Исповедь на заданную тему

д., но тоже без финала, странная, думаю, система, и что же будет дальше? А мне говорят: вас приглашает Брежнев. Надо ехать в Кремль. Сопровождали меня два секретаря ЦК — Капитонов и Рябов. Мы зашли в приёмную, помощник тут же сказал: «Заходите, вас ждут». Я впереди, они за мной. Брежнев сидел в торце стола для заседаний. Я подошёл, он встал, поздоровался. Потом, обращаясь к моим провожатым, Брежнев говорит: «Так это он решил в Свердловской области власть взять?» Капитонов ему объясняет: да нет, он ещё ни о чем не знает. «Как не знает, раз уже решил власть взять?» Вот так, вроде и всерьёз, вроде и в шутку начался разговор. Брежнев сказал, что заседало Политбюро и рекомендовало меня на должность первого секретаря Свердловского обкома партии.

В тот момент вторым секретарём обкома в Свердловске был Коровин, то есть нарушалась привычная перестановка. Получалось, что рядовой секретарь выдвигается сразу на должность первого, а второй остаётся на своём месте. Хотя, объективно говоря, Коровин, конечно, для первого секретаря со своим характером не годился. Это понимали все.

«Ну, как?» — спросил Брежнев. Все это было, конечно, неожиданно для меня, область очень крупная, большая партийная организация… Я сказал, если доверят, буду работать в полную силу, как могу. Поднялись, он вдруг говорит: «Только пока вы не член ЦК, поскольку уже прошёл съезд, выборы закончились». Я, естественно, и вопроса такого не мог задать, но он почему-то таким оправдывающимся голосом это проговорил. Потом смотрит, а у меня нет депутатского значка Верховного Совета, и говорит: «Вы не депутат?» Я отвечаю: «Депутат». Он оглядывается на секретарей с удивлением: «Как депутат?» Я вообще-то совершенно серьёзно говорю: «Областного Совета!». Это, надо сказать, вызвало большое оживление, поскольку депутат областного Совета на их уровне за депутата не считался. Ну, в общем, на том и расстались. Давайте, говорит, с пленумом не тяните.

И буквально через пару дней, 2 ноября 1976 года, прошёл пленум Свердловского обкома партии, был на нем Разумов, первый заместитель заведующего орготделом ЦК. Все прошло как полагается; Разумов сообщил, что, в связи с избранием Рябова секретарём ЦК КПСС, первым секретарём Свердловского обкома партии рекомендуется Ельцин. Я в это время на маленьком листочке написал тезисы небольшого выступления, чувствуя, что это надо сделать. Голосование прошло, как всегда, единогласно. Поздравили, я попросил слово, выступил с короткой, тезисной программой на будущее. И главная мысль была предельно проста: надо прежде всего заботиться о людях, а на добро они всегда откликнутся с повышенной отдачей. Это кредо осталось у меня и сейчас, и я в него верю.

Со вторым секретарём надо было решать, потому что Коровину в такой ситуации работать психологически было тяжело, и через некоторое время на бюро предложили ему место председателя областного Совета профсоюзов, где он проработал с большим желанием. Любые перестановки кадров очень тяжело давались. Каждый раз к такому вопросу я внутренне готовился. Необходимо было серьёзно обновить кадры области и чаще всего — на ключевых постах. Например, предложил я уйти на пенсию председателю облисполкома Борисову.

