Гиллеспи и я

Джейн Харрис

Гиллеспи и я

Посвящается Тому

Jane Harris

GILLESPIE AND I

© Jane Harris, 2011

This edition is published by arrangement with Curtis Brown UK and the Van Lear Agency

© Плостак Л., перевод на русский язык, 2014

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014

Предисловие

Вторник, одиннадцатое апреля 1933 года

Лондон

Пожалуй, мне предстоит первой написать книгу о Гиллеспи. Да и кому иному мог выпасть этот жребий? Разве остался в живых еще хоть кто-нибудь, кто помнит его историю? Нед Гиллеспи — художник, новатор и забытый гений, мой дорогой друг и родственная душа. Мы познакомились весной тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года; последующие несколько лет нас связывала теснейшая дружба. За это время я научилась понимать Неда, как никто — не только с полуслова, но и с полувзгляда. Нас как будто сковывали друг с другом незримые узы, и порой мне случалось видеть его новые полотна прежде, чем он показывал их своей жене Энни. Мы с Недом даже условились написать совместный труд о его жизни и творчестве, но, к несчастью, замысел не осуществился из-за безвременной кончины художника в возрасте тридцати шести лет, как раз когда (по моему скромному мнению) его талант обещал раскрыться в полной мере.

Читатель, вы непременно спросите, почему, если Гиллеспи так гениален, вы никогда о нем не слышали. Знайте же: перед смертью Нед сжег почти все свои картины, за исключением горстки работ, хранившихся у новых владельцев. Полагаю, он покушался и на них; мне доподлинно известно, что однажды в лунную ночь Нед выкрал бы портрет миссис Юфимии Уркварт из Вудсайд-террас, Глазго, проникнув через окно уборной, если бы не сидящий в темноте дворецкий. Вынужденный прервать интимное занятие, сей доблестный муж, несмотря на спущенные до лодыжек брюки, умудрился схватить незваного гостя за плечи. После короткой потасовки Нед вырвался и убежал через палисадник, посмеиваясь (быть может, радуясь спасению?), а в руках у дворецкого остался твидовый пиджак, пропахший трубочным табаком. В карманах обнаружились счета на имя Неда, но, к счастью, полиция не проявила интереса к расследованию инцидента.

Таким образом, портрет Юфимии Уркварт уцелел, однако большинство картин было предано огню. К моему бесконечному сожалению, в их число попали последние и лучшие, хотя и несколько зловещие, работы Гиллеспи. Я уверена, эти бесценные шедевры знаменовали новую веху в творчестве художника, приоткрывали дверь в будущее — да-да, именно так! — и в мятущуюся душу Неда, отражали его противоречивые отношения с несчастной женой и родственниками; увы, близкие были для него не только источником вдохновения, но и тяжким бременем.

Вероятно, вы также спросите, почему я так долго хранила молчание и взялась за перо лишь спустя годы. Думаю, мне необходимо было отдалиться от событий, которые оставили неизгладимый след в моей душе. Не последним потрясением для меня стало то, что Нед не только уничтожил свое наследие, но и покончил с собой. Тогда я находилась от него за тысячи миль и была бессильна ему помочь. Намереваясь рано или поздно примириться с Недом, я не подозревала, что стремительная развязка положит конец не только нашим отношениям (из-за суда и этих глупых слухов о белом рабстве), но и его жизни. Однако не будем забегать вперед; я все изложу своим чередом.

А знаете, порой прошлое предстает передо мной так живо и явственно, что кажется реальнее настоящего. Быть может, доверив свою историю бумаге, я смогу освободиться от навязчивых снов и, если бог даст, унять мучительную тоску по Неду Гиллеспи.

Глава 1

Май 1888 года

Глазго

Весной тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года я переехала из Лондона в Глазго, после того как незадолго до Рождества скончалась моя тетушка. Всю осень и начало зимы я неотлучно находилась при ней, и за месяцы бдений у постели больной Лондон начал меня угнетать — словно сам город стал олицетворением недуга и смерти. Когда истек срок глубокого траура, мне отчаянно захотелось сменить обстановку и посетить новые места, благо я располагала наследством от деда по материнской линии, который умер несколько лет назад, завещав мне небольшую сумму денег и скромную ежегодную ренту.

Мой выбор пал на Шотландию. Мне никогда не доводилось там бывать, но моя мать была шотландкой, по происхождению, а не по зову сердца, а отчим — тоже шотландец — жил близ Хеленсбурга. Думаю, отправляясь на север, я лелеяла романтическую надежду познакомиться со своим каледонским наследием. Наверное, со стороны мой поступок казался черствым: едва похоронив близкого человека, пуститься в легкое увеселительное путешествие. Поверьте, в моей душе не было ни капли легкости — я лишь мечтала вырваться на свежий воздух, прочь от затхлого запаха венков и тягостных воспоминаний.

Вероятно, вы помните, что в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году в Глазго состоялась первая Международная выставка. Несколько месяцев кряду о ней трубили все газеты, и мне захотелось поискать покоя и умиротворения в этом грандиозном действе на берегах реки Кельвин. Итак, в начале мая, заперев тетушкин домик, я села на поезд в Шотландию. Одиночество не страшило меня: к тридцати пяти годам я привыкла идти по жизни самостоятельно. Конечно, в те времена одну только мысль о том, чтобы колесить по стране без сопровождения, многие сочли бы неподобающей или же расценили ее как признак бедности и низкого происхождения — что ко мне совершенно не относилось. Я была молода, независима, современна и, несмотря на глубокую скорбь о тетушке Мириам, отнюдь не чувствовала себя беспомощной. Признаюсь, тогда девушке и впрямь следовало быть крайне осмотрительной: не глазеть по сторонам и уж ни в коем случае (боже упаси) не встречаться взглядом с мужчинами, благородного происхождения и не очень.

Дорога на север казалась вечной. Начали сгущаться сумерки, а поезд неутомимо мчался по полям и холмам. По крыше вагона барабанили угольки. Мы проезжали деревни, окруженные то мусорными свалками, то болотами, потом снова поля, белесые в паровозном дыму. Вскоре поля закончились, и в непроглядной тьме за окном изредка мелькали освещенные фонарями предместья. Наконец паровоз начал сбавлять скорость; здания становились все выше, мои попутчики принялись собирать свои пожитки, и поезд, мерно покачиваясь, с грохотом въехал на мост. Когда сумрак рассеялся, за серебристой оградой блеснула полоска медно-красной воды — река Клайд. По ней сновали бесконечные суда, и вдоль набережной мерцали огни, а облака казались едко-желтыми в отраженном пламени бесчисленных фабричных печей.

В то лето на Выставку в Глазго стекались посетители со всего мира. По чистой случайности я выбрала удачное время для приезда; мне повезло найти пристойное жилье и при этом избежать помпезной церемонии открытия, где собрались толпы народа — шумные и восторженные, а также присутствовала королева Виктория — чопорная и равнодушная. Расположившись в своем новом пристанище — двух мансардных комнатах в доме близ Уэст-Эндского парка, — я целую неделю рассеянно слонялась по экспозициям. Чего там только не было: картины и скульптуры в Восточном дворце; динамо-машина — настоящее испытание для слуха и обоняния; подарки к юбилею правления королевы (скучные, но неизменно вызывающие восторг ценителей); копия дворца епископа — коснувшись ее острием зонтика, я выяснила, что «дворец» сделан из крашеного холста; и — предмет моей преступной страсти — табачный киоск с невиданным ассортиментом сигарет. Как же мне хотелось вытянуться на диване в зале отдыха и вкусить никотинового блаженства! Увы, много лет назад нравы были куда более строгими, и мне приходилось, изображая благовоспитанную даму, покупать вожделенные маленькие радости «для отца» и позднее наслаждаться ими в уединении.

Я не проводила в парке все время. Пешие прогулки действовали на меня умиротворяюще, и, когда первые яркие впечатления от Выставки начали блекнуть, я принялась исследовать центр Глазго, ближе знакомиться со вторым городом Империи, городом тысячи холмов. На одной из этих целебных прогулок я впервые встретила двух дам, которые, как выяснилось позднее, состояли в близком родстве с Недом Гиллеспи.

По-моему, это случилось в конце мая. Точную дату я позабыла, но помню, что день был непривычно жарким, и, изнывая от духоты в комнатах, я решила пройтись. На улицах бурлил и сверкал на солнце водоворот разноцветных шляп и зонтиков, всюду сновали иностранцы. Глазго преобразился и стал похож на шумный южный город в дни народных гуляний — например, на Севилью, Париж или даже Неаполь. Местами он напоминал огромную строительную площадку, на которой возводили конторские здания, многоэтажные дома и церкви. К небу вздымались подъемные краны, и почти на каждом шагу виднелись пустыри, заваленные камнями и досками, или торцы недостроенных домов, где для еще не рожденных обитателей были заложены камины. Гуляя по оживленным улицам, я с наслаждением ловила обрывки фраз на дюжине разных языков и со всевозможными акцентами. Помимо шотландского, английского и американского говора, я различила французский, немецкий, голландский и еще одно чудно€€е наречие, в котором я в конце концов опознала гэльский — язык шотландских горцев и их заморских соседей — ирландцев.

Разглядывая скатерти в витрине лавки на Бьюкенен-стрит, я внезапно заметила нечто странное. Лавка находилась в тени, но противоположную сторону улицы освещало яркое солнце, и в витрине отчетливо отражались двое: распростертая на земле женщина в черном капоре и склонившаяся над ней девушка. Сначала я решила, что они разыгрывают экспромтом какую-то сцену — во время Выставки на каждом углу шли уличные представления. Я обернулась, чтобы лучше рассмотреть происходящее. На тротуаре у входа в пассаж «Аргайл» действительно лежала женщина, на вид лет шестидесяти с небольшим. Теперь я поняла, что передо мной вовсе не актриса: несчастная была в обмороке, судя по перепуганному лицу ее спутницы — миловидного златовласого создания в легком платье из набивной ткани и соломенной шляпке с высокой тульей. Лихорадочно оглянувшись, девушка окликнула проходящего мимо паренька в запыленной одежде. В это время по улице проехал кэб, и я не разобрала слов, но юноша сразу после разговора пустился бежать по Бьюкенен-стрит — вероятно за помощью.

Тем временем необычная сцена привлекла внимание прохожих, и вокруг женщины начала собираться толпа. Самоуверенная пожилая дама тщетно подносила к носу пострадавшей нюхательные соли и была вынуждена удалиться. Высокий мужчина галантно подсунул под голову сомлевшей матроны ее же гобеленовый ридикюль, чтобы той не пришлось лежать на голой земле, однако в результате подбородок несчастной уперся в грудь, а капор съехал набок. Девушка потуже затянула ленты и застегнула распахнувшийся ворот платья.

Для неотесанной публики несчастный случай был не более чем очередным развлечением. Они то и дело выкрикивали советы, благонамеренные («За щеки ущипни» и «Сбегайте кто-нибудь за доктором») и не очень («Найдется у кого-нибудь сенгвич?» — типичный для уроженцев Глазго «висельный» юмор).

Наконец я решилась предложить свою помощь. Не так давно я посетила курс лекций Общества неотложной помощи Ордена святого Иоанна и от корки до корки проштудировала справочник по оказанию первой помощи. Мой интерес к этой теме был продиктован отчасти простым человеколюбием, а отчасти — ухудшением здоровья бедной тетушки. Я не считала себя медиком, но даже мне было очевидно, что от беспорядочной возни пострадавшей больше вреда, чем пользы.

Без дальнейших колебаний я перебежала улицу и, лавируя среди зевак, пробралась к месту происшествия, затем присела на корточки и стала осматривать тучную даму. Ее рот был приоткрыт; веки опущены, как во сне. Юная спутница безуспешно махала над ней веером и всхлипывала. Издали она казалась пятнадцатилетней, но, приглядевшись, я дала бы ей около двадцати пяти лет. Когда я спросила, что случилось, девушка покачала головой.

— Не знаю. Она упала, а теперь никак не очнется.

— Не волнуйтесь, пожалуйста. С ней все будет хорошо. — Я попыталась проверить пульс. Быть может, я не там искала или рука дамы была чересчур пухлой, но нащупать ничего не удалось. Девушка встревоженно наблюдала за мной.

— Мэм, вы медсестра?

Не желая ее разочаровывать, вместо ответа я сурово велела любопытствующим:

— Пожалуйста, отойдите. Нам нужен воздух.

В задних рядах послышался шорох, и, понимая, что толпа не сдвинется ни на шаг, я вернулась к своей подопечной. Наиболее вероятной причиной ее состояния мне виделся обморок от непривычной жары. Возможно, при падении женщина ударилась головой и потеряла сознание. Однако, заглянув ей в лицо, я поняла, что положение куда серьезнее — у нее посинели губы. Это был плохой знак, хотя, признаюсь, я бы под страхом смерти не вспомнила, на что он указывает. Сердце? Или легкие?

Бедная девушка была на грани отчаяния, и чтобы не испугать ее своей растерянностью, я принялась проводить различные манипуляции — полезные в любом случае, — надеясь, что вскоре разгадаю диагноз. Прежде всего я отвязала капор и передала девушке, чтобы она чем-нибудь занялась и перестала рыдать, всплескивая руками. Затем расстегнула воротник платья и, придерживая голову пострадавшей, вытащила из-под затылка ридикюль. Мужчина, который пристроил эту «подушку», слабо запротестовал, но умолк, встретив мой взгляд.

Голова дамы была холодной и влажной. Я провела пальцами по ее белесым редеющим волосам, проверяя, нет ли повреждений, но не обнаружила ни крови, ни припухлостей. Прижавшись ухом к ее груди, я услышала слабое сердцебиение. Уже неплохо. Вот только синева на губах стала еще темнее.

Исчерпав все средства, я поднесла ухо к ее рту — и внезапно обнаружила, что несчастная не дышит. Она была живой, но бездыханной. Как же так? И тут меня осенило: дама просто-напросто подавилась. Однажды я присутствовала на практическом занятии, когда моя подруга Эстер Уотсон — преподаватель в Обществе неотложной помощи — осматривала ротовую полость пациента, якобы лежащего без сознания (на самом деле своего мужа Генри, который любезно согласился растянуться на ковре). По словам Эстер, таким образом можно проверить, не перекрыто ли горло языком или рвотными массами. Воодушевленная, я надавила на подбородок дамы, разжимая ей челюсти, и заглянула в рот.

Пожалуй, стоит упомянуть, что занятие отнюдь не приносило мне удовольствия. Проснувшись утром, я надеялась неспешно прогуляться по городу, разглядывая витрины, и, быть может, зайти по дороге в чайную. Я и представить не могла, что около трех часов пополудни буду тщательно исследовать глотку пожилой дамы. Однако отступать было некуда. Энни (именно так звали светловолосую девушку, как я позднее узнала) не сводила с меня заплаканных глаз. Зеваки успели прозвать меня «Флоренс Найтингейл» и теперь поддерживали одобрительными возгласами. Я была просто обязана оправдать новое прозвище.

Увы, как бы я ни вглядывалась, во рту дамы не обнаружилось ничего подозрительного — даже зубов. В горле зияла чернота, но язык лежал ровно и не западал, рвотных масс не было и в помине. Я припомнила, как Эстер ощупывала ротовую полость мужа большим и указательным пальцами — в качестве крайней меры. Решусь ли я на подобный подвиг? Неожиданно для себя самой я просунула пальцы между губами дамы. Толпа дружно ахнула, кто-то брезгливо застонал. Признаюсь, ощущение было не из приятных. Во рту дамы было жарко и липко; мои пальцы шарили под языком и вокруг десен, приближаясь к глотке.

Ничего. Уже убирая руку, я вдруг ногтем задела что-то в самой глубине рта — нечто склизкое, но твердое на ощупь, и определенно чужеродное.

Как можно бережнее я просунула палец чуть глубже, примерно на четверть дюйма. Вот оно! Кончик пальца уперся в твердый неподатливый предмет. Времени на раздумья не оставалось. Ясно одно — предмет следует немедленно удалить, он перекрывает дыхательные пути. Губы у дамы уже приобрели глубокий темно-синий оттенок, и если я не потороплюсь, она погибнет. Надо подцепить неизвестный предмет и при этом не протолкнуть его глубже в горло, обрекая подопечную на верную смерть.

Медленно и осторожно я погрузила кисть по самые костяшки пальцев в рот дамы. Толпа вновь застонала. Я вслепую ощупывала скользкий край таинственного предмета в глубине горла. Ухватиться было практически не за что. Но тут мой средний палец зацепился за нечто, напоминающее гребешок. Я слабо потянула за край; предмет чуть заметно сдвинулся вверх, и мне удалось прижать его большим пальцем. Приободрившись, я вновь потянула его на себя, на сей раз решительнее, и — к моему величайшему удивлению — моя рука с громким «чпок» выскочила из ее рта — словно с банки сняли плотно закрученную крышку. Зрители ахнули и отшатнулись, брезгливо кривясь. Оказалось, мои пальцы судорожно сжимали полный комплект вставных зубов, точнее, верхнюю челюсть, из вулканита и фарфора. По всей видимости, женщина потеряла сознание, и протез, скользнув внутрь, наглухо запечатал ей глотку. Посмотрев вниз, я увидела, как грудь женщины впервые поднялась и опустилась — она снова дышала. Ее ресницы задрожали и взметнулись вверх. Забыв об отвращении, толпа одобрительно загудела. Молодая спутница дамы засмеялась сквозь слезы и воскликнула:

— Элспет! Элспет! Наконец-то вы очнулись!

Дама смерила меня недоверчивым взглядом, затем повернулась к своей спутнице и хрипло прошептала:

— Энни… Где мой ридикюль?

Можно подумать, это я его украла.

Девушка подхватила с земли ридикюль и показала ей. Послышались новые одобрительные возгласы, однако теперь, когда угроза миновала и никто уже не умирал, толпа начала редеть. Я буравила взглядом вставную челюсть, гадая, куда ее девать. Сама Элспет совершенно растерялась, и я вручила находку Энни. Некоторое время она недоумевающе смотрела на меня, затем вывалила содержимое своей сумочки на тротуар и, отыскав захватанный носовой платок, завернула в него челюсть.

Я поблагодарила Энни. Та кивнула.

— Ох, не за что.

Она говорила с восхитительным местным акцентом. Энни была хорошо одета, и я ожидала, что она будет изъясняться иначе. Однако шотландское наречие в ее устах звучало очаровательно.

Распростертая на земле Элспет окинула меня мутным взглядом и слабым голосом спросила:

— Мэм, мы знакомы?

— Эта дама — медицинская сестра, — пояснила Энни. — Она вас спасла.

Я смутилась. Пришло время во всем сознаться — в конце концов, победителей не судят. Поднявшись на ноги, я отряхнула с юбки пыль и сообщила:

— По правде говоря, я не вполне медсестра. Просто немного разбираюсь в первой помощи.

Энни нахмурилась.

— Вот как? — Она снова изучающе взглянула на меня — как будто пожалела, что доверилась случайному человеку.

Элспет рассеянно заморгала.

— Я ее где-то видела.

— Нет, — вздохнула Энни. — Она вас спасла. А теперь вам надо отдохнуть.

В эту минуту вернулся юноша в пыльной одежде. С ним был мужчина — вероятно, доктор, судя по кожаному саквояжу и чванливому виду. Не скрою, я охотно уступила ему главную роль. Голова немного кружилась: только сейчас я поняла, как устала за эти несколько минут. Я вкратце пересказала доктору последние события. Узнав, как долго Элспет была без чувств и не дышала, он вскинул брови.

— Говорите, минуты две? — Доктор оглядел меня с головы до ног, словно хотел на глаз определить рост. — У вас есть медицинская подготовка, мэм?

— Не совсем. Я не профессиональный медик, но…

— Так я и думал, — безучастно отозвался он. — Тем не менее полагаю, вы спасли этой даме жизнь.

Доктор опустился на корточки возле Элспет, и та с детской покорностью позволила себя осмотреть. Энни уже собрала разбросанные вещи в сумочку и стояла рядом, нервно теребя ленты шляпки. Я рассудила, что самое время вежливо удалиться.

— Ну что же, мне пора. Рада была немного помочь.

— Ох, спасибо вам большое, — сказала Энни и, когда я уже решилась идти, вдруг добавила: — Кстати, где вы этому научились? Слушать сердце и тому подобное?

Я замялась.

— В свое время мне довелось ухаживать за больной, и поэтому я посещала лекции Общества неотложной помощи Ордена святого Иоанна. Нам показывали всевозможные процедуры и приемы…

— Просто замечательно.

— К сожалению, полученные навыки не помогли мне спасти бедную тетушку. Она скончалась незадолго до Рождества.

— Ох, простите! — воскликнула Энни. — Я не знала.

— Прошу вас — не извиняйтесь! Да, я все еще ношу траур — но к несчастью, на днях попала без зонтика под страшную грозу — и как назло, вокруг не было ни одного кэба. Пришлось под ливнем до самого Квинс-Кресент идти пешком. Креп — весьма прихотливая ткань, морщится и рыжеет от малейшего дождика.

Владелец ближайшей лавки принес Элспет стакан воды и помог сесть.

