В доме веселья

Но некое интуитивное отвращение, воспитанное годами орденской дисциплины света, подвигло ее на то, чтобы столкнуть мистера Роуздейла в каменный мешок без суда и следствия. Ее друзья только потешались над тем, как быстро он был да сплыл. Правда, позднее (продолжая метафору) он выплыл ниже по течению, но только для того, чтобы глотнуть воздуха и надолго погрузиться в пучину до следующего глотка.

С тех пор Лили ни разу не мучили сомнения по этому поводу. В ее тесном кругу мистер Роуздейл считался человеком «невозможным», и Джека Степни резко одернули за его попытку добыть для Роуздейла приглашения на светские ужины и тем самым оплатить долги. Даже миссис Тренор, чье стремление к новизне зачастую втягивало ее в небезопасные эксперименты, отвергла попытки Джека выдать Роуздейла за некую новинку и провозгласила, что это все тот же еврейчик, только на ее памяти десяток раз выброшенный за борт светским обществом. Поскольку Джуди Тренор была тверда как скала, у Роуздейла имелся призрачный шанс протиснуться сквозь чистилище шумных приемов у Ван Осбургов. Джек не счел нужным настаивать, только рассмеялся: «Вы еще увидите» — и, вооружившись мужеством, стал показываться с Роуздейлом в модных ресторанах в компании ярких дам темного происхождения, всегда доступных в таких случаях. Но старался он вотще; впрочем, поскольку Роуздейл, несомненно, платил за ужины, его должник смеялся последним.

Мистера Роуздейла, по всей видимости, можно было не опасаться — по крайней мере, если не ставить себя в зависимое от него положение. Но именно это и сделала мисс Барт. Ее неуклюжая выдумка позволила ему заметить, что Лили что-то скрывает, и она была уверена, что он сведет с ней счеты. Что-то в его улыбке подсказало ей, что он не забудет. С трепетом она заставила себя отвлечься от этих мыслей, но они одолевали ее всю дорогу до вокзала, преследуя и на платформе с настойчивостью самого мистера Роуздейла.

Она еле успела занять место до того, как поезд тронулся, но, устроившись в углу, с неизменной инстинктивной привычкой к эффектной позе, огляделась в надежде увидеть кого-нибудь из гостей Треноров. Лили хотелось убежать от себя, и разговор был единственным средством спасения из всех ей известных.

Ее поиски увенчались успехом, когда она заметила в другом конце вагона светловолосого молодого человека с мягкой рыжеватой бородкой, который явно прятался за развернутой газетой. Взор Лили прояснился, и еле заметная улыбка расслабила резко очерченные губы. Она знала, что мистер Перси Грайс собирался почтить своим присутствием Белломонт, но никак не рассчитывала на удачу заполучить его уже в поезде. Встреча эта немедленно изгнала все тревожные мысли о мистере Роуздейле. Может быть, в конце концов, день завершится более благополучно, чем начался.

Она принялась разрезать страницы романа, спокойно изучая свою жертву из-под опущенных ресниц и обдумывая план атаки. Что-то в его откровенном самопогружении подсказывало, что молодой человек заметил ее присутствие: никто и никогда не был настолько поглощен вечерней газетой! Лили догадывалась, что он слишком робок и не рискнет приблизиться к ней, так что придется ей самой придумывать, как заставить его проявить инициативу. Лили забавляла мысль, что такой богач, как мистер Перси Грайс, настолько застенчив, но у нее в запасе накопилось множество индульгенций за подобные идиосинкразии, и, кроме того, его стеснительность может сослужить ей лучшую службу, чем излишний апломб. Она владела искусством дарить уверенность в себе застенчивым, но сомневалась в своей способности смутить самоуверенность.