Роль, которую играл облисполком под его руководством в жизни области, была явно недостаточна. Советам— надо было заняться всей сферой народного хозяйства, социальной культурой, строительством, чтобы постепенно эти функции передавались от партийных органов к советским, а партийные органы занимались бы больше политическими вопросами. Борисов согласился со мной и ушёл на пенсию. Нужен был сильный, умный человек на этот пост. Перебирая в голове известных мне руководителей, я подумал об Анатолии Александровиче Мехренцеве, генеральном директоре завода им. Калинина, Герое Социалистического Труда, кандидате наук, лауреате, в общем, человеке, уже имеющем регалии. Я знал о его высоких человеческих качествах, о его эрудиции, умении быстро схватывать обстановку, не теряться в любой ситуации, и относительно молодого. Предложил ему эту должность. Сначала он отказался, потом пообещал подумать. А я нажимал на него! В общем, он согласился и стал работать. И я считаю, что это было самое правильное решение. Постепенно он набирал обороты, а потом, думаю, стал самым сильным председателем облисполкома из всех областей нашей республики.

Так постепенно сложилась своя команда — сильная, творческая. Мощное бюро. Разработали мы программы по главным направлениям — серьёзные, глубокие, проработанные. Каждую послушали на бюро обкома партии и приняли к действию. У нас проходили открытые бюро и закрытые. На закрытых было принято, чтобы каждый высказывал те претензии, которые имелись, в том числе — ко мне. Я преднамеренно создавал такую деловую, открытую обстановку, чтобы любые критические замечания в мой адрес были нормальным, рабочим явлением, хотя сам я не всегда был согласен с критикой, как-то это задевало самолюбие, но старался себя переломить.

Начался период бурной работы. И, как всегда в моей жизни бывало, больше всего я не жалел самого себя. Постепенно втягивались и остальные, кто-то отставал, тот же Мехренцев, кто-то приближался к заданному ритму. Некоторые не выдерживали этого темпа, меньше брали на себя, но я к этим людям особых претензий не предъявлял, самое главное, чтобы была отдача, был результат. Постоянно шли споры, дискуссии, но все это носило деловой, конструктивный характер. Были домашние, человеческие встречи, которые помогали и в работе. Для себя наметил: с учётом того, что область включает в себя сорок пять городов, а вместе с районными и сельскими — шестьдесят три районных и городских образования, обязательно бывать в каждом из них. Притом не реже одного раза в два года. И слово это держал. И мои поездки были не просто экскурсиями, а серьёзной работой. Я встречался с активом, с различными специалистами, с рабочими, колхозниками, сельскими жителями и т. д. Кстати, как это ни странно звучит, одна из таких традиционных поездок в году приходилась на день рождения.

В день рождения я всегда прятался от многочисленных поздравлений. Прятался, естественно не дома или в обкоме, там бы все равно нашли, а ехал в какой-нибудь отдалённый район и встречался с людьми на фермах, на полях, в общем, где найти меня было невозможно. Не люблю я этого традиционного проведения дней рождений, когда сидишь за столом, а тебе в глаза говорят о том, какой ты замечательный. Как-то неуютно себя чувствуешь. А уезжая подальше от города, помогая людям, что-то тут же решая на ходу, я получал гораздо больше удовлетворения, поскольку день прошёл с пользой. И, таким образом сам делал себе подарок.

Постоянно пытался придумывать какие-то встречи, ярмарки, мероприятия, праздники, чтобы жители ощущали своё единение с городом, чтобы у людей все время возникало чувство гордости за свой родной Свердловск, Нижний Тагил, другие города области.

Анатолий Карпов в своей книге «А завтра — дальше в бой», после победы над Корчным, справедливо кольнул Свердловскую область, написав, что даже такие большие регионы, как наш, не имеют шахматных клубов. Тогда я с ним созвонился и сказал: давайте назначим месяц, число, вы приедете, и к этому времени в Свердловске будет шахматный клуб. Мы договорились. Ну, и началась работа. Освободили старый дом, капитально отремонтировали, пристроили к нему просторный зал с другими помещениями, и получился приличный шахматный клуб. Послал А. Карпову телеграмму, что такого-то числа жду его. Приехал он не один, а с космонавтом Севастьяновым, председателем шахматной федерации страны. Народу собралось много, а когда разрезали ленточку, я говорю Анатолию Карпову: режьте — это вы инициатор. Потом праздник продолжался в шахматном зале. Перед этим я нашим местным шахматистам сказал, чтобы они написали цитату из его книги на листе ватмана, слово в слово, о том, что в Свердловской области нет шахматного клуба. И когда он выступил, ему подносят этот большой лист и предлагают разорвать на клочки и, мало того, просят дать слово, что в следующей редакции книги эту фразу он исправит, и не будет больше лежать такое позорное пятно на области. Он с удовольствием разорвал ватманский лист под восторг всех присутствующих. Потом я его проводил до границы Свердловской области, и он поехал в свой родной Златоуст.

