Артефакт-детектив - Браслет из города ацтеков

Дополнила композицию двумя листиками мяты и кубиками льда.

Принесла. Подала.

Замерла.

– Молодец, – похвалил папик, пробуя. – Хоть на что-то ты способна.

И тут в дверь позвонили. Лиска ждала этого звонка со вчерашнего дня, с того самого момента, когда она поняла, какую непростительную ошибку совершила.

Нельзя было звонить Вась-Васе! Пусть бы кто-то другой разбирался с тем, что произошло в пустом ангаре. И какая разница, что другие заглядывают редко, особенно зимой…

Звонок надрывался. Папик мрачнел.

– Чего встала? Открывай иди. Или ты думаешь, что я тут бегать должен?

Лиска кивнула и бегом кинулась к двери. Ухало сердце. Только бы кто-нибудь другой… только бы…

Она не стала смотреть в глазок, равно как и спрашивать, кто за дверью, просто открыла и замерла. Невидящий взгляд выхватил такое знакомое и такое чужое лицо.

– Привет, Лиза, – сказал Вась-Вася. – А я к тебе. Пригласишь в гости?

Она отчаянно замотала головой, но Вась-Вася никогда не слушался. Отодвинув Лиску, он вошел в прихожую и громко, нагло поинтересовался:

– Есть кто еще дома? Полиция!

Лиска закрыла глаза. Катастрофа приближалась.

Она пошла за Вась-Васей, стараясь держаться в его тени, потому что тень была безопасна. А в гостиной Лиска нырнула в угол, отгороженный чайным столиком. Она села на козетку, сложила руки на коленях и представила, будто ее, Лиски, нет в доме.

Она в другом месте.

На берегу моря. Волны накатывают на белый песок. Темные камни, облизанные водой, сияют на солнце. Колышутся листья пальм. Играет ветер полыми трубками, которые местные жители развешивают, чтобы отгонять злых духов.

Папика трубки раздражали.

– И чего надо? – поинтересовался папик, отставляя стакан с коктейлем.

– Поговорить, – ответил Вась-Вася. Интересно, что он видит? Вальяжность? Солидность? Или девяносто восемь килограмм рыхлого мясца в оболочке дряблой кожи. – Представьтесь.

– Михаил Евгеньевич Савростин, – папик глядел на Вась-Васю сверху вниз. Он умел взглядом демонстрировать собственное превосходство и чужое ничтожество. – А вы чьих будете?

– Ничьих. Это ваша жена?

– Это моя подружка.

Лиска вжалась в угол.

Нету ее здесь. И вообще нету.

– Замечательно. Здесь недалеко убийство случилось. Убийство… ничего не слышали?

Папик хмыкнул.

– Не слышал. Не видел. И ничего не знаю.

– А вы?

От взгляда Вась-Васи Лиска оцепенела. Так, наверное, змеи гипнотизируют несчастных кроликов. Плохо-плохо-плохо…

– И она ничего не видела, не слышала и не знает, – ответил за Лиску папик. Осталось лишь кивнуть, подтверждая. И бросить умоляющий взгляд на Вась-Васю: не выдавай.

Только когда змеи кроликов щадили?

– А вот здесь вы ошибаетесь, – произнес Вась-Вася, усаживаясь в кресло. – Именно Елизавета Васильевна Гальдина сообщила о преступлении. В пять часов тридцать две минуты вчерашнего дня. Или правильнее сказать утра?

Катастрофа случилась. Не дрогнули стены, не обвалилась крыша, не разверзлась земля, поглотив Лиску, – все было хуже.

– Ты ошибся, мальчик, – папик говорил тихо-тихо.

– Нет.

– Лиза…

Лиска съежилась.

– Значит, правда. И где это ты, спрашивается, гуляла вчера в пять часов тридцать две минуты? – папик поднялся. – Где гуляла, тварь неблагодарная?

– Я попросил бы вас.

– Заткнись.

Папик наступал, наступал и, добравшись до столика, отшвырнул его, как будто этот столик ничегошеньки не весил. Зазвенело стекло, хрустнуло дерево, а потная папикова рука вцепилась в Лискины волосы.

– Хвостом крутить вздумала?

– Н-нет.

