Доводы рассудка

– Позволю себе заметить, сэр Уолтер, что в денежных вопросах хорошо иметь дело с флотскими джентльменами. Я приобрел некоторое знание их методов ведения дел; и я позволю себе признать, что они имеют очень либеральные понятия и столь же вероятно могут превратиться в желательных арендаторов, как любая другая категория людей, с которой вам доведется встретиться. Поэтому, сэр Уолтер, я взял на себя смелость заметить, если вследствие любых просочившихся слухов относительно вашего намерения – а это следует принять во внимание как возможную вероятность, поскольку мы знаем, насколько трудно сохранить действия и планы одной части мира в тайне от внимания и любопытства другой, к тому же ваше влиятельное положение имеет свои издержки; я, простой Джон Шеферд, мог бы скрыть любые семейные проблемы от общества, поскольку никто не считает меня заслуживающим внимания и времени, но сэру Уолтеру Эллиоту оказывается крайне трудно уклониться от людских глаз, поэтому я отважусь заметить, что меня не слишком удивит, если, при всех предпринятых нами предосторожностях, некоторые слухи о правде все-таки будут распространяться; и в ожидании этого, как я собирался отметить, а заявки, бесспорно, последуют, я бы осмелился предположить, что любое предложение от наших богатых морских командиров особенно заслуживает внимания с вашей стороны, и с вашего разрешения хотел бы добавить, что мне хватит двух часов в любое время, чтобы избавить вас от беспокойств, связанных с необходимостью давать ответ.

Сэр Уолтер только кивал. Но чуть позже, встав со своего места и прогулявшись по комнате, он саркастически заметил:

– Найдутся немногие среди этих флотских господ, как мне представляется, кто не откроет рот от удивления, оказавшись в подобном доме.

– Они станут озираться по сторонам, это без сомнения, и благословлять свою удачливую судьбу, – вставила миссис Клэй, ибо миссис Клэй присутствовала там же: ее отец привез ее с собой, ибо ничто не оказывало столь благотворного влияния на здоровье миссис Клэй, как поездка в Келлинч, – но я весьма согласна с моим отцом в его рассуждениях о том, что моряк мог бы быть очень желанным арендатором. Я знавала многих представителей этой профессии; и, помимо их щедрости, они так опрятны и аккуратны во всех отношениях! Эти ваши ценные картины, сэр Уолтер, если бы вы предпочли оставить их здесь, остались бы в совершенной сохранности. Обо всем в доме и вокруг него будет проявлена превосходная забота! Сады и аллеи парка сохранились бы в почти таком же образцовом порядке, как и теперь. Вы не должны беспокоиться, мисс Эллиот, что ваши очаровательные цветники окажутся в запущенном состоянии.

– По поводу всего этого, – холодно отреагировал сэр Уолтер, – допускаю, что вынужден сдать в аренду свой дом, но ни в коем случае я не составил еще своего мнения об остальных привилегиях, которые присоединю к этому. Я особенно не расположен оказывать полную благосклонность арендатору. Парк конечно же будет доступен ему и нескольким морским офицерам или каким-то там еще людям любого другого разряда, они могут воспользоваться этим благом; но какие ограничения я могу наложить на использование площадок для игр и садов – это уже другое дело. Я не в восторге от мысли, что мои аллеи, обсаженные кустарником, всегда будут доступны; и я должен рекомендовать мисс Эллиот поостеречься в отношении своего цветника. Я очень мало расположен предоставить арендатору Келлинч-холла экстраординарный фавор любого рода, ручаюсь вам, будь он моряк или солдат.

– Во всех этих случаях имеются установленные правила использования, которые устраняют препятствия в отношениях между владельцем и арендатором. Ваши интересы, сэр Уолтер, находятся в очень надежных руках. Положитесь на меня, и я позабочусь, чтобы никакой арендатор не имел больше, чем предусмотрено его правами. Я рискую намекнуть, что сам сэр Уолтер Эллиот не сможет и вполовину столь ревностно позаботиться о себе, как Джон Шеферд станет соблюдать его интересы в этом вопросе, – позволил себе заметить мистер Шеферд после короткой паузы.