Личные занятия спортом я не прекращал. Естественно, уже ни за какую команду не выступал, но организовал иа членов бюро обкома волейбольную команду. Очень скоро без волейбола жизнь Свердловского обкома партии было трудно представить. Играли два раза в неделю — в среду с пол восьмого и до десяти вечера и по воскресеньям. В командах участвовали целыми семьями, например, хорошо играли Неля Житенева и Лида Петрова — жены секретарей обкома. Баталии проходили очень темпераментно, я бы сказал, в них было больше азарта, чем самой игры. Но тем не менее это было и интересно, и полезно для разрядки, для сброса накопившегося напряжения. Другими видами спорта я перестал заниматься. Ну, кроме зарядки, само собой.

С самого начала работы Первым стал проводить регулярные встречи с различными категориями трудящихся. Или это были директора школ, учителя, или, например, тысяча работников здравоохранения, или полторы тысячи студентов, или 50 пионервожатых, или мастера, директора предприятий, главные инженеры, секретари райкомов партии, молодые партийные работники, или, наоборот, со стажем, с опытом, председатели райисполкомов, творческая интеллигенция, обществоведы, учёные и так далее. В застойный для страны период такие встречи были скорее исключением, чем правилом. В ту эпоху было принято на всякие подозрительные вопросы не отвечать, а если и проводить встречи и конференции, то по поводу великого писателя, маршала, четырежды Героя и прочее, прочее.

В это время Брежнев страной не занимался, или, скажем так, все меньше и меньше занимался. Его примеру следовали другие секретари ЦК, так получилось, что мы практически работали полностью самостоятельно. Получали какие-то указания, постановления ЦК, но это только для галочки, для отчётов. Когда едешь в Москву пробивать вопрос, который мы не имели права решать в области, например, по строительству того или иного объекта, или по продуктам питания, или по фондам и так далее, то, конечно, заходишь в ЦК к работнику, курирующему область, — зав. сектором Павлу Васильевичу Симонову, и все. Кстати, прекрасный человек, он вёл линию как бы невмешательства в дела нашей партийной организации и, одновременно, был в курсе всех наших дел, знал, что происходит, какие проблемы и т.д. Иногда позвонит, иногда с полушуткой пожурит, атмосфера взаимоотношений была хорошей.

В самом начале моего пребывания в должности Первого, он дал мне замечательный и очень запоминающийся урок. В городе проходила выставка агитплаката, я пошёл на её открытие и, когда мы заходили в зал, нас сфотографировали. Потом эта фотография появилась в областной партийной газете «Уральский рабочий». На следующий день у меня раздался звонок от Симонова, и он начал воспитывать. А воспитывать он умел — вроде и не повышая голоса, но уж поиздевался он надо мной вовсю. Ах, говорит, как хорошо вы получились на фотографии, ну, просто очень хорошо, вы, вообще, у нас такой фотогеничный, и сейчас ведь вся область будет знать, что вы так хорошо на фотографии выходите, — ну, и в таком духе. Умел он глубоко залезать под кожу, вроде и не говоря каких-то резких слов. В общем, урок он мне тогда очень хороший преподал, я его на всю жизнь запомнил. И я следил, чтобы больше никогда в областной газете мои фотографии не появлялись.