— Квинс-Кресент? — прохрипела она. — У Джордж-Кросс?

Я утвердительно кивнула.

— Это в двух шагах от нас, — сказала Энни.

— Пригласите ее в гости, — прошептала Элспет. — Завтра.

— У нее, наверное, дела. — Энни повернулась ко мне. — Простите, не знаю вашего имени. Я Энни — Энни Гиллеспи.

— Чепуха, — просипела Элспет. — Какие еще дела?

— А это моя свекровь Элспет — миссис Гиллеспи.

— Очень приятно, — сказала я. — Меня зовут Гарриет — мисс Гарриет Бакстер. Что касается чаю, я не вполне…

— Энни… Скажите ей…

Девушка обреченно вздохнула.

— Боюсь, у нас нет выбора.

Итак, меня пригласили на Стэнли-стрит выпить чаю.

Судьбоносный миг!

Хотя… Пожалуй, в то время я просто обрадовалась возможности приобщиться к местной жизни. Мне виделось, что тогда незнакомый город перестанет казаться чужим и откроет передо мной новые, неизведанные грани.

На следующий день в условленные три часа я подошла к двери дома номер одиннадцать по Стэнли-стрит и дернула за ручку звонка. Адрес я нашла без труда — как и говорила Энни, Гиллеспи жили от меня в двух шагах. Когда она объясняла дорогу, я поняла, что тысячу раз проходила по Стэнли-стрит по пути в парк. Судя по всему, Элспет обитала в доме напротив, но меня пригласили в номер одиннадцать — к Энни.

В отличие от Квинс-Кресент — аккуратного ряда домов за ухоженным сквером, Стэнли-стрит выглядела куда скучнее: короткий проезд между остроконечными металлическими оградами, за которыми располагались многоэтажки, монументальные, но потемневшие от угольной пыли. Ни газонов, ни тротуаров — мрачная картина. Там встречалась и респектабельная публика — если не ошибаюсь, на одном этаже с Гиллеспи жил знаменитый композитор, однако большинство обитателей Стэнли-стрит были менее обеспеченными, чем их соседи из близлежащего богатого квартала.

Вскоре дверь подъезда распахнулась. На пороге стояла Энни, удивленно и как будто с некоторой досадой глядя на меня.

— Мисс Бакстер… О, боже, вы так пунктуальны.

— Прошу прощения! Мне зайти позже?

— Ну что вы. Пожалуйста, проходите. Просто мы не вполне готовы. — Энни закрыла за мной дверь и направилась по длинному коридору к лестнице. Теперь, когда она была без шляпы, ее волосы предстали во всем великолепии — небрежно заплетенные золотистые локоны, спадающие на плечи.

— Горничная сегодня отпросилась, — крикнула она. — Мы обходимся сами… надеюсь, вы не против.

— Вовсе нет.

Окинув взглядом лестницу, я решила поберечь силы и помолчать. Мы поднимались по каменным ступеням, пролет за пролетом, минуя множество дверей на каждой лестничной площадке. Тут было чисто, но душновато от разнообразных кухонных запахов. Энни поднялась первой и на последнем этаже вошла в открытую дверь справа.

— Вот мы и пришли.

Когда я переступила порог квартиры, Энни уже скрылась из виду. Обстановка в холле была милой, но скудной: вешалка для пальто и пара фотографий в рамках. Лестница в дальнем углу, по-видимому, вела в мансарду. Заметив, что дверь напротив лестницы распахнута настежь, я направилась туда и обнаружила небольшую гостиную, скромно обставленную и застеленную потертым ковром.

Энни уже устроилась на выцветшем диване у камина. Кроме нее, в гостиной сидела Элспет — она уже совершенно оправилась и теперь что-то раскладывала по конвертам за большим столом посреди комнаты — и две девочки. Одной на вид было лет семь, другой — около трех. Когда я вошла, они бросились к Энни и вцепились в ее юбку, с опаской поглядывая на меня. Элспет встала мне навстречу.

— О, входите, дорогая. Мой ангел-хранитель. — Она расплылась в улыбке: от ее вчерашней подавленности не осталось ни следа. Про себя я с облегчением отметила, что все зубы Элспет вновь на месте; как я позже узнала, она носила протез только на верхней челюсти. — Как я рада вас видеть, мисс Бекстер. Чудесно, что вы пришли.

Теперь, когда Элспет уже перестала сипеть и хрипеть, я поняла, что она говорит с необычным акцентом, сужая и коверкая гласные. По моим наблюдениям, такую манеру говорить многие жители Глазго, особенно дамы, развивали искусственно, считая признаком утонченности. Хотя словами Элспет выражала искреннее радушие, признаюсь, в ее резком и пронзительном тоне было что-то отталкивающее. Разумеется, приятный голос — не главное в жизни, а Элспет наверняка обладала массой прочих достоинств, однако ее речи отнюдь не ласкали слух.

Она подвела меня к мягкому креслу напротив дивана.

— Вчера я была не в себе после обморока, но Энни мне обо всем рассказала. Дорогая, я обязана вам жизнью — своей собственной жизнью. — Элспет захихикала так визгливо, что я испугалась за свои барабанные перепонки. Неуверенно отступив (и едва не опрокинув какую-то шаткую этажерку), я опустилась в кресло. — Чувствуйте себя как дома, мисс Бекстер.

— Пожалуйста, зовите меня Гарриет.

— Конечно, Герриет. А вы называйте меня Элспет. — Она улыбнулась девочкам, с опаской глазевшим на меня, как на сказочное страшилище. Ее взгляд упал на кучу бумаг на столе. — Боже, какой хаос! — Элспет ринулась наводить порядок. — Простите, Герриет, мы как раз готовили новостной листок для моей любимой церкви Святого Иоанна на Джордж-стрит. Мы выпускаем его раз в месяц! В этом номере особенно интересна заметка о еврейских миссионерах на юге Глазго. Вы слышали об этой миссии?

— Нет, не приходилось.

— Непременно прочтите. Уверена, что вам понравится. Вы ведь еврейка?

Я опешила.

— Нет.

— О, прошу прощения. Почему-то я думала… хотя теперь понимаю, что у вас не еврейское имя, так ведь? Впрочем, неважно — статья все равно исключительная.

Узнав, что я не еврейка, Элспет обескураженно замолчала и отчего-то широко заулыбалась Энни, а та чуть заметно растянула губы в ответ. Я собиралась что-то сказать, но не успела вымолвить и звука, как Элспет затараторила с новой силой:

— А еще в листке великолепная статья о преподобном Джонсоне. Вы ведь знаете Джейкоба Джонсона, нашего чудесного негритянского священника, который приехал неделю назад? Ах, какую он прочел великолепную проповедь! В среду вечером они были у нас в гостях, всей семьей. Целая компания жизнерадостных черных лиц за столом — так мило и трогательно. Знаете, Герриет, иногда я мечтаю, чтобы по улицам Глазго разгуливали негры, пели и смеялись — заразительно, как они умеют, — а не эти унылые шотландцы. Правда, было бы замечательно?

Она заливисто хохотнула; из вежливости я тоже издала тихий смешок. Энни с отсутствующим видом глядела в окно, улыбаясь неизвестным мыслям.

— Ну что ж, мисс Бекстер, — воскликнула Элспет. — Прошу извинить, мне пора спрятать язык — как говорят у нас в Шотландии — и живо заняться чаем.

Все так же хихикая, Элспет выскочила в коридор и принялась что-то тоненько напевать себе под нос, но вскоре вошла в другую комнату и закрыла за собой дверь. На миг все звуки стихли. Энни сделала глубокий вдох и шумно вздохнула, как будто в гостиной наконец-то пахнуло свежестью. Полагаю, ее тяготили неуемная энергия и многословие свекрови. Правда, когда я обернулась к Энни, та смотрела на трехлетнюю малышку — та вскарабкалась к маме на колени, пока Элспет разглагольствовала. Девочка свернулась клубочком, как младенец, а Энни ласково гладила ее по голове.

— Ну, ну, Роуз, все хорошо, — тихонько говорила она.

Картина была бы совершенно идиллическая, если бы не одна деталь — Энни, расстегнув несколько пуговиц на лифе, без стеснения кормила девочку грудью. На мгновение я оторопела, ведь мне еще никогда не приходилось наблюдать столь интимное действо. Видя мое замешательство, Энни подняла голову:

— Вы же не против, правда? Малышка не может без меня — ей подавай только маму.

В эту минуту рядом с ними взгромоздилась старшая девочка. С тех пор как я пришла, она беспрерывно возилась и ерзала. Не поместившись у матери на коленях, девочка вскочила и принялась толкать ее бедром в плечо. Когда Энни была вынуждена сделать дочери замечание, та рухнула на диван и заревела.

Не могу передать, как горячо я надеялась, что причиной истерики не было желание старшей девочки занять место сестры.

— Тсс, Сибил, не плачь, — сказала Энни, но девочка не унималась. Поскольку Энни явно не смущало мое присутствие, мне пришлось беседовать, перекрикивая рыдания Сибил.

— Ждете еще кого-нибудь? — бодро спросила я.

— Нет, — рассеянно ответила Энни. — Тсс, Сибил, пожалуйста, успокойся.

— А ваш муж? — Я из последних сил стремилась не дать разговору иссякнуть. — Он, наверное, на службе?

Однако Энни не ответила: она снова занялась младшей дочерью и, что-то приговаривая, переложила ее к другой груди. Размышляя, стоит ли считать Энни негостеприимной, я огляделась. Старшая девочка перестала протяжно завывать и теперь тихо всхлипывала. Откровенно говоря, уже при первой встрече буйный нрав Сибил произвел на меня гнетущее впечатление. Внешне весьма хорошенькая, разве что самую малость бледная и тонкогубая, девочка угрюмо таращилась на меня с дивана.

— У тебя огромный нос, — заявила она. — Как у ведьмы.

Я весело рассмеялась.

— Ну да — так и есть.

— Си-бил, — вздохнула Энни.

В ответ та спрыгнула с дивана и начала с грохотом скакать по комнате, угрожая перевернуть все вверх дном.

Энни повернулась ко мне.

— Простите Сибил, пожалуйста. Она ужасно устала.

— Конечно, — кивнула я, наблюдая, как девочка вихрем носится вокруг стола, словно дервиш в диком танце. — Бедный ребенок.

В гостиную вошла стройная девушка с нагруженным чайным подносом. На ней была элегантная кружевная блуза и узкая юбка; каштановые волосы были уложены в высокую прическу. Я с улыбкой приготовилась поздороваться, но девушка даже не взглянула на меня. Пожалуй, кто-то счел бы ее редкой красавицей — грациозная шея, тонкие черты, темно-синие, почти фиалковые глаза, — но, к несчастью, некоторая жесткость в лице, а также ширина и наклон челюсти невольно навевали мысли о сковороде. Она опустила поднос на стол, проследовала к окну и, скрестив руки на груди, стала хмуро глядеть на облака, словно они ее чем-то обидели. Ожидая, что сейчас мне представят родственницу хозяев, я повернулась к Энни, но та как ни в чем не бывало ссадила Роуз с колен на пол и уговаривала ее поиграть с деревянной лошадкой. С чайником и тарелкой сладостей в комнату вошла Элспет.

— Все готово! — крикнула Элспет и почему-то залилась визгливым смехом. (Позже я поняла, что Элспет считала своим долгом веселиться, уходя и возвращаясь.)

— Элспет, тсс, — взмолилась Энни, указывая на потолок.

Продолжая смеяться, Элспет направилась к столу и едва не столкнулась с метнувшейся наперерез Сибил. Девочка подскочила к старому фортепиано, со стуком отбросила крышку и забарабанила по клавишам. Энни вскочила на ноги и закрыла дверь гостиной.

— Тсс. Не мешай папе.

Элспет поставила на стол тарелку и чайник и повернулась ко мне.

— Сибил разучивает новую песню. Негритянский спиричуэлс. Она исполнит ее преподобному Джонсону, когда как следует подготовится. Герриет, правда будет замечательно, если Сибил порепетирует перед нами?

Энни всплеснула руками.

— Пожалуйста, Элспет, — чуть позже. Мы ведь не хотим поднимать шум?

— Пустяки. Она будет играть тихо — да, дорогая?

Сибил кивнула, и Энни со вздохом опустилась на диван.

— Вообще-то…

Элспет лучезарно улыбнулась внучке, которая, не дожидаясь разрешения, принялась сбивчиво наигрывать незатейливый ритм. Не помню название, однако суть песни, как и большинства ей подобных, сводилась к следующему: нам суждено терпеть в этой жизни и торжествовать в следующей. В паузах между фальшивыми нотами Сибил бросала на нас пристальный взгляд через плечо — убедиться, что мы не отвлекаемся. Энни слушала, склонив голову набок и застегивая лиф. Роуз прижалась к маминой юбке и удивленно таращилась на сестру, как на диковинную зверушку. Женщина у окна вынула зеркальце и стала поправлять волосы, а Элспет гордо улыбалась внучке и тихо мурлыкала в такт мелодии.

Тем временем я украдкой изучала гостиную. Не то чтобы обстановка выглядела совсем бедной, однако, судя по ветхой мебели, семья Гиллеспи отнюдь не купалась в роскоши. Штопаные, но чистые платья были девочкам не по размеру, клеенчатая скатерть на столе прохудилась, чашки с блюдцами давно потрескались. На пианино рядом с нотами лежало соломенное канотье с узкими полями и низкой тульей, перевязанное блестящей зелено-голубой лентой. Оригинальный головной убор наверняка принадлежал мужу Энни. Интересно, он снял канотье, когда собирался играть? Или небрежно бросил на пианино, проходя мимо?

Наконец нестройные звуки гимна стихли. Мы дружно зааплодировали. Сибил заулыбалась, обнажив недавно выросшие зубы — редкие и кривые, как у вампира.

— Браво! — вскричала Элспет.

Я опасалась, что придется слушать новый гимн, но, к счастью, она принялась расставлять чашки и блюдца, приговаривая:

— Пока хватит, Сибил. Бабушкин чай уже заварился. — Пока Сибил продолжала бренчать на пианино, Элспет взяла чайник и повернулась ко мне. — Дорогая Герриет, расскажите же о себе. Вы спасли мне жизнь, и я хочу знать о вас все до мельчайших подробностей! Молоко? Сахар?

— Молоко, пожалуйста. И сахар.

— А, вы тоже любите сладкое. Но вы так стройны, Герриет, так элегантны. Наверное, совсем не едите мучного? А я без него жить не могу. Печенье? Бисквит?

— Бисквит, если можно. Что вы, я вовсе не брезгую мучным. Скажу по секрету, я питаюсь практически одними печеньями.

Элспет шутливо погрозила мне пальцем.

— Ах вы сластена! Ну тогда вы просто обязаны попробовать лимонные пирожные. Мы с Роуз испекли их специально к вашему приходу.

Видимо, у кулинаров что-то не заладилось, потому что бесформенные тарталетки больше походили на покрытые язвами комки плоти, чем на изысканный десерт. Тем не менее, не желая обидеть хозяев, я выбрала наименее уродливое пирожное и объявила его «восхитительным». Элспет улыбнулась девушке, которая помогала накрывать на стол.

— Вас уже представили? Это Мейбл, моя дочь — она недавно вернулась из Америки.

— Из Америки? — Спеша ухватиться за новую тему, как за спасительную нить, пока Элспет не перебила ее своей болтовней, я повернулась к Мейбл. — Как интересно! Какая там погода?

Мейбл улыбнулась мне с некоторым снисхождением.

— Конечно, там бывает жарко, но всегда можно спрятаться в тени. Уж лучше жара, чем дожди круглый год, как у нас в Шотландии.

— Ну-ну, полно, — цокнула языком Элспет и, подмигнув мне, опустилась в кресло. — Все-таки не круглый год, дорогая.

— Почти круглый год, — возмутилась Мейбл, а когда Энни попросила ее понизить голос, пробормотала: — Что я ни скажу, тебе все не так.

Элспет открыла рот, но не успела она произнести и слова, как я встряла с первым попавшимся вопросом, в надежде предотвратить размолвку:

— А вы уже были на Международной выставке?

— Ах, эта чудесная выставка! — вскричала Элспет. — Разумеется, у нас абонементы, вдобавок я обожаю настоящий индийский карри, а его восхитительно готовят в закусочной «Генерал Гордон». А вы сами уже были во дворце, Герриет?

— Была. Отчасти ради этого я и приехала в Глазго — побывать на Выставке и отвлечься от… от недавних событий.

— Я знаю, дорогая, — сочувственно кивнула Элспет. — Энни говорила, что вы потеряли тетю. Мои соболезнования.

— Да, тетя Мириам была по-матерински добра ко мне. Моя родная мать умерла несколько лет назад.

Элспет кивнула.

— Прекрасно понимаю, что вам пришлось пережить.

— Правда?

— Видите ли, я вдова, а много лет назад Отец Небесный забрал к себе мою любимую мать. Энни и вовсе рано осиротела. Все мы похоронили своих матерей.

— Не все, — сказала Мейбл. — Пока что.

Элспет моргнула, но молча проглотила обидную реплику. Позже я узнала, почему Мейбл была такой нервной и язвительной: ее американский жених внезапно разорвал помолвку, и девушке пришлось в одиночестве возвращаться в Шотландию. Прелестная Мейбл не привыкла скрывать дурное настроение, и близкие оберегали ее, как хрустальную вазу, безропотно снося капризы и прощая резкие слова.

Я попыталась прервать неловкую паузу.

— Мейбл, говорят, что Америка — очень интересная страна. А вы как считаете?

Пожав плечами, Мейбл села за стол.

— Разумеется, я согласна. Там все гораздо лучше, чем у нас. Например, в Америке чудесный кофе. Вы что больше любите, мисс Бакстер, — кофе или чай?

— Пожалуй, чай.

— Правда? — Она снова взглянула на меня с жалостью. — А я предпочитаю кофе. Только в Глазго приличного кофе не найти. Везде чайные, куда ни глянь. Чайные, подумать только. — Мейбл глухо рассмеялась.

— Вообще-то кофе там тоже подают, — пробормотала Элспет и вдруг, обернувшись ко мне, с воплем хлопнула по столу (Энни поморщилась). — Теперь я вспоминаю, Герриет, где я вас видела. И не раз.

— Я часто хожу по Стэнли-стрит, по дороге в…

— Нет-нет, это было у дверей в чайную «Ассафрей», на той неделе. Мы с сыном заглянули туда, но было так людно, что мы сразу ушли — и на пороге столкнулись с вами.

— Ах, я была в стольких чайных — боюсь, Элспет, что не помню встречи с вами. Правда, если к нам присоединится ваш сын, быть может, я его узнаю.

Я улыбнулась Мейбл, которая разглядывала пирожные, не притрагиваясь. Она посмотрела на меня с жалостью.

— Мой брат работает, — пояснила она терпеливо, словно ребенку, — и вряд ли к нам спустится. Когда я уходила, он просил его не беспокоить.

Внезапно Сибил прекратила бренчать на пианино, изобразила слащавую улыбку и, подкравшись к Мейбл, стала заискивающе теребить ее юбку.

— Ты заходила к папе?

— На секундочку, — беззаботно, хотя и с ноткой хвастовства в голосе, ответила та.

Сибил с тоской посмотрела на дверь. Элспет наклонилась ко мне.

— Мой сын — человек искусства. Не уверена, знают ли его у вас на юге. Нед Гиллеспи — слыхали? У нас он довольно-таки знаменит в творческих кругах.

— Он художник? — спросила я.

— Да, и весьма талантливый. — Элспет умолкла и откусила от своей лепешки.

Я обернулась к Энни.

— На Международной выставке есть картина, подписанная «Гиллеспи», — на ней девочка и утки.

Та кивнула.

— Да, это его работа. Называется «У пруда».

Я не раз видела эту картину. Более того, я почти не сомневалась, что однажды, пусть и мельком, встречала ее автора.

— В детстве я все время что-то рисовала, — объявила Элспет, разделавшись с лепешкой. — Мои работы часто занимали второе место в классе. Ах, у меня была чудесная учительница — никогда ее не забуду. Как же ее звали?.. Мисс Нивен. Она всегда так помогала юным дарованиям. А Нед весь в меня — настоящий гений.

К счастью, моя улыбка не выглядела неуместной.

— Представляю, как вы им гордитесь. — Я снова обратилась к Энни: — Скажите, ваш муж бывал в Лондоне? Однажды я встречала шотландского художника по фамилии Гиллеспи — осенью, в галерее Гровенор.

Тогда мы обменялись лишь парой слов, и я почти сразу забыла о нем. Уже в Глазго, заметив фамилию Гиллеспи в каталоге выставки, я смутно заподозрила что-то знакомое.

Мейбл взглянула на невестку.

— Он ездил туда на выставку, помнишь?

Энни кивнула.

— А, Гровенор! — воскликнула Элспет. — Такая великолепная, изысканная галерея! Его картины в Лондоне произвели фурор — вполне заслуженно.

Пока мы беседовали, Сибил бочком прокралась к закрытой двери и медленно повернула ручку. Услышав скрип, Мейбл обернулась.

— Сибил, ты куда?

Девочка смущенно хихикнула.

— Никуда, — пискнула она и скрылась за дверью.