Лили дождалась, пока поезд не вышел из туннеля и не помчался между рваными краями северных пригородов. Потом вблизи Йонкерса скорость снизилась, тогда Лили встала со своего места и медленно проследовала по вагону. Когда она проходила мимо мистера Грайса, вагон качнулся, и ее легкая рука легла на спинку Грайсова кресла, всполошив сидящего. Он вскочил с простодушным лицом, которое как будто окунули в пурпур, даже красноватый оттенок бороды, казалось, стал сочнее. Поезд качнулся снова, почти бросив мисс Барт в его объятия.

Она со смехом выскользнула из его рук и отступила, но он был уже окутан запахом ее платья, а его плечо еще помнило ее беглое прикосновение.

— О, мистер Грайс, это вы? Извините, я пыталась найти проводника и попросить чаю.

Лили протянула руку, а поезд заспешил опять. Они стояли в проходе, обмениваясь репликами. Да, он едет в Белломонт. Ему сказали, что она будет там, — он снова покраснел, признаваясь в этом. И он пробудет там целую неделю? Как восхитительно!

Но в этот момент один или два запоздалых пассажира ворвались в вагон, и Лили пришлось отступить на свое место.

— Рядом со мной есть свободное сиденье, — сказала она, не глядя на мистера Грайса, и тот с величайшим смущением преуспел в непростом начинании: транспортировать себя и свой багаж поближе к ней. — А вот и проводник, и, наверное, мы сможем выпить чаю.

Она подозвала проводника, и в мгновение ока, с легкостью, с которой, казалось, исполнялись все ее желания, между сиденьями возник столик, и она помогла мистеру Грайсу избавиться от бремени имущества, отправив под этот столик поклажу.

Когда накрыли к чаю, он с тихим восторгом наблюдал за ее руками, порхающими над подносом, волшебно прекрасными и изысканными, в отличие от грубого фарфора и ломтей хлеба. Мистер Грайс поражался, как человек может с такой невозмутимой легкостью решить трудную задачу разливания чая на людях в трясущемся вагоне. Он никогда не осмелился бы заказать чаю сам, чтобы, не дай бог, не привлечь внимания попутчиков, и сейчас, под спасительной сенью ее привлекательности, потягивал чернильный напиток с восхитительным волнением.

Губы Лили еще хранили аромат черного чая из запасов Селдена, и она не испытывала желания окунуть их в железнодорожное пойло, казавшееся ее спутнику нектаром, но, справедливо рассудив, что одна из прелестей чаепития — это совместность ритуала, Лили чуточку отпила и, дабы нанести последний штрих на картину, которую лицезрел мистер Грайс, улыбнулась ему поверх чашки, поднесенной к губам.

— По вкусу ли вам, не слишком крепко получилось? — заботливо спросила она, и он ответил с энтузиазмом, что никогда не пил такого вкусного чая.

— Осмелюсь сказать, что это правда, — откликнулась Лили, и ее воображение распалилось от мысли, что мистер Грайс, изведавший глубину самого утонченного сибаритства, возможно, впервые путешествует наедине с красивой женщиной.

Ее поразила мысль, соразмерная откровению, что она могла бы стать инструментом его инициации. Другие девушки не сумеют управлять им. Они принялись бы преувеличивать новизну приключения, пытаясь заставить его чувствовать себя изюминкой в пироге авантюры. Но методы Лили были более тонкими. Она вспомнила, что ее двоюродный брат Джек Степни когда-то определил мистера Грайса как молодого человека, обещавшего маме никогда не выходить на улицу в дождь без галош. Руководствуясь этой подсказкой, Лили решила придать сцене уютную домашнюю атмосферу, в надежде, что ее спутник не сочтет, будто совершает нечто неосмотрительное или непривычное, а станет думать о преимуществах путешествия с компаньоном, который всегда подаст ему чай в поезде.