Оправдываться бесполезно, но молчать нельзя. Папик еще сильнее разозлится. И Лиска, решившись, открыла глаза. Какое же у него страшное лицо. Лоснящееся, красное, как переспевший помидор.

– А я-то думаю, чего это мне с утра нехорошо… накачала?

– Эй, ты…

Вась-Вася, разрушивший Лискину жизнь, стоял не шевелясь. Пусть уходит. Если он уберется сейчас, у Лиски есть шанс все вернуть. Она соберет осколочки и склеит их ложью, как делала не раз и не два.

– Накачала, – с удовлетворением заметил папик и второй рукой сдавил Лискины щеки. Пальцы у него были железные и пахли фруктами. – Ах ты дрянь такая…

Он потянул Лиску, заставляя встать, а потом толкнул, совсем как столик, и Лиска упала. Больно не было, она умела падать и, перекатившись, сворачиваться клубком. И дыхание задерживать. И притворяться, что море совсем рядом.

Шепчут волны. Гулко перестукиваются полые трубки.

– Слушай, ты… – тень Вась-Васи накрыла Лиску, заслоняя от папика.

– Это ты послушай, щенок ментовский. Спасибо, конечно, за наводку, но теперь свободен. Давай, топай, если не хочешь с работы слететь.

– Да не вопрос. Но она пойдет со мной.

Рокот волн нарастает, стирая иные звуки.

– Не лезь в чужую жизнь, мальчик, – с неожиданным благодушием заметил папик. – Один фиг только хуже сделаешь.

– Лиза, вставай.

– Вставай, Лиза. Проводи гостя. А то о нас плохо подумают.

Она не может уйти. Не сегодня. Не сейчас. У нее планы. У нее жизнь, которая Вась-Васе непонятна. А у него – глаза удава, перед которым Лиска – кролик.

– Собирайся.

– Почему бы и нет? – Папик вернулся в кресло, взял стакан и, пригубив, сказал: – Собирайся и выматывайся. Давно пора было выставить. Надоела. Эй, только будешь собираться, кредитки оставить не забудь. И бирюльки тоже. Ты ж не надеялась, деточка, что это тебе навсегда?

У Лиски хватило сил подняться к себе, достать чемодан – кожа буйвола, ручная работа – и собрать вещи. Их оказалось немного. Сняв кольца и серьги, Лиска бросила их в шкатулку. Посмотрела на себя в зеркало и попыталась улыбнуться.

Катастрофа? Ничего, после катастроф люди выживают.

Вась-Вася отобрал чемодан, кивнул папику и, взяв Лиску за руку, велел:

– Пойдем.

Она пошла. Лиска переставляла ноги, которые вдруг перестали сгибаться в коленях, и мурлыкала про себя мелодию волн. Сухой стук полых трубок становился громче.

А машина у Вась-Васи древняя. И в салоне воняет. А еще холодно очень, но холод – не проблема. Лиска потерпит.

– Ну и что мне с тобой теперь делать? – спросил Вась-Вася, как будто это Лиска была виновата в том, что он ее нашел. Она пожала плечами и сказала:

– Не знаю. Домой отвези. Наверное.

За неполные сутки в конторе все переменилось. В воздухе витал тонкий аромат свежесваренного кофе и сдержанный – хорошей туалетной воды. Непостижимым образом исчезли пыль и пятна на ковре, а белые лилии в главном зале уступили место белым же орхидеям.

Анна лично руководила двумя девчушками из цветочного. Сегодня на ней было строгого кроя платье и короткий пиджак темно-лилового цвета. Туфли на низком каблуке не лишали Анну изящества, а гладко зачесанные волосы делали ее почти красивой.

– Добрый день, – сказала Анна, обнимая ладонями орхидею. – Мне показалось, что фаленопсисы будут смотреться лучше. Лилии – чересчур тяжелы.

– Когда вы только успели?

– Я пришла пораньше. Если вы не против.

Дашке показалось, что голос Анны дрогнул. Нет, конечно, показалось. Анна столь же безмятежна и совершенна, как эти чертовы фаленопсисы, поселившиеся в чеканных вазах.

Одна радость – хотя бы не воняют.

– Адам у себя?

– Да. Он… работает.

И снова этот странный тон и голос. Все-таки надо будет ее проверить. И пусть Вась-Вася не брыкается: услуга за услугу.