— Вот видишь? — Мейбл укоризненно взглянула на Энни. — Вчера мне пришлось выставлять ее раз шесть. Она постоянно к нему липнет.

Энни со вздохом встала и побрела в коридор. Лиф ее платья был криво застегнут; одна коса расплелась.

— Сибил! Вернись, пожалуйста, — устало позвала она.

Но Сибил и не думала возвращаться. На лестнице послышался топот, затем шум борьбы и пронзительный вопль. Он нарастал, становился все громче и отчаяннее — как будто кого-то убивали. Вскоре на пороге появилась Энни, волоча дочь за руку. По пути Сибил ухватилась за дверной косяк, но Энни силой разжала ее пальцы. Мы вскочили на ноги, Мейбл захлопнула дверь и бросилась Энни на помощь. Вдвоем они втащили упирающуюся девочку в комнату; вися у них на руках, Сибил попыталась уцепиться за стул, а затем, не успели мы и глазом моргнуть, рывком сдернула со стола скатерть. Чашки и блюдца, печенья и пирожные, потертый поднос и чайные ложки, чайник, старая лампа (к счастью, незажженная — еще не стемнело), блюдо с помятыми бутафорскими фруктами, обшарпанная шкатулка с шитьем, церковные листки и конверты — все с оглушительным грохотом посыпалось на пол. Роуз зашлась в испуганном плаче. Энни тут же бросилась утешать младшую дочь. Раскрасневшаяся Сибил осела на пол, не переставая вопить, а Мейбл увещевала ее вести себя хорошо и не мешать Неду. Элспет то и дело виновато поглядывала на меня, надеясь сгладить неловкость. Из кучи обрывков и осколков на ковре взметнулось облако пыли.

Во всем этом бедламе я различила звуки с верхнего этажа: нетерпеливые шаги, затем ритмичный стук, словно кто-то возмущенно колотил по половицам тростью или палкой. Художник — у себя в мансарде. Стук повторился шесть-семь раз и утих, затем раздался грохот — что-то тяжелое ударилось о деревянные половицы: видимо, художник, отчаявшись, отшвырнул трость.

Тем временем Сибил вытянулась на ковре, прижав руки к бокам и завывая «Папа-а-а!». Утомленная долгой истерикой Энни сдалась и позволила дочери подняться к отцу в мастерскую. Вопли и завывания тут же сменились тихими всхлипами. Сибил встала и медленно поплелась в коридор, напоследок окинув каждого из нас мрачным укоризненным взглядом.

На лестнице послышались шаги: сначала медленные и неуверенные, затем все быстрее. Наконец счастливая Сибил побежала вверх, прыгая через ступеньки. Через миг скрипнула дверь — судя по всему, в мастерскую ее отца, Неда Гиллеспи.

Ах да — Нед Гиллеспи. Должно быть, дорогой читатель, вы недоумеваете, когда же он наконец разбавит наше исключительно женское общество. Увы, на сей раз вас ждет разочарование: в тот день Нед не спустился к чаю и ни разу не показался в гостиной.

* * *

Признаюсь, мне было весьма любопытно увидеть сына Элспет: что, если это тот самый художник, с которым мы когда-то встретились в Лондоне? Жизнь полна удивительных совпадений. В общем-то я попала на выставку в Гровеноре по чистой случайности — будь моя воля, я бы ни за что не оставила тетушку Мириам одну. Как я уже писала, она тяжело болела и к концу сентября требовала ухода практически круглосуточно. Наконец друзья, обеспокоенные моим изможденным видом, предложили мне на один вечер покинуть свой пост и отправиться с ними в Гровенор, а затем вместе поужинать. На открытия выставок всегда собираются полчища скучных разодетых франтов, и я до последнего не могла определиться. Во-первых, я переживала за тетю, а во-вторых, ужасалась перспективе часами вести вынужденные светские беседы в шумных залах. Тем не менее друзьям удалось меня убедить.

Как я и опасалась, в галерее мы застали настоящее столпотворение — даже в огромном Западном зале яблоку было некуда упасть. Друзья только что пришли с обеда и беззаботно веселились; я же, напротив, пребывала в мрачном расположении духа и вскоре, устав от шумной компании, решила немного отстать и побродить в одиночестве, разглядывая картины и скульптуры.

В относительно тихой части Восточной галереи я задержалась у небольшого полотна под названием «Мастерская», резко контрастирующего с алой драпировкой стены. На картине в полный рост была изображена элегантная дама в черном платье. Мольберт на заднем плане выдавал обиталище художника. Женщину освещал солнечный луч, падающий из мансардного окна. Она была в шляпе с короткой прозрачной вуалью и, держа в руке мешочек с зерном, кормила канарейку в клетке — привычным жестом, будто часто бывала в мастерской. Особенно меня заворожило ее лицо: умиротворенное, немного мечтательное и, быть может, даже влюбленное.

Конечно, я бы с радостью сказала, что с первого взгляда была очарована гениальным замыслом и исполнением «Мастерской». Однако тогда я еще плохо разбиралась в живописи и не могла оценить исключительность полотна. На самом деле я задержалась у него по рассеянности и в первую очередь потому, что в том углу зала было не так людно.

Внезапно, обрывая мои грезы, чьи-то руки схватили меня за плечи и оттащили от картины. Сначала я решила, что это за мной пришли друзья и зовут в ресторан, но, обернувшись, увидела незнакомого бородатого господина во фраке.

— Мэм, позвольте. — Он подтолкнул меня к позолоченному столику и повернулся к сопровождающим его солидным господам. — Итак, как я уже говорил, картина весьма любопытна. Обратите внимание, что…

Пока он говорил, я стояла у столика, ошарашенная тем, что меня передвинули, как мебель. Про себя я решила, что бородатый мужчина — гид или куратор выставки, а его усатые спутники — потенциальные покупатели картины.

Позади компании стоял молодой человек с небольшими аккуратными усами на чисто выбритом лице — тоже во фраке, хотя и не таком безупречном, как у остальных. Пока джентльмены внимали куратору, молодой человек недовольно буравил взглядом пол. По лихорадочному румянцу на его щеках я заподозрила, что он слишком увлекся шерри.

Внезапно куратор обернулся к нему.

— Сэр, не могли бы вы добавить несколько слов — например, что двигало вами при создании полотна?

Молодой человек нахмурился.

— Нет, сэр, не буду, — ответил он с характерным шотландским акцентом. — Прежде всего картина должна говорить сама за себя.

— Ну, разумеется. — Бородатый гид улыбнулся и снисходительно кивнул слушателям. — Многие начинающие художники так считают.

Художник шагнул вперед.

— Однако это не главное. — Он протянул руку в мою сторону. — Полагаю, вам следует извиниться перед дамой.

Куратор хохотнул.

— Что?

— Да, ее высокая шляпа закрывала обзор, — продолжал художник, — но это не оправдание. Можно было подождать или просто попросить даму отойти — а не вести себя как неотесанный чурбан.

Слушатели ошеломленно переглянулись. Улыбка сползла с лица куратора.

— Ничего страшного, — сказала я, надеясь предотвратить скандал. — Не беспокойтесь.

Вместо ответа куратор надменно переспросил художника:

— Простите?

— Просите прощения не у меня, а у леди.

Расширив глаза от ярости, куратор обернулся ко мне.

— Мэм, — буркнул он, резко поклонился, щелкнув каблуками, и двинулся в гущу людей со словами: — Сюда, господа. Идите за мной — полагаю, в следующем зале интереснее.

Некоторые тут же бросились за ним, другие удалились нерешительно, смущенно улыбаясь или кивая в мою сторону. Тем временем ко мне подошел молодой художник.

— Прошу прощения. Этот тип — невыносимый грубиян. Позвольте извиниться за него.

— Ну что вы, не стоит.

Молодой шотландец проводил удаляющегося куратора сердитым взглядом.

— Он не извинился как следует. Но не беспокойтесь — я притащу его сюда и заставлю просить прощения.

— Не нужно, — взмолилась я, прежде чем он устремился к двери. — Прошу вас, не поднимайте из-за меня шум. Скандалы вам ни к чему. Ведь кто-то из посетителей мог купить картину, если бы вы не вмешались.

— Да ну, ничего бы они не купили.

Не помню, о чем мы дальше говорили — так, перекинулись парой слов. На пышном мероприятии молодой человек чувствовал себя не в своей тарелке. Он постоянно подносил руки к шее, трогая непривычную одежду, и так яростно крутил запонку на высоком воротнике, что она оторвалась и упала на пол. Мы одновременно присели, но не успели ее найти: подбежал другой куратор и увел художника в соседний зал, чтобы представить новой группе посетителей. Вскоре друзья разыскали меня и увели ужинать.

Так состоялось мое знакомство с шотландским художником по фамилии Гиллеспи. Теперь мне казалось вполне вероятным, что он и муж Энни — одно лицо. Любопытное совпадение, думала я, и оно бы осталось простым совпадением, не пригласи меня Элспет встретиться со своей семьей снова — в следующую субботу у «Какао-хауса» в парке.

В назначенный день я пришла в парк немного раньше и решила скоротать ожидание в Павильоне живописи. Помнится, была последняя суббота мая, на редкость солнечная и теплая (увы, вскоре ее сменили проливные дожди), и вся Выставка буквально кишела людьми. Проталкиваясь сквозь толпу к залам британских и заграничных коллекций, я в очередной раз убедилась, что художественные галереи осаждают умники, которых хлебом не корми — дай блеснуть глубокими познаниями в искусстве. Однажды я даже видела, как такой знаток присел на корточки и, обнюхав полотно, объявил своим спутникам, что это «совершенно точно холст и масло».

Устав от толчеи, я направилась в зал выставки-продажи британских картин, где всегда было относительное затишье. Правда, там встречалась еще одна неприятная категория посетителей: равнодушные к живописи, они гурьбой рыщут по залам в поисках ценников с крупными суммами.

«Смотри. Сорок два фунта» — «Ерунда, Арчи, я нашел за шестьсот». Единственная картина Неда Гиллеспи, принятая на Выставку — «У пруда», — стоила восемь фунтов десять шиллингов. После знакомства с семьей художника я решила посмотреть на нее свежим взглядом. На большом пленэрном полотне была изображена девочка, бегущая за утками. Для картины явно позировала старшая дочь Гиллеспи. Правда, у девочки на картине было ангельски кроткое выражение лица: не то Сибил ненадолго перестала хмуриться, не то Нед призвал на помощь воображение.

Несомненно, картина обладала очарованием; кроме того, деревенские пейзажи были в моде — вероятно, поэтому полотно и попало на Выставку. Я отнюдь не считаю себя знатоком искусства, но, по-моему, сюжет был слишком прост для столь внушительных размеров: Сибил с утками вполне хватило бы вдвое меньшего холста. Тем не менее композиция и палитра радовали глаз, и я наверняка выразила бы автору свое одобрение, окажись он рядом.

К сожалению, картину разместили крайне неудачно — в худшем месте во всем Павильоне изящных искусств: плохо освещенное полотно висело над дверным проемом в восточной части Зала британских картин, неподалеку от вечно забитого и зловонного водостока. Для некоторых посетителей это стало поводом для забавы: проходя под картиной Неда, они ускоряли шаг, демонстративно махали руками у лица и отпускали едкие шуточки. Даже я, посторонняя, слышала немало колкостей на эту тему. Например, критики сошлись на том, что пруд на картине — не что иное, как «вонючая лужа» (лужей шотландцы называли стоячий пруд или сточную канаву). Плоская шутка едва не прилипла к самому художнику, когда некто нарисовал на него злой шарж с подписью «вонючка». Если бы его напечатали, как было задумано, в очередном номере «Тисла», поднялась бы новая волна насмешек. К счастью, карикатурист в последний момент отказался от публикации, и прозвище кануло в небытие.

Однако я забегаю вперед.

К условленным четырем часам я вышла из галереи на яркое солнце и направилась в сторону «Какао-хауса». Свободных столиков на террасе не осталось, и я нашла место на траве, откуда было удобно выглядывать Энни и Элспет.

Из дверей расположенного неподалеку дворца Кельвингроув нескончаемым потоком выходили посетители — молчаливые и пресыщенные впечатлениями. Они только что во всех подробностях изучили коллекцию подарков ее величества: серебряные ларцы, боевые топоры, усыпанные драгоценностями домашние туфли и тому подобное. На мой взгляд, это собрание роскошных безделушек смотрелось кричащей безвкусицей на фоне окружающей бедности: Глазго кишел нищими, среди которых было немало детей, — но заезжим устроителям выставки не было до них дела. Неужто при виде этой пышной несуразицы меня одну подмывало воскликнуть «Олухи! Дураки! Болваны!»? Разумеется, я подавляла эти порывы и старалась не принимать близко к сердцу оборванных пьянчужек, которые шатались в людных местах, потрясая грязными кулаками и бормоча проклятия. Порой мне кажется, что я сама — усилием воли или посредством воображения — в лице этих оборванцев выпустила наружу собственных демонов и вложила в их уста свой протест против равнодушной толпы.

Мои грезы прервало пыхтение выставочного паровозика. Витая в облаках, я совершенно потеряла счет времени и с удивлением обнаружила, что на часах уже половина пятого. Конечно, тогда мне было невдомек, что Гиллеспи всегда и везде опаздывают. Я бросилась в «Какао-хаус» и заглянула в каждый зал, однако моих новых друзей нигде не было. Расстроенная, я решила вернуться домой вдоль озера.

Обойдя Дворец, я направилась к большой развилке на южном берегу озера и вдруг услышала странный визг, как будто собаке прищемили лапу. Я обернулась на шум и едва не налетела на Элспет Гиллеспи: это ее голос я приняла за собачий визг.

— Эй! Мисс Бекстер! Эй! Эй! Герриет!

Вскоре нас нагнала Мейбл, рука об руку с господином в канотье (он как раз склонил голову, раскуривая трубку); за ними шли Энни с детьми и какой-то молодой человек, который смотрел в сторону реки. Наконец господин в шляпе поднял голову и пустил изо рта клуб дыма. Он был среднего роста, широкоплечий, с правильными чертами лица и немного грустными глазами. Я сразу узнала художника, с которым столкнулась в Лондоне много месяцев назад.

Да, это был сам Нед Гиллеспи. Конечно, сейчас я трепещу, описывая этот миг, но тогда едва ли придала встрече большое значение и к тому же была вынуждена отвлечься на мать художника, стиснувшую меня в объятиях.

— Мисс Бекстер! Как я рада вас видеть! Мы немного опоздали — никак не могли собраться. Позвольте представить вам… — Она обернулась через левое плечо; Мейбл и Нед только что поравнялись с нами, а Энни чуть отстала, отчитывая Сибил за какой-то проступок, и взгляд Элспет упал на молодого человека. — …моего сына, Кеннета. Кенни, дорогой, это мисс Герриет Бекстер — та самая леди, что спасла мне жизнь.

Юноша сдержанно поздоровался. На вид он был не старше двадцати четырех и довольно хорош собою, несмотря на слегка приплюснутый нос и рыжеватые, если говорить тактично, волосы. Кеннет носил клетчатые брюки и визитку, из-под которой выглядывала цепочка часов в жилетном кармане, и, несмотря на лихо заломленный котелок, казалось, чувствовал себя не в своей тарелке. Я решила (как впоследствии выяснилось, ошибочно), что юноша стеснялся гулять по городу с мамой. Мы обменялись любезностями, затем он обернулся к Элспет.

— Я пошел в бар.

— Не засиживайся допоздна, дорогой.

Кеннет зашагал прочь, и Элспет обеспокоенно посмотрела ему вслед. Тем временем я решила поздороваться с ее невесткой. В тот день Энни выглядела более усталой и бледной, чем при нашей прошлой встрече. Судя по нарядному клетчатому платью и зеленому бархатному берету, она очень старалась принарядиться, и я не преминула это отметить:

— Восхитительно выглядите, Энни.

— Благодарю, Гарриет, — с некоторым удивлением отозвалась та. — Мы заставили вас ждать?

— О, пустяки — при такой погоде это даже приятно.

Соблюдая этикет, я обернулась к девочкам. Чисто вымытые и одетые в накрахмаленные платьица, Сибил и Роуз выглядели настоящими паиньками.

— Чудесное платье, Роуз! Какая ты хорошенькая, Сибил.

Младшая девочка засмущалась и попыталась спрятать лицо, а Сибил жеманно повела плечом и фальшиво улыбнулась, обнажив острые зубки. Через миг улыбка сменилась пристальным взглядом — не то чтобы злобным, но настораживающим.

Тем временем Мейбл взяла Неда под руку и весьма бесцеремонно увела его по тропинке, не давая поздороваться с нами. Конечно, ничего ужасного не произошло, но, признаюсь, мне было любопытно заново познакомиться с художником. К сожалению, Мейбл испытывала к брату сильную привязанность — не хочется говорить «нездоровую» — и вела себя с ним, как единоличная собственница. По пути их нагнал Кеннет и, судя по жестикуляции, попросил у брата денег; затем он быстро ушел, а Нед и Мейбл задержались с кем-то поговорить.

Наша небольшая компания — Элспет, Энни с детьми и я — направилась следом. К несчастью, Элспет то и дело останавливалась и с жаром вещала о каких-то дальних знакомых, которых я никогда не увижу и, более того, которых никогда не видела она сама. Впрочем, это не мешало ей пускаться в пространные рассуждения.

Я мечтала, чтобы хоть кто-нибудь помог мне выдержать этот поток слов, но на Энни рассчитывать не приходилось: углядев какой-то листик, она сошла с тропы и принялась рассматривать его причудливую форму. Сибил и Роуз ушли далеко вперед. Рассеянно глазея по сторонам под непрерывную болтовню Элспет, я заметила Неда — отвернувшись от собеседников, он завороженно взирал на воздушный шар, который едва виднелся за деревьями над Павильоном технических новинок. Нед что-то вертел у запястья — наверное, запонку или часы. Интересно, помнил ли он нашу встречу в Лондоне?

Внезапно он посмотрел в нашу сторону, и я машинально махнула ему рукой, как старому другу. К моему удивлению, Нед немедленно оставил Мейбл и компанию и направился к нам, на ходу вытряхивая пепел из трубки. Неужто узнал? По крайней мере, благодаря ему Элспет хоть на секунду прервет свои излияния.

— Нед, дорогой, познакомься с мисс Бекстер! Герриет, это Нед — мой сын.

Художник приподнял шляпу в знак приветствия и повернулся к матери:

— Ну как?

— Его нет, — ответила Элспет. — Но мы еще не заходили во дворец — он наверняка там.

— Ладно. — Нед посмотрел на Энни: та все еще стояла на траве, внимательно изучая найденный листик. При виде жены глаза художника потеплели, на лице заиграла улыбка.

Меня он не узнал — и неудивительно. На открытиях крупных выставок, как в Гровеноре, профессиональный художник заводит десятки новых знакомств, а если его работы в течение года выставляются в разных галереях, то и сотни. Глупо было бы обижаться, что он меня не помнит.

— Чего она там возится? — ласково буркнул Нед себе под нос и добавил погромче: — Энни, милая, не отставай!

Он поманил ее к себе, но Энни лишь помахала в ответ, лучезарно улыбаясь: наверное, издали не разобрала слов. Нед рассмеялся, послал ей воздушный поцелуй и с радостным вздохом зашагал по тропе, вертя трость. Мы с Элспет поспешили следом, а девочки начали носиться между нами туда и обратно, распевая детскую песенку про какие-то колокольчики. Со стороны мы наверняка смотрелись как счастливое семейство на отдыхе — причем на месте матери оказалась я.

— Послушайте, Герриет! — вскричала Элспет. — Вы не против прибавить шагу? Дело в том, что мы разыскиваем мистера Гамильтона из Комитета изящных искусств. Мы надеемся, что картину Неда перевесят, и даже придумали, как это организовать.

Она принялась объяснять, что неудачное расположение «У пруда» беспокоило их с самого начала выставки. В первую неделю после открытия Нед письменно обратился к Горацио Гамильтону с вежливой просьбой переместить картину. Гамильтон, ныне давно забытый, был именитым представителем старомодной школы, известной пристрастием к специфическому материалу — темной липкой смеси мастичного лака и масла, а также приторными и чересчур морализаторскими сюжетами. Пусть сам Гамильтон и не был Неду союзником, он занимал высокое положение в выставочном Комитете изящных искусств, управлял популярной галереей на Бат-стрит, а главное — был одним из преподавателей Неда в Художественной школе. Без поддержки Гамильтона Нед не рассчитывал убедить организаторов перевесить картину. Таким образом, продолжала Элспет, он отправил Гамильтону письмо, но реакции не последовало. Второе письмо также осталось без ответа.

Я с интересом слушала, польщенная доверием, хотя и видела, что Нед не участвует в рассказе. Поначалу он старался предостеречь мать от излишней откровенности — с таким же успехом слепой котенок мог попытаться преградить путь бегущему быку. Потеряв надежду сменить тему, Нед стал поторапливать Элспет. Девочки продолжали носиться взад-вперед. Сибил постоянно врезалась в кого-то из нас на бегу и, кажется, раз-другой толкнула меня намеренно.