Но несмотря на все ее усилия, беседа истощилась, когда поднос унесли, и ей пришлось отметить новые свидетельства ограниченности мистера Грайса. И дело не в том, что у него не было воображения, но он обладал ментальной склонностью не различать на вкус вагонный чай и нектар. Однако еще оставалась тема для беседы, на которую можно было положиться, последняя пружина, чтобы привести эту примитивную машину в действие. Лили пока не касалась ее, держа в запасе как последний ресурс и полагаясь на искусство возбуждать иные чувства, но по мере того, как устойчивое выражение скуки поползло по его честному лицу, она поняла, что пора прибегнуть к мерам чрезвычайным.

— Итак, — спросила она, склонившись к нему, — как поживает американа?

Его глаза прояснились, словно с них сняли наползшую пленку, и ею овладела гордость умелого механика.

— У меня есть несколько новых приобретений, — сказал он, переполнившись удовольствием, но понизив голос, как будто боялся, что попутчики окажутся злоумышленниками и ограбят его.

Она воззрилась на него с огромным интересом, и постепенно мистер Грайс был втянут в разговор о последних приобретениях. Это была единственная тема, которая позволяла ему забыть о себе или, скорее, помнить о себе без стеснения, потому что он чувствовал себя как дома и мог показать свои сильные стороны, которых было настолько мало, что и говорить не о чем. Вряд ли кого-то из его приятелей интересовала американа, и вряд ли кто-то вообще о ней слышал, и осознание их невежества давало мистеру Грайсу приятное облегчение. Единственную трудность представлял вопрос, как подать тему и как не позволить с нее свернуть, ибо большинство людей не выказывали желания расставаться с безразличием к ней, и мистер Грайс был похож на купца, чьи склады забиты лежалым товаром.

Но мисс Барт, казалось, действительно хотела знать об американе все и вдобавок была уже достаточно информирована, чтобы облегчить свое обучение и сделать его максимально доступным и приятным. Лили расспрашивала с умом, она слушала его покорно, и, привычный к скуке, наползавшей на лица его жертв, он стал красноречивым под ее проницательным взглядом. Азы она благоразумно почерпнула у Селдена в расчете на именно такой непредвиденный случай, и они сослужили ей благотворную службу; она уже считала, что визит к Селдену был ее самой большой удачей за день. Лили в который раз проявила талант извлекать прибыль там, где ничто ее не предвещало, и опасные теории о том, что бывает полезно поддаваться импульсам, пускали ростки под улыбчивым вниманием, которым она продолжала дарить своего спутника.

Чувства мистера Грайса, если и не столь определенные, были равно положительными. Он с удивлением ощущал что-то похожее на щекотку — так низшие организмы приветствуют удовлетворение своих нужд, — и чувства эти барахтались в туманном довольстве, сквозь которое личность мисс Барт просматривалась смутно, но приятно.

Увлечение американой появилось у мистера Грайса не само по себе: невозможно было представить, что он сам способен проявить интерес хоть к чему-нибудь. Дядя оставил ему коллекцию, уже известную библиофилам, и существование этой коллекции было единственным, что венчало славой имя Грайс, посему племянник гордился наследством, как если бы это была его собственная заслуга. И в самом деле, постепенно он уверился, что сам ее собрал, и испытывал чувство глубокого удовлетворения, когда ему попадалась ссылка на «американу Грайса». При всем его стремлении к неприметности, Грайс, видя свое имя напечатанным на бумаге, испытывал наслаждение изысканное и чрезмерное, что, видимо, и было компенсацией за нежелание быть на виду.

Чтобы наслаждаться как можно чаще, он подписался на все обзоры книжных коллекций в целом и по американской истории в частности, а ссылки на его библиотеку изобиловали на их страницах, которые и сформировали круг его чтения. Перси Грайс полагал себя достаточно яркой фигурой в глазах публики и был счастлив даже от мысли, что кто-то, кого он случайно встретит на улице или в путешествиях, разделит его радость, услышав, что именно он является обладателем «американы Грайса».