Анна вновь занялась цветами. Она вынимала из корзины темно-лиловые ирисы на сочных стеблях, ловко подрезала и встраивала в белоснежную мозаику. Девчушки следили за каждым движением, и в их глазах Дашке виделась зависть.

Дурдом.

Главврач вкушал бутерброды. Он восседал за прибранным столом. По правую руку его стояла кружка, по левую – фарфоровое блюдо необъятных размеров. И уже на нем чья-то умелая рука выложила съедобную мозаику. Дашка стянула один элемент – тонюсенький кусок белого хлеба, маслице узорной намазки и ломтик ветчины с веточкой петрушки.

– Анна?

– Да, – ответил Адам. – Ее инициатива показалась мне весьма своевременной. Еще хочу заметить, что есть стоя – признак дурного тона.

– Анну уже люблю, а ты зануда, – сказала Дашка, облизывая пальцы. – Чаем не напоишь?

– Твой незапланированный визит внушает мне некоторые опасения, – Адам протянул свою кружку. Надо же, какая безумная щедрость, просто-таки пугающая.

Но кружку Дашка взяла, чай выпила и, заняв свое обычное место, протянула папку.

– На. Вась-Вася просил. Я согласилась. Только там… неприятно.

Хотя кому она это говорит? Адам принял бережно и раскрывать не спешил. Он провел ладонями по коже, тронул молнию и тихо заметил:

– Мне кажется, что подобная услужливость не является нормой. Верно?

– Да.

– И данный факт не мог не возбудить в тебе подозрений. Ты будешь проверять Анну.

– Опять да. Не бойся, я…

– Я не боюсь, – оборвал Адам. – Я хочу обратиться к тебе с просьбой.

Что-то новенькое. И Дашке это новенькое определенно не нравилось.

– Мне комфортно находиться рядом с этой женщиной. И я не желаю, чтобы она уходила.

– Адам, ты ее знаешь меньше суток!

– Да. Но у меня имеется стойкое ощущение, что Анна – хороший человек.

Час от часу не легче. Прежде он не использовал подобных выражений. А уж признать кого-то в столь короткий срок… пусть просит, чего ему вздумается, но Дашка обязана проверить эту дамочку. И проверит.

– Конечно, – ответила Дашка, старательно улыбаясь. – Она – само совершенство.

– Совершенство недостижимо, – заметил Адам, наконец открыв папку. Фотографии он разглядывал с пристальным интересом. Отодвинув тарелку и кружку, он принялся раскладывать на столе пасьянс из снимков, располагая их в одном ему понятном порядке.

Дашка не мешала. Она прибрала оставшиеся бутерброды – было бы непозволительно дать пропасть подобной красоте – и долила кипятка в кружку. Чай вышел бледный, почти безвкусный, но зато горячий.

– С нее содрали кожу, – произнес Адам, не отрывая взгляда от фотографий.

– Это без тебя поняли. Что еще?

– Ритуал.

– Уверен?

Если так, то опасения Вась-Васи подтвердились. Где ритуал, там и психопат. А психопата ловить – хуже не придумаешь.

– Может, ее просто кто-то ну очень сильно невзлюбил, – Дашка еще надеялась на меньшее зло, но Адам раздавил надежды.

– Снять с человека кожу не так просто. Я не могу сказать с полной уверенностью, но работа была сделана аккуратно. Посмотри…

Смотреть Дашке хотелось меньше всего, но она поднялась, подошла и склонилась над снимком, на который указывал Адам.

Мясо. Красная краска. Синяя краска.

– Аккуратные разрезы, визуально равной ширины. И если посмотреть здесь, видно, что длина их также совпадает. Лоскуты кожи имели вид прямоугольников. Повернись.

Дашка повернулась, и карандаш в руке Адама коснулся ее спины.

– Он начал от позвоночника влево. От позвоночника вправо. Затем четыре параллельных надреза…

– Я не хочу, чтобы ты на мне показывал эту мерзость!

– Это суеверие, – Адам взял один из снимков. – Итак, он снял две ленты со спины. Еще две – с боков. Затем…

Дашка отмахнулась от карандаша и буркнула:

– Я поняла. Товарищ действовал по плану.

– Именно. Следовательно, все прочие элементы являлись частью данного плана. Синяя краска. Цветы в волосах. Если не ошибаюсь, это флердоранж. Его используют…

– Знаю, невесты.