— Всем известно, — рассказывала Элспет, — что между пятью и шестью часами вечера Гамильтон всегда прогуливается в парке. Мы придумали план: встретить его, как бы ненароком, завязать разговор и внушить ему мысль, что картину Неда просто необходимо перевесить. Пока Гамильтон не даст согласие выполнить нашу просьбу, из парка он не уйдет. Да я усядусь на него сверху, если надо.

Хоть я и считала подобный способ убеждения неприемлемым, сказать об этом прямо было бы невежливо. Поэтому я глубокомысленно кивала, делая вид, что внимательно слушаю.

— Раз уж ничего не помогло, — с жаром воскликнула Элспет, — ты должен поставить его на место. Скажи ему, что он старый дурак. Напыщенный хвастливый лысый увалень.

— Точно, — улыбнулся Нед. — Тогда он непременно примет нашу сторону.

— И кстати, дорогой, нужно добиться, чтобы твою картину с прудом переместили туда, где ее увидят все. Например, в другую галерею. В ту почти никто не заходит.

— Но это Галерея британских полотен, предлагаемых на продажу, — ласково сказал Нед. — Мама, моя картина продается, а не просто выставляется, и она британская.

Элспет отмахнулась.

— Но ее не покупают именно из-за ужасного расположения. Надо повесить ее рядом с пейзажем Балаклавы. Тем самым, у которого все толпятся. Если повесить твой пруд рядом, желающие увидеть Балаклаву волей-неволей будут на него смотреть, стоя в очереди.

— Вот уж радость, — безучастно сказал Нед, — вынуждать их смотреть.

— Или в главном зале? Можно повесить там. Люди будут заходить в здание и видеть твою картину прямо с порога.

— Поверь, мама, это бессмысленно и вдобавок против правил.

Нед был совершенно прав, но Элспет не унималась. Несмотря на всю нелепость ее идей, столь ярая преданность сыну была достойна восхищения.

— Пусть бы построили еще одну галерею — для самых лучших полотен. Твоя работа заняла бы в ней достойное место.

Нед сделал вид, что задумался.

— Галерея «зал Гиллеспи».

— Именно! — взвизгнула Элспет, не замечая озорной искорки в глазах сына, и всплеснула руками. — Блестящая идея, пр-росто блестящая!

Внезапно идущая справа от меня Сибил споткнулась и с размаху упала на четвереньки. Некоторое время она не осознавала, что произошло, а затем, как и следовало ожидать, громко разревелась. Элспет тут же бросилась поднимать и утешать ее, следом подскочила Энни, и — волею случая — мы с художником оказались рядом, обогнав остальных. Нед выглядел озабоченным: он постоянно вертел головой, высматривая Гамильтона в толпе посетителей. В надежде хоть немного отвлечь его от переживаний я заметила:

— Судя по всему, ваша мама уже совершенно оправилась.

Нед озадаченно улыбнулся.

— Оправилась? Простите, но… от чего?

Я удивленно вскинула брови. Неужели никто не рассказал?

— От происшествия на той неделе — когда она потеряла сознание на улице.

— Ах, от этого. Да-да, вполне. Вы совершенно правы.

Какое-то время мы шли молча. Нед напряженно вглядывался в толпу у дворца Кельвингроув. Поскольку он ничего не ответил, я вновь заговорила:

— Слава богу, я случайно шла мимо в тот день.

Нед посмотрел на меня, сощурившись.

— А, так вы та самая леди. Прошу прощения. И большое вам спасибо. Мы бесконечно благодарны за вашу помощь. — Он тепло улыбнулся. — Чудесный выдался денек, не правда ли?

Погода и впрямь стояла прекрасная. В чистом небе светило яркое солнце, но благодаря ласковому ветерку было не слишком жарко. Деревья шелестели пышными кронами, сочная зеленая трава устилала землю. Мы были словно две фигурки на весеннем пейзаже. На эстраде оркестр венгерских гусар играл зажигательную музыку. Внезапно мне захотелось взлететь. Быть может, именно душевный подъем помог мне отринуть пустые условности. Я ощущала себя беззаботной и дерзкой — в конце концов, что зазорного в искреннем интересе?

— Насколько мне известно, сэр, вы художник. Над чем вы работаете в последнее время?

Нед чуть смущенно обвел рукой парк.

— Над этим. Выставка, мастера, ремесленники — все, что связано с Выставкой.

— Мастера и ремесленники? Очень увлекательно, — сказала я и добавила (возможно, слегка покривив душой): — Совершенно новая тема, правда? Я имею в виду, в сравнении с вашей «Мастерской» — там, где дама под вуалью в черном платье кормит канарейку.

Он изумленно воззрился на меня.

— Как? Вы видели эту картину?

— О да.

— Но ведь она выставлялась лишь однажды.

— Знаю — в Гровеноре. Я там была. Ее купили?

— Да, представляете, — неизвестный коллекционер.

Я всплеснула руками.

— Неизвестный? Какая таинственность!

Нед резко остановился.

— Послушайте, я только что понял… как невежливо с моей стороны. Теперь я вспомнил ваше лицо. Прошу прощения!

— Ну что вы! Вы не обязаны меня помнить.

— Но я помню, — настаивал он. — Вы были в такой затейливой шляпе — высокой и довольно милой — и в сногсшибательном голубом платье. И там еще был этот кошмарный куратор — ваша шляпа загораживала ему обзор, — а потом я потерял запонку. Простите, что не узнал вас сразу. Когда моя мать вас представила, я решил, что вы из ее церковных приятельниц.

— Нет, это не про меня. По правде говоря, я скорее из вольнодумцев.

Нед оглянулся, затем хитро посмотрел на меня.

— Ну ладно — но только между нами, — сказал он, понизив голос. — Я и сам не большой любитель церкви.

Я рассмеялась. Нед улыбнулся в ответ.

— Извините, мисс, вы не повторите свое имя? Эти церемонии — такое мучение для меня; никогда не запоминаю, что мне говорят.

— Не стоит извиняться — нас ведь толком не представили. Меня зовут Гарриет Бакстер. Но прошу вас, зовите меня Гарриет.

— Точно, Гарриет. Очень приятно.

Он пожал мне руку. Это был прекрасный миг: Нед впервые произнес мое имя и улыбнулся, искренне и слегка смущенно. У него были грустные синие глаза редчайшего оттенка — тогда я не могла его определить, но сейчас, по прошествии лет, назвала бы лазурным.

Он отнял руку; опустив глаза, я увидела его крепкое запястье, а затем — карандашный набросок воздушного шара на манжете. Видимо, Нед как раз рисовал его, когда мне издали казалось, будто он теребит часы или запонку. Может, это и глупо, но мысль, что он не пожалел манжета ради эскиза, привела меня в восторг. Такое равнодушие к внешнему лоску и беспечное отношение к условностям были для меня словно глоток свежего воздуха.

Мы снова зашагали вперед и вскоре увидели большую толпу перед главным зданием. Людей было много даже для субботы. Мы направились к Восточному дворцу. По пути Нед постоянно оглядывался по сторонам.

— Очень интересно, что вы рисуете Выставку, — сказала я. — Такая богатая тема. Городской пейзаж. Дым. Горожане. Толпы.

— Да, — с сомнением отозвался Нед. — Вот только никто не покупает картины с городскими сюжетами. Все любят стога сена и деревенские сады. А мне нужно зарабатывать на жизнь, мисс Бакстер, ведь у меня семья.

Мне вспомнилась недавняя сцена, когда брат просил у Неда деньги. Интересно, подобное повторяется регулярно? Судя по манере Кеннета одеваться, для удовлетворения его вкусов нужны немалые средства. А сколько еще человек у Неда на содержании? Его мать — вдовица; Мейбл не замужем; а еще Энни с дочерьми… И всех необходимо кормить и одевать.

— Наверное, к вашему кошельку часто обращаются, — заметила я.

Нед не ответил. Обернувшись к нему, я обнаружила, что он смотрит на мужчину, сидящего перед мольбертом на траве, неподалеку от «Какао-хауса» — на моем недавнем наблюдательном пункте. Судя по всему, художник — коренастый лысеющий тип — рисовал толпу людей у дворца. От солнца его закрывал белый зонт. Несколько зрителей наблюдали за работой на почтительном расстоянии.

Нед сердито взглянул на художника.

— Это мистер Гамильтон? — несмело спросила я.

— Нет, — пробормотал Нед. — Это Лавери — вот досада.

Он зашагал по газону с такой яростной решимостью, будто собирался ударить художника и растоптать его мольберт. Я испуганно бросилась вдогонку, но ничего страшного не произошло (да и не могло произойти — Нед всегда был миролюбив). Он всего лишь смерил художника ледяным взглядом, фыркнул и сухо сказал:

— Добрый день, Джон.

Лавери приветственно помахал угольком и продолжил рисовать, по-видимому, не заметив колючего тона. Нед не представил нас друг другу и, не оборачиваясь, двинулся дальше. У мостов он остановился и принялся напряженно разглядывать проходящих мимо людей. Причина внезапной смены настроения легко угадывалась: Неду было досадно, что он не единственный рисует Выставку. Как я потом узнала, несколькими неделями раньше Нед делал наброски, наблюдая, как девушки с фабрики «Муратти» ловко сворачивают сигареты, а Лавери — которого до тех пор ни разу не видели в парке даже с карандашом в руках — проходил мимо и, заметив Неда, прокомментировал его работу. Именно тогда (по крайней мере, так подозревал Нед) Лавери позаимствовал идею рисовать Выставку.

В надежде подбодрить нового друга я предложила:

— Давайте зайдем во Дворец, мистер Гиллеспи. Я бы с радостью послушала ваше мнение об экспонатах. А вы показали бы мне место, куда хотите переместить свою картину.

Нед взглянул на часы и помрачнел.

— Боюсь, сегодня не получится. Как вы знаете, я должен разыскать Гамильтона — а потом обещал встретиться с другом. С радостью составлю вам компанию в другой раз.

Неожиданно среди посетителей, толпящихся у Секции женских ремесел, я заметила призрачную фигурку Мейбл. Девушка направлялась к нам; чуть позади шли Элспет и Энни с девочками. Хотя их появление было неизбежным, я огорчилась, что наш разговор с художником прервали, — меня очень увлекало общение «с глазу на глаз». Внезапно мне пришла в голову отличная мысль: что, если купить картину Неда? Это наверняка будет серьезной помощью семье. Поразмыслив о том, как лучше преподнести идею, я сказала:

— Знаете, я бы с радостью приобрела картину перспективного шотландского художника — а может, и не одну.

Нед задумчиво кивнул.

— Попытаюсь вам помочь. Я близко знаю Лавери — он, в сущности, славный малый. Конечно, есть еще Гутри и Макгрегор, да и среди моих друзей найдутся способные художники: например, Уолтер Педен. Но лучше начните с Гутри и Макгрегора. Если угодно, я вас представлю.

— О, боюсь, вы меня не поняли. Прежде всего меня интересуют ваши работы.

Нед снял шляпу и запустил пальцы в волосы, снова демонстрируя набросок на манжете.

— Господи помилуй, — сказал он. — Что ж, я чрезвычайно польщен.

Мы договорились, что на неделе я зайду к нему в мастерскую. Пока мы обсуждали подробности, подошла Мейбл. Заключив брата в объятия, она что-то шепнула ему на ухо и обернулась ко мне.

— Добрый день, Гарриет. Развлекаетесь?

— Да, благодарю вас.

— По-моему, иногда развлекаться необходимо, правда, Нед? — Мейбл подергала его за локоть. — Как думаешь, братец? А?

Она подшучивала — возможно, на мой счет. Совершенно не представляя, что сказать в ответ, я почувствовала себя неуютно. Нед рассмеялся — он наверняка не уловил насмешки в тоне Мейбл, как всегда, не замечая ее дурных манер. Милый Нед всегда видел в людях только хорошее и был абсолютно слеп к недостаткам.

В конце концов, я решила прибегнуть к старому проверенному способу — лести.

— Мейбл, какое у вас красивое платье.

— Благодарю, — безучастно проворковала она и, оглядев меня с ног до головы, не нашла слов для ответной любезности.

К нам подошли остальные, и Элспет что-то бодро заверещала мне в ухо. Опустив глаза, я поймала на себе недобрый взгляд Сибил. При виде детского лица, искаженного злобой, мне стало не по себе. К тому же я начала понимать, что рядом с Элспет чувствую себя мухой, загнанной в угол пауком: бесконечно жизнерадостным и словоохотливым, но все же хищником. Завороженно следя за движениями ее губ, я почти смирилась, что вскоре меня опутают шелковистой паутиной и подвесят, чтобы полакомиться позже, но тут к нам подскочила Энни.

— Где Роуз?

— Не знаю, — ответила та. — Разве она не с Сибил?

Все дружно обернулись к девочке. Злоба на ее лице сменилась оскорбленной невинностью.

— Где твоя сестра? — спросила Энни.

Сибил обиженно выпучила глаза.

— Не знаю.

Я посмотрела на главное здание. У входа Нед и Мейбл беседовали с респектабельным господином — видимо, с тем, кого искали. Элспет проследила за моим взглядом и словно в подтверждение этой мысли устремилась на помощь сыну и дочери с возгласом «Гамильтон». Я наблюдала за ними, надеясь, что Нед договорится о новом месте для своего полотна. Владелец галереи внимательно слушал бывшего ученика. К несчастью, Мейбл не хватило ума держаться скромнее: она встала в горделивую позу — глаза прищурены, подбородок вздернут, взгляд заносчивый и дерзкий. Только бы Гамильтон не нашел ее поведение слишком вызывающим. Рядом со мной Энни отчитывала Сибил:

— Сколько можно повторять — никогда не упускай ее из виду?

Девочка надула губы и стала ковырять носком землю.

В этот миг где-то у каменного моста послышался слабый детский плач. Энни завертела головой и громко закричала:

— Роуз? Ты где?

Она бросилась к реке. Я снова оглянулась на вход в здание. Услышав отчаянный вопль Энни, Нед прервал разговор с Гамильтоном и встревоженно посмотрел на жену. Затем что-то буркнул Элспет, которая как раз подошла к их компании, и, оставив ее с Гамильтоном и Мейбл, бросился сквозь толпу.

— Энни! Что случилось?

— Роуз! — крикнула Энни в ответ. — Роуз, милая, ты где?

И тут мы наконец увидели младшую Гиллеспи. Она сидела на тропинке у Пожарной машины и горько рыдала. Пухлые румяные щеки были перемазаны пылью и слезами. Заметив отца и мать, Роуз обрадовалась и перестала плакать. Энни подхватила ее на руки.

— Вот ты где, сокровище мое!

Сначала Элспет, Мейбл и владелец галереи следили за событиями у реки, но, когда стало ясно, что опасность миновала, дамы обернулись к Гамильтону и одновременно затараторили. Элспет энергично шевелила губами, и, хотя на расстоянии я не разбирала слов, невозможно было не слышать ее властный пронзительный голос. Тем временем, не подозревая о расстройстве своих планов, Нед вместе с Энни хлопотал над Роуз. Я украдкой глянула на Сибил — потупившись, с несчастным выражением лица, она наблюдала за родителями и сестрой. Энни до безумия обожала младшую дочь; даже мне было ясно, что Роуз — ее любимица. Интересно, подумала я, чувствует ли Сибил себя отверженной.

Пытаясь подбодрить ее, я сказала:

— Тяжело быть старшей? Все время нужно присматривать за сестрой.

Конечно, я надеялась завоевать расположение девочки — ведь до сих пор нам не удалось подружиться, — но Сибил осталась равнодушной. Она бросила на меня странный, не по годам подозрительный взгляд.

— Роуз вечно теряется, — пробормотала она, затем развернулась и убежала к фонтану.

Сейчас мне трудно вспоминать этот разговор без содрогания.

* * *

Когда Нед вновь подошел к матери и сестре, Горацио Гамильтон из Комитета изящных искусств уже изнемог от их натиска и, извинившись, удалился в личный кабинет в главном здании. Точно не известно, что произошло между Элспет, Мейбл и хозяином галереи, но, если верить женщинам, несмотря на все их очарование и убедительность аргументов, Гамильтон дал понять, что не сможет помочь Неду. Судя по всему, Комитет все продумал еще за несколько недель; картины нельзя было перевешивать по прихоти художников и их родни. Полотно «У пруда» оставалось на месте на протяжении всей работы Выставки, и в результате Нед не получил должного признания.

* * *

Наверное, у вас уже сложился образ художника, бесспорно талантливого, но стесненного нуждой и обстоятельствами. Бедный Нед! Разве странно, что он желал успеха? Я бы совершенно не удивилась, узнав, что он завидует коллегам, особенно не обремененным семьей. Кроме того, ему приходилось противостоять неравенству в мире живописи, известном в те времена (да и в наши тоже) закрытостью и снобизмом, особенно в Шотландии, где все именитые художники были богаты, образованны и родом из Эдинбурга. Даже представители «новой школы» — сомнительного объединения художников, ставшего известным под названием «Парни из Глазго», — в основном происходили из семей пасторов, торговцев или магнатов и благодаря финансовой поддержке семьи и покровителей не были вынуждены зарабатывать на жизнь продажей картин. Некоторые к тому времени были уже весьма имениты: у них не только приняли картины на Выставку, но и предложили расписать здания фресками. Нед Гиллеспи не принадлежал к элите; его и близко не подпустили к оформлению дворца.

Строго говоря, семья Гиллеспи была весьма уважаемой, но, несмотря на попытки Элспет подражать аристократичным манерам, не могла похвалиться ни богатством, ни благородным происхождением. Однако Нед стремился творить вопреки обстоятельствам. Порой я задумывалась, много ли на свете ему подобных: одаренных молодых людей, чей дар пропадает зря из-за нехватки денег и возможностей. Трудно было не заметить и тех, кто, несмотря на богатство и связи, так ничего и не достиг. Нед, по крайней мере, творил и был талантлив. Он запал мне в душу, и в тот вечер, сидя в одиночестве у себя дома, я не могла отделаться от мысли, что мир чрезвычайно несправедлив.

Поразмыслив, я решила поискать способ помочь Неду Гиллеспи — талантливому молодому художнику. Тем более это не стоило бы мне особенных усилий. Очевидно, на его пути к успеху лежало немало препятствий. Из разговора в парке я заключила, что из финансовых соображений Нед вынужден «штамповать» картины на злобу дня, вместо того чтобы следовать собственным, более интересным творческим порывам. Кроме того, его милые, но бестолковые родственники серьезно отвлекали его от работы — тем более что мастерская находилась в мансарде их квартиры. И наконец, ему не хватало покровителей — друзей в высших кругах, облегчающих жизнь многим художникам. Бедняга Нед не располагал таким преимуществом, и я подозревала, что все дело в отсутствии меркантильности и расчета в завязывании полезных знакомств.

Прежде чем отправиться спать, я написала письмо Рэмзи Далримплу, моему отчиму, который жил чуть севернее Хеленсбурга, небольшого городка в окрестностях Глазго. Я чувствовала, что должна хотя бы заочно познакомить его с Недом. Рэмзи не особенно интересовался живописью, но был весьма состоятелен — возможно, я убедила бы его купить картину-другую. Кроме того, у него наверняка были связи в высших кругах западной Шотландии, возможно, даже в мире искусства, которые могли бы оказаться полезными молодому художнику.

Я предложила отчиму встретиться в среду, если он не против. Ответа я не получила, что неудивительно — Рэмзи ненавидел переписываться. С тех пор как он уехал из Лондона после развода с моей матерью, я писала ему несколько раз в году, но он лишь иногда отвечал короткими посланиями. Отчим редко выезжал из дому, а я была так занята в последние недели — Выставкой и новыми друзьями, — что еще не успела сообщить ему о своем переезде в Глазго. Я полагала, что при всей нелюбви к письменному общению, если бы отчим не хотел меня видеть, то прислал бы телеграмму. Поэтому в среду утром, не получив отказа, я села на поезд до Хеленсбурга.

Наверно, стоит упомянуть, что Рэмзи был вторым мужем моей матери. Мой родной отец, капитан Королевских фузилеров[1], погиб в сражении на Альме в тысяча восемьсот пятьдесят четвертом году, спустя год после моего рождения. Вскоре, когда я была еще совсем крохой, моя мать снова вышла замуж, и я всю жизнь считала Рэмзи «папой», несмотря на его замкнутый и отстраненный характер.

Однако вернемся к моему рассказу. Итак, в среду я отправилась к отцу — то есть отчиму (пожалуй, чтобы избежать путаницы, в дальнейшем я буду называть его отчимом). Для конца мая было довольно дождливо и прохладно. К сожалению, мне нездоровилось: еще на вокзале у меня закружилась голова, а в поезде стало так дурно, что я даже собиралась сойти раньше времени. Борясь с тошнотой, я все же доехала до Хеленсбурга, где поспешила на берег моря и минут десять дышала свежим воздухом. Затем я наняла до вечера повозку и по пути к имению Далримпла еще немного опасалась за свой желудок, но дорога оказалась отличной и, к счастью, не сильно трясло.

