полностью получил.
Очень правильно сделали, что макинтош оставили «про запас» — со временем продадите, как раз тогда мне деньги и будут нужны. Я Вам очень и очень благодарен за то, что бережете вещи — я отнюдь не потерял надежды еще с ними повидаться. Итак, кожпальто вы отправили с Котом.
Если только Кот действительно находится в Ашхабаде, и никуда не уехал, — что установлю как можно скорее, — то тем или иным способом я это пальто попытаюсь получить. Когда потеплеет, соберитесь в Новодевичий — там ведь рукописи М. И., мои сапоги и пальто; — проверьте, всё ли в сохранности (Садовские, кв. 59.).
Теперь о делах ташкентских. Как я и ожидал, положение мое в столице Узбекистана повернуло в хорошую сторону. Если раньше — до марта месяца приблизительно — я находился, так сказать, в «башне из слоновой кости», т. е. ни с кем не общался и ни о чем не хлопотал (по неохоте или природному «консерватизму»), то в течение месяца я кое-чего добился. Теперь меня знает весь Союз Писателей, теперь я добился пропуска в столовую литфонда, теперь я включен на «спецснабжение»; я установил связь с «комиссией помощи эвакуированным детям» Наркомпроса УзССР, в частности с Е. П. Пешковой (l-й женой М. Горького), и первые плоды этого контакта уже дают себя знать — дали мыло, 2 пары носок и шьют много белья, да в июне будут искать подходящую работу, выдали 11/2 литра хлопкового масла и еще обещают — и ни черта за это платить не приходится, вот что главное, да еще попытаюсь у них получить хоть немного денег. Относятся ко мне прекрасно. Скоро в Москву приедут одни мои добрые знакомые, которые Вам всё расскажут обо мне; возможно, передам с ними письмо.
В школе дела неплохи. Успешно окончил 3-ю четверть, хотя было очень трудно; сдал Всевобуч (самое наитруднейшее для меня.)
В Ташкенте живет Ахматова, окруженная неустанными заботами и почитанием всех, и особенно А. Толстого, живут Погодин, Толстой, Уткин, Лавренев; приехал из Уфы Корнелий Зелинский, сейчас же поспешивший мне объяснить, что инцидент с книгой М. И. был «недоразумением» и т. д.; я его великодушно «простил». Впрочем, он до того закончен и совершенен в своем роде, что мы с ним в наилучших отношениях — и ведь он очень умный человек.
Итак, пока учусь; там — видно будет. Установил связь с Мулей. Узнал, что Вера из-за Миши уехала в Уржум.
Я думаю, летом очень многое станет ясным. Крепко обнимаю.
До свидания, всегда Ваш Мур
9/IV-42
Дорогие Лиля и Зина!
Вчера получил Вашу открытку (3-ю по счету). Насчет мыла не беспокойтесь — я им вполне обеспечен. Вообще-то говоря, конечно, я взял слишком мало вещей, но кое-как перебиваюсь тем, что взял и выгляжу пока, — в вещевом отношении, — довольно-таки свеженько. Одно время думал просить Вас послать мне вещевую посылку, но потом сообразил, что она бы очень долго шла и имела бы много шансов пропасть. Так что буду ждать «оказии» — может, кто из знакомых соберется в командировку в Москву, и обратным рейсом привезет кое-что сюда.
