Осень в Сокольниках

Эдуард Хруцкий
 
Осень в Сокольниках

Пролог

      Ветер тащил по мостовой охапки перепрелой листвы и обрывки декретов. Он пах тиной и сыростью, этот ветер, налетающий с Москвы-реки.
      Осеннее солнце сделало Зачатьевский переулок нарядным. Даже старые стены монастыря словно помолодели.
      Переулок был пуст и грустен. Давно некрашенные деревянные дома стали похожи на выношенные, но еще щеголеватые фраки.
      Ударил колокол на храме Христа Спасителя. Голос его протяжный грустно пролетел над крышами, почти обнаженными кронами деревьев и затерялся где-то в хитром переплетении дворов, арок, горбатых переулков.
      И снова тишина, только ветер, как наждачная бумага, трет по мостовой.
      Сначала раздался треск. Потом длинные, словно пулеметные очереди, выхлопы. А потом в тихий Зачатьевский ворвалась неведомая жителям доселе машина. Похожа она была на велосипед, к которому прицепили коляску в виде небольшой лодки.
      Но все же это был не велосипед, потому как затянутый в кожу и смахивающий на памятник водитель никаких педалей не крутил, и, судя по дыму, вылетавшему из выхлопной трубы, и запаху, прибор этот двигался при помощи спиртовой смеси, в это тяжелое время заменявшей бензин.
      В лодке-коляске сидел мрачный матрос, смотрящий перед собой таинственно и грозно.
      Аппарат остановился у ворот особняка, принадлежавшего когда-то генерал-адъютанту свиты Его Императорского Величества Андрею Павловичу Сухотину.
      Матрос вылез из коляски и толкнул поржавевшую чугунную решетку ворот. Они поддались с трудом, надсадно скрипя петлями, давно забывшими о смазке.
      Двор был пуст и зарос пожухлой уже травой. Дождь и снег сделали свое дело, но все равно дом выглядел нарядно и щеголевато.
      Осеннее солнце переливалось в грязных витринах окон, и казалось, что дом вспыхивает синим, рубиновым, зеленым пламенем.
      — Да, — сказал кожаный водитель, — жили люди.
      — Эксплуататоры, — поправил его матрос.
      — Пусть так, но все равно жили.
      — Зови дворника, — матрос гулко ударил кулаком в заколоченную досками дверь.
      Дворник появился минут через десять. Он был мужик сообразительный и сразу же пришел с ломом.
      Матрос сидел на ступеньках, дымя самокруткой.
      Дворник повел носом.
      — Моршанская, товарищ флотский?
      — Она, борода. Вот ордер, вот мандат, — матрос достал документы.
      — Нам это ни к чему. — махнул рукой дворник, — совсем ни к чему, раз надо, то надо.
      — Нет, борода, ты посмотри, — матрос поднес к лицу дворника бумажки с фиолетовыми печатями. — Кто здесь раньше проживал?
      — Его высокопревосходительство генерал-адъютант свиты Его Императорского Величества Андрей Павлович Сухотин.
      — Теперь здесь будет расположен революционный Всевобуч района. А начальник Всевобуча я — Павел Фомин.
      — Оно конечно, — дворник согласно закивал головой, — вам виднее.
      Мудреное слово «Всевобуч» никак не могло уместиться в его сознании рядом с пышными титулами Сухотина.
      — Открывай, — приказал Фомин.
      Дворник подсунул лом, заскрипели проржавевшие гвозди. Фомин отогнул доски, дверь открылась.
      В вестибюле пахло запустением. Сыростью пахло, пылью и еще чем-то, только чем, Фомин определить не смог. Он кашлянул, и звук многократно повторился. Фомин усмехнулся, довольный, и крикнул кожаному водителю:
      — Заходи, Сергеев! Смотри, как они до нас жили.
      Эй, борода, а мебель-то где?
      — Та, что не пожгли, — в сарае.
      — А кто жег?
      — А кому не лень. Пришли двое с ордером, забрали столовую, порубили. Потом еще приходили.
