Тернистым путем [Каракалла]

– Весьма возможно, – послышался спокойный ответ Филиппа. – Так как правосудие слепо, то у несправедливости зрение должно быть тем более острым.

– Хорошо сказано, – со смехом заметил египтянин. – Тут видна та соль, которою тебя кормят в музее вместе с хлебом свободы.

Аргутис был свидетелем этого разговора, и когда спустя полчаса сыщики вышли из дома, не найдя Мелиссы в ее убежище, раб сообщил ей, что Александр добровольно отправился в тюрьму, чтобы этим поступком добиться освобождения Герона; но негодяи захватили сына, не освободив родителя. Теперь они оба, отягченные цепями, находятся в тюрьме.

Раб уже давно перестал говорить, а Мелисса, бледная, не проливая ни одной слезинки, точно окаменелая, все еще смотрела в землю, но вдруг она встрепенулась, точно охваченная лихорадочною дрожью, и стала смотреть в сад, окутанный вечерним сумраком.

Солнце закатилось. Наступала ночь, и ей вновь пришли на ум слова христиан: «Но тогда время исполнилось».

Для нее и для их семейства тоже окончился один период жизни, и должен был наступить новый. Неужели рабство и смерть должны уничтожить свободный род Герона?

На далеком горизонте появилась вечерняя звезда, и это показалось Мелиссе знамением богов; она сказала себе, что обязанность ее, как последней, сохранившей свою свободу в доме Герона, оградить членов своего семейства от погибели на новом жизненном поприще.

Небо засветилось звездами. Пиршество у отца Коринны, в котором собирался принять участие император, должно было начаться через час. Нерешительное колебание могло испортить все, и потому Мелисса с решимостью откинула назад свою голову и крикнула рабу, безучастно следившему за всеми ее движениями:

– Возьми синий плащ отца, Аргутис, чтобы иметь более внушительный вид. Постарайся также сделаться неузнаваемым; ты будешь провожать меня, а сыщики, пожалуй, будут следить за нами! А ты, Дидо, иди со мною в мою комнату. Возьми из сундука новое праздничное платье, которое я надевала в праздник Адониса. Там же лежит голубая лента матери, украшенная драгоценными каменьями. Отец всегда говорил: «Это ты наденешь в первый раз в день твоей свадьбы». Вот теперь… Все равно! Ты перевяжешь мне локоны этою повязкой. Я иду в важный дом, куда впускают только того, в ком уже издали виден человек, принадлежащий к хорошей фамилии. Других украшений не нужно. Просительница не должна быть слишком нарядною.

XV

Для старой Дидо не было ничего приятнее, как одевать и украшать дорогое дитя ее незабвенной госпожи, которой она добросовестно помогала его воспитывать. Но сегодня ей было трудно, потому что при этой работе слезы затуманивали ее старые глаза. Только тогда, когда она окончательно привела в порядок густые каштановые волосы девушки, застегнула на плече пряжку ее пеплоса и оправила пояс, ее печальное лицо просияло при виде выполненного труда. Она еще никогда не видала свою милую девочку такою прекрасною. Правда, от той детской застенчивости и терпеливой покорности, которые так трогали Дидо еще третьего дня, когда она убирала локоны Мелиссе, не осталось ничего на этом серьезном, полном мысли челе и на этих плотно сомкнутых губах; но зато рабыне казалось, что девушка выросла и приобрела что-то из женского достоинства матери.

Поэтому старуха сказала ей, что она имеет вид Афины Паллады, и, чтобы развеселить ее, прибавила: «Что касается совы этой богини, то я могу, разумеется, исправлять ее должность».

Шутливость никогда не была в характере старухи, а в этот день ей в особенности было трудно шутить, потому что она была обречена тянуть лямку до конца, если бы случилось самое худшее, и ее, в ее возрасте, продали в какой-нибудь чужой дом, а Аргутиса в другой.

Но ее любимице, сперва потерявшей мать, а теперь оставшейся и без отца, предстояло сделать такой трудный шаг, и для ее ободрения старая служанка должна была шутить поневоле.

Во время одевания Мелиссы Дидо не переставала молиться разным богам и богиням, чтобы они помогли девушке тронуть сердца тех, кого она намеревалась просить о помощи, и Дидо, которая в другое время постоянно была расположена опасаться самого худшего, в этот раз надеялась на самые лучшие результаты, потому что ведь жена Селевка должна иметь каменное сердце, если она замкнет его перед этою невинностью и красотою, перед трогательными взглядами этих больших просящих глаз.