Насчет книг, прислать бы было необходимым. Вот какие книги мне нужны: однотомники Чехова и Лермонтова (находятся на полке в маленькой комнате) и, главное, Грин — «Избранное» 1-й том (1941 г. издания, голубая обложка с рисунком: белая чайка, дерево или что-то в этом роде.) Эта книга или на той же полке, или у Садовских на полке, где мои книги; если ни там, ни там не окажется — купите (стоит она пустяки) — когда я был в Москве, ее можно было свободно достать. Вот эти три книги и пришлите, пожалуйста. Я очень много читаю; прочел всего Хэмингуэя, причем ни «Прощай оружие», ни «Фиеста» мне не понравились; напротив, «Иметь и не иметь» — первоклассное, первостепенное, подлинно-гуманное, замечательное произведение Хэмингуэя (в чем со мной согласна Лидия Бать — может быть, помните, она работала в «Интернациональной литературе» и была другом Али; она знакома с Мулей, проф. Дейч, — тоже Алин знакомый, — ее муж; это — симпатичные и культурные люди.) Прочел Достоевского — «Игрок» и «Вечный муж»; замечательно, несколько в гофмановском стиле. Кое-как одолел «Дым» Тургенева, в котором есть, все же, много блестящих штрихов, хотя роман как таковой не удался и распадается на отдельные куски. Интересуюсь Чернышевским, его взглядами и взаимоотношениями с писателями 60-х гг. Сейчас принялся за Салтыкова-Щедрина; у него есть рассказы почти что чеховской марки. Кстати, Анна Ахматова, на мой вопрос, любит ли она Щедрина, ответила мне, что да, любит, — как фантаста (!): «Прочтите его „Современную идиллию“». Прочтем, прочтем. С большим удовольствием перечел «Контрапункт» О. Хаксли — преумная книга, и прескорбная.
Рисовать не рисую, а много пишу всякой всячины — и стихи, и «эссэ»; уже целый сборничек собрался. Кстати, сигнализирую Вам прелюбопытное явление: определенное преобладание в 1942-м г. — в количественном отношении, — драматургического искусства над другими. Это нечто совершенно умопомрачительное: все, все пишут пьесы, причем пьесы абсолютно на все темы. Какая-то «пьесная» лихорадка. Пример — Симонов, с быстротой завидной пишущий одну пьесу за другой («История одной любви», «Парень из нашего города», «Русские люди»). Даже Толстого проняло — разразился «Иваном Грозным». Шток пишет одновременно две пьесы: «Осада Лейдена» и пьесу о Толстом, Липскеров написал одноактную пьесу, Кочетков, прочитав какую-то книгу Макса Брода, быстро-быстро написал пьесу (историческую, конечно) и пытается ее всучить Мос<ковскому> Евр<ейскому> Театру через Михоэлса; беспрестанно чередуются премьеры; все пишут пьесы; всех привлекают авторские бенефисы. Еще недостает, чтобы я начал писать пьесы!
Частенько получаю вести от Митьки. Он продолжает учиться в Ашхабадском Пединституте: сдает зачеты, сессии и т. д. Часто бывает на концертах, увлекается Цвейгом, Блоком, Пушкиным, даже Некрасов понравился («несмотря на некоторую инфантильность»). Обожает Чайковского; у них живет его кузен (Митьки.) Судя по письмам, он все же такой, как и был прежде: не очень устойчивый, любящий блеснуть словцом, но умный и неунывающий. Приехал сюда из Уфы Корнелий Зелинский с женой, мамашей, belle-m?re
и племянником.
В Ташкенте уже было несколько очень жарких дней; что-то будет летом, воображаю!
Вчера был в театре — в 1-й раз в Ташкенте. Видел комедию Луи Вернейя (Louis Verneuil, французский драматург) — «Похищение Елены». Очень весело, остроумно, без претензий; не больно важное исполнение не испортило пьесы; публике очень понравилось. В общем, вечер не был потерян.
Учусь кое-как, с перебоями — самостоятельное хозяйство и различные хлопоты и хождения не содействуют нормальному посещению занятий. Но пока всё идет хорошо. Математика одолевает, но не так уж.
Я думаю, что «сезон» для макинтоша уже наступил, так что давайте ликвидируем его; деньги — телеграфом (перевод обыкновенный ненадежен.)
Друзей и товарищей ни в школе, ни в другой среде нет. Школа — очень плохая, так что это понятно; «интеллигенты» же (молодежь) неимоверно скучны и, главное, плоско и несамостоятельно мыслят… Так что «поле действий» мое крайне узко. Впрочем, не жалуюсь ничуть и довольствуюсь компанией «взрослых высоколобых» и своей собственной.
Скоро в Москву должны приехать мои знакомые — И. Шток с женой. Они привезут к Вам письмо и расскажут обо мне и о жизни в Ташкенте.
Очень хорошо, что письма от Али — бодрые. Сообщите ее адрес.