      — Понятно. Я тут осмотрюсь, а ты, Сергеев, езжай за завхозом нашим да художника не забудь привезти, чтобы сразу нашу вывеску нарисовал.
      Фомин шел по второму этажу особняка. Анфилада комнат казалась бесконечной, огромные зеркала в залах были темны и прозрачны, как лесные озера. Он подошел к одному из них, потрогал бронзовые завитушки рамы, хмыкнул с недоумением.
      Мальчишкой попавший во флот и привыкший с строгому аскетизму военных кораблей, к их однообразному, хищному изяществу, не мог принять ни резного паркета, ни этих рам, ни витражей, на которых переплетались замки и рыцари. И весь этот дом, в котором когда-то люди жили непонятной ему и чужой жизнью, был для Фомина как офицерская кают-компания, в двери которой выплеснулась в Октябре веками спрессованная матросская ненависть.
      Дом этот раздражал его, но вместе с тем в глубине души матрос Фомин понимал, что и лепнина, и витражи, и узорчатый паркет сделаны руками умелых мастеров, таких же, как он, простых парней, и сработано это на совесть. А труд человеческий Фомин уважал всегда.
      Завхоз и художник нашли Фомина в бывшей гостиной генерала Сухотина. Начальник районного Всевобуча сидел в чудом уцелевшем кокетливом кресле.
      Он встал, и тонкие ножки кресла натужно заскрипели.
      — Мебель у них, конечно, слабоватая, неподходящая.
 
      Восемнадцатый век, — мрачно изрек художник, — руками крепостных мастеров сделана.
      Оно и видно, — сказал Фомин, — что крепостные делали, не в радость, как не для себя.
      Он внимательно оглядел художника. Тот был с гривой, в зеленой вельветовой толстовке, с красным бантом-галстуком, в холщовых штанах, измазанных краской.
      — Ты, товарищ, значит, художник?
      Парень утвердительно мотнул гривой.
      — А документ у тебя есть?
      Презрительно усмехнувшись, парень полез в карман толстовки и протянул Фомину замызганный кусок картона.
      Фомин развернул удостоверение, внимательно прочитал его.
      — А что это, товарищ, за ВХУТЕМАС?
      Художник посмотрел на матроса, как на пришельца с другой планеты. Он никак не мог представить, что есть человек, не знакомый с этой аббревиатурой.
      — Если коротко, то штаб революционного искусства.
      — Вот это нам и надо, дорогой товарищ, как тебя?..
      — Огневой.
      — Фамилия такая?
      — Нет. Революционный псевдоним.
      — Пусть так, пусть так. Ты, дорогой товарищ Огневой, я сразу понял, человек нам во как нужный.
      Фомин провел ребром ладони по горлу.
      — Смотри.
      Фомин подошел к высоким, стрельчатым окнам и с треском распахнул одно, потом второе. Посыпалась на пол засохшая замазка, вместе со светом в комнату ворвался ветер.
      И она сразу стала другой, эта комната. Заиграли на стенах пыльные медальоны, тускло заискрилась побитая позолота стен, словно ожили голубовато-розовые фарфоровые украшения камина.
      Фомин подошел к камину, внимательно посмотрел на покрытые пылью сюртуки тугощеких кавалеров, обнимающих дам в кренолинах.
      — Барская забава. Правда, когда я ходил в двенадцатом году на крейсере «Алмаз» в Китай, мы в Сингапуре такие украшения в натуральном виде наблюдали…
      — Подражание Ватто, — мрачно сказал художник, — работа французская, середина восемнадцатого века.
      Фомин постучал пальцем по шляпе кавалера.
      — Ломать жалко. Ты сделай кожух для них и накрой. А на кожух звезды красноармейские приделай. А что с этим делать?
      Фомин шагнул к стене. Шесть медальонов смотрели на него, словно шесть глаз. Он подошел ближе, обтер один ладонью. Свет, падающий из-за его спины, немедленно отразился в голубовато-зеленом овале, и он ожил.
      И улица Москвы наполнилась теплым живым цветом.
      Медальон стал похож на окно, за которым жили маленькие дома, маковки церквей и спешили люди по своим, неведомым Фомину делам.