– Флотские, я думаю, сделавшие так много для нас, имеют по крайней мере равные права с любыми другими на все удобства и все привилегии, которые любой дом может предоставить. Моряки тяжелым трудом заработали себе право на тот комфорт, который мы должны им обеспечить, – неожиданно вступила в разговор Энн.

– Очень верно, очень верно. Мисс Энн говорит очень верные слова, – отозвался мистер Шеферд.

– О! Конечно, – то был возглас его дочери.

Но от сэра Уолтера они вскоре услышали:

– Эта профессия имеет свою определенную пользу, но мне было бы жаль видеть любого из своих друзей принадлежащим к этой категории.

– Неужели! – последовало в ответ, причем к этому возгласу добавились удивленные взгляды.

– Да, это неприятно мне по двум причинам, у меня есть два серьезных фундаментальных возражения против этой профессии. Во-первых, как являющейся средством пропитания для людей неясного происхождения, поднимающей их до неуместного для них уровня и воздающей этим людям почести, о которых их отцы и деды даже никогда и не мечтали; и, во-вторых, поскольку она сокращает юность человека и энергию самым ужасным образом, моряк стареет быстрее, чем любой другой человек. Я наблюдал за этим всю свою жизнь. Мужчина на флоте подвергается большей опасности быть оскорбленным тем, что его обойдут, повысив в звании того, с чьим отцом его отец счел бы ниже своего достоинства даже заговорить, и самому подвергнуться неуместному в его случае пренебрежению, чем в любой другой ситуации. Однажды, прошлой весной, в городе, я был в компании с двумя мужчинами, поразительный пример в подтверждение моих слов: лордом Сент-Ивом, отца которого, сельского викария, все мы знаем, ему и на хлеб-то едва хватает, – а я должен был уступить место лорду Сент-Иву и некоему адмиралу Болдуину, персонажу с наиболее плачевной внешностью, какую вы только можете себе представить; его лицо цвета красного дерева, огрубевшее и морщинистое до крайней степени, все в бороздах и морщинах, девять седых волосков на висках и слегка припудренный затылок. «Во имя всех святых, кто это – вон тот старик?» – поинтересовался я у своего друга, стоявшего рядом (то был сэр Бэзил Морли). «Старик! – вскричал сэр Бэзил. – Да это – адмирал Болдуин. Сколько, вы думаете, ему лет?» – «Шестьдесят, – ответил я, – или, возможно, шестьдесят два». – «Сорок, – поправил меня сэр Бэзил, – сорок, и ни годом больше того». Вообразите себе степень моего изумления: я так легко не смогу забыть этого адмирала Болдуина. Я никогда не видел такого невероятно несчастного примера, как жизнь на море может испортить внешность; но в некотором смысле это же самое происходит с ними со всеми: они страдают от воздействия климата и любой погоды, пока их не приметят и не оставят на берегу. Уж лучше бы они получали снаряд в голову, чем так мучиться, как адмирал Болдуин.