Когда Мелисса, закутавшись в покрывало, вышла наконец с Аргутисом из дома, она приказала рабу вести ее под руку, и это внушило ему, который был облечен в синий плащ своего господина и которому давно уже не вменялось в обязанность коротко стричь свои волосы, такую гордость, что он держался прямо, как свободный человек, и никто не заподозрил бы в нем раба. Густая вуаль скрывала лицо Мелиссы, и ее было трудно узнать, так же как и ее спутника. Однако же Аргутис вел свою госпожу на Канопскую улицу по возможности тихими и темными переулками.

Оба молчали, глядя прямо перед собою. Девушке не удалось думать спокойно, как в другое время. Подобно больной, измученной тяжкими страданиями, которая идет в дом врача, чтобы умереть от его операционного ножа или получить исцеление, она тоже говорила себе самой, что она идет навстречу чему-то страшному, чтобы покончить с чем-то еще более ужасным. При этом перед ее мысленным взором являлись по временам ее отец, неосторожный и, однако же, такой хороший Александр, достойный сожаления Филипп и раненый жених; но ей не удавалось надолго удержать в своем уме ни один из этих образов. Не удавалось ей также и обратиться с молитвою к духу умершей матери или к богам, как она эта делала прежде, когда предпринимала что-нибудь важное. Посреди всех расплывавшихся дум в ее душе постоянно раздавался какой-то громкий голос, настойчиво уверявший, что император, за которого она принесла жертву и который лучше и мягче характером, чем думают о нем другие, непременно исполнит всякую просьбу.

Но она не хотела увлекаться этим обещанием, и, когда все-таки начала думать, что дело идет о том, чтобы добиться аудиенции у цезаря, дрожь пробежала по ее спине, и ей показалось, что она снова слышит последние слова Филиппа: «Лучше смерть, чем позор».

В душе раба волновались другие чувства. Он, который обыкновенно заботился о детях своего господина с более теплою сердечностью, чем сам Герон, не сказал ни одного слова Мелиссе против ее намерения предпринять этот опасный шаг. Он и ему казался единственным выходом, обещавшим успех. Аргутису было немногим больше пятидесяти лет; он был смышленый человек и легко бы нашел место у какого-нибудь другого, более кроткого господина, чем Герон; но он ни одной минуты не думал о своей собственной будущности, а только о будущности Мелиссы, которую любил, как свою родную дочь. Она вверилась его защите, и он чувствовал себя ответственным за ее участь. Поэтому он считал для себя великим счастьем, что мог быть ей полезным уже при самом входе в дом Селевка. Привратник этого дома был его земляк, которого так же, как и его самого, судьба загнала сюда с берегов Мозеля. При всяких празднествах, которые возвращали рабам свободу на несколько часов, они уже несколько раз сряду были добрыми товарищами, и Аргутис знал, что его друг сделает все, что может, для него и для юной его госпожи. Правда, трудно было получить доступ к хозяйке дома, где жил император, но земляк Аргутиса был ловок и находчив, и можно было надеяться, что он устроит дело.

Раб шел с гордо поднятой головой и бодрый духом, и его уверенность укрепилась тем обстоятельством, что, когда на ярко освещенной Канопской улице на него посмотрел один сыщик, участвовавший в аресте Филиппа, он не узнал Аргутиса. В этом самом большом и красивом пункте города происходило довольно оживленное движение. Толпа ожидала императора; но на этот раз полицией были сделаны более строгие распоряжения, чем при въезде цезаря. Блюстители порядка преградили для граждан всякий доступ к южной стороне улицы, предоставив им только пешеходную, окаймленную деревьями аллею, тянувшуюся между двумя выложенными гранитными плитами проездными частями улицы и аркадами у домов.

Свободные граждане большого города, не привыкшие к подобным ограничениям, мстили за них новыми остротами по адресу цезаря, который в Александрии делал путь свободным при помощи полицейских, как в Риме посредством палачей. Приказав оставить свободными две дороги, он, по-видимому, забыл, что ему достаточно и одной, с тех пор как он умертвил своего брата и соправителя.