      — Ишь ты, — сказал начальник районного Всевобуча, вынул платок и аккуратно вытер медальон.
      — Примитивизм, — сказал за его спиной Огневой, — середина восемнадцатого века. Видимо, работа крепостного художника.
      — Пережиток, значит? — неуверенно спросил Фомин.
      — Именно. Революционное искусство зачеркнуло этот период. Мы не признаем обветшалой мазни.
      — Выламывать будем, товарищ Фомин? — деловито спросил завхоз.
      Фомин посмотрел еще раз на домики и маковки, на кусок этой, неведомой ему жизни и ответил тихо:
      — Жалко.
      — А чего жалеть, — Огневой набил махоркой трубку, — мы ведь мир старый разрушаем. На месте этих лачуг вырастут светлые дома из стекла и бетона. Новая жизнь возможна только при полном разрушении старой.
      — Все равно жалко. Сделано уж больно душевно.
      Вот что, товарищ Огневой, ты эти картинки старого мира закрась и изобрази на них революционные корабли.
      — Какие?
      — «Потемкин», к примеру, «Аврору», «Петропавловск», «Новик». Я тебе фотографии дам. А ты, товарищ завхоз, стекла эти с воинами старыми вынь, но сложи их аккуратно и вставь нормальные стекла, чтоб свет был и чистота как на эсминце. Понял?
      — Понял.
      — Так и начнем.
      Фомин подошел к окну. Осеннее солнце висело над городом. Где-то надсадно треща, прогрохотал трамвай.
      Крикнул и замолк гудок фабричонки, спугнувший ворон, и они, надсадно каркая, черной тучей пронеслись над переулком. Во дворе щемяще и нежно заиграла гармошка. Шел второй год советской власти.
 

Часть первая

      «Уж рельсы кончились, а станции все нет…»

 

      Что точно, то точно. Ни рельсов здесь, ни станции.
      Земля была плоской, наглядно опровергая учение о шарообразности планеты. Орлову показалось даже, что там, где небо ложится на землю, он видит грязные подошвы монаха, высунувшего голову за хрустальный свод.
      Маленький домик аэропорта плотно обступила степная трава, и ветер, приходящий сюда, пах дурманяще и незнакомо.
      Орлов прожил сорок пять лет, но никогда еще ему не приходилось бывать вот в таком царстве запахов. Степь пахла мятой, еще чем-то пронзительно сладким, а налетавший ветер оставлял на губах горьковатый привкус лекарства.
      Машины не было. Но он не хотел звонить, немного ошеломленный однообразной красотой степи.
      Но все же машина была нужна, и Орлов медленно пошел к домику, на котором красовалась выцветшая надпись: «Аэропорт Козы».
      В тени на лавочке сидели, прислонившись спиной к выцветшим бревнам дома, двое. Они были удивительно похожи. Кепки, глубоко надвинутые на лоб, синие ватники, хлопчатобумажные брюки и тяжелые кирзовые ботинки. Они выжидающе смотрели на Орлова, и в их лениво-спокойных позах сквозила еще неосознанная опасность.
      Эти двое совсем не монтировались с ярким кипением степи, с «чеховским» бревенчатым домиком аэропорта, с тишиной и покоем июньского утра.
      Но вместе с тем эти двое словно претворяли тот мир, куда должен через час попасть он, подполковник милиции Вадим Николаевич Орлов.
      Из домика вышел парень. В потертой кожаной летной куртке, под которой на серовато-грязной майке влюбленно смотрели друг на друга напечатанные трафаретом Михаил Боярский и Алла Пугачева.
      Парень был тощий, ломкий какой-то. Гэвээфовские брюки непомерно широки, а форменная фуражка затейливо замята. Он поправил фуражку так, чтобы Орлов заметил массивный белый перстень и грубую цепочку браслета.
      «Тип чеховского телеграфиста, с поправкой на НТР», — подумал Орлов.
      — Издалека? — спросил парень.
      — Издалека.
      — Из Алма-Аты?
      — Дальше.
      — Питерский?
      — Из Москвы.
      — Ну, как там?
      — Что как?