Дом моего отчима, который я в тот день увидела впервые, нельзя было назвать иначе чем крепостью: каменный особняк, мрачный и серый, стоящий над заливом Гар-Лох, который сам по себе был не менее мрачен и сер. Слуга открыл мне дверь и проводил в гостиную. В комнате было просторно и зябко. В углу стоял знакомый сервант: даже не заглядывая внутрь, я знала, что в нем отчим хранит коллекцию калейдоскопов. Рядом, на пыльном подоконнике, лежало устройство, напоминающее гироскоп. На столе стояла швейная машинка, а под ним, у открытой коробки виднелось диковинное сооружение: невысокий деревянный ящик с длинной, как у метлы, ручкой. Похоже, отчим оставался верен своим пристрастиям. Он без конца покупал новые приборы и устройства — видимо, с опаской относился к современному миру и боялся отстать от жизни. С детства помню, как он просматривал газеты и журналы в поисках статей о последних изобретениях и не упускал случая заказать новомодное устройство. К сожалению, порой отчим не мог понять, как оно работает, но из страха показать свое невежество никогда не просил помощи у производителя. В результате комнаты в нашем доме на Итон-сквер были забиты ненужными приспособлениями, которыми никто не пользовался. Рэмзи не позволял прислуге прикасаться к машинам, пока он сам с ними не разберется, а если ему это не удавалось, остальным было запрещено даже пробовать.

Камин не горел, и, поскольку движение помогало унять тошноту, я стала ходить взад-вперед, заодно пытаясь согреться. Минут через десять дверь распахнулась, и в гостиную вошел отчим, энергично потирая руки. Натянуто улыбаясь, он оглядел меня с ног до головы.

— А, девочка моя. Ты совсем не изменилась — этот клювик я узнаю из тысячи!

По неизвестной причине наш дальнейший разговор не сохранился в моей памяти. Наверное, меня потрясло, как сильно постарел отчим; последний раз мы виделись десять лет назад, на похоронах кого-то из родственников. С другой стороны, чему тут удивляться? Как-никак Рэмзи было почти семьдесят. Хотя физически он выглядел довольно крепким, волосы и усы посеребрила седина, а кожа побелела как полотно. Я с детства помнила его бледным, но черноволосым, с еле заметной проседью.

Заметив, что отчим то и дело косится на сооружение у коробки, я спросила:

— Это ваше новое приобретение, сэр? Что это?

— Пылесос — для чистки ковра. Знаешь, как он работает?

Я призналась, что в жизни не слышала о подобном приборе. Отчим нахмурился и толкнул коробку ногой.

— Да он сломан. Валы не вертятся. А ведь я заказывал его из Америки, заплатил круглую сумму — как всегда.

Пока мы ждали чая, я попросила отчима показать мне особняк. Судя по всему, он серьезно опасался взломщиков: в доме оказалось больше замков и запоров, чем в иной тюрьме. Под окнами расхаживал сторож с собаками; все окна были заколочены, внешние двери — укреплены железными балками, а внутренние запирались на засов от смежных холлов или коридоров. Если злоумышленник каким-то чудом попал бы в одну из комнат, то в остальные не пробился бы без пары динамитных шашек.

Несмотря на все меры предосторожности и на богатство Рэмзи, в особняке толком нечего было красть. Большинство комнат служили складами для всевозможных устройств. С одной стороны, отчим огорчался, когда его приобретения ломались, с другой же — как будто торжествовал, словно любая неисправность подтверждала, что современный мир, при всей своей сложности и запутанности, был устроен не так уж разумно. В одной из гостиных Рэмзи с гордостью продемонстрировал мне фонограф — говорящую машину, которая, по-видимому, за все время так и не произнесла ни звука. Рядом с кухней располагался холодильник; если верить поварихе, он не только не создавал холода, но и время от времени испускал ядовитые газы. На улице среди кустов притаилась паровая газонокосилка. Увы, машина стояла бездыханной и ржавела, поскольку садовник отказался ею пользоваться. Наконец мы добрались до кабинета — крошечной комнаты, в которой отчим, судя по всему, проводил почти все время. Он сел и принялся перебирать стопку мутных стеклянных негативов. Я уже собиралась заговорить о Неде, когда Рэмзи внезапно спросил, умею ли я обращаться с фотоаппаратом (он назвал его фотографическим аппаратом), и, получив отрицательный ответ, вскинул бровь.

— Но ты же молода, — воскликнул он. — Невежество в фотографии простительно для женщины — но ты ведь и пылесос не узнала. Вот те раз.

Я любезно улыбнулась.

— Сэр, я знаю, что ваши машины очень полезны. И кстати, пылесос есть у одного моего знакомого — художника Неда Гиллеспи. — Признаюсь, я лукавила: у Гиллеспи сроду не водилось ничего сложнее метлы, но мне хотелось отвлечь отчима от излюбленной темы. — Видели его картины?

Не слыша вопроса, Рэмзи взмахнул руками.

— А какой он марки — пылесос твоего друга?

— Сэр, вы меня не поняли. Он художник, а не изобретатель.

— Да, но ты говоришь, у него есть пылесос. Хотел бы я знать, его машина моет ковры или только чистит.

— Сэр, я уверена, что не моет. Но я хотела сказать, что мистер Гиллеспи…

— Вот как! — воскликнул отчим. — В таком случае, юная леди, знаешь ли ты хоть одно устройство, которое умеет одновременно мыть и чистить? Существует ли в мире что-то подобное?

Разговор был утомительным, ожесточенным и то и дело заходил в тупик. Я уже и забыла, что с отчимом иначе не бывает; он всегда воспринимал собеседников как врагов и считал диалог состоявшимся только при условии полного разгрома одной из сторон. Признаюсь, я чувствовала некоторую досаду. Подумать только, после стольких лет разлуки мы увязли в бессмысленном споре о технических новинках.

— Нет, сэр, — сдержанно сказала я. — Не слышала о таком.

Отчим вздернул губу и неодобрительно скривился: по его меркам я, как представитель современного мира, не выдерживала никакой критики. Меня тут же охватили стыд и тревога. В детстве я изучала все о калейдоскопах, чтобы угодить отчиму. Как жаль, что сейчас я не разбираюсь в пылесосах.

Наконец принесли чай. Рэмзи сел, вытянувшись в струнку и настороженно глядя на дверь. Вскоре я поняла причину его беспокойства. У престарелой экономки сильно тряслись руки, и процесс сервировки стола в тесной комнатушке был полон опасностей, особенно когда речь шла о кипятке. Старушка дрожала, позвякивая фарфором, брызги воды и молока летели на поднос, и отчим замер, словно тигр перед броском, готовясь в любой момент прийти на помощь. Как только экономка ушла, я снова заговорила о Неде.

— Быть может, вы видели его картину на Выставке. Вы ведь были на Выставке?

— Вот еще, — отмахнулся отчим. — Там сплошные аттракционы и лотки со сладостями.

— Вообще-то, сэр, не только. Давайте как-нибудь сходим вместе. Некоторые здания очень любопытны — а всевозможные машины! Не говоря уж о технических новинках. Там продается умный чайник, который сам наливает чай. — На лице отчима мелькнул интерес. — И заодно я покажу вам картину Неда, хотя на Выставку попала не лучшая его работа.

Отчим пристально взглянул на меня.

— Ты что, захомутала этого художника?

— За… простите, не поняла.

— Ты выходишь за него замуж? И потому трещишь о нем без умолку?

Я рассмеялась.

— Вовсе нет, сэр, его фамилия Гиллеспи, он женат. Просто я считаю его исключительно талантливым.

Вполне в духе отчима представлять брак в виде хомута, надетого женщиной на мужскую шею. Конечно, Рэмзи был предан маме, по крайней мере, до того как они разъехались, но в целом всегда оставался невысокого мнения о женском поле. Вот уж кто никогда не стал бы поддерживать суфражисток. Правда, он погиб задолго до того, как зародилось это движение, при взрыве очередного приобретения — незапатентованной душевой, работавшей от газового двигателя.

— Сэр, почему бы вам не погостить в Глазго на следующей неделе? Мы бы прекрасно провели время на Выставке. Я приглашу мистера Гиллеспи с женой. Или мне лучше в следующий раз навестить вас вместе с ним? — Заметив встревоженный взгляд Рэмзи, я торопливо добавила: — Пожалуй, нет, лучше, если вы сами приедете. Еще чаю?

Он слабо кивнул.

— Скажите, сэр, а среди ваших друзей случайно нет коллекционеров или галеристов?

— Друзей, — с горечью повторил Рэмзи и легонько толкнул сахарницу. Пожалуй, он стал еще большим затворником, чем раньше.

Не зная, что еще сказать, я улыбнулась и заглянула из кабинета в соседнюю проходную комнату.

— У вас чудесный дом, сэр. Наверное, было бы неплохо повесить что-нибудь на стены — например, пару картин.

— Гм. — Отчим наклонился и хитро посмотрел на меня. — Ты намекаешь на этого своего Гиллеспи?

— О, это было бы чудесно. Он пока еще не очень известен, но не уступает более именитым художникам, например Гутри или Уолтону. — На лице Рэмзи не дрогнул ни один мускул — видимо, он даже не слыхал этих имен. — Если мы назначим с вами встречу в Глазго, — добавила я, — я могла бы показать вам его работы…

— Ну ладно, посмотрим. — Он поднес к свету мутный негатив и вгляделся. — Туман в гостиной. Никакого толка.

* * *

Купит ли отчим картину Гиллеспи или порекомендует его знакомым, оставалось неясным. Тем не менее перед моим отъездом Рэмзи сделал неожиданное предложение: заказать мой портрет для своей гостиной. Разумеется, я обрадовалась и была польщена, но, признаюсь, поначалу идея меня немного смутила. Во-первых, в позировании для портрета есть некоторое тщеславие. Кроме того, даже в юности я не питала иллюзий по поводу своей внешности и уж точно не обладала красотой, которую приятно рассматривать долго и на близком расстоянии. Тем не менее за подобные заказы обычно хорошо платят, и я решила предложить его Неду Гиллеспи в надежде принести ему финансовую выгоду. Из-за портрета мне пришлось бы задержаться в Глазго, но я согласна была продлить путешествие на несколько месяцев — ничто не торопило меня в Лондон.

* * *

На следующий день, как и было условлено, я пришла на Стэнли-стрит посмотреть картины Неда. Дверь открыла девушка в домашних туфлях и переднике — по всей видимости, Кристина, горничная Гиллеспи. В прошлый раз я заподозрила, что Энни, поясняя, будто отпустила служанку, пыталась скрыть «благородную бедность» семьи, однако теперь я видела девушку воочию: голубоглазую, с темными ресницами, обладающую дерзкой, самоуверенной красотой. Несмотря на отсутствие лоска, выглядела она вполне смышленой.

Кристина повела меня вверх по лестнице. В доходных домах редко строят мансарды, но архитектура Стэнли-стрит имела свои особенности. Например, в каждой квартире была своя уборная — немыслимая роскошь по тем временам, а жителям последних этажей, в том числе и Гиллеспи, полагалась мансарда. Семейству Неда дополнительное пространство пришлось как нельзя более кстати. Помимо трех спален (для Сибил, Роуз и Кристины) туда поместились бельевой шкаф и мастерская художника, куда я и направлялась в тот день: узкая темная каморка с единственным слуховым окном. Войдя внутрь, я немедленно узнала мастерскую, изображенную на картине в галерее Гровенор.

К моему удивлению и некоторому разочарованию, в тот день я оказалась не единственной гостьей. У Неда сидел его друг Уолтер Педен, который «совершенно случайно» захватил свой альбом. Шотландец по крови, Педен родился в Лондоне и изучал классическую живопись в Кембридже; там он освоил английский выговор и особую манеру держаться. В любом обществе он считал себя умнее всех, кичился своей ученостью и носил ее гордо, как знамя. Увы, он путал ум с педантичностью. Этот лысеющий косолапый очкарик казался еще надменнее из-за привычки щуриться во время разговора, как будто опасаясь замарать глаза о собеседника. Педен был настолько неуклюж в общении, что не мог стоять лицом к лицу и всегда располагался под странным углом к собеседнику. Порой он внезапно начинал приплясывать, как туземец, самодовольно ухмыляясь себе под нос. В целом Педен избрал трагическое амплуа, но, видимо, «счастливый танец» был для него способом противостоять миру и показать, что в глубине души он вполне весел и жизнерадостен.

Вне всякого сомнения, Нед пригласил Педена, предполагая, что меня могут заинтересовать его картины. Только я поставила на пол корзину, как Нед, со свойственной ему щедростью, предложил сначала просмотреть альбом Уолтера. Отдельные работы Педена я уже видела на выставке, и они не вызвали у меня особенного восторга. Тем не менее, не желая перечить хозяину, я радостно согласилась и была вознаграждена довольным взглядом Неда.

— Картины Уолтера блестящи, — сказал он. — Без преувеличения я бы назвал его одним из наших лучших художников.

Разумеется, Педен и не думал возражать. Достав стопку акварелей, он принялся метать на стол по листку — небрежно, как будто не дорожил своей работой. Картины были написаны вполне профессионально, однако, как я и ожидала, в основном он изображал животных и птиц: коров, овец, уток, котят в корзинке, пони, голубей, детей со щенками и так далее. Конечно, кто-то должен рисовать домашний скот и тому подобное, но меня эта тема не слишком занимала. Мне стоило немалых усилий не отвернуться к полотнам Неда, расставленным у стен в дальнем углу. Несмотря на распахнутое настежь окошко в потолке, в каморке стоял спертый воздух. Освещение едва ли годилось для мастерской: окно было обращено скорее на север, чем на запад, и пропускало редкие тусклые лучи солнца. Скошенный потолок местами почти упирался в пол, и человеку обычного роста негде было развернуться. Наверняка Нед не раз врезался во что-нибудь головой.

— Пситтакус эритакус эритакус[2], — объявил Педен, швыряя на стол акварель с серым попугаем. — Исключительно умные птицы, родом из Африки, и — уверен, вы знаете, мисс Бакстер, — воспетые древними греками и римлянами за способность разговаривать, порой целыми фразами.

— Знаю, — кивнула я. — Скажите, пожалуйста, а о чем вам поведала эта великолепная птица?

— Вообще-то она молчала.

— Не проронила ни слова?

— Нет — владелец недавно сделал из нее чучело.

В знак того, что он ничуть не смущен неловким признанием, Педен заплясал на месте, жмурясь и упоенно улыбаясь.

— Невероятно! — воскликнула я. — В таком случае, сэр, позвольте вас поздравить — вы виртуозно вернули птицу к жизни. Если не ошибаюсь, благодаря вашей кисти у нее даже глаза заблестели.

Я улыбнулась Неду. Он радостно кивнул в ответ и указал на остальные акварели на столе.

— Какая из картин вам больше нравится?

— Они все одинаково хороши, — ответила я. — Уверена, любой ценитель портретов животных, желая потратить деньги, едва ли нашел бы что-то достойнее этих чудесных картин.

К счастью, оба они поняли, что я не намерена ничего покупать, и Педен с некоторой досадой стал собирать акварели со стола.

— Совершенно согласен, Гарриет, — кивнул Нед. — Когда-нибудь картины Уолтера будут на вес золота. Он так талантлив.

— Благодарю вас, — сказала я. — Теперь я познакомилась с мистером Педеном и его работами. Но мне не терпится увидеть ваши последние произведения.

Нед нервно покосился на свой мольберт, и я замерла в предвкушении, но тут на лестнице послышались шаги, и в мастерскую ворвалась Сибил, разгоряченная и взволнованная. Подбежав к Неду, она потянула его за руку.

— Папа! Папа! — завизжала она. — Идем покажу, что я сделала!

— Что покажешь?

— Мой папоротник! Я посадила его в горшок! Пойдем, сам увидишь!

Она вцепилась в него, словно клещ, и с неожиданной силой потащила не только за руку, но и за полу куртки, так что шов угрожающе затрещал.

— Нет, Сибил. У нас гости, — сказал Нед. И добавил (я была готова подбросить в воздух шляпу с троекратным «ура» — конечно, фигурально выражаясь): — Если хочешь, принеси свои папоротники сюда. Только быстро — папа очень занят.

Сибил немедленно сбежала вниз по лестнице. Нед усмехнулся и сердито покачал головой.

— Прошу меня извинить — мое семейство помешалось на папоротниках.

— Птеридомания! — воскликнул Педен. — Чудовищная болезнь. — Он стал боком и обратился ко мне через плечо: — Когда вам, женщинам, надоедают романы, сплетни и вышивка, вы охотно переключаетесь на папоротники. Вы ведь уже обзавелись своей коллекцией, мисс Бакстер?

— Увы, нет, — ответила я. — Я столько времени уделяю романам, сплетням и вышивке, что на папоротники меня не хватает.

Проницательный читатель наверняка уловил иронию, однако мистер Педен удовлетворенно кивнул — словно я подтвердила его правоту.

На лестнице вновь послышался топот: вернулась Сибил. За ней застенчиво увязалась Роуз. Каждая принесла папоротник в цветном вазоне (желтом у Сибил, голубом у Роуз) и поставила перед нами на стол. Сибил резко подтолкнула свой вазон к Неду, так что Педену пришлось срочно спасать свой альбом.

— Осторожно, — пробормотал он и принялся торопливо завязывать тесемки папки.

— Вот мой, папа! — воскликнула Сибил, не обращая на Педена внимания. — Посмотри на мой.

— У меня красивее, — тихо сказала Роуз.

Сибил резко обернулась к ней и прошипела:

— Ничего подобного! А ты глупая жирная козявка!

— Ну-ну, красавица моя. — Нед со смехом сгреб Сибил в охапку и стал целовать. На лестнице снова раздались шаги, и на пороге появилась Энни в верхней одежде.

— Вот ты где! — воскликнула она, расстегивая капор. — Добрый день, Гарриет. Уолтер. Нед, дорогой. — Она чуть заметно улыбнулась, словно сквозь густой туман.

Педен галантно поклонился. Сибил отскочила от Неда и вместе с Роуз бросилась к матери. Девочки затараторили, перекрикивая друг друга.

— Заходи, дорогая, — сказал Нед. — Как я рад тебя видеть.

Мне послышалась нотка сарказма в его голосе, но затем я решила, что ошиблась: он смотрел на супругу с искренней нежностью. В ответ Энни опустила голову и сквозь ресницы взглянула на него с таким жаром, что мне захотелось немедленно удалиться.

— Как твое занятие, дорогая? — спросил Нед. — Понравилось?

— Да, — ответила Энни, рассматривая ленту от капора, которая только что оторвалась и осталась в ее руке. — Но сегодня у нас была модель — это так сложно. У меня получились ужасные эскизы. Практики не хватает.

— Моя жена скромничает. — Нед тепло улыбнулся ей. — Она куда талантливее меня.

Энни округлила глаза в притворном ужасе.

— Да ну тебя. Не говори глупостей. Кстати, почему бы нам не спуститься и не выпить чаю в гостиной? Тут тесновато, правда? Нед, что скажешь?

— О нет, — вырвалось у меня. Все взгляды обратились ко мне. Я откашлялась. — Дело в том, что… у меня всего один свободный час, и я надеялась провести его, рассматривая работы Неда. Уверена, мистер Педен не откажется от чая, но, может, мы пока… — Я взглянула на Неда, прося поддержки. К счастью, он согласился.

— Да, ты иди, Уолтер; я выпью чаю позже, мое сокровище. — Последняя фраза была адресована вовсе не лысеющему мистеру Педену, а очаровательной золотоволосой Энни. Она нахмурилась и повернулась к гостю.

— Ну что ж, Уолтер, похоже, придется тебе терпеть мое общество.

Педен прикрыл глаза и затанцевал.

— Это было бы чудесно, но прошу прощения, миссис Гиллеспи, — мне пора.

— Какая жалость. — Энни повернулась к Сибил и Роуз. — Будьте хорошими девочками: отнесите свои папоротники в столовую. И попросите Кристину сделать чай.

Схватив вазоны, сестры пошли вниз по лестнице. Педен протанцевал через комнату, качая головой и выбрасывая кулаки вперед, словно какой-нибудь зулус, а не член шахматного клуба Глазго.

— «Убегает, преследуемый медведем», — продекламировал он по пути. — Вы, конечно же, узнали цитату, мисс Бакстер?

Решив, что лучше не обращать внимания на вопрос, я улыбнулась и отошла в сторону, чтобы пропустить Педена. На пороге он застыл и обернулся ко мне.

— «Зимняя сказка». Если вы вдруг не помните.

— Простите?

— Шекспир, мисс Бакстер. Шекспир.

С этими словами он сбежал по ступенькам. Энни, усевшись на ветхую кушетку, расстегивала туфли. Я надеялась поговорить с художником наедине, рассмотреть его полотна и спросить, согласен ли он нарисовать на заказ мой портрет. Однако присутствие Энни меня немного сковывало.

Нед стоял, сунув руки в карманы, и глядел из окошка, поверх крыш домов, на башню Святого Иуды. Казалось, он не в своей тарелке, но я не понимала почему. Теперь я думаю, что Неда смущала необходимость показывать кому-то свои картины — он всегда этого стеснялся. В тот день я уловила его замешательство и — поскольку он так и не начал показывать свои полотна — заговорила об отчиме и его желании заказать мой портрет.