Мелиссе со спутником тоже пришлось идти по аллее между проездными путями; однако же Аргутис сумел уверить одного полицейского, что они принадлежат к труппе актеров – это подтвердит и привратник, – которые должны в доме Селевка дать представление перед императором; и, таким образом, блюститель порядка сам провел их в обширный передний зал великолепнейшего в городе дома.

Но подобно тому как Александр за несколько дней перед тем, и Мелисса была не в таком настроении, чтобы восторгаться великолепием, окружавшим ее здесь со всех сторон.

В то время как Аргутис разговаривал с привратником, она робко, и все еще не снимая покрывала, присоединилась к хору, который расположился по обеим сторонам обширной комнаты, приготовившись встретить императора пением и игрою на струнных инструментах. Она только смутно чувствовала, что слышавшиеся за нею шепот и хихиканье относились к ней, и когда старик дирижер хора спросил ее, что ей тут нужно, и серьезно приказал ей сбросить покрывало, она беспрекословно повиновалась и сказала:

– Прошу тебя, позволь мне постоять здесь. Госпожа Вереника сейчас пришлет за мной.

– Хорошо, хорошо, – отвечал музыкант и приказал певцам, которые предавались шутливым предположениям относительно появления такой красавицы перед самым прибытием цезаря, оставить ее в покое.

С тех пор как Мелисса сняла покрывало, ей бросились в глаза многие редкости, освещенные бесчисленным множеством свеч и светильников. Только теперь она увидала, что цветочные гирлянды обвивают порфировые колонны в переднем зале, а другие ниспадают красивыми извивами с открытого потолка; что в глубине этой обширной комнаты стоят мраморные статуи родителей Каракаллы, Септима Севера и Юлии Домны.

В стороне от этих художественных произведений возвышались две огромные группы цветущих растений, где порхали пестрые птички, освещенные ярким светом. Но все эти прелести сливались в ее глазах, и ей ни разу не пришел в голову вопрос, красивы они или нет, – вопрос, который она задала бы себе во всякое другое время в качестве дочери художника.

Аромат, которым она дышала, она тоже почувствовала только тогда, когда он, подновленный новыми курениями, начал тяготить ее. Когда Аргутис снова подошел к ней, она сознавала вполне только две вещи: что на нее было обращено множество любопытных взглядов, а вокруг спрашивали: что так долго задерживает появление императора?

Наконец после многих долгих минут ожидания к ней подошел привратник в сопровождении скромно, но богато одетой девушки, в которой она узнала горничную, христианку Иоанну, о которой ей говорил Александр, и подал ей знак следовать за ним.

Едва дыша, с поникшей головою, Мелисса вместе со служанкой вошла в великолепный имплювиум, среди которого шумел источник, окруженный розовыми кустами. Свет луны и звезд смешивался здесь с мерцанием бесчисленных светильников и красным отблеском ярко пылавших огней, потому что вокруг бассейна, из которого поднимались к ночному небу шумные фонтаны, были поставлены мраморные гении, державшие на голове и в поднятых руках серебряные чаши, в которых жадное пламя пожирало душистый кедр и ароматную смолу.

На заднем фоне этой ярко освещенной комнаты, возле эстрады с тремя ступенями возвышались мраморные статуи Александра Великого и Каракаллы. Обе были одинаковой высоты, и художнику, который наскоро изваял вторую из легкого материала, было вменено в обязанность изобразить цезаря во всех отношениях сходным с героем, которого он чтил больше всего. Таким образом, оба изваяния производили такое впечатление, как будто они изображали родных братьев. Они были освещены пламенем двух огней, горевших на алтарях из золота и слоновой кости. Этот огонь поддерживали хорошенькие мальчики в одежде вооруженных луками купидонов.

Все это представляло волшебное зрелище. Но Мелисса, следуя за своею проводницей, чувствовала, что ее окружает чуждый ей мир, который, может быть, она когда-нибудь видела во сне. В ней пробудилось ясное сознание цели, с которой она пришла сюда, только тогда, когда ее освежили брызги фонтана, мимо которого она проходила.

Ей предстояло тотчас явиться перед матерью Коринны, а может быть, даже перед императором, в качестве просительницы, и от ее действий зависела участь ее домашних. Она живо чувствовала, что на ней лежит серьезная обязанность. Она выпрямилась и движением руки поправила волосы на голове; сердце ее страшно забилось, когда она увидала на возвышении над ступенями несколько сановников, разговаривавших с величественной женщиной. Она только что встала с кресла из слоновой кости и под руку с каким-то римским сенатором – это звание обличала тога с пурпурною каймой – сошла со ступеней навстречу Мелиссе.