      — Вообще.
      — Приехала делегация Ливана.
      — Я не о том, — снисходительно процедил парень, — как время провести у вас можно? По линии культуры?
      Он повел в воздухе рукой.
      — Можно, — Орлов усмехнулся, — у нас при каждом ЖЭКе народный университет культуры.
      Парень обалдело посмотрел на Орлова.
      Краем глаза Вадим заметил, как один из сидящих поднялся и лениво, вразвалку подошел к ним.
      Он долго, изучающе рассматривал Орлова, потом усмехнулся, сверкнув белыми металлическими фиксами.
      — Начальник, — хрипло попросил он, — дай закурить.
      Вадим достал пачку, и человек огромными сплющенными от тяжелой работы пальцами неловко потащил сигарету.
      — А если с запасом?
      — Бери всю пачку, у меня еще есть.
      — Дай тебе Бог, начальник.
      — А почему начальник? — усмехнулся Вадим.
      — А я вас, которые из розыска, рисую сразу. Держитесь вы больно уверенно.
      — Любопытно.
      — Вот подумай на досуге. Как хозяева везде держитесь, потому как везде верх ваш.
      — Давно освободился?
      — Сегодня.
      — Самолет ждешь?
      — В цвет.
      — Домой?
      — Знаешь, у меня их сколько, начальник. За восемь лет заочницами обзавелся.
      — Ну-ну.
      — А вон и машина за тобой пылит. От нашего хозяина. Так что спасибо. Бывай, начальник.
      Он повернулся и зашагал к товарищу.
      Зеленый «уазик» лихо развернулся рядом с Вадимом. Из кабины выскочил молодой лейтенант в выгоревшей полевой форме.
      — Товарищ Орлов?
      Вадим вытащил удостоверение. Лейтенант взглянул на раскрытую книжечку стремительно и цепко.
      — Лейтенант Рево, товарищ подполковник. Прошу.
      «Уазик» рванулся с места, уходя к горизонту. Один из сидящих на лавочке выплюнул окурок, посмотрел вслед машине и сказал врастяжку:
      — Ишь ты, подполковник.
      Теперь степь была другой. Она словно на широком экране легла в лобовом стекле машины и казалась нескончаемо длинной. Словно весь мир сегодня состоит именно из этой необычайно гладкой степи.
      В однообразии ее была какая-то щемящая, неуловимая красота. То же самое Вадим чувствовал, когда впервые увидел море в Прибалтике. День был пасмурный, облака так низко висели над морем, что казалось, волны слизывают их и несут серой пеной к берегу. И все-таки море было прекрасным именно в своем суровом единообразии.
      Родившийся и выросший в Москве, Орлов открывал для себя мир постепенно, и каждая новая встреча была для него праздником.
      Лейтенант, видимо, понял состояние гостя.
      — Нравится, товарищ подполковник?
      — Очень.
      — Места у нас хорошие. Зимой, конечно, грустновато, но зато летом красота. Учреждение наше удачно расположено — лес, степь, горы, два озера рядом. Зимой охота богатая. Вы бы тогда приезжали.
      — Куда ни приедешь, — Вадим засмеялся, — все говорят, что не ко времени. Зимой приедешь — советуют летом заглянуть, а летом — зимой.
      — Это точно, — Рево повернулся на секунду к Орлову, — вы это точно подметили. Но ведь от души люди предлагают, хотят гостя лучше принять.
      «Гостя, — подумал Вадим, — гостя. В гробу бы я видел таких гостей из столицы. От них головная боль да беспокойство одно».
      Нет, не в гости сюда приехал начальник отдела МУРа подполковник Орлов, совсем не в гости. Дело заставило его среди ночи подняться, связаться с дежурным Управления милиции на воздушном транспорте и первым же рейсом вылететь в Казахстан.
      Дело. Важное дело. Очень важное.
 

Суть дела.

 
      Небо было похоже на картинку на пачке от сигарет.
      Такое же пронзительно синее, и летел по нему неестественно серебряный самолет. Вторая половина августа радовала безветрием, теплотой. Над дачным поселком висела прозрачная тишина, нарушаемая печальным криком электрички.