Не забудьте о макинтоше и книгах. Крепко обнимаю.
Всегда Ваш Мур
25/V-42
Дорогая Лиля!
Милая Зина!
Давно от Вас ничего не получал — уж не болеете ли Вы? Впрочем, вспоминаю, что Вы писали, что очень заняты и устаете очень.
Я до сих пор еще не переехал на новую жилплощадь, но на днях перееду — по всей вероятности, на ул. Маркса, в дом Писателей.
Замечательно сердечно ко мне относится здесь Ахматова — очень много мне помогает во всех отношениях. Она совсем не тот «сфинкс», которым ее любят изображать. Этот «сфинкс» — маска для назойливых и ненужных людей. А под маской — умный, трезвый, всесторонне культурный человек. И к тому же человек хороший, что весьма и весьма существенно.
Помогает Л. Г. Бать (бывшая подруга Али, жена А. Дейча).
Живется трудно — материальные хлопоты. Но это временно — не вечно же. Послали ли деньги за макинтош?
Читаю блестящих французских авторов Тэна и Бергсона (повезло, купил их за бесценок).
Чаще стал ходить в кино (видел «Антон Иванович сердится», «Морской Ястреб», «Маскарад»), в театры (видел «Похищение Елены» Л. Вернейля, «Собаку на сене» с Бабановой, «Историю одной любви» Симонова, оперетту «На берегу Амура»). Послали ли посылку, Грина?
Сдаю экзамены за 9-й класс. Активно переписываюсь с Митькой и Валей (моей московской экс-Дульцинеей, премилой девушкой).
Буду держать Вас au courant
всех моих важнейших событий — и вы тоже. Обнимаю крепко.
Ваш Мур.
8/VI-42
Дорогая Лиля! Милая Зина!
Сейчас очень жарко, так что мысли собрать трудновато и вы меня извините за несколько корявое письмо. Асфальт тает, солнце печет, и я пишу письмо — как всегда, в 4-х стенах комнаты, что сейчас себя оправдывает ввиду жары.
Это письмо Вам передаст Людмила Ильинична, жена А. Н. Толстого — премилый человек и которая мне во многом помогла в Ташкенте.
Основное, что мне следует написать в этом письме — это то, что я к осени собираюсь вернуться в Москву, при содействии Толстых — если, конечно, не будет чего-либо непредвиденного и не изменятся к худшему обстоятельства военного положения.
По мере возможности, не вселяйте никого к себе — на первое время но возвращении из Узбекистана я предполагаю жить у Вас — если Вы, конечно, на это не возразите. Больше жить мне негде. В прошлом у нас были кое-какие трения, но я очень изменился за время пребывания в Ташкенте, многому научился; Вы меня не узнаете.
Исключительно важно Вам не терять связи с Л. И. — не пропустить момента, когда она уедет в Ташкент, и в случае невозможности по тем или иным причинам возвращения в Москву передайте через нее для меня хоть один костюм.
Зимовать в Ташкенте мне страшно. Башмаки кончаются, одежды очень мало (1 пиджак) — а в Москве вещи, сапоги, нет такой дикой грязи; так или иначе я буду стремиться зимовать в Москве, где и работу легче найти (подходящую).
Приезжая в Ташкент, я ставил себе целью: окончить 9-й класс во что бы то ни стало. И я окончил его. И то хлеб: в Москве я вряд ли бы смог это сделать.
Пот струится по руке к перу ручки, грозя кляксой на бумагу. Хорошо, что Вы не в Ташкенте; этого климата Вы бы не вынесли. Очень многие москвичи получают от солнца coup de soleil;
у многих болит голова, кровь носом идет. Я же выношу жару хорошо.
Пишите чаще и поподробнее о себе; если бы вы знали, как я беспокоюсь о Вас! Вы мне единственные родные люди на всем Союзе. В Москве у меня есть конкретные возможности работы.
Не теряйте связи с Л. И. Коту написал. Пальто получил. Обнимаю.