Знатная матрона, которая ожидала посещения повелителя мира и все-таки удостаивала сойти к ней, скромной дочери художника, была на полголовы выше своего аристократического спутника. Короткого мгновения, в которое подошла к ней мать Коринны, было достаточно, для того чтобы наполнить душу Мелиссы благодарностью, доверием и восторженным удивлением. Кроме того, видя перед собою эту величавую женскую фигуру в великолепном белом парчовом платье, вышитом золотом и сверкавшем драгоценными каменьями, Мелисса задавала себе вопрос: чего стоит матери, только несколько дней тому назад потерявшей свою единственную дочь, являться в этом пышном наряде перед императором и толпой шумных гостей не только с приветливым, но даже с сияющим лицом.

Душою девушки, так нуждавшейся в милосердии, овладело искреннее сострадание к этой богатой женщине, дому которой было отдано императором предпочтение перед всеми другими в городе. И когда матрона остановилась перед ней и своим грудным голосом ласково спросила, какая опасность угрожает ее брату, Мелисса поклонилась с непринужденною грацией и, хотя она в первый раз в жизни говорила с такою знатною госпожою, отвечала ясно и с полным сознанием цели, которая привела ее сюда:

– Я Мелисса, сестра живописца Александра. Я хорошо понимаю, что теперь, когда ты так занята, с моей стороны большая смелость беспокоить тебя, но я не видела никакого другого средства для спасения брата, жизни которого угрожает большая опасность.

Вереника вздрогнула и серьезно, с легким упреком сказала своему спутнику, мужу своей сестры и первому из египтян, получившему доступ в римский сенат:

– Не говорила ли я этого, Церан? Только очень важное дело могло побудить сестру Александра обратиться ко мне за советом в такую минуту.

Но сенатор, черные глаза которого благосклонно глядели на Мелиссу, любуясь ее редкою красотою, быстро возразил:

– Если бы она пришла даже ради самого маловажного дела, она все-таки была бы для меня, как и для тебя, желанною гостьей.

– Оставь это, – прервала его Вереника укоризненным тоном. – Скорее, дитя, говори, что случилось с твоим братом?

Тогда Мелисса в коротких и правдивых словах рассказала, в чем провинился легкомысленный Александр и что угрожает ему, ее отцу и Филиппу. Затем она с трогательною мольбою просила Веренику оказать помощь ее отцу и братьям.

Между тем резко очерченное лицо сенатора все больше и больше омрачалось, да и Вереника потупила свои большие глаза. Ей было, очевидно, трудно прийти к какому-нибудь решению. На этот раз она была избавлена от необходимости дать немедленно ответ: появились посланцы цезаря, и сенатор с лихорадочною поспешностью приказал Мелиссе отойти в сторону. Затем он шепнул свояченице:

– Не следует под твоею кровлей портить настроение цезарю из-за этих людей. – На это Вереника успела ответить только: «Я не боюсь его», потому что как раз в эту минуту к ним подошел первый посланец и сообщил, еле переводя дух, что император не приедет и что послы, которым он поручил извиниться за него, следуют за ним, вестником, пешком.

При этом известии Церан, обращаясь к свояченице, воскликнул с горьким смехом:

– Назови меня по крайней мере хорошим пророком! С тем, что он довольно часто проделывает с нами, сенаторами, должны примириться и вы.

Но матрона едва слушала его; она с глубокою благодарностью подняла глаза, и из ее груди вырвалось облегченное восклицание:

– Хвала богам за эту милость!

Затем она отняла руки от своей бурно волновавшейся груди и крикнула домоправителю, который прибежал вслед за вестником:

– Императора не будет. Уведомь об этом господина, но так, чтобы этого никто не слышал. Он должен принять здесь вместе со мною послов. Назначенную для меня подушку вели тотчас же убрать, а затем пир должен начаться немедленно. О Церан, ты не знаешь, от какой муки избавляется моя бедная душа!

– Вереника! – сказал сенатор предостерегающим тоном, прикладывая палец к губам. При этом он снова увидел молодую просительницу и крикнул ей тоном соболезнования: – Твой приход сюда был, к сожалею, напрасен, моя красавица! Если ты так же разумна, как очаровательна, то поймешь, что просить, чтобы кто-нибудь стал между львом и теми, кто привел его в ярость, значит требовать слишком многого.