      С балкона второго этажа была видна пустая улица, прозванная кем-то «Аллеей классиков», косой срез крыши и застекленная веранда соседней дачи. Пахло елью и самоварным дымом. Это значит, что сестра опять ждет к шести часам гостей «на самовар». Вадим перегнулся через перильца балкона и увидел Славу, своего шурина, раздувавшего самовар при помощи старого сапога.
      Вадим посмотрел на часы. Четыре. Пора собираться.
      Он вошел в маленькую, недостроенную комнату, потолком которой служили скаты крыши, а одной стены просто не было, ее заменяла яркая циновка, на ней летел куда-то по своим делам свирепый многоголовый дракон.
      Вечерами, когда Вадим зажигал старенькую лампу под зеленым колпаком, глаза у дракона начинали светиться сумасшедшим огнем, а все шесть голов смотрели хитровато и яростно. Но, в общем-то, в остальном они жили дружно. Вадим именовал дракона Федором Федоровичем, приходя, здоровался с ним, а уходя, прощался. При дневном свете Федор Федорович становился поникшим, грустным и совсем не страшным.
      Вадим присел в старое плетеное кресло-качалку, взял сигарету, чиркнул зажигалкой. Уезжать не хотелось. Он редко приезжал сюда, в Переделкино, на дачу к сестре. Во-первых, почти никотоа не было времени, а во-вторых, он боялся кипучей энергии Аллы, которая основной своей задачей считала ею немедленную женитьбу. После смерти матери они разменяли большую родительскую квартиру. Меняли долго. Вернее, меняла Алла. Наконец в результате невероятного, так называемого тройного обмена Алла со Славой и дочерью Нинкой получили шикарную трехкомнатную квартиру на Фрунзенской набережной, а ему досталась восемнадцатиметровая комната в коммуналке в Столешниковом переулке.
      Но Вадим был несказанно рад и этому. Ему до чертиков надоели какие-то таинственные старички, по-мышиному шастающие по квартире, громогласная Дина Семеновна, курившая «Казбек» и гремящая монистами. Все они беспрерывно звонили, приходили, пили чай, обедали, громко, до хрипоты, обсуждая возможные варианты обмена.
      Каждое утро перед его уходом на работу сестра все собиралась и никак не могла начать с ним разговор. Вадим догадывался, о чем она хочет поговорить. Ему было заранее неловко за сестру, и он, наскоро выпив чай с бутербродом, выскакивал на улицу.
      Алла сильно изменилась за те годы, пока он служил в армии. А потом, после смерти матери, они вообще не могли найти общего языка.
      Теперь в доме распоряжалась она. Каждый четверг собирались гости. В их кругу так и называлось: «Аллочкины четверги». Приходили ее и Славины бывшие соученики по институту кинематографии, писатели, актеры, какие-то важные седые мужики, дорого одетые, с плавными, барскими манерами. Вадима не приглашали, даже если он бывал дома. Впрочем, он и не рвался приобщаться к современному искусству, он работал тогда оперуполномоченным в отделении, находился в «развеселом чине» младшего лейтенанта милиции, и его служба и общественное положение явно диссонировали с Аллочкиными представлениям о светскости.
      Поздно вечером, когда он, чуть не падая от усталости, жевал на кухне котлеты, появлялись под благовидным предлогом Аллочкины подруги и рассматривали его с видимым интересом.
      — Знакомьтесь, — с нотками иронического трагизма в голосе говорила сестра, — это и есть мой младшенький, Вадим, весьма непутевый молодой человек.
      Он вставал и кивал, жал чьи-то руки.
      Однажды они брали двух рецидивистов из Батуми, он заскочил домой переодеть рубашку. Забыв, что под мышкой у него кобура, из которой торчала рукоятка ТТ, скинув пиджак, пил кефир на кухне.
      Сначала заглянула Маша, учившаяся с Аллой на одном курсе. Очкастая Маша, верный аллочкин адъютант.
      Она остолбенело поглядела на Вадима и захлопнула дверь.