Многие застенчивые люди именно так и компенсируют свои тайные комплексы, и мисс Барт была достаточно проницательна, чтобы понимать: глубоко спрятанное тщеславие, как правило, пропорционально самоуничижению на людях. С более уверенным в себе человеком она бы не решилась задерживаться так долго на одной теме или демонстрировать преувеличенный интерес к ней, но она обладала видением подводного течения мыслей, когда плыла по волнам разговора, и сейчас ее мысленное путешествие обращалось предвидением их общего будущего. Грайсы были родом из Олбани, и только недавно мать и сын поселились в Нью-Йорке, после смерти старика Джефферсона Грайса, вступив во владение его домом на Мэдисон-авеню. Это был зловещий особняк — коричневый песчаник снаружи, черный орех внутри, — причем библиотека Грайса хранилась в огнеупорном флигеле, напоминающем мавзолей. Впрочем, Лили знала о них все: прибытие молодого мистера Грайса взволновало не одно материнское сердце Нью-Йорка, а девушке, у которой нет матери, следует самой позаботиться о себе. Посему Лили не только постаралась попасться на пути мистера Грайса, еще раньше она познакомилась с миссис Грайс. Эта монументальная женщина с голосом кафедрального проповедника, озабоченная нерадивостью прислуги, однажды пришла к миссис Пенистон поинтересоваться, как той удается не допустить, чтобы кухарка выносила из дома бакалею. Миссис Грайс была свойственна безадресная филантропия: она подозрительно относилась к нуждам конкретных людей, но охотно жертвовала общественным институтам, когда их годовые отчеты показывали внушительный профицит. Ее хозяйственная деятельность была весьма разнообразна: начиная с тайных обысков комнат прислуги и заканчивая неожиданными инспекциями погреба. Она отказывала себе во многих удовольствиях, зато однажды приобрела весь тираж специального издания «Латинской литургии» с цветной печатью и разослала в качестве приношения всем священникам епархии. Позолоченный альбом с вклеенными в него благодарственными письмами служил главным украшением стола в ее гостиной.

Перси воспитывался женщиной, уверенной, что она может навязать ему самые совершенные принципы. Все виды благоразумия и подозрительности были привиты к натуре, изначально недоверчивой и робкой, в результате чего миссис Грайс вряд ли нуждалась в обещании надевать галоши, и вообще казалось маловероятным, что ее сынок подвергнет себя риску прогулок под дождем. Достигнув совершеннолетия и вступив в права наследства на состояние, которое покойный мистер Грайс нажил на запатентованном устройстве, призванном не допускать свежий воздух в гостиницы, молодой человек продолжал жить с матерью в Олбани, но после кончины Джефферсона Грайса, когда еще одно огромное состояние перешло в руки сына, миссис Грайс решила: то, что она именовала «его интересами», требует присутствия Перси в Нью-Йорке. Посему она обосновалась в доме на Мэдисон-авеню, и Перси, чье чувство долга не уступало материнскому, целую неделю просидел в изящной конторе на Брод-стрит, где кучка невзрачных клерков с низким жалованьем до седых волос управляла состоянием Грайсов и где он был с благоговением посвящен в каждую деталь искусства накопления.

Насколько Лили знала, искусство это и было единственным занятием мистера Грайса, и ее можно простить за то, что она нашла задачу соблазнения юноши, которого держали на голодной диете, слишком легкой. Во всяком случае, она бесстрашно полагала, что полностью владеет ситуацией, поддавшись чувству безопасности и спрятав в дальний ящик все опасения насчет мистера Роуздейла и трудностей на пути к цели.

Остановка поезда в Гаррисоне не отвлекла бы Лили от этих мыслей, если бы она случайно не поймала раздраженный взгляд своего спутника. Мистер Грайс сидел лицом к двери, и она догадалась, что возмущение было вызвано появлением кого-то знакомого; это подтвердилось поворотами голов и общим возбуждением в вагоне, как и в случае появления ее самой.