Но такие люди в ЦК — это исключение. Обычно туда я заходил только для порядка. К Разумову, может быть, один-два раза, больше для того, чтобы он каких-нибудь неприятностей не надумал. К секретарям ЦК заходил тоже чисто из чувства вежливости. Реальные вопросы надо было решать в Совете Министров. С министрами отношения сложились неплохие, с Председателем Тихоновым тоже нормальные, деловые. Рыжкова я знал ещё по Свердловску, мы были знакомы, когда он работал генеральным директором Уралмаша. Затем он перешёл в министерство, потом в Госплан, в Центральный Комитет. Когда Николая Ивановича назначили Председателем Совмина, я старался нашим старым знакомством не злоупотреблять.

А вот ещё один пример из жизни руководства страны того периода. Нам надо было пробить вопрос о строительстве метро — все-таки уже миллион двести тысяч в Свердловске, а для этого нужно было решение Политбюро. Поэтому решил пойти к Брежневу. Созвонился. «Ну, давай, приезжай», — говорит. Я, зная стиль его работы в тот период, подготовил на его имя записку, чтобы ему оставалось только наложить резолюцию. Зашёл, переговорил буквально пять-семь минут — это был четверг, обычно последний день его работы на неделе, как правило, в пятницу он выезжал в своё Завидово и там проводил пятницу, субботу и воскресенье. Поэтому он торопился в четверг все дела закончить побыстрее. Резолюции он сам сочинить не мог. Говорит мне: «Давай диктуй, что мне писать». Я, естественно, диктую: «Ознакомить Политбюро, подготовить проект постановления Политбюро о строительстве метро в Свердловске». Он написал то, что я ему сказал, расписался, даёт мне бумагу. Но зная, что даже при этом документы потом где-то терялись, пропадали, я ему говорю: «Нет, вы пригласите помощника». Он приглашает помощника, и я говорю: «Дайте ему поручение, чтобы он, во-первых, зарегистрировал документ, а во-вторых, официально оформил ваше поручение: „Разослать по Политбюро“. Он тоже молча все это сделал, помощник забрал бумаги, мы попрощались, и скоро Свердловск получил решение Политбюро о строительстве метро.

Пример этот показателен. Брежнев, по-моему, в последний период жизни, вообще не понимал, что он делал, подписывал, произносил. Вся власть была в руках его окружения. Он и этот документ о свердловском метро подписал, не задумываясь над смыслом того, что я диктовал. Ну, хорошо, в результате этого было сделано доброе дело. А сколько проходимцев, нечестных людей, в конце концов, просто преступников, окружавших его, использовали Брежнева для своих грязных дел? Сколько он тихо и бессмысленно начертил резолюций, которые принесли обогащение одним и беды, страдания другим. Страшно представить!..

Никогда ни друзья, ни родственники, ни близкие или дальние знакомые — никто даже не пытался прийти ко мне, первому секретарю обкома, с просьбой помочь в каком-то личном деле. Сейчас хорошо известно, каких масштабов в годы застоя достигли протекционизм, коррупция, разлагавшие буквально всю систему власти. Мнение первого секретаря — закон, и вряд ли кто посмеет не исполнить его просьбу или поручение. И этой властью пользовались нечистоплотные партийные работники и их окружение бесконтрольно. Зная мой характер, ко мне с таковыми прошениями не заходили. Даже трудно представить, что бы я сделал, как бы отреагировал на подобную просьбу.

Да, власть Первого — практически безгранична. И ощущение власти опьяняет. Но когда пользуешься этой властью только с одной целью, чтобы людям стало жить лучше, выясняется, что этой власти — недостаточно: чтобы область хорошо, по-человечески накормить, чтобы всем нормальные квартиры дать… Её хватает только на то, чтобы кого-то на хорошее место устроить, кому-то прекрасную квартиру выделить и подобными благами одарить своё окружение. Так и происходило, да и сейчас происходит, — несколько десятков людей живут как при коммунизме, а народ доходит до последней черты.