Всегда Ваш Мур
P. S. Очень важно, чтобы книги, которые в Новодевичьем, сохранились: там много таких, которые мне необходимо иметь, и которых, в случае утраты, нельзя будет возобновить. На всякий случай, вот список этих книг:
Marcel Proust (собр. сочин.)
Алиса в стране чудес (фр. яз.)
Алиса в зеркале (— / —)
E. Poё: Histoires Extraordinaires.
Но я думаю, что там с ними ничего не сделается: вряд ли будут продавать, например. Это не такие люди.
М.
18/VI-42
Дорогая Лиля!
Милая Зина!
Недавно (вчера) получил от Вас открытку и был весьма опечален тем, что Вы хвораете, и нет лекарств.
Мне кажется, что все мы как-то воспрянули духом при получении известия о заключении договора с Великобританией и соглашения с США. Я, по крайней мере, исключительно рад этим обстоятельствам, очень и очень благоприятным для всех нас.
Была ли у Вас Людмила Ильинична или секретарша А<лексея> Н<иколаевича>? Вполне возможно, что Л. И. не пришла или не придет сама, будет занятой очень, особенно в Москве, разными делами — и своими, и мужа, что немало.
Я многократно уже думал послать Вам кое-что из продовольствия отсюда. Но посылки не принимают вообще никуда. «Оказий» (надежных; ненадежные — чорт с ними) было всего две: Штоки и Толстые. Но когда уезжали Штоки, именно в этот момент я находился в исключительно безденежном положении и ничего не мог купить (кг кишмиша — изюма — 100 р.; риса — 80) — и то приходилось каждый день занимать. А Толстые улетели самолетом, где всякий лишний груз воспрещен. Так что пока ничего не вышло. Но всё же надеюсь, что выйдет.
Митька поступил в МГУ и переехал в общежитие; о здоровье Е. А. ничего не знаю, ибо он никогда не пишет о своей семье и очень не любит ее. О Коте Митька пишет, что тот «питается преимущественно супами» — т. е. то же самое точно, что и я.
Теперь насчет вещей. Уезжая в Ташкент, я оставил в Новодевичьем сапоги черные, кожаные. Что касается пальто (лохматое, плюшевое, с поясом и шелковой подкладкой, цвет — коричнево-светлый), то, если оно не у Вас, то — в Новодевичьем; оно там было. Кроме этого и моей и маминой библиотеки ничего там нет.
Сейчас я занимаюсь математикой, читаю А. Франса, Горького, Шекспира. 9-й класс успешно окончил (впрочем, который раз я Вам это сообщаю!)
Живу крайне скучно; впрочем, как и всегда это было. Всех съедают москиты, а меня не трогают: мало крови, что ли?
Очень страдал от желез на шее — вспухли железы, и все говорят, что я похудел. Был жар, но всё прошло.
Прочел превосходную «Золотую цепь» А. Грина — вообще, замечательный писатель.
Здесь — Зелинский, Тагеры; скоро будет исполняться 7-ая симфония Д. Д. Шостаковича; послушаем, на что это похоже?
Очень много ленинградцев, всегда спрашивающих, не ленинградец ли я. Но я — патриот Москвы.
Предлагали играть в кино и театрах (совершенно серьезно), но у меня почему-то какая-то aversion
к этому делу.
Досконально изучаю писательский мир — дело нетрудное и довольно интересное для материалов какой-нибудь будущей книги.
Пишу стихи — отдаю дань годам и традиции.
Никаких вещевых посылок не посылайте — не надо, не дойдут, да и я надеюсь приехать.
Погода стоит парижская — серая, дожди.
Крепко обнимаю; до свидания
Ваш Мур
21/VII-42
Дорогая Лиля!
Вы, наверное, очень испугались, получивши мои три волнующие и непонятные телеграммы.
Сообщаю, что побудило меня их отправить.
Никому ничего не сообщайте. Дело вот в чем.
В течение июня месяца я находился в почти-абсолютно голодном состоянии. Никто серьезно мне не помогал. Мне было очень тяжело. Воля не выдержала; я продал несколько хозяйкиных вещей — рублей на 800 — тайно от нее, конечно.