Однако матрона не обратила внимания на это предостережение, предназначавшееся также и для нее; встретив умоляющий взгляд Мелиссы, она сказала ей с исполненною достоинства решимостью:

– Ты останешься. Мы увидим, кого к нам пришлет император. Я лучше, чем этот господин, знаю, что значит видеть в опасности того, кто нам дороже всего на свете. Сколько тебе лет, девушка?

– Восемнадцать, – ответила Мелисса.

– Восемнадцать? – переспросила матрона, как будто испуганная этим числом, потому что ее умершей дочери было тоже восемнадцать лет. Затем она возвысила голос и продолжала с ободряющей теплотой: – Я сделаю для тебя и для твоих близких все, что от меня зависит. И ты поможешь мне, Церан.

– Если это нужно, то с полною готовностью, которую внушают мое почтение к тебе и восторженное поклонение всему прекрасному. Но вот идут послы. Старший из них – ученый Филострат, сочинения которого ты знаешь; младший – баловень счастья Феокрит, о котором я тебе говорил. Если бы прелесть ее лица сумела очаровать этого всемогущего властителя!

– Церан! – остановила его матрона с серьезным укором в голос. Впрочем, она не слушала извинений сенатора, потому что в эту самую минуту сходил с лестницы навстречу послам ее муж Селевк.

Первым заговорил Феокрит, причем и здесь, несмотря на траурную тогу, которая драпировала его фигуру красивыми складками, он ни одним жестом не заставил забыть в нем прежнего актера и танцовщика.

Когда Селевк представил его своей супруге, Феокрит рассыпался в уверениях, что его высокий повелитель был столь же испуган, сколько огорчен, когда, едва час тому назад, уже одетый для праздника и украшенный венком, узнал, что боги жестоко похитили единственное дитя из дома, от гостеприимства которого он ожидал веселых часов. Цезарь с глубоким прискорбием чувствует, что он по неведению нарушил то спокойствие, которое принадлежит печалующимся по праву. Он, Феокрит, просит их быть уверенными в благоволении к ним властителя мира. Что касается его самого, то он сумеет доложить императору, как великолепно украсили они в честь его свое роскошное жилище. Его высокий властитель с глубоким волнением узнает, что даже мать, лишившаяся своего ребенка и плачущая подобно Ниобее, освободилась от своего окаменения, приковавшего ее к Сипилосу, и приготовилась достойно принять величайшего из всех смертных гостей, сияющая, подобно Юноне, за золотым столом богов.

Веренике удалось сделать над собой усилие и выслушать до конца высокопарные фразы императорского любимца. Каждое слово, изливавшееся так плавно из уст комедианта, отзывалось в ее ушах горькою насмешкою, и его личность была ей до того противна, что она почувствовала себя как бы освобожденною, когда он, обменявшись несколькими словами с хозяином дома, попросил дозволения удалиться, ссылаясь на призывающие его важные дела.

Так и было на самом деле. Он ни за что не уступил бы этих дел никому другому, так как ему нужно было сообщить префекту Тициану, который его оскорбил, что император отрешил его от звания префекта и намерен обсудить возникшее против него обвинение в злоупотреблениях по должности.

Второй посол остался и после того как он отклонил предложение Селевка идти с ним к обеденному столу, и обменялся несколькими словами с Вереникой. Сенатор отвел его в сторону и, поговорив немного с ним, подвел его к Мелиссе, предоставляя ей самой изложить свою просьбу перед знаменитым философом, принадлежавшим к числу самых близких друзей императора.

Затем он вернулся к своей свояченице, которая спросила его, может ли он поручиться за безопасность, поручив попечению придворного, о котором она знает только то, что он умеет писать красивым слогом, эту девушку редкой красоты, находящуюся под ее покровительством, и которую она поэтому намерена охранять.

Этот вопрос, по-видимому, рассмешил сенатора, но под влиянием серьезности Вереники он тотчас изменил свой легкомысленный тон и сознался, что в юности Филострат был бы последним из людей, которым он вверил бы попечение о какой-нибудь девушке: его знаменитые письма довольно показывают, каким пылким и счастливым другом прекрасных женщин был в прежнее время этот остроумный философ и писатель. Но теперь это изменилось. Правда, он и теперь поклоняется женской грации, но ведет порядочную жизнь и сделался самым жарким и серьезным поборником отеческой религии и добродетели. Он принадлежит к ученому кружку Юлии Домны, матери императора, по поручению которой сопровождает Каракаллу, чтобы в случае необходимости сдерживать дикие страсти ее сына.