Она узнала симптомы сразу же и не удивилась, когда ее поприветствовала на высоких нотах красивая женщина, вошедшая в вагон в сопровождении горничной, бультерьера и лакея, шатающегося под грузом чемоданов и кофров с одеждой.

— Ах, Лили, вы едете в Белломонт? Тогда вы, наверное, не уступите мне свое место? Но я же должна ехать в этом вагоне. Проводник, немедленно отыщите мне место! Может, кто-нибудь пересядет? Я хочу ехать с моими друзьями. О, как поживаете, мистер Грайс? Объясните ему, что я должна сидеть рядом с вами и Лили.

Миссис Джордж Дорсет, не обращая внимания на тщетные попытки какого-то пассажира с саквояжем протиснуться к двери вагона и сделать все возможное, чтобы освободить ей место, стояла в проходе, распространяя вокруг себя атмосферу раздражения, которую нередко создает в путешествиях красивая женщина.

Она была меньше и тоньше Лили Барт, без устали принимая разные позы, словно кто-то ее скомкал и продел сквозь кольцо, как волнистые шторы на окне, которые она трогала руками. Бледное личико миссис Дорсет, казалось, ограничивалось парой черных глаз, ее призрачный пристальный взгляд удивительным образом контрастировал с самоуверенным тоном и жестами, так что, как заметил один из ее друзей, она походила на бесплотный дух, занимающий большую часть комнаты, в которой пребывает.

Заметив наконец, что место по соседству с мисс Барт к ее услугам, она завладела им, расположив сопутствующий ей багаж и заодно сообщив, что прибыла утром из Маунт-Киско и час околачивалась в Гаррисоне без возможности выкурить сигарету, ибо ее бесчувственный супруг пренебрег своим долгом и не наполнил ее портсигар, когда они расставались утром.

— У вас, наверное, тоже ни одной не осталось, Лили? — жалобно спросила она.

Мисс Барт поймала ошарашенный взгляд мистера Перси Грайса, чьи губы никогда не осквернялись табаком.

— Что за нелепый вопрос, Берта! — воскликнула Лили, покраснев при мысли о заначке, забытой у Лоуренса Селдена.

— Почему? Разве вы не курите? И когда же вы бросили курить? Что… вы никогда… а вы тоже, мистер Грайс? Ах, конечно, как глупо с моей стороны… понимаю.

И миссис Дорсет откинулась на подушки с улыбкой, которая заставила Лили пожалеть, что рядом с ней нашлось свободное место.

Глава 3

Бридж в Белломонте обычно затягивался за полночь, поэтому, когда Лили пошла наконец спать, она играла уже чересчур долго.

Не горя желанием уединиться в своей комнате, она остановилась на широкой лестничной площадке и наблюдала за тем, что происходило в зале внизу. Засидевшиеся игроки сгруппировались вокруг подноса с высокими бокалами и посеребренными графинами, только что поставленного слугой на низенький столик у камина.

Зал был обрамлен галереей, которую поддерживали колонны из желтоватого мрамора. Высокие охапки цветущих растений раскинулись по углам на фоне темного лиственного орнамента, украшавшего стены. На малиновом ковре привольно дремали у камина два-три спаниеля и шотландская борзая, а свет большой хрустальной люстры посреди потолка играл в прическах дам и при малейшем движении вспыхивал искрами в гранях драгоценных камней на их украшениях.

Бывали минуты, когда Лили с наслаждением созерцала подобные сцены: они радовали ее чувство прекрасного и питали ее надежды именно так провести остаток своей жизни. Но бывало и по-другому, когда Лили вспоминала о том, сколь ограниченны ее собственные возможности. Сейчас она переживала именно такой момент, контраст был особенно остер, и она беспокойно повернулась вслед миссис Дорсет, сверкающей украшениями, как змеиными чешуйками, которая потянула Перси Грайса в укромное место за колоннами.