– Ну что вы, сэр Уолтер, – вскричала миссис Клэй, – это слишком сурово. Проявите немного милосердия к беднягам. Не все мы рождены красивыми. Море, конечно, не способствует красоте, моряки очень рано стареют, я часто наблюдала это, они быстро утрачивают юношеское обаяние. Но разве не то же самое происходит и со многими другими профессиями, возможно даже – с большинством из них. Солдаты на действительной службе нисколько не выигрывают по сравнению с моряками; и даже в более спокойных профессиях, где есть тяжелый труд и умственное напряжение, если не физическое, эти профессии редко доверяют внешность человека естественному ходу лет. Юрист упорно корпит над делами, до предела замученный заботами; врач пребывает на ногах в любое время суток и отправляется в путь в любую погоду; и даже священнослужитель (она остановилась на мгновение, что бы такое придумать для пастора), и даже священнослужитель, вы знаете, обязан входить в полные заразой комнаты и подвергать свое здоровье и внешность угрозе и ущербу от зловонной атмосферы. Фактически, и я давно в этом убедилась, хотя каждая профессия необходима и благородна по-своему, только на долю тех, кто не обязан ее иметь, кто может соблюдать правильный образ жизни, жить в поместье, сам распоряжаться своим временем, распределяя свои повседневные занятия, проживая на доходы от собственности и не добывая себе большего благосостояния в муках; только на их долю выпадает жребий, полагаю я, наслаждаться благословением здоровьем и хорошим внешним видом в полной мере, – я не знаю никакого иного круга людей, кто с возрастом не терял бы своей привлекательности.

Создалось впечатление, будто мистер Шеферд, в своем беспокойстве заранее расположить сэра Уолтера к морским офицерам в качестве арендаторов, был одарен предвидением; так как самое первое обращение с просьбой сдать в аренду дом поступило от адмирала Крофта, с которым он вскоре после того разговора оказался в одном обществе во время посещения ежеквартального собрания в Тонтоне; и, как показало время, он получил предупреждение об адмирале от своего информатора в Лондоне. В соответствии с текстом сообщения, с которым он поспешил в Келлинч, адмирал Крофт был уроженцем графства Сомерсет, и теперь, владея значительными средствами, желал поселиться в своем графстве, он приехал в Тонтон, чтобы осмотреть некоторые места в близлежащих окрестностях, о которых вычитал в объявлениях о сдаче в аренду и которые, однако, не удовлетворили его; случайно услышав (ведь, как и предсказывал мистер Шеферд, о чем тот не преминул напомнить, намерения и заботы сэра Уолтера не могли оставаться в тайне) о возможной и предполагаемой сдаче внаем Келлинч-холла и узнав об его (мистера Шеферда) отношениях с владельцем поместья, он представился ему с тем, чтобы уточнить некоторые вопросы, и, в ходе довольно длинной беседы, проявил такое сильное желание поселиться там, какое только может проявить человек, знакомый с ним лишь по словесному описанию, и предоставил мистеру Шеферду, в подробном отчете о себе, все доказательства своей крайней надежности в качестве приемлемого арендатора.

– А кто это, адмирал Крофт? – последовал холодный, подозрительный вопрос сэра Уолтера.

Мистер Шеферд объяснил, что адмирал из семьи джентльмена, и упомянул местность, и Энн, после небольшой паузы, добавила к этому:

– Он военно-морской контр-адмирал. Принимал участие в Трафальгарском сражении и с тех пор жил в Восточной Индии; кажется, он прожил там несколько лет.

– Тогда я принимаю как очевидное, – заметил сэр Уолтер, – что его лицо примерно такого же оранжевого цвета, как манжеты и накидки моей ливреи.

Мистер Шеферд поспешил поручиться, что адмирал Крофт был очень решительным, но дружелюбным человеком, с приятной внешностью, правда, чтобы быть точным, несколько потрепанной ветрами, но не слишком много, и весьма достойный джентльмен в своих высказываниях и поведении; вряд ли возникнут хоть малейшие трудности при выработке условий сдачи дома внаем, ему всего лишь нужен удобный дом, куда можно было бы вселиться, и как можно скорее; он знает, что ему придется заплатить за свое удобство; соответственно знает, в какую арендную плату ему обойдется дом со всей обстановкой; скорее всего, не удивился бы, если бы сэр Уолтер запросил больше; поинтересовался поместьем; конечно же был бы доволен делегированием прав, но не придавал этому особого значения; сказал, что иногда берет в руки ружье, но охотник из него никакой; весьма джентльмен.