В начале июля, случайно, хозяйка заметила пропажи. — Заявление в милицию, повестка, арест, 28 часов под стражей с уголовниками; допрос, признание. Признание-то меня и спасло: теперь «читайте в оба».
По совету следователя, хорошо ко мне отнесшегося, я имею все шансы «дешево» отделаться, если только я выплачу хозяйке то, что она потребует. Дело тогда, возможно, и не передадут вовсе в суд, а даже если и передадут, то мне будет очень легкий приговор условно (т. е. если в течение указанного срока я ничем не провинюсь, то приговор снимается; всё это время я — на свободе.) Основное — уплатить, и тогда ничего мне не будет. И в документах ничего не будет (что весьма и весьма существенно.)
Я дал обязательство хозяйке уплатить ей в течение 4-х месяцев 3000 р. Конечно, я не на 3000 продал, но продавал-то я в скуппункте, и за эти деньги она ничего не купит (из вещей; она так рассуждает.) Торговаться — нельзя; всё равно суд постановил бы выплату той суммы, которую назначила бы хозяйка.
Итак, следователь совершенно ясно мне сказал, что дело это не будет иметь никаких последствий, если только я выплачу сумму, которую я обязался выплатить. Вы понимаете, обязательством я купил свободу; теперь это обязательство надо выполнить.
Я уже зондировал ташкентские ресурсы; они равны нулю. Ахматова сидит без денег, другие знакомые — также, да и я всем рассказывать о случившемся отнюдь не намерен; это мне только может повредить. К Толстым также нельзя обращаться — это бы их отпугнуло от меня, а ведь они еще мне пригодятся. Оттого им — ни слова.
Единственный выход — продать библиотеку, всю, и поскорее (основное — начать выплату денег.)
Итак, все дело в уплате. Выплачу — и всё будет хорошо: окончу 10-й класс, и в Москву поеду, и в ВУЗ поступлю. Не выплачу — пойду в тюрьму и всё будет дьявольски и надолго заторможено, и я буду человеком с тяжелым гандикапом.
Вот практическая сторона de l’affaire;
теперь — моральная.
Это совсем не просто подлый и бесчестный поступок. То есть, именно он таков и есть, взятый изолированно, но если знать меня и все «мои обстоятельства» (как писалось в старину), то дело выйдет посложнее.
Я всё постигаю на собственном опыте, на собственной шкуре, — все истины.
До Ташкента я, фактически, не жил — в смысле опыта жизни, — а лишь переживал: ощущения приятные и неприятные, восприятия красоты и уродства, эстетически перерабатываемые воображением. Но непосредственно я с жизнью не сталкивался, не принимал в ней участия. Теперь же я «учусь азбуке», потому что самое простое для меня — самое трудное, самое сложное.
В Ташкенте я научился двум вещам — и навсегда: трезвости и честности. Когда мне было очень тяжело здесь, я начал пить. Перехватил через край, почувствовал презрение и отвращение к тому, что я мог дойти до преувеличения — и раз-навсегда отучился пить (писатели все пьют, но я теперь неуязвим.) Но, как видите, чтобы понять ту простую истину, что пьяный — противен и мерзок (применимо ко мне) — мне пришлось не поверить этой истине н? слово, как аксиоме, а доказать ее — как теорему. Зато теперь я иммунизирован.
Так же и в отношении честности. Чтобы понять, что «не бери чужого» — не пустая глупость, не формула без смысла — мне пришлось эту теорему доказать от противного — т. е. убедиться в невозможности отрицания этой истины. Конечно, делал я всё это отнюдь не «специально» — но в ходе вещей выяснилась вся внутренняя подноготная.
Так я постиг нравственность. Лучше сейчас, чем позже. Зато я теперь и трезв, и честен. Кто знает, если бы всё это не произошло, то во мне еще бы пребывала «потенциальная безнравственность», тогда как теперь я просто знаю на опыте, что когда слишком много выпьешь, становишься похожим на скота, а когда украдешь, совершишь бесчестный поступок, то будешь дико мучиться ожиданием раскрытия твоего проступка, да плюс наказание и возможность испорченной жизни — не говоря уж о том, что ты сказал бы, если у тебя что-либо украли: было бы тебе приятно, и щадил ли бы ты провинившегося? Всё это я понял теперь.