Не то чтобы мисс Барт боялась потерять свое новое приобретение в лице мистера Грайса. Миссис Дорсет может сколько угодно ослеплять и поражать его, но ей недостает ни умения, ни терпения, чтобы удержать его в ловушке. Она слишком самоуверенна, чтобы вникать в тайны его застенчивости, да и к чему ей искать приключений? Самое большее — развлечется один вечер, пользуясь его наивностью, потом он просто станет ей обузой. Миссис Дорсет знала об этом и была слишком опытна, чтобы его поощрять. Но одна лишь мысль, что другая женщина вот так берет под руку и тащит мужчину, куда ей вздумается, не имея на него никаких видов в будущем, бесила Лили Барт. Перси наскучил ей за целый вечер (она тут же вспомнила этот его гнусавый голос), но завтра ей не избежать общения с ним. Она должна продвигаться к успеху, должна выдержать еще большую скуку, с готовностью приспосабливаться и подлаживаться — и все это ради призрачной надежды, что он в конце концов удостоит ее чести умирать со скуки во время совместной семейной жизни.

Да, незавидная судьба, но как избежать ее? Какой у нее есть выбор? Быть собой — или стать Герти Фариш. Войдя к себе в комнату, где царил приглушенный свет и кружевной пеньюар ждал ее поверх шелкового покрывала на кровати, где вышитые шлепанцы грелись у камина, а гвоздики в вазе наполняли воздух восхитительным ароматом, где свежие газеты и журналы неразрезанными лежали на столике под лампой, Лили представила замызганную квартиру мисс Фариш с дешевыми удобствами и отвратительными бульварными газетенками. Нет, бедность и скудость обстановки не для Лили. Все ее существо просто создано для жизни среди роскоши, именно в таком окружении она нуждается, только в этом климате она может дышать. Но ей уже мало чужой роскоши. Еще несколько лет назад ее вполне устраивало, что она может получать ежедневные удовольствия, не заботясь о том, каков их источник. Теперь же Лили начинали тяготить обязательства, которые на нее налагались, она чувствовала себя лишь содержанкой среди великолепия, которое когда-то считала своей собственностью. Порой она осознавала, что от нее ждут своеобразной платы.

Лили довольно долго воздерживалась от игры в бридж, ибо знала, что не может себе этого позволить, и боялась приобрести разорительную привычку. И за примерами далеко ходить не надо. Нед Сильвертон, очаровательный юный красавец, сидел теперь в состоянии бесконечного восхищения у локтя миссис Фишер — разбитной разведенки, чей взгляд и одежда были столь же вызывающи, как и подробности ее «истории». Лили хорошо помнила, как молодой Сильвертон робко вошел в их круг этаким аркадским жителем, чьи восхитительные сонеты публиковались в университетском издании. С тех пор вкусы его изменились — он отдал предпочтение миссис Фишер и бриджу, благодаря последнему он влезал в большие долги, из которых его не раз вытаскивали его незамужние сестры, обожавшие его стишки и вынужденные пить чай без сахара, чтобы дорогой братец удержался на плаву. Превращение Неда происходило на виду у Лили: в его восхитительных глазах, в которых поэзии было куда больше, чем в упомянутых виршах, удивление сменилось весельем, а веселье перешло в тревогу, когда он попал под губительную власть жестокой фортуны. Лили боялась обнаружить и у себя те же симптомы.

Ведь за последний год радушные хозяйки уже не раз давали своей гостье понять, что той не мешало бы появляться за карточным столом. Это каким-то образом входило в стоимость столь длительного гостеприимства, а также нарядов и безделушек, изредка пополняющих ее не слишком обширный гардероб. С тех пор как Лили стала регулярно играть, она делалась все азартнее. Один или два раза ей выпал крупный выигрыш, но вместо того, чтобы отложить деньги на черный день, Лили истратила их на платья и украшения. Желание искупить собственное легкомыслие усиливалось в ней одновременно со страстью к игре, толкая на рискованные повышения при каждой новой сдаче. Она пыталась оправдать себя тем, что в компании Треноров так принято: если один играет на все, остальные тоже должны повышать, дабы их не сочли зазнайками и скупердяями, — но сама же знала, что азарт овладел ею и в ее кругу мало надежды избавиться от этой власти.