Мистер Шеферд проявил красноречие, указывая на все обстоятельства, связанные с семейным положением адмирала, которое делало его особенно желательным арендатором. Он был женат, но бездетен; лучшего и желать было нельзя. Дом никогда не бывает в должном порядке, отметил мистер Шеферд, без хозяйки, он не стал бы ручаться за сохранность меблировки при отсутствии хозяйки или слишком большом количестве детей. Леди, не обремененная детьми, лучший в мире хранитель мебели. Повидал он и миссис Крофт; она также была в Тонтоне с адмиралом и присутствовала почти все время, пока они обговаривали дело.

– И она показалась мне очень учтивой, благородной, проницательной леди, – продолжал он; – задавала намного больше вопросов о доме, условиях найма и налогах, чем сам адмирал, и, видимо, более сведуща в деловых вопросах; и, кроме того, сэр Уолтер, я обнаружил, что она больше связана с нашими местами, чем даже ее муж; то есть она – сестра джентльмена, который когда-то жил среди нас, она сказала мне это сама, она сестра джентльмена, который жил несколько лет назад в Монкфорде. О боже! Как его имя? Никак не могу вспомнить его имя, хотя я слышал его совсем недавно. Пенелопа, дорогая, может, ты поможешь мне вспомнить имя джентльмена, жившего в Монкфорде, – брата миссис Крофт?

Но миссис Клэй так оживленно беседовала с мисс Эллиот, что не расслышала обращения в свой адрес.

– Не имею ни малейшего представления о том, кого вы можете иметь в виду, Шеферд; я не помню ни одного джентльмена, кто жил бы в Монкфорде, со времени старого отца Трента.

– Боже мой! Как странно! Полагаю, скоро я забуду свое собственное имя. Имя, с которым я так хорошо знаком; даже прекрасно знаю, как выглядел тот джентльмен; встречался с ним сотни раз; как-то он приходил ко мне за советом, я помню, как один из его соседей нарушал чужое право владения; человек фермера забрался в его сад; сломанная изгородь, украденные яблоки: был пойман с поличным; и впоследствии, вопреки моему мнению, они мирно решили спор. Действительно, как странно!

Возникла продолжительная пауза.

– Вы имеете в виду мистера Вентворта, я полагаю? – сказала Энн.

Мистер Шеферд преисполнился благодарности:

– Вентворт – да, так его звали! Мистер Вентворт, именно он. Помните, сэр Уолтер, какое-то время назад он имел приход в Монкфорде, в течение двух или трех лет. Прибыл туда, как мне кажется, году в пятом, да именно. Вы же помните его, я уверен.

– Вентворт? О да! Мистер Вентворт, викарий из Монкфорда. Вы ввели меня в заблуждение, употребив термин джентльмен. Я думал, вы имеете в виду кого-то, кто владел там собственностью. Мистер Вентворт не принадлежал к обществу, ничего не имел общего с семейством Страффорд, он был никем. Можно только удивляться, как имена многих из нашей знати становятся такими банальными.

Поскольку мистер Шеферд почувствовал, что эти родственные связи Крофтов не слишком подняли их в глазах сэра Уолтера, он больше не упоминал о них, со всем своим рвением вернувшись к обсуждению обстоятельств, более бесспорно служивших в их пользу: их возраста, и количества, и материального положения, высокого мнения, сложившегося у них о Келлинч-холле, и чрезвычайного желания воспользоваться возможностью арендовать дом; и к созданию впечатления, будто для этой семейной пары ничто не могло бы сравниться со счастьем являться арендаторами у сэра Уолтера Эллиота: проявляя при этом удивительную догадливость в том, какие качества ожидает увидеть у своих арендаторов сэр Уолтер.

Его старания, как ни странно, дали результаты; и хотя сэр Уолтер конечно же по-прежнему с неприязнью относился к любому, кто собирался поселиться в его доме, и считал, что даже при максимально высоких ставках это было бы слишком большим благодеянием для них, но позволил себя уговорить дать мистеру Шеферду разрешение продолжить переговоры и поручил ему нанести визит адмиралу Крофту, который все еще оставался в Тонтоне, и установить день для осмотра дома.