Все поганей и поганей. Адам кивнул и добавил:

– С точки зрения общественных стереотипов, невеста – символ чистоты, девственности и жертвенности. Логично предположить, что именно на это указывал убийца, украшая жертву. Опять же, обрати внимание на позу.

Дашка обратила, стараясь не думать о куске мяса, как о человеке. Просто… просто комок. Ноги прижаты к груди, руки обнимают колени.

– Она сидит на корточках, – Адам погладил фотографию.

– И что это значит?

– Пока не знаю, но непременно выясню. Мне нужно тело. И кожа. И список всего, обнаруженного на месте преступления.

Он аккуратно сложил фотографии, выровнял стопку и, спрятав в файл, произнес:

– Дарья, мне понятны твои опасения. И мне, несомненно, хотелось бы их развеять, однако да, я думаю, что убийца еще проявит себя. Поэтому я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь.

– А…

– Моих сил хватит, – Адам протянул снимки. – Просто сделай так, чтобы девушку привезли сюда.

Человек наблюдал за ягуаром. Пятнистое тело перетекало с ветки на ветку, пока не замерло. Оно слилось с мешаниной света и теней тропического леса, и человек замер вместе с кошкой.

Он смотрел на спину, напряженную, как тетива лука. На жгуты мышцы, проступившие под кожей. На нервный хвост, кончик которого подрагивал.

И когда ягуар бросился вниз, человек вздрогнул и сдавил стакан. Хруст стекла не отвлек его от экрана, а кровь в распоротой осколками руке казалась менее настоящей, чем та, которая стекала с усов зверя. Охота ягуара была удачна.

И человеку виделось в том доброе предзнаменование.

Он долго стоял под душем, жесткой щеткой раздирая тело. Холодная вода текла по плечам и спине, изуродованной поперечными шрамами, она делала кожу бледной, а рубцы – темными. И это нравилось человеку.

Эти отметки – свидетельство его избранности.

О них он думал, одеваясь и собирая сумку. К ним прислушивался, выбравшись из логова-квартиры. И, повинуясь указаниям, шел.

Менялись улицы. Названий многих человек не помнил. Мелькали люди, лица которых оставались в тени и с каждым днем все глубже в тень уходили. Человек старался, но старания его, видимо, были недостаточны. На перекрестке шрамы полоснуло болью, заставив пересечь пешеходную зебру в два прыжка и застыть у фонарного столба. Здесь.

Близко.

Очень близко.

Дрогнули вибриссы ягуара, почуявшего добычу. И зверь, сидящий внутри, повернул голову влево. К грязному серому телу пятиэтажки прилип кирпичный куб. Стены его прорезали бойницы окон, над дверью виднелась грязная вывеска, и человек-ягуар, прищурившись, прочел: «Спортивный зал».

Бог хотел воина.

Дверь безымянного зала была открыта. И в предбаннике сухой морозный воздух улицы мешался с влажной вонью, оккупировавшей помещения. Гремела музыка, громыхало железо. За конторкой сидела девка с тусклым лицом и длинными искусственными ногтями.

– Позаниматься хочу, – сказал человек, извлекая бумажник. Девка хмыкнула и, окинув посетителя придирчивым взглядом, потребовала:

– Триста. В час.

Часа должно было хватить. Человек дал пятьсот. Купюра исчезла в ящике стола, и девица вернулась в прежнее, полусонное состояние.

Придет время, и она вспомнит незваного гостя. Вероятно, сумеет опознать. Но разве стоит беспокоиться о том, чего нельзя предотвратить?

Переодеваться пришлось прямо в зале. За человеком следили. Не таясь, не скрывая интереса и намерений. Он же, освобождаясь от тяжести одежд, уже сам разглядывал соперников.

Парень на турниках. Худ. Бледен. Немощен.

Бог не любит слабых.

Двое у штанги. Одинаково прыщавы и уродливы.

Бог достоин лучшего.

Двое на ринге. Один высок и красив, но тело его слеплено не им. Маслянисто блестит кожа, перекатываются бессильные мышцы, которые – одна видимость. И гордый профиль вызывает лишь усмешку.

Второй боец сухопар, жилист, невысок. Подвижен. Точен в ударах.

– Мужик, ты бы майку надел, что ли, – крикнул парень, сползая с турника.