Сегодня ей все время не везло, и маленький золотистый кошелек на цепочке был почти пуст, когда она вернулась к себе. Лили отворила шкаф, достала шкатулку и перерыла ее до дна в поисках пачки банкнот, из которой она пополняла кошелек перед тем, как сойти к ужину. Осталось всего двадцать долларов. Открытие было столь ошеломительным, что на миг ей подумалось: наверное, ее обокрали. Затем, вооружившись карандашом и бумагой, Лили села за стол и попыталась подсчитать, сколько же она потратила за день. От усталости у нее раскалывалась голова, но Лили снова и снова писала цифры в столбик, пока наконец не стало очевидно, что она проиграла в карты три сотни долларов. Она заглянула в чековую книжку, надеясь, что ошиблась и баланс в ней окажется выше, чем она полагала, и выяснилось, что она действительно ошиблась, только не в свою пользу. Лили снова взялась за подсчеты, но, сколько ни считай, триста долларов исчезли безвозвратно. Это была сумма, отложенная ею, чтобы задобрить портниху или умаслить ювелира. Да мало ли на что она могла потратить эти деньги, но именно недостаток этих самых денег и толкнул ее повышать ставки в надежде удвоить имеющуюся сумму. И конечно, она проиграла все — она, считающая каждый пенни, а Берта Дорсет, ради которой муж просто сорит деньгами, прикарманила не меньше пяти сотен! А Джуди Тренор, которая может себе позволить проиграть тысячу за вечер, унесла из-за стола такую кипу денег, что даже не могла пожать руки гостям, желавшим ей доброй ночи.

Мир, в котором творилось подобное, казался Лили Барт отвратительным; впрочем, она никак не могла постичь законы вселенной, так легко сбрасывающей ее со счетов.

Лили решила не будить горничную и принялась раздеваться сама. Она слишком долго была рабой чужих удовольствий, чтобы не задумываться о тех, кто зависел от нее самой. В горчайшие минуты она ясно осознавала, что нет почти никакой разницы между нею и ее служанкой, разве что служанка более регулярно получала жалованье.

Расчесываясь перед зеркалом, она взглянула на свое бледное, осунувшееся лицо и испугалась, заметив две тонкие линии, обозначившиеся возле рта: морщинки рассекали безупречную гладь щек. «Ох, надо мне перестать нервничать, хотя, может, это все электрический свет?» — подумала она вслух, порывисто встала, зажгла свечи на туалетном столике и выключила бра на стене.

Лили вгляделась в свое отражение между двумя огоньками свечей. Белый овал лица неуверенно проявился из тени, словно подернутый туманом в расплывчатом свете, но две линии возле рта не исчезли.

Лили встала и торопливо разделась.

«Это все от усталости и дурных мыслей», — повторяла она. Как же несправедливо, что красота — ее единственная защита от горестей — от них же и страдает.

Но дурные мысли остались при ней. Она снова устало подумала о Перси Грайсе — так путник после короткого привала подбирает с земли и взваливает на спину тяжелую суму, чтобы идти дальше. Она была почти уверена, что заарканила Перси: осталось потрудиться пару дней, и она выиграет свой приз. Но сама по себе награда была настолько неприятна, что Лили совсем не радовала победа. Будет отдых после пережитых треволнений — и только, а ведь как мало это значило для нее всего несколько лет назад! В иссушающей атмосфере неудач ее запросы постепенно увяли. Но почему ей не везло? Ее в том вина или так предначертано?

Лили припомнила, как мать, в ту пору, когда они разорились, говорила ей с какой-то жестокой мстительностью: «Но ты все получишь назад, все вернешь, твое лицо тебе все возместит…» Воспоминание вызвало целый рой ассоциаций, и она лежала в темноте, воссоздавая прошлое, из которого выросло ее настоящее.