А вообще, конечно же, в те времена первый секретарь обкома партии — это бог, царь. Хозяин области… Мнение первого секретаря практически по любому вопросу было окончательным решением. Я пользовался этой властью, но только во имя людей, и никогда — для себя. Я заставлял быстрее крутиться колёса хозяйственного механизма. Мне подчинялись, меня слушались и, благодаря этому, как мне казалось, лучше работали предприятия.

Во что я никогда не вмешивался, так это в правовые вопросы, в действия прокуратуры, суда. Хотя нет, пришлось однажды спасать директора подшипникового завода, его привлекли к ответственности за перерасход материалов на заводе. Я заступился за него. Мне было по-человечески жаль молодого директора, тем более я побывал в шкуре хозяйственного руководителя, знал, что такое многочисленные инструкции, опутывающие хозяйственника по рукам и ногам. Хороший парень, очень старался работать, жалко его терять. В его действиях не было корысти, в чем-то его подвели, в чем-то он сам виноват, но это все-таки не уголовное преступление. Должностное — да. В общем, я попросил, чтобы внимательно разобрались в его деле. Директор остался на свободе.

XXVI съезд партии. Я серьёзно готовился, хотел, конечно, нанести удар по тому застойному болоту, которое сложилось в стране. Выступление хоть и получилось боевым, выделялось на фоне славословий в адрес Брежнева, но, как я сказал на XXVII съезде, не хватило, видимо у меня и опыта, и самое главное, политического мужества, чтобы дать решительный бой нашей загнивающей партийно-бюрократической системе. К тому же я все-таки недостаточно знал членов ЦК, чтобы можно было серьёзно повлиять на дела, хотя видел, что центр не работает.

Надо сказать, с энтузиазмом мы встретили приход Горбачёва на должность секретаря ЦК, думали, что по селу дела серьёзно сдвинутся. Этого не произошло. Видимо, он не ухватил чего-то главного, а попытки наскоком поправить дела в сельском хозяйстве к сдвигам не привели.

Вообще, мы познакомились с Горбачёвым, когда работали первыми секретарями, он — Ставропольского крайкома партии, а я — Свердловского обкома. Познакомились сначала по телефону, перезванивались. Нередко нужно было в чем-то помочь друг другу: с Урала— металл, лес, со Ставрополья — продукты питания. Сверх фондов он обычно ничего не давал, но по структуре «птица-мясо» помогал.

Когда его избрали секретарём Центрального Комитета партии, я подошёл и от души пожал руку, поздравил. Не один раз затем был у него, потому что сельское хозяйство в Свердловской области, в зоне неустойчивого земледелия, шло непросто.

Когда я заходил в его кабинет, мы тепло обнимались. Хорошие были отношения. И мне кажется, он был другим, когда только приехал работать в ЦК, более открытым, искренним, откровенным. Ему очень хотелось поправить дела в сельском хозяйстве, он много работал и держал связь с республиками, областями.

В тот момент произошёл один случай. Может, он и стал началом некоторого похолодания наших отношений с Горбачёвым.

В Свердловск приехала очередная комиссия из ЦК. Их было много тогда. Эта проверяла положение дел на селе. Понятно, что наряду с положительными нашли и немало недостатков. Они были. Но в справке оказались и явные искажения. Секретариат ЦК принял короткое постановление, причём без моего вызова в Москву. Мы просто получили его, а через некоторое время приехал заместитель заведующего сельскохозяйственным отделом ЦК Капустян. Собрали актив, выступил Капустян в духе принятого Секретариатом ЦК постановления. Затем выступил я. В основном согласившись с выводами комиссии, тем не менее, я сказал, что не согласен с постановлением по некоторым позициям, которые перечислил. Народ знал, что значит не согласиться с таким документом, все затаились. Капустян выступил ещё раз, я высказался ещё резче. В общем, через некоторое время меня приглашают в Москву.