– Благодарю. Мне удобнее так.

Близнецы-не-по-крови зашептались, а лакированный красавчик, опершись на деревянный столбик, заметил:

– Тут свои правила.

– Я вызываю тебя на бой, – сказал человек, глядя на избранного. И тот не уклонился от взгляда, указал на ринг и стукнул перчаткой о перчатку.

– Леха, ты серьезно с ним, что ли? А я?

– Подождешь, – Алексей указал в угол. – Вон там и подождешь. Подумаешь о том, чего я тебе сказал.

– Я деньги плачу, между прочим.

– Как и он.

Человек ответил врагу благодарным поклоном.

– Бокс? – спросил Алексей.

– Без перчаток.

– Опасное дело.

– По-другому смысла нет. – Человек просочился меж веревками. Тело его требовало движения, сила бурлила внутри, требуя выхода. Ягуар рычал и бесновался, припадая на задние лапы и рассекая передними воздух.

Никто не видел зверя.

Танцевали долго. Алексей был легок и достаточно умен, чтобы не соваться под удар. Но терпения ему не хватало. Парни свистели, подбадривая. Девица выползла из-за конторки и теперь торчала в углу, бесполезная, как пыльный фикус.

Острые запахи дразнили. Требовали действия.

Рев невидимого зверя затмевал разум. И в какой-то миг человек понял, что не выдержит этого кружения, этой непреодолимой близости соперника. И, отчаявшись, сделал шаг навстречу, чтобы тут же отступить, уклоняясь от удара.

А потом – ударить самому.

Ярость схватки погасила боль. Разум погасил ярость. И человек позволил себе дышать. Он стоял в центре ринга, а у ног, поверженный и стонущий, лежал избранник великого бога.

– Ни хрена се… – сказал кто-то, но человек не понял, кто именно. Присев, он протянул руку бывшему врагу и сказал:

– Признаешь ли ты мою победу?

– Да, – ответил Алексей, вытирая разбитые губы. – Ты псих. Ты мне зубы едва не выбил. Ты… вали отсюда!

– Мы встретимся. Скоро.

Не имея иного подарка, он оставил пятитысячную купюру. Ягуар уважал своих врагов. Из зала он выходил без опаски. Шакалье не дерзнет пойти по следу истинного хозяина леса. А тот, чье сердце даст миру еще немного жизни, признал себя побежденным.

День вышел удачным.

Лиска ехала молча. Она смотрела в окно и считала проезжавшие мимо автомобили, разделяя на четные-серые и нечетные-красные. Синие, зеленые и желтые Лиска пропускала. Конечно, можно было бы считать все подряд или не считать ничего, но тогда придется думать о том, что ждет Лиску впереди.

Ничего хорошего.

Вась-Вася зол. Папик в ярости, пусть и притворился, что Лискин уход его не трогает. В салоне воняет бензином и из-под стекол тянет. А печка вообще еле-еле работает.

– Что, отвыкла от такого? – зло поинтересовался Вась-Вася, перестраиваясь в другой ряд.

– Да, – честно ответила Лиска.

– Дура ты.

Она знает. Папик часто называл Лиску дурой. Еще идиоткой или имбецилкой, но только когда сильно злился. А потом брал в город, выгуливаться, и это было почти извинением.

– Вот скажи, тебе оно надо было? Надо?! – Вась-Вася сорвался на крик и даже по рулю ударил, как будто руль виноват, что все так вышло.

Лиска отвернулась к окну. Она узнавала город, и город ей не нравился. Грязный снег и больные деревья. Лавки, изрезанные чужими именами. Ларьки с дешевым барахлом. Магазинчики, в которых воняет, а продавщицы грубят. Дома. В домах обитают люди с унылыми лицами, которые точно по одной форме отливали, раз и навсегда запечатлевая выражение брюзгливости и усталости.

Они и на свет-то появлялись усталыми.

И жили, выживая в каменных джунглях, выгрызая друг у дружки добычу в виде премий, прибавок и рабочих мест.

А Лиска так не хотела и убежала. Теперь вот город послал Вась-Васю, чтобы вернуть беглянку домой. И никому нет дела, что возвращаться Лиске не хочется.