Сэр Уолтер не отличался большим благоразумием, но тем не менее он приобрел достаточно опыта в познании мира, чтобы почувствовать, что более приемлемого во всех отношениях арендатора, каким казался адмирал Крофт, он едва ли мог ожидать. Это подсказывал ему разум, что же до его тщеславия, так оно получило некоторое дополнительное успокоение в общественном положении адмирала, всего лишь достаточно высоком, но и не слишком высоком.

«Я сдал мой дом адмиралу Крофту» – это звучало бы очень хорошо; намного лучше, чем любому простому мистеру …, мистер (за исключением, возможно, каких-то шести человек на всю страну) всегда нуждается в некотором пояснении. За адмирала говорит уже его собственное звание, и, одновременно, адмирал никогда не сможет принизить баронета. Во всех их деловых отношениях и общении сэр Уолтер Эллиот всегда останется выше.

Ничто не могло быть сделано без одобрения Элизабет, но ее так захватила идея отъезда, что она была счастлива покончить с этим, тем более оказался под рукой арендатор, – и не сказала ни слова против.

Мистеру Шеферду предоставили окончательные полномочия действовать; и, как только собеседники пришли к такому заключению, Энн, самая заинтересованная слушательница происходившего обсуждения, покинула комнату, чтобы подставить свои пылающие щеки прохладному воздуху, и, прогуливаясь по своей любимой роще, произнесла с тихим вздохом:

– Еще несколько месяцев, и он, возможно, станет прогуливаться здесь.

Глава 4

Со стороны могло показаться, что он – это мистер Вентворт, прежний пастор Монкфорда, однако думала она о капитане Фредерике Вентворте, его брате, который после присвоения ему звания капитана третьего ранга в результате военных действий в Cан-Доминго, не получив нового назначения, прибыл в Сомерсет летом 1806 года и, не имея родительского дома, поселился на полгода в доме своего брата в Монкфорде. Он был в то время необыкновенно приятным молодым человеком, очень образованным, живым и ярким, а Энн – очень симпатичной девушкой, отличавшейся мягким нравом, скромностью, вкусом и тонким восприятием жизни. И половины бы привлекательности с обеих сторон могло оказаться достаточным, поскольку у него не было особых дел, а у нее едва ли было кого полюбить, но такое обильное стечение положительных обстоятельств не могло ничем не кончиться. Постепенно они познакомились ближе, а когда познакомились, скоро и глубоко полюбили друг друга. Было бы трудно определить, кто из них видел в другом воплощение высокого совершенства или кто из них был счастливее: она, выслушивая его признание и предложение, или он, когда их благосклонно приняли.

Затем наступил короткий период совершеннейшего счастья, но слишком короткий. Беда не заставила себя ждать. Сэр Уолтер, когда к нему обратились, по-настоящему не отказал в своем согласии и не произнес слов «этого не будет никогда», не скрыв, впрочем, своего огромного удивления, и продемонстрировал высшую степень холодного презрения и неприязни, равнодушия и открытой решимости ничего не предпринимать ради дочери. Он счел этот союз до крайности унизительным; а леди Рассел, хотя и более сдержанно и с извинительной гордостью, отнеслась к нему как к весьма неудачному варианту.

Энн Эллиот, со всеми ее притязаниями, обусловленными рождением, красотой и умом, готова была обречь себя уже в девятнадцать лет на помолвку; обручиться в девятнадцать лет, и с кем?! С молодым человеком, который не мог предложить взамен ничего, кроме себя самого, без всяких надежд на жизнь в богатстве, но с вероятностью всех роковых случайностей, связанных с крайне опасной профессией, и без всяких связей, гарантирующих хотя бы отдаленное возвышение в этой профессии. О, это действительно означает «обречь себя», одна мысль об этом уже глубоко опечаливала леди Рассел! Чтобы Энн Эллиот, столь юную, о которой мало кто еще успел узнать, похитил бы незнакомец без связей и состояния! Или чтобы она увязла в помолвке, слишком изнурительной уже своей неопределенностью, тревожной и беспокойной, убивающей молодость!