Эта комиссия много переживаний мне доставила. Думал ночами, ворочался: прав ли я, не прав, отстаивая свою точку зрения? К тому моменту Капустян вместе с Разумовым, заместителем заведующего орготделом ЦК, подготовили записку в Центральный Комитет, в которой сообщали, что товарищ Ельцин необъективно оценил недостатки в области, не согласился с некоторыми выводами комиссии и после постановления Секретариата ЦК КПСС высказался против отдельных его положений, тем самым нарушив дисциплину… И так далее.

Приехав в Москву, я знал, что такая записка есть, и, когда появился в ЦК, без удивления узнал, что меня ждёт Капитонов. Каким-то извиняющимся тоном он начал: «Борис Николаевич, есть записка в Центральный Комитет от двух отделов, вот… И меня попросили… ну, не то, чтобы поговорить, но, в общем, ознакомить вас с ней». И дал мне эту записку. Я прочитал. И затем повторил то, что уже говорил на пленуме обкома — что не согласен с рядом выводов постановления ЦК. Он не стал расширять тему нашей беседы, и на этом мы разошлись.

В этот же приезд я побывал и у Горбачёва. Он встретил, как будто бы ничего и не произошло, мы поговорили, и уже когда я уходил, он мне говорит: «Познакомился с запиской?» — с каким-то внутренним чувством неодобрения моих действий. Я говорю: «Да, познакомился». И Горбачёв сказал сухо, твёрдо: «Надо делать выводы!». Я говорю: «Из постановления надо делать выводы, и они делаются, а из тех необъективных фактов, изложенных в записке, мне выводы делать нечего». «Нет, все-таки ты посмотри». Он, кстати, со всеми на «ты». Вообще, со всеми абсолютно. Я не встречал человека, к которому он бы обратился на «вы». Старше его в составе Политбюро и Громыко, и Щербицкий, и Воротников — он всех на «ты». Или это недостаток культуры, или привычка, трудно сказать, но когда он «тыкал», сразу возникал какой-то дискомфорт, внутренне я сопротивлялся такому обращению, хотя не говорил ему об этом.

Ну, а история с этой комиссией и запиской на этом закончилась.

Нынче, в эпоху гласности, идёт много разговоров о доме Ипатьевых, в подвалах которого были расстреляны бывший царь и его семья. Возвращение к истокам нашей искорёженной, изодранной ложью и конъюнктурой истории-процесс естественный. Страна хочет знать правду о своём прошлом, в том числе и страшную правду. Трагедия семьи Романовых — это как раз та часть нашей истории, о которой было принято не распространяться.

Именно в те годы, когда я находился на посту первого секретаря обкома, дом Ипатьевых был разрушен. Расскажу, как это произошло.

К дому, где расстреляли царя, люди ходили всегда, хоть и ничем особенным он от соседних старых зданий не отличался, заселяли его какие-то мелкие конторки, но страшная трагедия, случившаяся здесь в 18-м году, заставляла людей подходить к этому месту, заглядывать в окна, просто молча стоять и смотреть на старый дом.

Как известно, расстреляли семью Романовых по решению Уральского Совета. Я сходил в областной архив, прочитал документы того времени. Ещё совсем недавно факты об этом преступлении практически никому не были известны, существовала фальсифицированная версия в духе «Краткого курса», поэтому легко представить, с какой жадностью я вчитывался в страницы, датированные 18-м годом. Только в последнее время о последних днях семьи Романовых были опубликованы несколько подробных документальных очерков в нашей прессе, а тогда я оказался один из немногих, кто прикоснулся к тайне жестокого расстрела царя и его семьи. Читать эти страницы было тяжело Близилась одна из дат, связанная с жизнью последнего русского царя. Как всегда на Западе, в газетах и журналах появились новые исследования, что-то из этих материалов передавали западные радиостанции на русском языке. Это подхлестнуло интерес к дому Ипатьевых, люди приезжали посмотреть на него даже из других городов. Я к этому относился совершенно спокойно, поскольку совершенно понятно было, что интерес этот вызван не монархическими чувствами, не жаждой воскресения нового царя. Здесь были совсем другие мотивы — и любопытство, и сострадание, и дань памяти, обыкновенные человеческие чувства.