Итак, есть возможность не испортить себе будущего (а как это необычайно важно!); есть возможность не возвратиться вновь в этот кошмарный уголовный мир, в котором я пробыл 28 часов; есть возможность всё загладить и ничего не испортить; есть возможность спокойно учиться, работать, идти вперед. Эта возможность — уплата.
Всё дело в уплате. «Чем скорее, тем лучше, может, и дело прекратим». Пока никто ничего не знает. Заплачу ей — и всё будет похоронено. Это страшно важно и действительно так. А не уплачу — жизнь будет ужасно искалечена, а ведь живешь-то всего один раз.
Сделайте всё возможное. Я уверен, что Вы меня понимаете, понимаете, что мне действительно надо уплатить и жить дальше. Я не умаляю своей вины, но считаю, что надо жить. А не уплачу — жить не буду.
Адрес: Ташкент Главпочтамт до востребования Эфрон Г. С.
Учтите сроки. Платить ей надо по 500 р.
Обнимаю. Ваш Мур
P. S. Из Ашхабада МГУ уезжает в Свердловск; значит — и Кот. Виделся с Митькой — 2 часа на станции; он был в Ташкенте проездом.
7/VIII-42
Дорогая Лиля!
Получил Ваше письмо, переданное Л<юдмилой> И<льиничной>, 200 р. (спасибо! они мне здорово пригодятся) и телеграмму.
Я прекрасно понимаю, что сейчас мне ехать в Москву — нецелесообразно. Я не такой глупый, чтобы настаивать на своем, видя, что положение вещей опровергает мое упорство. Правда, Л. И. — очень милая?
Живу очень странно, подвергаясь ветрам, ударам, влияниям и всяческой видоизменяющей работе как изнутри, так и снаружи. Страшно жарко. Живу в душной каморке без окна; входя в нее — обливаешься потом. Да еще иногда кто-нибудь одолжит плитку для «готовки» — так становится совсем, как в кузнице Вулкана. Это — внешние, наружные влияния. Часто чувствую себя плохо, особенно утром. Трудно подняться с жестчайшей кровати, и ноги как тряпки. Трудно устраиваться со стиркой; мне, щеголю, очень тяжело ходить в грязных брюках.
Живу в доме писателей; шапочно знаком со всеми; хотя ко мне относятся хорошо (одинок, умерла мать и т. д.), но всех смущает моя независимость, вежливость. Понимаете, все знают, как мне тяжело и трудно, видят как я хожу в развалившихся ботинках, но при этом вид у меня такой, как будто я только что оделся во всё новое.
Ожидают смущения, когда я выношу тяжелейшее ведро, в пижаме и калошах, но удивляются невозмутимости и все-таки смотрят как на дикобраза (я смеюсь: на «перекультуренного дикобраза»).
Исключительно тяжело одному — а ведь я совсем один. Все-таки я слишком рано был брошен в море одиночества. Ведь в Ташкенте я ни с кем не сблизился. Очень много людей неплохо ко мне относятся, знакомых тоже много, 3–4 человека конкретно мне помогли и еще помогут, но близких, родных по духу — никого. Так хочется кого-нибудь полюбить, что-то делать ради кого-нибудь, кого-то уважать, даже чем-нибудь просто заинтересоваться — а некем. Все какие-то чрезвычайно понятные, чрезвычайно пресные люди. Могу похвастаться, что литературную среду, всю сверху донизу я теперь очень хорошо знаю.
Хозяйке я еще не начал выплачивать. Впрочем, пока что настроена она довольно мирно. Я буду платить ей по 300–500 р., не меньше (мы так условились). Но пока не мог. Часто бываю в милиции; пока — никаких изменений. Самое главное — начать платить; и тогда хозяйка уж не слишком будет смотреть на сроки — раз уже начал. Оттого, как только сможете прислать рублей 500 — пришлите, именно, чтобы начать; это очень важно и в глазах следствия и милиции — смочь сказать: «Я уже начал ей выплачивать». А то ведь пока что я этого сказать не могу.