— Скажите, Нед, не согласитесь ли вы принять заказ? Уверяю вас, отчим хорошо заплатит.

Нед и Энни переглянулись, затем художник со вздохом обернулся ко мне.

— Гарриет, это очень любезно с вашей стороны, но боюсь, сейчас я не могу.

Энни с громким стуком поставила туфли на пол.

— Возможно, Нед будет писать портрет ее величества в августе.

— Королевы? Правда? — изумилась я.

Нед порозовел.

— Еще ничего не решено.

— Но она приедет на торжественное открытие Выставки, — сказала Энни. — И в его честь нужно написать картину.

— О боже! — воскликнула я. — Это же чудесно! Но — простите мою настойчивость — если королева приедет только в августе, разве вы не свободны до этого?..

— Да, но не все так просто, — сказала Энни. — Претендентов всего шесть: четверо — именитые художники, а двое — новички, как Нед. Каждый должен представить образцы своих работ, а Комитет выберет победителя.

Нед откашлялся.

— Гарриет, портрет был бы хорошим заработком, но мне нужно сосредоточиться на картинах для конкурса. Очень сожалею.

— О, я все понимаю — вам нужно думать о будущем. Не сомневаюсь, художник, заслуживший право написать портрет королевы, никогда не будет нуждаться в деньгах.

— Верно. — Нед задумчиво почесал в затылке, и его лицо прояснилось. — А как насчет Уолтера?

Энни скорчила печальную гримасу.

— Уолтер не вошел в шестерку.

— Не вошел. Но я уверен, он с радостью напишет портрет Гарриет.

— Мистер Педен? — переспросила я. — Да… Безусловно, стоит подумать. Прошу прощения, Энни, не могли бы вы показать, где можно помыть руки?

— Идите прямо, — сказала Энни, забрасывая ногу на кушетку. — Уборная внизу, сразу налево от входной двери.

Я спустилась в холл. Похоже, девочки были с Кристиной на кухне: их звонкие голоса заглушали стук кастрюль и сковородок. Я вошла в маленькую уборную под лестницей и открыла кран. На самом деле мои руки были абсолютно чистыми — просто я хотела избежать неловкой ситуации и, не имея ни малейшего желания позировать Педену, собраться с мыслями и продумать вежливый отказ. Наблюдая за журчащей струйкой воды, я решила сказать Неду, что, раз уж он занят, я предоставлю выбор художника отчиму.

И я бы так и сделала, если бы на обратном пути мой взгляд случайно не упал на рассыпанные на полу рисунки. Наверное, Энни оставила их на кресле, вернувшись с урока, а девочки смахнули на пол, пробегая мимо. Я присела на корточки и стала собирать листы в стопку, машинально просматривая. На верхнем рисунке была изображена женщина в наряде русской княгини. Пораженная блестящим исполнением, я присмотрелась внимательнее. На мой непритязательный вкус, в работе чувствовался стиль и уверенная рука: четкие линии, гармоничная композиция. Я стала разглядывать остальные наброски. Энни недооценивала собственный талант, хотя, несомненно, была одаренной художницей. «Какая талантливая пара», — подумала я. Оставив стопку на кресле, я направилась вверх по лестнице, и тут меня осенило.

Наверху было тихо, хотя Нед и Энни еще сидели в мастерской. Проходя по коридору, я мельком увидела их за дверью. Стоя за креслом, Нед склонился к жене и уткнулся носом в ее шею. Она запрокинула голову и прикрыла глаза. Верхние пуговицы на платье Энни были расстегнуты, а Нед, скользнув руками в лиф, держал ее грудь в ладонях.

Я остолбенела и собиралась на цыпочках пробраться к выходу, как вдруг под ногой предательски скрипнула половица. Заметив мое приближение, Нед отстранился от жены и стал разглядывать кисточку, а Энни принялась судорожно застегивать платье. Я притворилась, что ничего не видела, и нарочито беззаботно вошла в мастерскую.

— Гарриет! — воскликнул Нед. — Вы так проворны.

— Да, зато мне в картах не везет. — От смущения я ляпнула первую попавшуюся глупость и, не в силах удержаться, добавила: — Энни, надеюсь, вы не обидитесь — ваши рисунки упали с кресла, я хотела их убрать от греха подальше и случайно заглянула — вы прекрасно рисуете.

— Благодарю вас, — сказала Энни, спокойно поправляя волосы.

И тогда я предложила ей написать мой портрет вместо Неда. Энни удивленно воззрилась на меня.

— Кто — я?

— Ну конечно. Вы очень одарены и сами говорили, что вам не хватает практики. Я с радостью буду вам позировать.

— Нет, что вы. — Энни покачала головой. — Я не могу практиковаться на вас. Вы же платите деньги. Это нечестно.

— Платит мой отчим, а он оставил выбор художника за мной. Прошу вас, скажите «да».

— Нет, — сухо сказала Энни. — Не стоит.

Видимо, она уверилась, что я подчеркиваю ее бедственное положение, и постоянно была настороже. Нед улыбнулся.

— Почему нет, дорогая? — спросил он. — Это прекрасная возможность. Право же, глупо отказываться.

— Да? — Во взгляде Энни появилось сомнение. — Пожалуй, мне и впрямь пойдет на пользу серьезная работа с моделью.

Итак, мы решили, что мой заказ достанется Энни. Я буду позировать раз или два в неделю — в зависимости от того, насколько позволят ее домашние дела и уроки живописи. К счастью, я полностью распоряжалась своим временем и была готова подстраиваться под расписание семьи. Когда мы утрясли все детали, Энни устроилась в старом кресле в углу и, вынув из сумки нитку с иголкой, принялась чинить капор, пока мы с Недом рассматривали его работы. Художник расставлял передо мной холсты и рисунки разных размеров, затем отходил в сторону, попыхивая трубкой. К нам то и дело забегали девочки. Кристина принесла чай и ушла. Один раз Сибил гордо встала в центре комнаты, вытянула руки, издала истошный вопль и снова прошагала в коридор. Родителей, похоже, не смутило ее поведение: Энни продолжала шить, а Нед — перебирать холсты.

Судя по всему, Гиллеспи часто изображал членов семьи, если удавалось уговорить их позировать. На многих полотнах я узнавала Энни, Сибил и Мейбл. Припомнив картину на выставке в Гровеноре, я поняла, что стою на том самом месте, где она была написана, а Энни — дама под вуалью, которая кормит канарейку. Я оглядела мастерскую, но клетки нигде не увидела; позднее выяснилось, что Нед одалживал ее ради композиции.

Среди полотен были сюжеты с Выставки: девушки с сигаретной фабрики «Муратти»; два венецианских гондольера, нанятых, чтобы возить посетителей по реке Кельвин; несколько ярких многолюдных сцен — у эстрады, у «американских горок» и Восточного дворца. Наконец я выбрала небольшой холст, не связанный с Выставкой и семейством автора. На «Стэнли-стрит» был изображен вид из окна гостиной — обычный зимний день, и несколько прохожих с зонтиками. Выразительный городской сюжет подкупал своей подлинностью и новизной. Нед едва не забыл об этой картине, стоящей у стены в дальнем углу мастерской, но, оглядев ее, я поставила полотно на стол со словами:

— Вот прекрасная картина.

Художник рассмеялся.

— Эта? Да я просто упражнялся как-то утром. Собирался соскрести краску и использовать этот холст заново.

— Нет-нет! — воскликнула я. — Ни в коем случае! Картина чудесна.

Нед придирчиво оглядел картину, склонив голову набок, чтобы не наткнуться на низкий потолок. Он стоял в футе от меня, немного запыхавшись от таскания тяжелых полотен в раме (видимо, страдал одышкой). Некоторые холсты еще не высохли, и пьянящий запах макового масла, смешиваясь с прокуренным воздухом, обволакивал нас душистой пеленой. Я провела пальцами по краю подрамника, гладя грубую ткань, и сказала:

— Я выбираю эту.

Из угла, где сидела Энни, раздался звонкий смешок.

— Кому нужен дождливый день на Стэнли-стрит?

— О, я не истинный ценитель, однако, по-моему, картина прекрасна. Она всегда будет напоминать мне о Глазго. — Я повернулась к Неду. — Судя по всему, вы не собирались представлять ее Комитету?

— Не-ет, — усмехнулся он.

— Тогда я ее куплю. Сколько она стоит?

Нед покачал головой.

— Вы и так немало платите за портрет. Прошу вас, возьмите этот холст бесплатно. Мне приятно, что он вам понравился.

Он смотрел на меня с лукавой улыбкой. Возможно, его забавлял мой выбор, но я предпочитаю видеть в этом взгляде первые проблески дружеской симпатии.

* * *

Вскоре настало время уходить. Мы увлеченно обсуждали картины, но вдруг Нед посмотрел на часы и воскликнул:

— О боже! Мы вас задерживаем! У вас ведь назначена встреча, Гарриет?

— Какая жалость — мне так тут интересно! Ничего, я немного опоздаю…

— Ну что вы, об этом не может быть и речи. Вам далеко идти?

— Нет, мы встречаемся в парке.

— Тогда, наверное, вам незачем тащить картину с собой. Если вы завтра дома, я заверну ее и пришлю с соседским мальчишкой — ему можно доверять.

— Прекрасно! Спасибо, Нед. Я живу в доме номер тринадцать.

— Не забудьте шляпу и корзинку. Энни, дорогая, ты идешь?

Пока я собирала вещи, Энни проскользнула мимо нас и стала спускаться. Мы последовали за ней, но не успели миновать один лестничный пролет, как из холла послышался пронзительный вопль, а за ним — детский плач. Нед заглянул через перила и пробормотал:

— Что опять стряслось?

Причина шума скоро прояснилась: сестры продолжали перепалку из-за папоротников. Через распахнутую дверь столовой мы увидели Кристину и девочек. Сибил рыдала, а Роуз обиженно сверкала заплаканными глазами. Предмет раздора лежал на полу столовой: разбитый вдребезги голубой вазон Роуз. Ковер был усыпан комьями земли и обрывками листьев; на обеденном столе стоял нетронутый папоротник Сибил.

— Сибил разбила мой вазон! — закричала Роуз, заметив нас.

— Неправда! — завопила старшая.

Энни вздохнула.

— Сибил… ты уронила его случайно?

Девочка, рыдая, запрыгала на месте.

— НЕТ! Нет! Это не я!

— О господи, — снова вздохнула Энни, хватаясь за голову. — Ну сколько можно?

Она явно не справлялась с воспитанием дочерей — особенно Сибил. Нед подошел к жене и обнял за талию. Она приникла к нему, благодарно улыбаясь, а он поцеловал ее в макушку, затем в щеку и ласково подмигнул Сибил.

— Ничего страшного, Сибил. Это всего лишь вазон.

Девочка бросилась к отцу и прижалась к его ногам. Нед подхватил ее на руки и обнял.

Я обернулась к Роуз.

— Милая, твой папоротник уже не спасти. Но я уверена, завтра тебе подарят новый — не отчаивайся. — Малышка серьезно кивнула в ответ. Я оглядела коврик. — Осколки очень острые. Кристина, берегите пальцы, когда будете убирать. Может, вам стоит надеть перчатки?

Постепенно разразившаяся в семействе гроза стихала. Нед поднялся в мастерскую с Сибил на руках, Роуз увязалась следом. Кристина прибирала осколки, а Энни проводила меня к двери, где мы попрощались и решили, что я начну позировать в следующую среду.

* * *

История с папоротником так и осталась бы в моей памяти досадным происшествием, если бы не продолжение. Как самая младшая, Роуз спала в маленькой комнатушке, похожей на огромный комод, — в мансарде, рядом с мастерской. Туда помещались детский матрас, небольшой шкафчик и пара игрушек. Перед сном в постели Роуз, под подушкой, обнаружили осколок голубого фарфора с тремя угрожающе острыми зубцами. Если бы не зоркая Мейбл, которая предложила почитать племяннице сказку на ночь, во сне девочка могла пораниться, а то и покалечиться.

Только по прошествии времени, после новых, куда более страшных событий, Гиллеспи всерьез задумались, не могла ли Сибил в припадке ярости разбить вазон сестры и, прокравшись наверх, подбросить опасный «сюрприз» в ее постель. В тот день никто не слышал особенного шума, что само по себе странно — ведь от брошенного на пол вазона непременно раздался бы грохот. Но, пока все были заняты, виновница происшествия запросто могла приглушить звуки — например, завернуть вазон в тряпку и растоптать. Тогда послышался бы только слабый стук и, возможно, глухой треск раскалываемого на части глиняного сосуда. Бесшумно изорвать папоротник в клочья — дело нескольких мгновений. Вероятно, затем девочка незаметно выскользнула из столовой и пробралась наверх, в крошечную спальню сестры, где и спрятала зловещий осколок в простынях.

По крайней мере, впоследствии мы предполагали подобное развитие событий.

Среда, двенадцатое апреля 1933 года

Лондон

Пожалуй, мне следует сказать несколько слов о своем нынешнем положении. Последние двадцать лет я веду тихую жизнь в Лондоне, в районе Блумсбери, на четвертом этаже многоэтажного дома с видом на большой сквер. Я не очень богата и получаю скромный доход от небольшого наследства, которое вложила в дела, не сулящие ни полного обвала, ни шальных дивидендов. Сорок лет назад мой счетовод сообщил, что при желании я могу до конца своих дней ежедневно вкушать шатобриан и шампанское. Однако он, видимо, не ожидал, что я проживу так долго, и последние лет десять мне приходится немного экономить.

В далеком тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году я порхала по ступенькам дома Гиллеспи, как на крыльях, но теперь ходьба по лестницам дается мне тяжело, а поскольку лифт в этом здании постоянно ломается, в основном я провожу время в четырех стенах. Я выхожу из дома изредка и обычно поручаю кому-то принести все необходимое. У местных торговцев есть доставка, и я регулярно заказываю продукты в бакалее Локвуда, через дорогу. Да мне много и не надо: несмотря на сносное здоровье и ясность ума, меня все чаще мучает изжога, и ем я мало, как птичка. Я почти не создаю беспорядка и потому не нуждаюсь в горничной. Собственно, я никогда особенно не любила горничных — во-первых, хорошую трудно найти, во-вторых, в старой поговорке о домашней прислуге есть большая доля истины: «семь лет мой слуга, семь лет равный мне и семь лет мой хозяин». Правда, на основе личного опыта и наблюдений я бы заменила семь лет на три.

Увы, теперь я не в состоянии вести все дела и обычно нанимаю компаньонку или помощницу. Как выяснилось, юные девушки часто необязательны, и в прошлый раз я попросила агентство по найму подобрать кого-нибудь постарше. Сара, моя нынешняя помощница, служит у меня чуть больше месяца. Я постаралась обеспечить ей комфортные условия. Разумеется, у нее отдельная спальня и небольшая гостиная с видом на задний двор, за кухней. Помимо общения со мной и легких домашних обязанностей, она любезно согласилась собрать некоторые материалы для моих мемуаров: ничего сложного, просто уточнить некоторые факты в библиотеке. Она ходит туда раз или два в неделю и делает выписки из различных книг и документов. Конечно, излагая свою историю, я должна прежде всего полагаться на собственные воспоминания, однако заметки Сары помогают мне сверять даты и прочие подробности. Эта работа совершенно не входит в ее заявленные обязанности, но, похоже, Сара не возражает — по крайней мере, вслух. Она зарекомендовала себя исключительно надежной и исполнительной, разве что немного угрюмой.

Компаньонки приходят и уходят, но самыми верными спутниками преклонных лет стали для меня мои любимые птички — парочка китайских зеленушек. Они живут в самшитовой клетке, которую я много лет назад купила в Глазго. Я счастлива, что она до сих пор пригодна — бамбуковый каркас и затейливая восточная резьба напоминают мне о старой дружбе с Недом. Клетку продали мне в маленькой японской сувенирной лавке на Сакихолл-стрит, неподалеку от нашей улицы. Нед любил экзотику и, проходя мимо лавочки, всегда останавливался у витрины. Я до сих пор сожалею, что из-за всех ужасных событий тех лет он так и не увидел клетку с ее законными обитателями.

Он бы непременно полюбил моих зеленушек. Эти юркие крошки так трогательно и нежно заботятся друг о друге, что я назвала их Лейла и Меджнун (сокращенно Медж), в честь влюбленных из арабской легенды. Они живут у меня уже шесть или семь лет. У Меджа, самца, оперение ярче и трели мелодичнее. Он поет своей возлюбленной день напролет, но громче всего по утрам и на закате. Я и сейчас слышу, как он щебечет в сумерках. Как бы я ни обожала Меджа, он всегда начинает петь до рассвета, поэтому клетка стоит в столовой, подальше от моей спальни. Если не считать этого пустякового неудобства, держать зеленушек — чистое удовольствие. Они постоянно перебирают друг другу перышки, а иногда Медж кормит Лейлу, и та открывает рот и хлопает крыльями, как птенец. Быть может, это звучит странно, но, наблюдая их много лет, я уверилась, что птички в самом деле любят друг друга. К сожалению, время от времени они пытаются свить гнездо из собственных перьев и прочих мелочей на дне клетки (высохших яблочных шкурок, обрывков газет). Я не позволяю им размножаться, так как не желаю возиться с птенцами, и разрушаю все гнезда, пока самка не успела отложить яйца.

Неделю назад, поразмыслив, я решила поручить заботу о зеленушках Саре. Отныне она должна ежедневно кормить птичек, менять им воду и чистить клетку. Я вполне в силах ухаживать за ними сама, но вижу, что зеленушки радуют Сару, и подозреваю, что в ее жизни было мало удовольствий. К тому же я так увлеклась написанием мемуаров, что хочу отдавать им все силы. Разумеется, я буду заглядывать к своим крылатым друзьям на полчаса после обеда, когда я обычно закрываю окна и выпускаю их летать по квартире. Лейла любит исследовать углы и забираться в укромные местечки, а Медж гораздо любопытнее и смелее: я даже приучила его садиться мне на палец.

К счастью, Сара охотно согласилась ухаживать за птичками — они и впрямь доставляют ей радость. Только человек с каменным сердцем не проникнется симпатией к этой девушке (я говорю «девушка», хотя на самом деле Саре лет пятьдесят — однако, несмотря на возраст, в ней есть что-то детское). Признаюсь, она не слишком дружелюбна; но ее лицо — глубокие морщины между бровями, поджатые губы и порой очень жесткий взгляд — говорит, что в жизни ей пришлось нелегко. Собственно, поэтому я пытаюсь сделать ее работу как можно приятнее. У Сары масса свободного времени: по вторникам она берет выходной на полдня, вдобавок я отдала ей вечер субботы и воскресенье. Поскольку музей от нас в двух шагах, я обычно советую ей проводить досуг там, а по дороге дышать свежим воздухом в сквере. Будь я ее возраста, я бы все свободные часы проводила в кино, но Сара ходит туда лишь раз в неделю и, похоже, предпочитает сидеть в своей крошечной гостиной и шить: она курит «Кенситас» и собирает стеганое покрывало из вышитых шелком вкладок с изображением цветов. У нас уже сложился ритуал: мы вместе открываем каждую новую пачку сигарет, чтобы проверить, какой там цветок. По-моему, для полной коллекции нам не хватает петунии, чайной розы и фиалки.

Сегодня Сара, как всегда, принесла мне чай в гостиную, но вопреки обыкновению я не отпустила ее, а жестом пригласила сесть в кресло напротив. Сара посмотрела на кресло, потом на меня — как мне показалось, с некоторой тревогой. Я поспешила ее успокоить:

— Не волнуйтесь! Я очень довольна вашей работой. Просто хотела немного поговорить.

— О! — Она села очень прямо, сложив руки вместе. — Скажите, а это долго?

— Нет-нет, — рассмеялась я. — Совсем недолго. Может, чаю? Возьмите себе чашку, если хотите.

— Нет, спасибо. — Сара не то чтобы хмурилась, но немного насупила брови. Несмотря на жару, она была в кардигане с длинными рукавами, застегнутом на все пуговицы. На верхней губе блестели бисеринки пота — видимо, после хлопот на кухне.

— Я просто хотела узнать, как вам у нас живется.

— Вполне хорошо.

— Вы довольны комнатой? Там не слишком душно? Матрас не жесткий?

— Нет, все нормально.

— А как ваши обязанности — они вам по силам?

— Более-менее.

— Не перетруждаетесь?

— Да вроде бы нет.

— Ну, слава богу.

Мы замолчали. Я улыбнулась Саре, хотя чувствовала себя неуютно. Несмотря на отсутствие жалоб, что-то заставляло меня усомниться в ее благополучии. Кроме того, возникало ощущение, будто мои расспросы — излишняя суета. Но все же я не сдалась.

— Сара, быть может, вы хотели бы меня о чем-то попросить?

Она безучастно уставилась на меня и, помолчав, сказала:

— Пожалуй, нет. Разве что… ведь уже пора поменять птичкам воду? Я хотела успеть до того, как примусь за ужин.

— Ах да, конечно. Пожалуйста.