Но по каким-то Линиям и каналам информация о большом количестве паломников к дому Ипатьевых дошла до Москвы. Не знаю, какие механизмы заработали, чего наши идеологи испугались, какие совещания и заседания проводились, тем не менее скоро получаю секретный пакет из Москвы. Читаю и глазам своим не верю: закрытое постановление Политбюро о сносе дома Ипатьевых в Свердловске. А поскольку постановление секретное, значит, обком партии должен на себя брать всю ответственность за это бессмысленное решение.

Уже на первом же бюро я столкнулся с резкой реакцией людей на команду из Москвы. Не подчиниться секретному постановлению Политбюро было невозможно. И через несколько дней ночью, к дому Ипатьевых подъехала техника, к утру от здания ничего не осталось. Затем это место заасфальтировали.

Ещё один печальный эпизод эпохи застоя. Я хорошо себе представлял, что рано или поздно всем нам будет стыдно за это варварство. Будет стыдно, но ничего исправить уже не удастся.

Кстати говоря, интересно, когда ЦК примет решение о публикации всех постановлений Политбюро — закрытых и открытых? По-моему, время это уже настало. Многое бы приоткрылось тогда и нашло бы объяснение из необъяснимого до сих пор.

Проводили мы в области и активную пропагандистскую работу. Выступая с докладами, я предельно откровенно анализировал сложившуюся ситуацию. Меня спасало то, что до руководства мои выступления не доходили, а куратор Симонов, замечая многое, тихонько откладывал все в архив. У нас на Урале и в помине не было того безумного восхваления Брежнева, которое в тот момент громыхало по стране. Была усмешка, была издёвка, у некоторых — недоумение, а у большинства — просто неприятие всего этого. Видели, конечно, куда идёт страна, и противостоять этому пытались честной, самоотверженной работой на своём месте. В одной из откровенных бесед с Фиделем Кастро, а у меня с ним сложились доверительные отношения, он сказал: «Зря ты себя коришь, терзаешь— просто обстановка ещё не созрела для того, чтобы действовать. Не созрела. Очень сильный центр, как панцирь, удерживает все».

Неплохие были контакты с членами военного совета Уральского военного округа: Сильченко, Тягуновым, Гашковым и другими. Часто ездил по частям, встречался и с рядовым, и командным составом, участвовал в учениях, вместе со мной выезжали члены бюро, они сами водили танки, изучали самолёты. Помогали военным в обустройстве городков, это было необходимо, поскольку условия в некоторых военных городках были просто ужасные. Министерство обороны вообще считает солдат своими вассалами, не имеющими голоса. Когда впервые на одном из собраний в дивизии я спросил, почему нет критики снизу, почему солдаты молчат, неужели им нечего сказать, это вызвало недоумение, дошло, конечно, до верхов, но проглотили. А я эту линию продолжал проводить. И постепенно, хотя бы по комсомольской, партийной линии, началось какое-то реальное движение, комсомольцы слегка расправили плечи, и в конце концов и на партийных собраниях, и на других встречах с военными начали звучать критические выступления в адрес военного руководства. Я считал, что этот процесс необходим.

С областным управлением КГБ у меня тоже сложились нормальные отношения. Начальник управления Ю.И. Корнилов, как кандидат в члены бюро, участвовал в заседаниях бюро. Я часто бывал в его ведомстве, просил информацию о заботе КГБ, изучал систему функционирования комитета, знакомился с каждым отделом. Конечно, я знал, что существовали вопросы, с которыми он меня не знакомил. Но тем не менее структуру, систему КГБ я знал достаточно основательно. Именно поэтому моё выступление на сессии Верховного Совета СССР летом 1989 года при утверждении Крючкова было не случайным, я все-таки знаком с этим закрытым для всех ведомством.