      Потом началось паломничество. С грязными чашками вбежали две дамы, имен которых Вадим не помнил. Они были одинаково высокомерно красивы. Мазнув по нему глазами, они скрылись, и наступила очередь мужчин.
      В кухню вошел гость «в генеральском чине» Олег Сергеевич. Он был сценарист, лауреат, член худсоветов и бесчисленных редколлегий.
      Олег Сергеевич по-хозяйски вошел на кухню и сел напротив Вадима.
      — Ну-с, — многозначительно изрек он.
      Вадим с недоумением посмотрел на него.
      — Что хорошего? — Олег Сергеевич раскурил погасшую трубку.
      — То есть? — удивился Вадим.
      — Я хочу услышать о вашей жизни: о погонях, перестрелках, схватках.
      Вадим поставил на стол чашку, потянулся к пиджаку.
      — Перестрелок нет, — ответил он зло, — а вот погони были. Вчера ловил хулигана во дворе.
      — Шутка? — высокомерно спросил Олег Сергеевич.
      — Жизнь, — Вадим надел пиджак, — а что касается перестрелок, так вам лучше узнать об этом в МУРе, я же работаю в отделении. В обычном номерном отделении милиции. Знаете, как когда-то в армии были номерные захолустные полки и гвардия, так вот наша гвардия — МУР.
      Потом сестра, придя к нему в комнату, долго и витиевато выговаривала ему, укоряла и стыдила. А он, уставший, не спавший почти целую ночь, смотрел на нее и думал: «Когда же ты уйдешь?»
      Но вместо этого он сказал ей:
      — Давай меняться, я согласен на любую площадь.
      Алла о чем-то радостно говорила, но он уже не слышал ее. Он спал.
      Через месяц Вадим переехал в коммуналку в Столешников. Аллу он видел редко. В дни рождения, годовщину смерти родителей. Отношения наладились позже, когда он был уже начальником отдела и получил звание подполковника.
      Работать в милиции стало модно. Тем более в МУРе.
      О них писали книги, ежегодно на экраны выходили фильмы об уголовном розыске. Телесериал о «Знатоках» стал любимым зрелищем миллионов людей.
      Теперь уже Алла говорила:
      — Мой брат подполковник, служит в угрозыске, у него два ордена.
      Она и ее друзья по сей день думали, что работа в милиции состоит только из погонь и перестрелок. Думали и писали об этом.
      …Уезжать не хотелось. Но все-таки надо одеваться и шагать через весь поселок к станции Мичуринец на электричку, которая печально-протяжно кричала над лесом.
      Вадим спустился на первый этаж и увидел Нинку, забравшуюся с ногами на диван. В руках ее глянцем отливала обложка очередного французского детектива.
      — Ты уезжаешь? — Племянница оценивающе посмотрела на него.
      — Да, малыш, мне пора.
      — Значит, опять сорвется твое сватовство.
      — Вот как?
      — Вот так, — племянница потянулась на диване.
      Глазастая, тоненькая, длинноногая, она, пожалуй, единственная из всей семьи была искренне привязана к нему.
      — Как твои дела, малыш? Что в институте?
      — Никак пока. Колыбель знаний на картошке, а меня освободили после гриппа.
      — А что они там делают? — искренне удивился Вадим.
      В прошлом году он заезжал на день рождения Нины и видел большинство ее сокурсников — тоненьких, хрупких девочек и длинноволосых молодых людей, мало похожих на мужчин, способных поднять мешок картошки.
      — Работают, дядька, работают. Соприкасаются с жизнью. Наш мастер говорит, что будущему актеру просто необходимо соприкасаться с жизнью.
      — Ваш мастер, девочка, большой теоретик.
      — Ты его плохо знаешь.
      — Возможно. Но я твердо знаю одно, что студенты должны учиться, рабочие работать, а колхозники убирать картошку.
      — А милиционеры? Хватать и не пущать?
      — А это уж как придется. Мы действуем не по системе Станиславского, а по обстановке.
      — Ох, дядька, лучше бы вам ввести систему.
      — А она у нас есть, у всех у нас. У меня, у тебя, у твоих сокурсников.
      — Что же это?