Этого не должно случиться, пусть и прямым вмешательством дружбы, любыми протестами той, кто испытывала почти материнскую любовь и обладала почти материнскими правами, но эта помолвка будет предотвращена.

Капитан Вентворт не имел никакого состояния. Он был удачлив в своей профессии, но легко тратил все, что легко ему доставалось, ничего не откладывал. Но он был уверен, что непременно скоро разбогатеет: полный жизненных сил и юношеской страсти, он знал, что должен скоро получить корабль под свое командование и занять положение, которое приведет его ко всему, чего он хотел. Он всегда был удачлив; он знал, что удача от него не отвернется. Такой уверенности в себе, убедительной уже по своей горячности и околдовывающей той остроумной обоснованностью, с которой он часто выражал ее, могло быть достаточно для Энн; но леди Рассел видела все совсем в ином свете. Его жизнерадостный, полный оптимизма характер и бесстрашие оказывали на нее совершенно другое впечатление. Она видела в этом еще худшее зло. Это только добавляло опасности. Он был честолюбив, и он был упорен. Леди Рассел не слишком нравилось остроумие, а все близкое к неблагоразумию внушало ей ужас. Она резко выступила против этого союза.

Сопротивляться такому противодействию своим чувствам Энн не сумела. Пусть и юная, мягкая и слабая, она в тот момент еще могла бы, возможно, противостоять недоброжелательности своего отца, пусть и усиленной отсутствием поддержки (ни добрым словом, ни ласковым взглядом) сестры, но леди Рассел, которую она всегда любила и которой всегда доверяла, не могла, то твердостью, то лаской, не добиться желаемого ей результата.

Энн убедили, что помолвка неправильна, неосмотрительна, опрометчива, неуместна, едва ли приведет к успешному завершению и не подходит ей. Но отказалась она не просто под влиянием эгоистичной предосторожности. Если бы она не вообразила себе, не убедила себя, что этот шаг будет лучше для него даже больше, чем для нее, она едва ли смогла бы прервать их отношения. Вера в то, что поступает благоразумно и отказывает себе в счастье преимущественно ради его пользы, служила ей главным утешением в горечи расставания, окончательного разрыва; а утешение ей требовалось, и немалое, поскольку ей предстояло дополнительно столкнуться с другой болью, которую он причинил ей, – совершенно не поддавшись убеждениям и непреклонный в своей уверенности, что его оскорбили в лучших чувствах, он резко оборвал их знакомство. Вскоре он покинул их графство.

Несколько месяцев наблюдали начало и конец их знакомства; но страдания, выпавшие на долю Энн в связи с их разрывом, не ограничивались несколькими месяцами. Та юношеская привязанность и печаль о ней в течение долгого времени затуманивали все удовольствия юности и впоследствии сказались на том, что она рано потеряла свой девичий румянец и сникла душой.

Более семи лет прошло с момента разрыва, когда эта краткая печальная история взаимного влечения сердец пришла к своему завершению; время многое смягчило, возможно, даже почти все, но она в этом зависела только от одного лишь времени; не помогала ни перемена места (она всего лишь раз посетила Бат вскоре после разрыва), ни новое лицо или расширение круга общения. Никто больше не появлялся в кругу обитателей поместья Келлинч, кто мог бы выдержать сравнение с Фредериком Вентвортом, каковым он оставался в ее памяти. Никакая вторая влюбленность, единственное по-настоящему естественное, счастливое и достаточное лечение в ее возрасте, не оказалась возможной в рамках их небольшого общества, никто не подходил ей по уровню развития и не отвечал ее утонченному вкусу. Ее упрашивал, когда ей исполнилось двадцать два, поменять имя молодой человек, который вскоре после этого нашел более охотный прием у ее младшей сестры: и леди Рассел сокрушалась ее отказом, поскольку Чарльз Масгроув был старшим сыном человека, чьи землевладения и общая значимость уступали в окрестностях только сэру Уолтеру, да и обладал хорошим характером и приятной внешностью, и, хотя леди Рассел могла бы желать все же чего-то относительно большего, когда Энн только исполнилось девятнадцать, она тем не менее обрадовалась увидеть ее в двадцать два так достойно избегнувшей необъективных придирок и несправедливости в дома отца и поселившейся своей семьей подле нее.