Машина сбросила скорость и медленно поползла по горбам и ямам дворового асфальта. Скрипели рессоры, дребезжал пластиковый цветочек на приборной доске, и Лиске пришлось вцепиться в седушку, чтобы не тюкнуться лбом в стекло.

– А здесь все так же, все то же, – сказал Вась-Вася, как будто Лиска сама не видела. Она помнила эти ямины, которые каждую осень и весну засыпали смесью песка и гравия, заливали поверху битумом, выставляя черные заплаты на серой ткани асфальта. Но первый же дождь размывал бляхи. Во дворе становилось грязно, а мелкий камень забивался в подошвы и ботинки.

Однажды Лиска даже каблук сломала, споткнувшись.

Помнила она и серую яблоньку, которая, к восторгу дворовых старух, цвела. Помнила горку. Песочницу, куда попадал тот же мешанный с камнем песок, что и в дворовые ямы. Мусорные баки, разошедшиеся по швам. Помнила лавку и автомобильные покрышки, обретшие вторую жизнь в виде клумб.

И желтые пятна мочи на снегу. И сосульки, которые никто никогда не сшибал, а Лиска боялась, что однажды какая-нибудь отломится и стукнет по голове.

– Все. Приехали, – буркнул Вась-Вася, занимая на стоянке место, которое прежде принадлежало Лискиному отцу. Его «Жигуль», наверное, умер.

– Ну давай, выползай, чего расселась.

Он нарочно старался быть грубым, и Лиска с готовностью поддалась на обман. Она ссутулилась и кое-как выбралась из старой неудобной машины. Замерла, вдыхая дымный едкий воздух. Тянуло сероводородом. Небось на фабрике опять выброс был.

– Отец не обрадуется.

– Он умер, – ответил Вась-Вася, вытягивая из багажника Лискин чемодан. – И мать тоже. Разбились. Через месяц после того, как ты свалила. Мы тебя искали, чтобы сообщить.

Не нашли. Лиска очень хорошо спряталась.

Она понурилась и побрела к дому.

– Эй, я к тебе не нанимался багаж таскать! Не нанимался! – крикнул в спину Вась-Вася и все равно потащил, по яминам и льду.

В этом подъезде даже железную дверь не поставили. Наверное, хотели и собирались – Лиска еще помнила, что собирались, – но заканчивались собрания руганью да выяснением отношений.

Пахло плохо. На облупившихся стенах вились письмена на древнем городском языке, каковой спустя сотни и тысячи лет станут изучать, гадая, какой высший смысл скрыт в сочетании трех букв. И кто-нибудь защитит диссертацию, доказав, что буквы эти – имя бога, на чью милость уповали древние люди…

О богах и людях думалось легко. Но новая дверь – стальная, темно-зеленого военного цвета – отрезала Лискины мысли.

– Твой брат поставил. Давай. Звони, – Вась-Вася водрузил чемодан на коврик. Лиска нажала на кнопку. Звонок задребезжал.

Если брата нет, то…

Дверь открыли.

– Привет, Серега. Вот. Нашел. Привел, – сказал Вась-Вася, протягивая руку. И Серега, старый друг, который лучше новых двух оптом, руку пожал. А на Лиску поглядел так, как не глядел даже папик после трехдневного запоя.

– Здравствуй, – Лиска скрестила пальцы на удачу.

– До свиданья. Вали туда, где была.

– Но…

– Спасибо, Васек, за старания, но зря ты. Я эту тварь знать не знаю. И видеть не хочу. Пусть катится.

– Остынь.

– Нет, Васек! Ты, может, и добрый, простил, что она тебе при людях в морду плюнула. А я не простил. Мамка убивалась. Папка убивался. Его инфаркт хватил за рулем. Из-за тебя, тварь! Из-за… – Серега сжал кулаки и двинулся на Лиску. И когда Вась-Вася преградил путь, не остановился, попытался оттолкнуть.

Хорошо, что Вась-Вася сильнее.

И плохо, что он появился в Лискиной жизни.

– Пусть валит! Откуда явилась, туда и убирается! Нагулялась! Тварь! Шлюха! Да на панель тебе…

Лиска улыбнулась. Она снова слышала море. Море шептало о покое.

Дверь захлопнулась, и Вась-Вася со вздохом спросил:

– Ну и что мне с тобой делать?

– Не знаю, – искренне ответила Лиска. – Наверное, ничего.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.