      — Закон, девочка.
      — Ты старый и с тобой спорить не интересно. Ты всегда прав.
      — Нет, девочка, я далеко не всегда прав, к сожалению. Кланяйся родичам.
      — Когда ты приедешь?
      — Как получится.
      — Я позвоню тебе, ладно? — Племянница опять уткнулась в книгу.
      Конечно, можно было вызвать машину. Вполне можно было. Но на отдел им полагалась всего одна машина, которая вечно была в разгоне. Как часто бывает, режим экономии вводился не там, где нужно.
      Вадим шел по узкой лесной тропинке и думал о том, что ждет его в Москве, в управлении, еще дел, к сожалению, хватало. Когда он вышел на площадь Киевского вокзала, часы показывали пять. Человек, ради которого Орлов приехал в Москву, ждал его только в восемь. Оставшиеся три часа он хотел посвятить уборке комнаты и разбору новых книг, но многолетняя привычка заставила его зайти в автомат и набрать телефон своего заместителя.
      — Минаев, — услышал Вадим в трубке чуть хрипловатый голос.
      — Это я, Александр Петрович.
      — Вадим Николаевич?
      — Именно.
      — Где вы?
      — На Киевском вокзале.
      — Сейчас машину пошлю, вас начальник управления ждет.
      — Что случилось?
      — Не знаю.
      — Пусть водитель подъедет к пригородным кассам.
      Орлов опустил трубку, привычно проверил, не выпала ли обратно монетка, вышел на улицу и закурил.
      Вестибюль ГУВДа был прохладным и гулким, как станция метро. У лифта Орлова перехватил следователь капитан Проскурин. Орлов не любил его, хотя ценил за хватку. Был Проскурин человеком въедливым, скрупулезным и нудным. Работать с ним для сотрудников розыска было истинным наказанием. Проскурин любил документы и требовал от инспекторов идеального оформления любой бумажки.
      Увидев его, Орлов понял, что сейчас на него обрушится целый водопад претензий и жалоб.
      — Вадим Николаевич, товарищ подполковник, — Проскурин каким-то хоккейным приемом оттеснил от дверей лифта молоденького лейтенанта и перекрыл Орлову дорогу. Спасительные двери лифта с шипением захлопнулись за спиной капитана.
      — Слушаю вас, Павел Петрович, — обреченно вздохнул Орлов.
      — Товарищ подполковник, — Проскурин вынул из кармана кителя несколько листков, отпечатанных на портативной машинке, почти без интервалов.
      — Очередной меморандум?
      — Товарищ подполковник, инспектор Ковалев…
      — Давайте, — Орлов взял листки, — но не сейчас.
      Во-первых, мне надо ознакомиться с этим и осмыслить, во-вторых, меня ждет генерал.
      — Я зайду через час.
      — Завтра, Павел Петрович, завтра, часиков в четырнадцать ко мне или к Минаеву.
      — Лучше к вам.
      — Почему?
      — Майор Минаев обозвал меня крохобором.
      — Война Алой и Белой розы продолжается. Хорошо, значит, ко мне.
      Лифт вновь услужливо распахнул двери, и Орлов шагнул в кабину. Война Проскурина с инспекторами отдела была затяжной, и ратный перевес почти всегда был на стороне следствия, так как не Проскурин поступал в распоряжение инспекторов, а они прикомандировывались к следователю. Но когда-то и он, Орлов, молодой еще оперуполномоченный, до хрипоты собачился со следователями, так что ребят своих он понимал, и понимал так же, что весь этот антагонизм не что иное, как кем-то давно выдуманная игра.
      Коридор третьего этажа был их коридором. Здесь жил угрозыск. Орлов привычно шел мимо дверей, вот начался его отдел.
      Дверь распахнулась, и два милиционера из конвойного дивизиона вывели Нугзара Тохадзе. Он шел навстречу Орлову, стараясь удобнее приспособить руки, скованные наручниками.