Сара встала и, тяжело ступая, вышла из гостиной. Кажется, под непроницаемой маской бурлят неведомые страсти, но полагаю, мне следует поверить ей на слово. Порой от нее прямо-таки веет неприязнью. Подозреваю, она не вела бы себя столь любезно, будь я помоложе. Однако у нее нет выхода: в свои почти восемьдесят я заслужила дипломатическую неприкосновенность.

Глава 2

Июнь — август 1888 года

Глазго

Быть может, сейчас вполне подходящий момент, чтобы рассказать о детстве и юности Неда Гиллеспи. Историю его юных лет я узнала, ближе познакомившись с семьей. Художник родился в тысяча восемьсот пятьдесят шестом году и вырос в скромной лачуге в деревушке Мэрихилл. Его детство было омрачено финансовыми трудностями отца, сына фермера-арендатора по имени Сесил: тот держал на Грейт-Уэстерн-роуд магазин «Шерсть и чулки Гиллеспи» и годами не мог расплатиться с кредиторами. Мальчишкой Нед жил в тесной каморке вместе с братом и сестрой. Несмотря на явные наклонности к рисованию, ему не на что было учиться живописи или даже пойти подмастерьем в студию. Подозреваю, в те времена это было немыслимо: его родители, простые люди, придерживались традиционных взглядов на выбор занятия для сына. Итак, в пятнадцать лет Нед начал работать помощником в отцовском магазине. Когда Сесил наконец-то рассчитался с долгами, он перевез семью из лачуги (которая к тому времени подлежала сносу) в многоэтажный дом на Стэнли-стрит.

Впервые обзаведясь собственной комнатой, пусть и в тусклом полуподвале, Нед усердно принялся рисовать, отдавая любимому делу каждую свободную минуту, и в двадцать один год поступил в Художественную школу, на утренний курс, организованный специально для тех, кто днем работал. Шесть дней в неделю Нед мужественно вставал до зари и шел на занятия, а потом до вечера трудился, не покладая рук: таскал ящики, продавал игольницы и чулки. Спустя несколько лет на уроке живописи он познакомился с Энни: девушка осиротела в шестнадцать лет и была вынуждена работать натурщицей. Когда они поженились, Неду было двадцать пять, а ей — восемнадцать.

Энни бросила работу, и пара поселилась в доме номер одиннадцать, через дорогу от родителей Неда. Через год родилась Сибил, а еще год спустя умер Сесил Гиллеспи. К тому времени Кеннет работал в лавке вместе с Недом. После смерти отца братья решили разнообразить ассортимент товаров: кроме пряжи и чулочных изделий они стали продавать галантерею, мелкий инструмент и кое-какой садовый инвентарь.

Тем временем Нед писал картины и работал, работал и писал картины. Наконец в середине восьмидесятых — примерно тогда же родилась Роуз — его карьера художника пошла в гору: несколько полотен попали на местные выставки, а одно-два даже были проданы. Сделав скромные сбережения, Нед передал дела своей помощнице, мисс Макхаффи, и ушел из лавки, хотя и продолжал управлять финансами. Когда мы познакомились, он уже около года посвящал живописи все время.

Несмотря на совершенно разное прошлое, у нас с Недом было невероятно много общего — например, в вопросах вкуса и эстетики или взглядов на устройство мира. Мы были почти ровесниками, с разницей в пару лет; вдобавок я родилась двадцатого апреля, а он — двадцать первого мая. Мне всегда нравилось это совпадение: я видела некий знак в том, что и день, и месяц нашего рождения отличались ровно на единицу.

Поначалу о Неде и его семье мне рассказывали Элспет и Мейбл, поскольку Энни была менее общительной. Начиная позировать для нее, я искренне пыталась завязать разговор, но ее односложные ответы и явное нежелание что-либо обсуждать вскоре остудили мой пыл.

* * *

Решив задержаться в Глазго, я сделала кое-какие распоряжения: открыла счет в Национальном банке Шотландии и продлила аренду жилья еще на три месяца, с правом дальнейшего увеличения срока. Так сложилось, что тем летом я проводила у Гиллеспи много времени — позировала для портрета раз или два в неделю, когда Энни позволяли прочие дела. Мы устроили импровизированную студию в гостиной — у окон было довольно светло. Муж Энни обычно работал наверху — готовил картины для Комитета, присуждающего право выполнить королевский заказ. Каждый художник должен был представить на конкурс три полотна, затем Комитет должен был провести закрытое рассмотрение и объявить победителя в августе. Нед сосредоточился на масштабном полотне с изображением Восточного дворца, надеясь успеть к конкурсу. Меня грела мысль, что он стоит у холста совсем рядом, а Энни делает первые наброски к моему портрету, и вместе мы — словно небольшая художественная артель. Правда, я всегда чувствовала себя немного скованной — отчасти из-за того, что Энни работала молча, нахмурив брови, и ее уголек сердито царапал бумагу.

Художник то и дело звал жену к себе в мастерскую, чтобы обсудить какие-то нюансы работы, а порой — на пути домой или из дому — просовывал голову в дверь и что-то спрашивал или сообщал, когда вернется, и неизменно находил добрые слова о моем портрете. Он встречал меня радостным приветствием и часто задерживался в гостиной поболтать с нами или с кем-то из домочадцев. Со временем я выучила некоторые его привычки: тихонько шмыгать носом (он вечно забывал платок), смеяться во все горло, совершенно не заботиться о внешности. Думаю, у него не осталось ни единого чистого манжета — он делал на них зарисовки, когда забывал блокнот; Нед всегда был весь в краске, а девочки запросто хватали его липкими руками за одежду, оставляя разнообразные следы и пятна.

Подозреваю, что Нед вообще бы не брился и не подстригал усы, а может, даже и не ел бы без напоминания кого-нибудь из многочисленных родственниц. Подобные мирские заботы мало занимали его. Как большинство мужчин, он обладал завидной способностью целиком погружаться в работу, не видя ничего вокруг, и, увлекшись, забывал о времени и постоянно опаздывал. По рассеянности он выходил из дому в момент, когда пора было быть на месте, и всегда удивлялся, что опоздал.

В доме номер одиннадцать неизменно бурлила жизнь, и нас с Энни редко оставляли в покое. Ключи от входной двери кочевали из кармана в карман, а родственники из дома напротив сновали туда и обратно без предупреждения. Судя по всему, Элспет считала квартиру сына продолжением собственной гостиной и обрушивалась на нас, беспрерывно тараторя, после церковных собраний или по дороге в тюрьму на Дьюк-стрит, куда она ходила как член Попечительского комитета. Мейбл тоже была частым гостем у брата. Тем летом она, неприкаянная и несчастная, мучительно переживала разрыв помолвки, и Нед — чуткий и благодарный слушатель — откладывал работу и позволял ей излить душу. Кеннет навещал брата по пути из лавки — как будто нарочно, чтобы девочки разыгрались перед сном, — а Уолтер Педен заглядывал после обеда; он так зачастил в мастерскую, что проще было устроить ему пристанище в бельевом шкафу.

Разумеется, Энни иногда приходилось принимать посетителей в гостиной, а порой — откладывать кисть и подавать напитки, если горничная, как водится, куда-то исчезала. Вернувшись, Кристина клялась, что «всего лишь бегала за продуктами». Правда, по манере девушки держаться было ясно, что ей не свойственно «бегать». Напротив, она постоянно слонялась без дела, болтая с приятельницами на улице, а еще я не раз видела ее — хоть и не выдала Энни — на пороге дешевого трактира на Сент-Джордж-роуд. Полагаю, Энни побаивалась Кристину и потому не делала ей замечаний и не увольняла.

Неудивительно, что при такой нерадивой горничной и большой, требующей внимания семье работа над портретом шла крайне медленно. В первые несколько недель Энни сделала лишь несколько эскизов со мной в разных позах, пока не выбрала наиболее удачную. Только тогда она постепенно перешла к холсту и краскам. К счастью, мы часто делали перерывы, да и позу поддерживать было нетрудно: я сидела, опершись локтями на подлокотники кресла и сложив руки на коленях. Энни располагалась так, чтобы писать портрет с поворотом в три четверти. Она просила меня не улыбаться и по возможности ни о чем не думать. Конечно, у меня всегда — и по сей день! — был живой ум. Но я изо всех сил старалась, чтобы мои мысли не отражались на лице, и, пожалуй, вполне преуспела. Энни охотно показывала свою работу, и я находила очень увлекательным наблюдать рождение портрета: от набросков угольком и размытых пятен краски до узнаваемого силуэта, возникающего из теней.

Хотя Энни никогда бы не призналась в этом, я уверена, что она мечтала стать хорошим художником. Она расстраивалась, если пропускала урок рисования из-за домашних нужд, и, полагаю, ходила бы на занятия гораздо чаще, не будь она так загружена бытом. Я всегда была на стороне женщин, которые стремятся чего-то достичь, и всей душой сочувствовала амбициям Энни как художника. Тем не менее не постесняюсь заметить, что она бывала резка со мной, не говоря уж о вечно хмуром лице и манере наотмашь бить кистью по холсту. Одно время я ломала голову в поисках причины ее холодности: может, я была слишком трудным объектом для изображения? Но в конце концов я пришла к выводу, что Энни предпочитала работать молча, оставила попытки ее разговорить и довольствовалась наблюдением за домочадцами.

На первый взгляд семья Гиллеспи казалась вполне благополучной. Однако, присмотревшись внимательнее, я поняла, что далеко не все в семействе было гладко — особенно это касалось Сибил.

* * *

Едва ли неожиданно, что главными возмутителями спокойствия в семье были дети. Если после обеда Элспет или Мейбл не приходили на помощь и не забирали девочек, присматривать за ними во время сеансов позирования приходилось нам с Энни. Думаю, Энни с радостью бы отправляла дочерей гулять, как поступали родители всех ребятишек в округе, да и ее собственные. Порой у нее все же иссякало терпение, и она выгоняла девочек на улицу. Стыдно признаться — особенно после дальнейших трагических событий, — но я всегда была ей за это благодарна. Зато Неду не нравилось, когда девочки оставались без присмотра. Он предпочитал, чтобы любая прогулка — в палисадник или в любимый скверик за углом на Квинс-Кресент, где я жила, — проходила в сопровождении матери или другого взрослого. Энни не всегда могла отложить домашнюю работу ради возни с детьми, и желание ее мужа исполнялось редко.

Вдобавок девочки отличались неуемным любопытством и вечно крутились под ногами, боясь пропустить что-нибудь интересное. Энни обычно уговаривала их поиграть в другой комнате или просила Кристину приглядеть за ними, но это не помогало. Рано или поздно Сибил бочком протискивалась в дверь гостиной, и, не скрою, стоило ей вскочить на табурет у пианино, у меня сразу портилось настроение. Минуту-другую она делала вид, что задумчиво бренчит по клавишам, однако это была лишь разминка перед длительным сеансом самолюбования. Увы, в надежде поразить американского пастора Элспет постоянно отыскивала новые спиричуэлсы, и во время позирования, прикованная к креслу в нескольких футах от пианино, я поневоле слушала бесконечные гимны и прочие песнопения, например «Вот бы стать ангелом» и «Где же теперь пророк Даниил?». Даже не знаю, что внушало мне больший ужас: мрачные взгляды, которые Сибил бросала через плечо в мою сторону, или необходимость на все лады расхваливать ее музыкальный талант.

Иногда Роуз топала в гостиную вслед за сестрой, и — поскольку, находясь в одной комнате, девочки не могли не сцепиться — вскоре между ними начиналась склока. Хотя Сибил была старшей, зачинщицей обычно выступала именно она. Постепенно я поняла, что Роуз была милым и покладистым ребенком. К сожалению, солнечный характер сестренки провоцировал Сибил на новые выходки.

Старшая дочь Гиллеспи всегда была трудным ребенком, но со временем стала неуправляемой. Первые тревожные признаки появились уже в мае — например, история с разбитым вазоном. Затем Энни как-то забыла положить на место свою соломенную шляпу и наутро обнаружила ее в ведерке для угля, изорванной в клочья. Спустя несколько дней под диваном в гостиной нашли осколки игрушечного чайного сервиза Роуз. Еще через неделю, когда забился туалет, оказалось, что сливное отверстие заткнуто передником Энни.

Бедные родители, которым достался такой строптивый ребенок! Что характерно, бесчинства Сибил были направлены исключительно против женщин, и — хотя Роуз и Кристине тоже доставалось — основной удар приходился на Энни. Возможно, причина крылась в некоем женском подобии Эдипова комплекса. Без сомнения, Сибил завидовала отношениям матери с ее обожаемым папой: мама спала в его постели, исполняла все женские обязанности, приносила ему тапочки, общалась с ним с утра до вечера — неудивительно, что девочка сходила с ума от ревности.

* * *

В июле, когда школа Сибил закрылась на лето, а ее преподаватели, сестры Уокиншоу, уехали в ежегодное путешествие во Флоренцию, проблемы усугубились. Сидя дома с утра до вечера, девочка принялась пакостить с новой силой. Не прошло и недели, как на стенах квартиры стали появляться грубо нацарапанные рисунки. Однажды утром Энни обнаружила в ботиночках Роуз горсть булавок из коробки для шитья: к счастью, малышка еще не умела обуваться сама, иначе она бы непременно поранилась.

На следующий день, явившись с очередным визитом к сыну, Элспет заметила на улице несколько закрытых тюбиков краски. Рассудив, что они принадлежат Неду, она собрала тюбики и взяла с собой. По ее словам, краски были рассыпаны на тротуаре у дома, как будто кто-то в припадке ярости вышвырнул их в окно гостиной. Я как раз присутствовала, когда Энни посадила Сибил на табурет у пианино, требуя объяснений. В ответ на обвинения девочка только сузила глаза. Не скрою, от ее жуткой гримасы мне стало не по себе. Сибил втянула голову в плечи, сжала челюсти и посмотрела на бедную мать с такой злобой, что я не на шутку рассердилась.

— Прошу тебя, милая, скажи правду, — умоляла Энни. — Расскажи мне все без утайки. Ты выбросила краски из окна?

Сибил отпиралась изо всех сил, краснея от злости, и бросилась на пол с душераздирающим воплем.

Спустя несколько дней настенные рисунки начали меняться. Поначалу это были обычные детские каракули, однако со временем они становились все более зловещими. Мелки могла взять любая из девочек, однако все указывало на Сибил — ведь она была главной проказницей в доме, да и Роуз еще толком не умела рисовать. Помнится, однажды Энни пошла за чем-то в кухню и вдруг громко ахнула. Вернувшись в гостиную, она призналась, что увидела на стене нечто ужасное. Должно быть, она немедленно все стерла: через минуту я относила чашки в раковину и заметила только влажное пятно на штукатурке. Оставалось только гадать, что там было.

* * *

Ближе к концу месяца во время очередного сеанса позирования я все же увидела один такой рисунок. Несколько дней было сыро и прохладно, и мы, растопив камин, уютно устроились в гостиной. Нед трудился у себя в мастерской над «Восточным дворцом» в надежде вовремя предоставить полотно конкурсному комитету. Работа над моим портретом успешно продвигалась: Энни как раз принялась за сложные складки на моей юбке. Перейдя на масляные краски, она стала сосредоточеннее и увереннее в себе, но при этом выглядела изможденной, наверное, из-за Сибил. День выдался унылый и пасмурный. Помню, что мы только что вернулись к работе после перерыва, и Энни мерила шагами комнату, посматривая на меня и проверяя, красиво ли лежит юбка. Внезапно выглянуло солнце, в гостиную пробился луч света. Энни вытирала кисть и вдруг застыла с искаженным лицом, глядя поверх моей головы, в угол у окна. Она определенно была очень встревожена.

Я обернулась, чтобы узнать, что же привлекло ее внимание, но Энни торопливо проскочила мимо моего стула и, присев на корточки у плинтуса, стала тереть стену подолом платья.

— Что там? — спросила я.

— Ничего, — резко ответила Энни. — Просто пятно на стене.

«Пятно», как она его назвала, было нацарапано черной и красной пастелью. Видимо, чтобы не шокировать меня, Энни попыталась его загородить, но я успела мельком заглянуть ей через плечо. То, что я увидела, можно назвать одним словом — непристойность. Примитивный рисунок, размером с небольшой кабачок, был выполнен уверенной, но явно детской рукой. Я похолодела от мысли, что столь непристойное изображение принадлежит маленькой девочке.

* * *

Пожалуй, до того случая я не осознавала, как печально обстояли дела. Хотя Элспет и Мейбл обсуждали при мне новую привычку Сибил пачкать стены, я не догадывалась, что сюжет окажется похабным. Однако теперь я убедилась, что девочку нужно как можно скорее образумить.

Я подозревала, что Мейбл воспитывала бы Сибил строже, чем родители: она весьма выразительно кривилась, когда племянница плохо себя вела — и, кстати, когда Энни кормила Роуз грудью, — и единственная настаивала, что девочкам не место в мастерской. Правда, сама Мейбл почти постоянно сидела там, болтая с братом. Несколько раз, когда мы оказывались в гостиной наедине, она принималась откровенничать о себе, о разорванной помолвке и своей семье. Сначала я настороженно относилась к сестре Неда, уж слишком много в ней было противоречий: доброжелательная — и в то же время заядлая спорщица; самоуверенная — и в то же время доверчивая. Несмотря на некоторую резкость, Мейбл подкупала своей прямотой. Вскоре я пришла к выводу, что ее апломб происходил от некоторой заброшенности в детстве. Элспет, как свойственно матерям, больше любила сыновей и каждую минуту своей жизни посвящала ожиданию Царства Божия на земле, благотворительности и разнообразным бродягам и экзотическим личностям из разных уголков мира. Особенно ее увлекали евреи, которых она считала первыми обращенными в христианство; именно поэтому она так заинтересовалась мною, приняв меня за еврейку. Представляю, каково было Мейбл в детстве: всегда позади братьев, всеми покинутая, с матерью, собирающей в доме пеструю компанию негритянских евангелистов, бледных польских евреев, темнокожих раджей, смуглых мусульман и всевозможных западных миссионеров. На мой взгляд, Мейбл изнемогала от недостатка внимания, мечтала, чтобы ее слушали и воспринимали всерьез. Я взяла за обыкновение спрашивать ее совета по любому поводу. Мы обсуждали, где продаются самые изысканные продукты и как мне лучше закалывать волосы. Поначалу она реагировала настороженно, но честолюбие взяло верх, и Мейбл охотно делилась своей мудростью. Я безотлагательно выполняла все рекомендации, не забывая похвалить ее отменный вкус или здравомыслие, и постепенно наши отношения потеплели.

Однажды она зашла ко мне на чашку кофе, который я начала пить по ее совету. Хотя мы с Мейбл часто общались и раньше, в тот раз мы впервые договорились встретиться вдвоем — знаменательный этап в развитии женской дружбы, на котором еще можно все потерять, если не достичь гармоничного, хотя и трудно определяемого, сочетания взаимной симпатии и уважения. К сожалению, в тот день мне не раз пришлось прибегнуть к помощи чувства юмора, поскольку Мейбл явилась в особенно спесивом настроении и даже не пыталась казаться любезной. Прямо с порога она раскритиковала шторы в моей гостиной, потом заявила, что вид из окна мог бы быть и приятнее, осудила мой выбор кофейных зерен, а за столом устроила целую сцену, выбирая печенье, к которому, придирчиво повертев его в руках, так и не притронулась.

Я попыталась растопить лед.

— Я смотрю, вы не такая сластена, как Элспет. И вы гораздо стройнее. В жизни бы не заподозрила, что вы ее дочь.

— Неужели?

— Честное слово. И вообще, вы с ней такие разные.

— Правда?

Лицо Мейбл разгладилось и посветлело: словно солнце заглянуло в чулан, и горшки и кастрюли разом заблестели.

— Не то слово! — воскликнула я, чувствуя, что иду верным путем. (Разумеется, бедняжка любила маму, только, как бывает у дочерей, к этой любви примешивалось тайное желание как можно сильнее от нее отличаться.) — Судя по всему, в отличие от нее, вы не склонны набирать вес, а что касается характера — в некотором смысле вы далеки друг от друга, как день и ночь!

— О, я легко поправляюсь. — Мейбл была не в силах не противоречить. — Если тщательно не слежу за питанием. Но мне и впрямь кажется, что у нас с мамой разные характеры.

— Именно! А ведь это скорее исключение! Взять, к примеру, Энни и Сибил…

— Ох, Сибил! — Мейбл подняла глаза к потолку.

— Да уж, она — сущее наказание, — согласилась я. — Эти ужасные рисунки…

Мейбл с отвращением тряхнула головой. Как позднее выяснилось, она считала нужным пойти в школу к Сибил и разобраться, не попала ли та под чье-то влияние. Девочка училась в смешанном классе, куда набрали, по мнению Мейбл, весьма неотесанных мальчишек. Правда, поскольку летом учителя и ученики разъехались, с проверкой пришлось подождать.

— И как только Нед ухитряется сосредоточиться на работе? — спросила я. — С тех пор как начались каникулы, Сибил часами сидит у него в мастерской.

— Да, я знаю! Мы пытаемся ее выставлять, особенно я.

— Когда я была маленькой, то не смела и шагу ступить в кабинет отчима.

— Само собой! Для работы мужчине необходима тишина.