Живу тихо. Изредка хожу к Тагерам и Лидии Григорьевне. Очень много читаю («Интернациональная литература» №№ 11–12 1941 г., 1–2 и 3–5 1942 г.; очень советую прочесть; Золя, Чехова и, конечно, любимого Маллармэ и компанию (Бодлер, Верлэн, Валери, Готье).
На днях, возможно, удастся оформиться на постоянную плакатно-халтурную работу (на дому).
Учиться уж в этом году не придется — если зарабатывать деньги, то всерьез, не теряя времени. Впрочем, увижу, какая работа, как и когда платят. Выдали свидетельство об окончании 9-и классов. Да, жалко будет не кончить 10-й класс в 42-м — 43-м гг., но нечего делать — деньги на жизнь нужны, да и остался всего-то только один класс.
Между прочим, мне всё более и более кажется, что меня должны скоро взять в армию, даже еще в этом году. Никаких данных нет, но просто так кажется.
Все-таки кое-какое снабжение я здесь имею: столовую (2 обеда; обед состоит из супа, второго (пюре или лапша) и кофе или компота (1 чашка). Суп — капустный (борщ). В распределителе можно получить (в месяц, приблизительно): масло хлопковое 400 г, рис 500 г, вермишель 1 кг 200, сушеная дыня 250 г, чай, кофе. Но на это, конечно, нужны деньги.
Скоро думаю пойти в лечебницу — чтобы осмотрел врач; тогда Вам напишу результат. Не очень-то верю этим врачам из лечебниц, но увидим.
Очень красив, оригинален Старый Город. Туда попадаешь на трамвае. Какие-то древние кузницы, старики, базары, слепые дома из глины, зной, мечети и поверх всего этого спокойное синее небо.
Я живу в центре города, у Красной Площади со статуей Ленина, у самого здания СНК. Минутах в 15 ходьбы — Союз Писателей и столовая, 5 минут от книжного и букинистического магазинов; почти всё — под боком.
Где сейчас Муля: в Москве или в Куйбышеве? Я ему отправил телеграмму и письмо и не знаю, где он. Ему можете всё сообщить, но только ему.
Пора кончать. Не забывайте о моем несчастном положении; я, со своей стороны, буду Вас извещать обо всех событиях моей жизни. Обнимаю. Привет Муле и Зине.
Всегда Ваш Мур.
P. S. Митька прибыл в Свердловск.
22/IX-42
Дорогая Лиля!
Приходила ли к Вам С. Ю. Радзинская с моим письмом?
Я надеюсь, что она выполнит свое обещание и привезет мне вещи, в которых я сильно нуждаюсь. Кстати, необходимы простыня, подушка и одеяло — у меня только одно одеяло.
Как обстоит дело с продажей библиотеки? Дело в том, что я, благодаря срочной помощи, оказанной мне Мулей, выплатил хозяйке тысячу рублей; благодаря этому удалось ликвидировать судебное разбирательство и всю официальную часть дела похоронить. Но мне остается заплатить остающиеся две трети моего долга — иными словами две тысячи. Учтите, что мне удалось заплатить хозяйке 1000 рублей не только благодаря Мулиной помощи, но и путем постоянного и систематического вычитания известных сумм из тех исключительно скудных средств, отпускаемых мне Литфондом на пропитание. Так что я со своей стороны сделал, делаю и буду делать максимум для возможно скорого погашения долга. Но Вы понимаете, что «основным костяком» выплаты не могут быть те мизерные суммы, которые я отделяю от насущных средств; они только помогают уплате, округляют ее. Я и так голодаю, и болею, и лежал в больнице, и хожу с нарывами на руках и опухшей и наболевшей ногой: всё это следствие «урезываний». Конечно — пеняй на себя, я знаю, но опять-таки, это не выход из положения, а всё время «выезжать» на Муле невозможно ни мне — по соображениям этическим (он и так мне очень и очень помог), ни ему — по соображениям материальным. Остается одно — продажа библиотеки, обширной и ценной, находящейся у Садовских. Надеюсь, что они не станут отрицать наличия у них книг Марины Ивановны. Всё это нужно сделать срочно, ибо хозяйка торопит, а ведь по моему обязательству, которое лежит у нее, к середине ноября всё должно быть выплачено. Кроме того — «в залоге» у нее лежат два моих единственных пальто.