Разговор, который между тем начала Мелисса с философом, принял странный оборот. Уже при первом обращении к нему слова замерли на ее губах: в посланце цезаря она узнала того римлянина, который вышел к ней из архива в храме Асклепиоса и мог легко подслушать ее молитву.

Филострат, по-видимому, тоже вспомнил об их встрече, потому что его лицо, черты которого представляли такое милое сочетание серьезности с веселостью, просияло, и на его губах играла тонкая улыбка, когда он спросил ее:

– Ошибаюсь я, прекрасная девушка, или же в самом деле великий Асклепиос даровал мне счастье встретить тебя сегодня утром, как теперь, вечером; я обязан этим счастьем божественному цезарю?

Мелисса взглядом указала ему на сенатора и на Веренику, и хотя изумление и страх сомкнули ее губы, но поднятая рука и все ее существо с достаточною ясностью выражали просьбу не выдавать ее.

Философ ее понял и исполнил эту немую мольбу. Ему было приятно иметь общую тайну с этою грациозною девушкой. Ведь он действительно подслушал ее усердную молитву о цезаре. Это в высшей степени возбудило его любопытство. Итак, он шепнул:

– То, что я видел и слышал в храме Асклепиоса, останется тайною между нами. Но что могло побудить тебя так сердечно молиться об императоре? Или он сделал для тебя или для твоих близких что-нибудь хорошее?

Мелисса отрицательно покачала головой, и философ с удвоенным любопытством продолжал:

– Значит, ты принадлежишь к числу тех, для кого достаточно одного взгляда на изображение или фигуру какого-нибудь человека, чтобы Эрос наполнил их сердце любовью?

– Что за мысль! – возразила с жаром Мелисса. – О нет, нет, разумеется, нет!

– Нет? – спросил Филострат с возрастающим изумлением. – В таком случае твоя богатая надеждами юная душа ожидает, что он, подобно Титу, при помощи богов, сделается благодетелем мира?

Мелисса робко взглянула на матрону, все еще разговаривавшую с сенатором, и возразила скороговоркой:

– Его называют убийцей. Но я знаю наверняка, что его терзают муки душевные и телесные, и так как один весьма сведущий человек сказал мне, что из миллионов людей, находящихся под властью цезаря, нет ни одного, кто бы помолился за него, то мне сделалось так больно… Я не могу выразить…

– И поэтому, – прервал ее философ, – тебе показалось похвальным и угодным богам быть первою и единственною личностью, которая добровольно и тайно приносит за него жертву на алтарь божества? Так вот в чем дело. И сказать правду, дитя, тебе нечего стыдиться.

Затем его лицо вдруг омрачилось, и, изменив тон, он строго спросил:

– Ты христианка?

– Нет, – ответила Мелисса решительно, – Мы греки. Как могла бы я принести кровавую жертву великому Асклепиосу, если бы я веровала в Распятого?

– В таком случае, – сказал Филострат, и глаза его ярко заблистали, – в таком случае я от имени богов могу уверить тебя, что твоя молитва и твоя жертва были им угодны и что я сам обязан тебе, благородная девушка, великою радостью. Теперь еще одно: что ты чувствовала, когда оставила храм?

– Мне было легко и радостно на душе, – отвечала девушка, посмотрев на него приветливо и открыто своими большими глазами. – Мне хотелось петь среди улицы, хотя она не была пуста.

– Я это только и хотел узнать, – сказал просиявший Филострат. И между тем как он еще держал ее руку в своей, к ним подошли сенатор и Вереника.

– Успела ли она добиться твоей помощи? – спросил Церан. На что Филострат быстро отвечал:

– Я сделаю для нее все, что могу.

Затем Вереника просила обоих идти с нею в ее комнаты, потому что все, напоминавшее праздник, было ей противно; и уже по пути Мелисса начала рассказывать своему новому другу, что угрожает ее брату.

Она окончила свой рассказ в комнате, в которой не было излишней пышности, бьющей в глаза, но которая была украшена благороднейшими произведениями старого александрийского искусства.