Но на сей раз Энн оставалась безучастна к советам; и, хотя леди Рассел, как всегда уверенная в своем благоразумии и рассудительности, никогда не жалела о прошлом, она начала теперь испытывать беспокойство, которое граничило с безнадежностью, что так и не появится в жизни Энн некий мужчина, наделенный талантами и обладающий независимостью, способный привлечь ее внимание и дать ей то положение, которому она, по мнению ее крестной, очень соответствовала благодаря своему умению хранить сердечную привязанность и своим домашним привычкам.

Они не знали мнения друг друга, осталось ли оно прежним или изменилось, поскольку никогда не касались этой темы; но Энн, в свои двадцать семь, рассуждала уже совсем по-другому, чем в девятнадцать. Она не обвиняла леди Рассел, она не обвиняла и себя в том, что поддалась на ее уговоры; но она чувствовала, что если бы кто-то в подобных обстоятельствах обратился к ней за советом, то никогда не получил бы в ответ предрекания таких картин ужасных несчастий, такого категоричного сомнения в благополучном будущем. Энн была убеждена, что, как бы ни осуждали ее домашние, как бы ни мучительны оказались все тревоги и опасения, связанные с его профессией, все эти вероятные страхи, отсрочки и разочарования, она могла бы быть все же более счастлива, если бы сохранила помолвку, а не пожертвовала их отношениями; пускай бы на ее долю выпало даже больше обычных забот и сроки наступления их счастья отодвигались. А ведь судьба могла, как это порой случается, подарить ему богатство раньше, чем разумно было бы рассчитывать на него.

Все его жизнерадостные ожидания, вся его уверенность в себе были оправданны. Его одаренность и пыл, казалось, предопределяли и руководили его движением по пути успеха. Он получил вскоре после разрыва их помолвки назначение, и все, обещанное им за этим, последовало. Он отличился и рано получил следующее повышение в чине и, скорее всего после удачных экспедиций, имел сейчас значительное состояние. В ее распоряжении были только Морские регистры и газеты, но она не могла сомневаться в его удаче; а сомнений в пользу его непостоянства у нее не оказывалось, потому что он так и не женился.

Как красноречива была бы Энн Эллиот! С каким жаром, по крайней мере, желала бы она отстаивать юную горячую привязанность и их право на уверенность в светлой будущности, против того встревоженного предостережения, которое одно, кажется, оскорбляет проявление силы воли и не доверяет Провидению! В юности ее вынудили проявить благоразумие и рассудительность, она узнала, что значит любить, став старше: естественное продолжение неестественного начала.