Я надеюсь, что Вы не обидитесь несколько сухо-деловому тону этого письма, но тут уж необходимость хватает за горло. Все только и говорят о моей бледности и т. д. — а ведь никто не знает, что по крайней мере добрая половина каких-либо получаемых средств идет на уплату — ведь никому об этом говорить я не могу.
Вещи мои не продавайте; они мне еще пригодятся, и в случае доставки их в Ташкент я, возможно (если доставят всё, конечно) сам продам лишнее, оставя лишь необходимое.
Итак, еще раз, я настойчиво прошу Вас срочно ликвидировать библиотеку, находящуюся у Садовских — как единственное средство действительно помочь мне освободиться от этого постоянного кошмара выплаты; а я знаю, что Вы действительно хотите мне помочь.
Через Ташкент проезжал — в Свердловск — Кот, но я лежал в больнице и не мог с ним повидаться. Как Вера в Уржуме?
По-прежнему учусь в 10-м классе; надеюсь не уехать в колхоз, иначе совсем скапутюсь.
От Али уже получил письмо и открытку. Пишите и посылайте деньги на почтамт. Привет Зине и Нине. Обнимаю крепко.
Ваш Мур
11/III-43 г
Дорогая Лиля!
Сегодня, впервые за долгие дни, вышел из моей комнаты: рожистое воспаление кончилось; тромбофлебит, однако, остался, и нужно лечиться кварцем. Опять возобновлю занятия; очень хочется, чтобы этот учебный год не пропал даром из-за призыва и болезней.
Во что бы то ни стало буду пытаться окончить десятый класс. Не знаю как будет с колхозом и весенне-летними работами: я колеблюсь, поеду или нет; с одной стороны, боюсь, что заболею очень серьезно, с другой — опасаюсь рисковать из-за неотъезда не получить аттестат за 10-й класс.
С Алей регулярно переписываюсь; вообще, это единственный человек, с которым я переписываюсь: Митька в Свердловске молчит как убитый, Мулька — занят, очевидно, по горло, Валя, между нами говоря, писать писем… не того, всё больше жарит телеграммами, Вы, наверное, очень заняты и болеете.
Очень много читаю, охочусь за «Интернациональной Литературой», мечтаю о Читальном Зале на Столешниковом, о книгах, оставленных в Москве.
Дает ли о себе знать Людмила Ильинична? Я уверен, что она и А. Н. вытянут меня в Москву.
Пишите чаще. Обнимаю крепко.
Ваш Мур.
<На полях:>
P. S. Двести рублей получил; благодарю, они разрешили несколько насущных проблем. М.
12/VII-43 г
Дорогая Лиля!
Давно Вам не писал, всё было некогда: возня с военкоматом, возня со школой. Получил отсрочку до 1-го сентября. Аттестат за 10 классов мне не дали, ввиду того, что я сдал только 3 экзамена. Остальные же я не сдавал потому, что меня каждый день — в течение месяца — собирались отправить (по военной линии), вызывали и т. д. и было не до школы. Но отсутствие аттестата не помешает мне поступить в ВУЗ. Надеюсь, в Москве, Толстые подсобят в этом плане. Вот что чрезвычайно тревожно, так это мое положение с отъездом; пропуск у меня до 15 августа, а ехать я не могу, т. к. невозможно достать билет. Думал ехать с драматургами; отказали: «для своих мест не хватает, не то что…» Не знаю, что делать и никто не знает. «Прозондирую» Ахматову, может, она что-нибудь сделает. А пока живу «между небом и землей», т. е. стараюсь уехать и не могу и жизнь кажется нереальной.
Обнимаю. Ваш Мур.
<Начало марта 1944>
Милая Лиля!
Огромное спасибо за то, что, несмотря на трудности, Вы все-таки мне уже два раза помогли. Ведь пока я здесь — самое важное — это, чтобы ко мне приезжали. Пишу кратко, потому что спешу на обед, боюсь пропустить.