Филострат внимательно слушал девушку, однако же, прежде чем она могла высказать свою просьбу, он прервал ее восклицанием:

– Значит дело идет о том, чтобы побудить императора оказать милость, а это… Ты не знаешь, дитя, чего ты добиваешься!..

Здесь он был прерван посланцем Селевка, который звал Церана к гостям; а Вереника, как только сенатор удалился, отправилась в свою комнату, чтобы сбросить претивший ей наряд.

Пообещав скоро вернуться, чтобы принять участие в совещании, она ушла, а Филострат, задумчиво посмотрев ей вслед, обратился к Мелиссе с вопросом:

– Решилась бы ты из любви к своим близким подвергнуть себя самым горьким унижениям и даже, может быть, серьезной опасности?

– Всему, даже смерти ради них! – отвечала Мелисса с радостною решимостью, и ее глаза засияли такою пламенною готовностью к самопожертвованию, что его старое сердце растаяло, и его правило, которому он строго следовал с тех пор как находился при императоре – не обращаться к властителю ни с одним словом без вызова с его стороны, – разлетелось как дым.

Держа ее руку в своей и пытливо глядя ей в лицо, он спросил ее еще раз:

– А если придется сделать шаг, для которого недостало бы мужества у многих мужчин, ты решилась бы на него?

И на этот раз «да» было ответом. Филострат выпустил ее руку и сказал:

– В таком случае мы решимся на самое крайнее средство. Я подготовлю тебе путь, а завтра, не пугайся, завтра ты, под моей охраной, явишься к императору.

Щеки девушки, зарумянившиеся от пробудившейся надежды, побледнели, и в то время как ее собеседник выказывал желание поговорить о дальнейшем с женою Селевка, Вереника вошла в комнату. На ней была теперь опять траурная одежда, и ее бледное благородное лицо было еще влажно от только что пролитых слез. Те сумрачные тени, которые, окружая женские глаза, свидетельствуют о перенесенных душевных бурях, сделались еще более темными, и, когда ее взор встретился с грустным взглядом Мелиссы, девушкою овладело желание броситься в объятия этой женщины и выплакаться на ее груди, как на груди матери.

Филострат, казалось, был тронут видом женщины, которая обладала столь многим и у которой жестокий удар судьбы отнял все, что дорого сердцу матери. Ему было приятно сообщить ей, что он надеется смягчить императора. Но все-таки предстоящий шаг очень рискован. Цезарь сильно раздражен ядовитыми нападками александрийцев, а брат Мелиссы единственный из насмешников, которого удалось схватить. Проступок александрийских остряков не может остаться безнаказанным. В подобном отчаянном положении могут помочь только отчаянные средства, и поэтому он решается предложить провести Мелиссу к цезарю, чтобы она сама попросила его о милосердии.

Вереника вздрогнула, точно укушенная скорпионом. Сильно взволнованная и точно желая оградить девушку от нападения, она охватила ее рукой, и Мелисса прижалась головой к груди матроны, точно ища поддержки.

Благоухание, исходившее от кудрей девушки, напомнило Веренике о тех минутах, когда она так же жарко прижимала к сердцу свою собственную дочь. Ее материнское сердце нашло новую цель жизни, и с восклицанием: «Это невозможно!» – она крепче прижала к себе Мелиссу.

Однако же Филострат потребовал, чтобы его выслушали. Он объяснил, что нельзя ожидать никакого результата от посредства третьего лица, кроме погибели ходатая.

– Каракалла, – продолжал он, обращаясь к Мелиссе, – страшен в своем гневе: никто не может этого отрицать, однако же в последнее время тяжкие страдания сделали его раздражительным, недовольным человеком, который относится очень строго к поведению своей свиты. Женская красота не производит на него ни малейшего впечатления, – да и без того многое служит к ограждению этой прелестной девушки. Он узнает, что достойнейшая из женщин, супруга главного жреца, в доме которого он гостит, принимает участие в судьбе Мелиссы и что я сам, друг его матери, держу ее сторону. Напротив того, его мстительность не знает границ и не может быть обуздана никем; кто же возбудит ее, того не защитит от жесточайшей участи даже заступничество Юлии Домны. Если ты не знаешь, то я тебе скажу, девушка: он убил своего брата Гету, хотя его мать защищала его своими объятиями. И теперь спрашиваю тебя в третий раз: готова ли ты жертвовать всем для своих близких? Имеешь ли ты мужество кинуться в пасть льва?