При всех этих обстоятельствах, со своими воспоминаниями и ожившими чувствами, она не могла без прилива прежней боли пропустить мимо ушей известие о предполагаемом поселении сестры капитана Вентворта в Келлинче; и долгая прогулка и многочисленные вздохи потребовались, чтобы рассеять волнение, вызванное этой новостью. Ей пришлось не один раз уверять себя в своем неблагоразумии, прежде чем она смогла укрепить нервы настолько, чтобы не испытывать боль при непрерывном обсуждении Крофтов и всего, связанного с ними. Ей помогло, однако, совершенное безразличие и очевидная забывчивость троих из ее близких, единственных, кто знал о случившемся, и это, похоже, почти отрицало любое воспоминание о прошлом. Она могла в этом отдать должное превосходству мотивов леди Рассел над таковыми ее отца и Элизабет; она тем лучше могла сохранять свое спокойствие; но общий дух забвения приобретал важность, независимо от причины своего возникновения; и в случае, если адмирал Крофт действительно займет Келлинч-холл, она снова радовалась мысли, которая всегда была самой отрадной для нее, что о прошлом знали только трое из всего ее окружения, которые не проронят ни единого звука, и она верила, что среди его окружения только брат, с которым он жил, знал немногое об их недолгом обручении. Тот брат давно переехал отсюда, и будучи человеком рассудительным, а кроме того, тогда еще неженатым, вряд ли он кому-то проговорился об этой истории. Поэтому она оптимистично надеялась, что ни одно живое существо не прознало ни о чем от него.

Когда все это происходило, его сестра, миссис Крофт, находилась за пределами Англии вместе с мужем на морской базе, где-то за границей, а ее собственная сестра, Мэри, училась еще в школе; а впоследствии ей не рассказывали даже самой малости, одни из-за гордыни, другие из деликатности.

С такой поддержкой она надеялась, что знакомство между ней и Крофтами, которого, так как леди Рассел все еще оставалась в Келлинче, а Мэри проживала всего в трех милях от родного дома, следовало непременно ожидать, не предполагало для нее никакой неловкости.

Глава 5

Утром дня, назначенного для осмотра Келлинч-холла адмиралом и миссис Крофт, Энн нашла самым естественным предпринять свою почти ежедневную прогулку к леди Рассел и держалась подальше от дома до тех пор, пока осмотр не завершился; и тогда она посчитала еще более естественным выказать сожаление, что она пропустила возможность взглянуть на гостей.

Эта встреча сторон оказалась крайне удовлетворительной и сразу же решила все дело. Обе дамы были уже заранее предрасположены к согласию и поэтому не видели друг в друге ничего, кроме хороших манер; что до мужчин, то сердечная доброжелательность и юмор, открытая, доверительная широта взглядов со стороны адмирала не могли не повлиять на сэра Уолтера, кто, кроме того, был поощрен на самую лучшую и изысканнейшую манеру поведения заверениями мистера Шеферда, будто бы до адмирала дошли слухи о хозяине поместья как об образце безупречного воспитания.

Дом, и угодья, и обстановка в доме были одобрены, и Крофты были одобрены, условия, сроки, каждая деталь, каждая мелочь – все всех устраивало; и клерков мистера Шеферда усадили за работу, причем им не пришлось вносить ни единого изменения в предварительный контракт.

Сэр Уолтер без колебания назвал адмирала самым красивым моряком из тех, с кем ему когда-либо доводилось встречаться, и даже удостоил его определенной чести, заметив, что, если бы его собственный камердинер уложил адмиралу волосы, он не постыдился бы появиться с ним вместе в обществе; а адмирал добродушно заметил жене, когда они ехали назад через парк: «Я подумал, мы сможем скоро уладить это дело, моя дорогая, несмотря на все разговоры по этому поводу там, в Тонтоне. Баронет, разумеется, звезд с неба не хватает, но и вреда от него мало»: так они заочно одарили друг друга комплиментами, которые каждый воспринял бы примерно одинаково.

Крофты собирались обосноваться на месте к Михайлову дню; а поскольку сэр Уолтер предполагал перебраться в Бат уже в предшествующем празднику месяце, времени на улаживание всех сопутствующих дел практически не оставалось.

Леди Рассел, убежденная, что Энн не позволят быть полезной при выборе дома для проживания и не станут хотя бы прислушаться к ее мнению, очень не хотела допустить и ее столь же поспешного отъезда и желала сделать все возможное, чтобы та осталась до тех пор, пока она сама не отвезла бы свою крестницу в Бат где-то после Рождества.