      Где-то под сердцем у Орлова заскребла злость. Он ненавидел этого человека. Вернее, даже человеком не считал того, кто носит имя Нугзар Тохадзе. Шесть грабежей квартир. Два трупа. Женщина шестидесяти лет и человек, отвоевавший всю войну. Тохадзе они брали в ресторане «Архангельское». У выхода. Он даже не успел вынуть пистолет из внутреннего кармана кожаной куртки.
      Работал с ним Минаев, Тохадзе «кололся» неохотно, но улики были настолько неопровержимы, что он поневоле брал эпизод за эпизодом.
      Теперь он шел по коридору, обтянутый джинсами и кожей куртки, шевеля скованными руками.
      — Начальник! — гортанно выкрикнул он и шагнул к Орлову.
      — Стоять! — конвоир схватил его за плечо.
      — Начальник, претензия у меня.
      — Слушаю.
      — Пусть домой позвонят, в Сухуми. Передача мне нужна. Я вашу бурду есть не могу. Я человек, а не свинья.
      — Молчать! — Орлов шагнул к нему. — Без истерик.
      Может, мне в «Арагви» съездить? Я бы тебя и этим не кормил. Такие, как ты, даже тюремной пайки не стоят.
      По мне, ты вообще зря на земле живешь.
      — Это суду решать!
      — Не ори. Закон для всех одинаков. Не первый раз сидишь. Ведите его.
      Орлов посторонился.
      Отойдя несколько шагов, Тохадзе повернулся и крикнул что-то по-грузински.
      В приемной начальника Управления секретарь Анна Сергеевна вскинула на Орлова глаза и сказала:
      — Ждет.
      — Один?
      — Да.
      Генерал переодевался. Он был в брюках с лампасами и в темно-синей рубашке с чуть более светлым однотонным галстуком.
      — Заходи, заходи, Вадим Николаевич, извини, я сейчас.
      Через несколько минут он сидел за столом в прекрасно сшитом генеральском кителе, на котором переливалась эмаль почетных знаков и муар колодок. Орлов давно знал генерала. Правда, в день их первой встречи Кафтанов был старшим лейтенантом и являлся его непосредственным начальником.
      Давно это было. В тысяча девятьсот пятьдесят седьмом. Именно Кафтанов учил Вадима азам оперативной практики. Потом он ушел в райотдел, потом в управление.
      Многое случилось потом. Вадим не очень любил вспоминать прошлое. Воспоминания становились ловушкой, они расслабляли. В них жила личная неустроенность, не очень быстрая служебная карьера. В прошлом жили его обиды и ошибки.
      Генерал достал из стола пачку «Мальборо», протянул Вадиму.
      — Кури.
      Он щелкнул плоской, золотистой зажигалкой. Маленький язычок пламени послушно выскочил и сразу же погас. Вадим ждал. Он понимал, что шеф вызвал его не для того, чтобы угостить этой прекрасной сладковато-ароматной сигаретой.
      — Значит, так, — сказал генерал, — сейчас придет человек. — Он посмотрел на часы и уточнил:— Ровно через пятнадцать минут.
      Вадим молчал.
      — Он член-корреспондент Академии художеств, лауреат Государственных премий, крупнейший специалист по реставрации.
      Генерал посмотрел на Орлова. Вадим молчал.
      Генерал встал, зашагал по кабинету.
      — В Зачатьевском ограблен особняк, который начали реставрировать.
      Орлов погасил сигарету.
      — Что унесли? Крышу? Стены?
      — Разделяю твой юмор, — генерал дважды чуть слышно хлопнул в ладоши. — Ты, как всегда, ироничен.
      Но на этот раз мне не до шуток.
      — Я все понимаю, Андрей Петрович, но мой отдел занимается несколько иным. Тохадзе, Витя Слон еще где-то красиво отдыхает.
      — Особняк обчистили два дня назад, сумма оценки пропавших вещей с большими нулями. Но это не главное. Умер сторож, выпивший бутылку водки, в которой было снотворное. Он умер сегодня, в тринадцать. Судя по всему, там работали ребятишки ушлые. Ты лично поведешь это дело.
      — А группа Зарипова?
      — Ее пусть кончает Минаев. Ты лично, понял, лично поведешь это дело. Я создаю специальную оперативную группу.