Однажды у нас произошёл трагический случай, связанный с вспышкой заболевания сибирской язвой. Для проверки, выяснения обстоятельств в Свердловск приехал заместитель председателя КГБ В.П.Пирожков. Это было в первые годы моей работы. Сидели у меня втроём — я. Пирожков, Корнилов. Шла спокойная беседа, и Корнилов, между прочим, сказал, что управление КГБ работает дружно с обкомом партии. И вдруг Пирожков рявкнул: «Генерал Корнилов, встать!». Тот вскочил, руки по швам. Я тоже в недоумении. Пирожков, чеканя каждую фразу, произнёс: «Зарубите себе на носу, генерал, во всей своей деятельности вы должны не дружно работать с партийными органами, а вы обязаны работать под их руководством и только». Такая вот забавная воспитательная сцена произошла.

Надо сказать, за все десять лет, что я работал первым секретарём, ни одного шпиона не нашли, как ни старались. Корнилов по этому поводу сильно сокрушался, мол, плохо работаем:. В такой области хоть бы один шпион попался, а тут — ни одного»

Случались и экстремальные ситуации. Например, авария на Белоярской атомной станции в ночь с 31 декабря на 1 января 1979 года, когда у нас морозы достигли 57 градусов. По области произошло сразу несколько крупных аварий. На Белоярской атомной станции не выдержали металлоконструкции в машзале. И падая, выбили искру, загорелось масло, начался пожар. Пожарные проявили колоссальный героизм и мужество. За несколько часов пригнали из Свердловска все свои силы, работать можно было только в противогазах, поскольку горел пластик, выделялся чёрный едкий дым, дышать невозможно. И нельзя было допустить, чтобы огонь перекинулся в реакторный зал. Подготовили уже сотни автобусов для эвакуации населения из посёлка, но все-таки пожарные вместе с другими специалистами выиграли этот на стоящий бой, спасли станцию, а главное, людей… А то могли произойти самые катастрофические последствия. Область насыщена оборонными предприятиями.

Во время войны сюда было эвакуировано 437 крупных заводов с территорий, оккупированных фашистами. Буквально на фундамент, без стен и без крыши, ставили станки, пускали их в работу, чтобы немедленно давать продукцию для фронта.

А людей селили в землянки и бараки. Потому у нас в области оказалось чуть ли не самое большое количество бараков.

О своём отношении к этим ветхим, продуваемым отовсюду лачугам я уже рассказывал. Поскольку прожил в них почти десять лет жизни, до сих пор воспоминания о деревянных домиках на 10-15-20 семей вызывают тяжёлые чувства. Так человек в двадцатом веке жить не может. И когда я пришёл руководить областью, в Свердловске несколько тысяч семей ютилось в бараках. В скором времени в стране приняли постановление о ликвидации бараков в течение десяти лет. Мне было ясно, что такие сроки никто не выдержит, мы должны с этим делом покончить раньше, раз и навсегда.

Попросил, чтобы мне сделали расчёты. Выяснилось, что в городе необходимо построить около двух миллионов квадратных метров жилья, только тогда удастся переселить людей из бараков. Два миллиона — это невозможно. Вся область в год строит два миллиона, а ведь в очереди за жильём стоят инвалиды, многодетные семьи, ветераны, очередники.

Не раз в жизни руководителя мне приходилось принимать тяжёлое решение, когда и так вроде не очень хорошо, и так — плохо. Что важнее — вытащить людей из бараков и заморозить на год все очереди за жильём, или ещё в течение десяти лет мучить людей в нечеловеческих условиях, но при этом очередникам жильё давать?