Дом, в котором никогда не ужинали в кругу семьи, разве что когда приходили «гости», в дверь постоянно звонили, столик в прихожей был завален квадратными конвертами, распечатанными в спешке, и продолговатыми конвертами, которые долго пылились нераспечатанными в недрах бронзовой вазы. Вереница уволенных французских и английских служанок, не справлявшихся с хаосом шкафов и кладовок, постоянно меняющиеся династии нянек и лакеев. Склоки в погребе, ссоры на кухне и в гостиной, стремительные отъезды в Европу и возвращения с набитыми чемоданами, неделями валявшимися неразобранными, полугодичные разговоры о том, где провести будущее лето, серые приступы скаредности, разряжавшиеся яркими вспышками мотовства, — таковы были первые воспоминания Лили Барт.

В центре этой карусели, именуемой домом, стояла энергичная и непоколебимая фигура матери — еще достаточно молодой, чтобы в лохмотья изнашивать бальные наряды, в то время как бесцветный и невзрачный отец занимал место где-то между дворецким и часовщиком. Даже детскому взгляду мать казалась молодой, но вот отец в воспоминаниях Лили всегда был плешив и сгорблен, у него всегда были седые волосы и шаркающая походка. Впоследствии она была потрясена, узнав, что отец был всего на два года старше матери.

Днем Лили редко видела отца. Он всегда был «в городе», а в зимнюю пору приходил домой, когда уже темнело; она слышала его усталые шаги на лестнице, потом его рука нажимала ручку двери в детскую. Отец молча целовал ее, что-то спрашивал у няни или гувернантки, потом приходила материна служанка и напоминала, что он ужинает в городе, и отец, торопливо кивнув Лили, уходил. Летом он проводил выходные с ними в Ньюпорте или Саутгемптоне, но казался еще более безликим и безгласным, чем зимой. Казалось, что отдых его утомлял, и он часами просиживал, уставившись на море, в каком-нибудь уединенном углу веранды, не обращая внимания на то, как бурлит жизнь его «половины» всего в двух шагах. Впрочем, миссис Барт предпочитала проводить лето в Европе, и стоило пароходу отплыть, как мистер Барт бесследно растворялся за горизонтом. Иногда дочь слышала, как отца поминали за то, что задерживает денежное содержание для миссис Барт, но и только, — до тех пор, пока его покорная согбенная фигура не показывалась на причале Нью-Йорка, словно буфер между величием жениного багажа и ограничениями таможни США.

В этой бессвязной, но волнительной светской жизни прошло отрочество Лили: семейный корабль следовал зигзагообразным курсом в стремительном море удовольствий, то и дело пытаясь затонуть от постоянной нужды — нужды денежной. Лили не помнила, чтобы им хоть когда-нибудь хватало денег, и каким-то неуловимым образом все оборачивалось так, что в этом оказывался виноват отец. Это никак не могло быть виной миссис Барт, которая слыла в кругу своих друзей «прекрасным организатором». Миссис Барт прославилась умением производить огромное впечатление при весьма малых возможностях, а для всех, с кем эта выдающаяся леди водила знакомство, считалось настоящим подвигом жить так, словно ты куда богаче, нежели указано в твоей чековой книжке.

Лили была бесконечно горда тем, как держалась ее мать; она с младых ногтей уверовала, что нельзя скупиться на хорошего повара и на то, что миссис Барт называла «надлежащим гардеробом». Для мужа миссис Барт самым ужасным упреком был вопрос, уж не рассчитывает ли он, что она «будет жить как свинья», и его отрицательный ответ означал, что из Парижа телеграфом будут срочно выписаны еще два-три новых платья и что ювелир, оповещенный по телефону, вышлет-таки бирюзовый браслет, который миссис Барт присмотрела еще утром.