— Помню, однажды, примерно в возрасте Сибил, я пробралась туда, пока отчим с матерью были наверху. У него была коллекция калейдоскопов, и мне до смерти хотелось взглянуть. Я на цыпочках подкралась к полке и взяла калейдоскоп, и тут внезапно услышала шаги: отчим спускался в кабинет.

— О господи, — выдохнула Мейбл.

— Да, у меня душа в пятки ушла! Я с грохотом уронила калейдоскоп, и у него откололся кусочек эмали. Когда отчим вбежал в кабинет и увидел, что я натворила, он размахнулся и ударил меня кулаком в живот, совсем как взрослого мужчину. Удар был такой сильный, что я взлетела в воздух и врезалась в окно. Должно быть, смешно это выглядело.

— Боже правый!

— К счастью, стекло не разбилось. Я приземлилась на обе ноги и что есть духу бросилась прочь из кабинета.

Мы рассмеялись.

— Вот такая история, — продолжала я. — Я не держу на отчима зла, да и много лет не вспоминала о том происшествии, так что вряд ли оно мне повредило. Но, сами понимаете, я больше никогда не приближалась к его кабинету. Отчим мог курить сигары в тишине и предаваться великим мыслям о делах, и ему никто не мешал.

— И правильно.

— Кстати, о курении… — Я вынула из пачки сигарету и прикурила. Мейбл, которая никогда раньше не видела меня курящей, натужно расхохоталась. Гордость не позволяла ей показать изумление и растерянность, и она изобразила бурное веселье.

— Гарриет, вы курите?!

— Да, уже много лет. А недавно обнаружила, что сигарета отлично сочетается с кофе. И, кстати, она притупляет чувство голода, так что можно не обедать.

— Вот как, — отозвалась Мейбл и с удвоенным интересом посмотрела на пачку.

Я выпустила длинную струйку дыма.

— Конечно, я ни в коем случае не предлагаю надрать Сибил уши, но, быть может, ее нужно урезонить более твердо.

— Совершенно верно, — согласилась Мейбл. — Я всегда считала, что ей нужна твердая рука. Кто-то должен поставить ее на место.

* * *

В отличие от Мейбл, мать Неда, которая, без сомнения, наслаждалась ролью бабушки, была склонна баловать детей. Разумеется, сама Элспет жить не могла без внимания, но ей нравилось демонстрировать, как она обожает девочек, и особенно Сибил, которая — как первенец и, пожалуй, более красивый ребенок — была ее любимицей. Возможно, Элспет чувствовала вину за то, что уделяла мало времени собственным детям, и потому чрезмерно потакала внучкам. Она постоянно хлопотала над Сибил — обнимала, целовала, восторженно вскрикивала, — понимая, что умилительная картина «бабушка с внучкой» непременно вызовет всеобщее восхищение. Конечно, восторженные взгляды были в основном обращены на девочку, но Элспет хватало «отраженного сияния». И само собой, она никогда не бранила Сибил и делала все возможное, чтобы угодить внучке.

Энни же, напротив, пыталась быть твердой с дочерью, но той достаточно было закатить долгую безобразную истерику, чтобы добиться своего. Нед чаще жены шел у Сибил на поводу, и, к сожалению, родители нередко противоречили друг другу. Например, Энни могла весь день запрещать Сибил сладости, а потом Нед угощал дочь конфетами, чтобы унять слезы. Энни прилагала все усилия, чтобы выдворить девочку из мастерской, но художник поддавался мольбам и впускал Сибил; она тут же принималась скакать по комнате, как блоха, донимая отца. Неудивительно, что, хотя Нед прекрасно умел сосредоточиться, Сибил с легкостью отвлекала его от работы.

Брат Неда, Кеннет, похоже, пребывал в блаженном неведении относительно Сибил. В его присутствии она становилась совершенно неуправляемой — подозреваю, девочка испытывала к дяде детскую влюбленность. Когда он приходил в гости, Сибил буйствовала, а если он, на свою беду, заговаривал с кем-то другим, она начинала лихорадочно прыгать вверх-вниз, выкрикивая «Кеннет! Дядя Кеннет! Кеннет!», пока не добивалась его внимания. Она всегда с нетерпением ждала встречи с ним, однако брат Неда не отличался обязательностью. После работы он шатался по кафе и барам в парке и частенько не выполнял обещания навестить племянницу. Весь вечер она проводила в мучительном ожидании, а сообразив, что он не явится, впадала в уныние. Затем начинала капризничать и хныкать по любому поводу и вскоре устраивала очередную мерзкую выходку.

* * *

Если бы мы могли хоть на миг представить, что ждет нас в будущем, то, вероятно, успели бы принять меры вовремя. После нашего разговора за чашкой кофе Мейбл пыталась убедить Энни держаться с Сибил пожестче и даже предложила показать девочку какому-нибудь специалисту по нервным болезням. Однако Энни, судя по всему, испугалась подобной перспективы и попросила невестку больше ничего не говорить на эту тему, особенно Неду — чтобы не отвлекать его от работы над картиной для Комитета изящных искусств. Таким образом, вопрос о перевоспитании Сибил временно отложили.

Я же, в силу недавнего знакомства с семьей, считала неуместным советовать Гиллеспи, как обращаться с дочерью, и потому держала свои мысли при себе, но, по-моему, самое дурное влияние на Сибил оказывал Кеннет. Он с таким упоением приводил девочку в перевозбужденное состояние, что порой я задумывалась, не он ли научил ее рисовать гадости на стенах.

Мой интерес к Кеннету зародился в один прекрасный день, когда я позировала в гостиной. Нед по-прежнему работал над «Восточным дворцом» у себя в мастерской, а Энни отправила девочек поиграть в сквер за углом, на Квинс-Кресент. Портрет был близок к завершению: закончив юбки, Энни приступила к самому сложному — мелким деталям лица и рук. Работа шла в полной и такой непривычной для меня тишине, как вдруг в дверь позвонили. Горничная Кристина, которая каким-то чудом оказалась дома, впустила гостя — Уолтера Педена, явившегося навестить Неда. Прежде чем подняться в мастерскую, он по обыкновению задержался в гостиной и поделился неожиданной новостью.

Карикатурист Мунго Финдли собирался изобразить Неда. На протяжении всей Выставки Финдли публиковал серию шаржей на местных художников в еженедельнике «Тисл». В основном карикатуры были довольно безобидными, однако несимпатичных ему персонажей он высмеивал особенно зло. Например, с Лавери Финдли обошелся весьма жестоко — и дело даже не в нарочитом искажении лица, а в глумлении над его напыщенностью. По словам Педена, карикатура на Неда была пока не закончена; ее собирались напечатать в середине августа. С одной стороны, попасть в «Тисл» — честь для художника, признание определенных заслуг на поприще шотландского искусства. Сам факт, что Нед оказался достойным шаржа, уже был немалым достижением. Тем не менее многое зависело от благосклонности карикатуриста. Едва ли август был выбран случайно: спустя несколько дней после выхода еженедельника Комитету предстояло назвать имя королевского портретиста, и Нед мог пострадать, если Финдли изобразил бы его в невыгодном свете.

Педен узнал новость от друга, который приятельствовал с Мунго Финдли — или «стариной Финдли-Биндли». Насколько мне известно, они в жизни не встречались, однако Уолтер всегда сочинял забавные прозвища для едва знакомых людей, как бы подчеркивая, что он с ними на короткой ноге. Например, меня он упорно называл «Хетти».

— Нед на рисунке не один, — заявил Педен. — Там еще Кеннет.

— Кеннет?! — воскликнула Энни. — Я думала, это карикатуры на художников.

— В этот раз не совсем — на художника и его брата.

Энни нахмурилась.

— А подпись есть? Какая?

Подозреваю, что Педен затанцевал бы вокруг нее, если бы не лежал, вытянувшись на диване, куда рухнул, едва переступив порог. Вместо этого он повел плечами и многозначительно постучал себя по носу, откровенно упиваясь ролью гонца, приносящего важные вести.

— Как же! Старина Финдли-Биндли держит ее в строжайшем секрете.

— Но при чем тут Кеннет?

Настойчивость Энни ни к чему не привела: Педен был недостаточно осведомлен. Его друг не видел карикатуры, только слышал, как Финдли хвалился и делал туманные намеки, будто присутствие Кеннета на рисунке прольет свет на некую скандальную историю. Интересно, в чем замешан брат Неда? Мысленно я перебирала возможные варианты: роман — быть может, даже с замужней дамой? Рулетка? Опиум?

Похоже, Энни тоже была обеспокоена.

— Можно увидеть рисунок до выхода газеты?

— Сомневаюсь. Обычно Финдли не любит ничего показывать до публикации. Нужно собраться с силами и подождать, миссис Ги. В следующем месяце все узнаем.

— Какая таинственность… — произнесла я.

— Вы правы, Хетти! Ну, таков уж Финдли-Биндли. Никогда не угадаешь, что еще выкинет этот старый плут.

Энни вздохнула и закусила губу. И без того измученная проделками Сибил, она была выбита из колеи глупыми загадками. Надо было Педену держать язык за зубами!

— Верно ли я понимаю, Уолтер, — обратилась я к нему, — что обычно, когда нет Выставки, вы уезжаете из Глазго на все лето и возвращаетесь только зимой?

— Совершенно верно. Я привык проводить лето в Кокбернспате или Киркубри. А почему вы спрашиваете?

— Просто так, — беззаботно отозвалась я.

Без сомнения, Педен сходил с ума от скуки и потому стал еще более назойливым пустозвоном. Мне приходило в голову, что ему следовало бы жениться, но Уолтер был до того неловок с женщинами, что едва ли мог рассчитывать на семейное счастье. Наконец он отправился наверх, к Неду. Энни все еще хмурила лоб — с тех самых пор, как прозвучало имя Кеннета. Взяв кисть, она принялась водить ею вверх-вниз, притворяясь, что наносит краску на холст.

Получше узнав семью, я заметила, что Энни довольно близка с деверем. В отличие от мужа, Кеннет был ей ровесником — всего на три месяца старше, — и они вечно вели себя, как заговорщики: то обменивались многозначительными взглядами, то хихикали в кулак каким-то шуткам, ведомым только им одним. Новости о Кеннете и карикатуре явно расстроили Энни. Но почему? Что такого ей известно, чего не знают остальные?

В надежде растормошить ее я сообщила, что недавно видела Кеннета на Выставке в дурном расположении духа. Я немного покривила душой — на самом деле он шел по тропе вдоль реки и с безмятежным видом швырял в воду камешки. Просто мне хотелось разговорить Энни.

— Так странно, — сказала я. — Прошел мимо и даже не глянул на меня. Похоже, он был глубоко погружен в раздумья. Интересно, о чем?

— Наверное, не заметил вас, — отозвалась Энни.

— Он казался почти испуганным. Ему свойственны перепады настроения?

— Вроде бы нет.

— Кеннет зашел в «Какао-хаус» — он часто туда заглядывает, поболтать с официантками.

Энни пожала плечами.

— Боже правый! — воскликнула я. — Уж не в этом ли его секрет?!

Она опешила.

— Что вы имеете в виду?

— Тайный роман — с одной из девушек в «Какао-хаусе»!

Энни рассмеялась и, чуть порозовев, наклонилась к холсту так, что он закрыл ее лицо. Я не отставала.

— Что, если они были слишком беспечны, и теперь она беременна…

— По-моему, нас это не касается, — сказала Энни и внезапно закончила сеанс, сославшись на усталость.

* * *

На следующий день мы с Элспет отправились в закусочную «Генерал Гордон». Там она угостила меня обедом с индийским карри, которым угрожала накормить с того самого дня, как я спасла ее от удушения собственной челюстью. За чередой жгучих и пряных блюд я осторожно попыталась заговорить о Кеннете и его образе жизни; однако в тот день мать Неда интересовала лишь одна тема — государственный визит и портрет королевы. Элспет где-то слышала, что, по замыслу заказчиков, кроме ее величества на полотне будут присутствовать еще двести пятьдесят местных сановников, среди которых, без сомнения, почетное место займут сами члены Комитета изящных искусств. Вдова Гиллеспи обожала о чем-нибудь переживать, а более подходящего повода было не найти.

— Две с лишним сотни лиц, Герриет! И всех нужно изобразить точно.

— Да, немало, — согласилась я. — Если Нед получит заказ, может, Кеннет его выручит? Кеннет умеет рисовать? Или у него другие таланты? Прошу вас, расскажите о нем.

— Кеннет? Да ну, какой из него художник? Нет, Неду придется все делать самому, он и на смертном одре никому не уступит свою работу. Разумеется, писать портрет ее величества — это честь, но двести пятьдесят пар усов, все при полном параде и мечтают попасть на картину!

Мы обе согласились, что такие масштабные полотна часто представляют интерес с точки зрения истории, а не великого Искусства. Тем не менее заказом от королевской семьи нельзя пренебрегать, ведь кто угодно — от жены мясника до баронета — заплатит бешеные деньги, чтобы его физиономию запечатлел портретист ее величества; даже полдюжины таких полотен в год позволят Неду жить безбедно и в остальное время работать для души. Здравый смысл подсказывал Элспет, что подобный заказ может стать переломным моментом в карьере ее сына, и она с жаром болела за него. Правда, совершенно не разбираясь в мире искусства, она рассуждала о способах достижения цели весьма странным образом.

— Ему нужно получить рекомендацию от своего банковского управляющего. Или пусть за него похлопочет кто-то более высокопоставленный — лорд-провост Глазго! Сэр Джеймс Кинг… нет, я придумала. Не лорд-провост, а сама королева. — Элспет стукнула кулаком по столу. — Нед должен показать королеве свои картины, и она лично порекомендует его для портрета.

— Да, — сказала я. — Но, пожалуй, встречу с королевой непросто устроить. А Кеннет? У него есть связи в высших кругах — например, среди клиентов лавки?

Элспет покачала головой.

— Ох, у Кеннета нет связей. Нет, думаю, Неду следует написать вежливое и изысканное письмо королеве. Или нет. Может, нужно, чтобы лорд-провост написал королеве от имени Неда. Точно.

И так до бесконечности — несмотря на все мои ухищрения, о Кеннете ничего выпытать не удалось.

* * *

Закончив обед, Элспет немедленно умчалась, а я — поскольку мне некуда было спешить — вдруг решила заняться вязанием. В поисках принадлежностей для своего нового увлечения я заглянула в «Шерсть и чулки» на Грейт-Уэстерн-роуд. Разумеется, это была лавка Гиллеспи, где работал брат Неда, и, несмотря на искреннее желание взяться за спицы, признаюсь, что в моем решении присутствовал и другой тайный мотив. Я хотела увидеть Кеннета на его территории, вне семейного круга. К несчастью, не обнаружив его в лавке, я была вынуждена пуститься в длинное обсуждение спиц и пряжи с его напарницей, мисс Макхаффи — невыносимо услужливой пожилой дамой. Я надеялась на внезапное появление Кеннета, однако он так и не явился. Решив, что у него выходной, я сделала покупки и попрощалась.

Впрочем, мне пришло в голову, что, понаблюдав за братом Неда пристальнее, я узнаю, где он бывает, и, возможно, раскрою его тайну. Как говорится, praemonitus, praemunitus[3].

Итак, в последующие несколько дней я не спускала глаз с Кеннета, впрочем, не нарушая привычного образа жизни. Распорядок его был весьма однообразен: в половине девятого он шел на работу и открывал лавку в девять; обедал в половине третьего, как правило, в кафе «Бачелорс» в парке; ровно в шесть закрывал лавку и возвращался на Стэнли-стрит, иногда заглядывая в квартиру номер одиннадцать поиграть с Сибил и Роуз, затем шел ужинать к матери; потом он чаще всего возвращался в парк выпить в баре. Похоже, он подружился с работниками Выставки, и, как только парк закрывался на ночь, Кеннет исчезал в таверне «Каледониан» с компанией разнообразных приятелей. На мой взгляд, в его поведении не было ничего подозрительного. Он пропадал в питейных заведениях, а не в притонах, где курят опиум. Выпивал, но не более, чем свойственно людям его возраста и происхождения. Наконец я задумалась, не кроется ли тайна Кеннета в прошлом. Однако, как вскоре выяснилось, развязка не заставила себя долго ждать.

В субботу вечером, проведя несколько приятных часов на Выставке, я направилась к дому. Мне хотелось прогуляться вдоль реки к северу, перейти мост Принца Уэльского, подняться к живописному кольцу домов, павильонов, башен и шпилей Вудленд-Хилла — настоящему королевскому венцу Глазго, откуда открывалась великолепная панорама города, — и, наконец, спуститься в Квинс-Кресент, который на фоне Вудленд-Хилла выглядел скромной тиарой. Сгущались сумерки, но благодаря чуду электричества все было отлично видно. В огромных окнах Восточного дворца горел яркий свет, к востоку и западу простирались мерцающие огни города, заводов и верфей. В воздухе витал запах дыма из Павильона технических новинок, слышался рокот динамо-машин, бесперебойно работающих до закрытия Выставки. До этого дня было еще далеко, и публика, как обычно, стекалась к Волшебному фонтану, радужные струи которого сверкали в небе и затейливо отражались в реке.

Подходя к центральному мосту, я заметила Кеннета Гиллеспи. Удивительное совпадение — я как раз думала, нет ли его в парке. Кеннет выходил из курильни «Хауэллс» в сопровождении высокого типа в черной широкополой шляпе, в котором я узнала младшего из гондольеров. Они стояли совсем близко, и я запросто могла окликнуть Кеннета, но было поздно, я устала и потому сделала вид, будто смотрю в окно курильни, чтобы остаться незамеченной. Приятели наверняка направлялись в «Каледониан». Они прошли по тропе к реке, болтая, на минуту задержались у киоска с шоколадом, но я была слишком далеко и не слышала слов. Судя по всему, гондольер почти не говорил по-английски. Интересно, как он объяснялся с местными?

Поблизости вспыхнула спичка — полный мужчина остановился прикурить сигару на пороге «Хауэллс», затем двинулся через мост, оставляя за собой манящий кисловатый шлейф дыма. Я и сама мечтала о сигарете, но сейчас было не до того. А пока я любовалась через окно курильни на уставленные товаром полки и узорчатые зеркала. Внутри было нарядно и уютно, и, казалось, запах табака через стекло сочился мне навстречу. Из зала спустились две служанки, очень хорошенькие, в накрахмаленных передниках и белых чепчиках. Какой-то джентльмен, опершись локтем на стойку, флиртовал с девушкой. Я снова вспомнила о гондольере. Местные прозвали двух венецианцев «синьоры Ваниль и Карамель», поскольку для жителя Глазго любой итальянец непременно ассоциируется с мороженым и сладостями. Нед неоднократно рисовал гондольеров. Я находила эти картины весьма вычурными, но Педен все время подначивал его продавать их как сувениры с Выставки. Я была невысокого мнения о взглядах Уолтера на искусство и про себя придумала о нем скороговорку (Педен — педант, портретист попугаев, прилипала, позер и попрыгун) и надеялась, что Нед не поддастся его влиянию.

Словом, мои мысли рассеянно блуждали. Спустя несколько мгновений я вновь отвернулась от окна и с удивлением обнаружила, что Кеннет с гондольером исчезли. Я посмотрела по сторонам. Никого. Я отправилась на то место, где они только что стояли, и вгляделась в кусты — снова никого. Беспокоясь, не приключилась ли с ними беда — ведь уже совсем стемнело, — я рискнула пойти к реке. Кое-где берег круто обрывался вниз, и приходилось шагать крайне осторожно. Убедившись, что на восточной стороне пусто, я направилась к первому мосту, надеясь, что они спустились к реке побросать камешки, покурить или еще по каким-то мужским нуждам.

Можете ли вы представить, что за зрелище открылось мне в тени под невысоким мостиком? Во-первых, я и сама не сразу поняла, как его расценивать. Во-первых, мужчины дрались. Синьор Карамель, по-видимому, напал сзади и хитростью одолел противника: улегшись на Кеннета, он обхватил его рукой за шею и прижимал его к земле так, что тот глухо стонал. Почуяв опасность, я собиралась было закричать, как вдруг осознала, что на самом деле между молодыми людьми происходит вовсе не ожесточенная борьба, а некий акт совершенно иной природы; итальянский лодочник, как теперь говорят, «катался с Кеннетом на качелях».

* * *

Поймите меня правильно: я не слишком трепетна и ничего не имею против актов любви, древних греков и тому подобного. Я беспокоилась тогда лишь о своем новом друге, художнике Неде Гиллеспи. Его брата интересовали вовсе не девушки из «Какао-хауса»; Кеннет избрал себе иную стезю. Если именно эту скандальную новость «старина Финдли-Биндли» собирался отразить в своей карикатуре, нам грозила настоящая катастрофа. Видите ли, добропорядочные граждане Глазго никогда не отличались толерантностью, особенно по отношению к «голубым», «содомитам» или первертам (или как их там называют в современной терминологии). Страшно было представить, что станет с репутацией Неда, его будущим и шансами на победу в конкурсе портретистов, если безрассудное и неподобающее поведение его брата разоблачат в номере «Тисла».

* * *

На следующий день, явившись на Стэнли-стрит позировать, я обнаружила распахнутую входную дверь, а на лестнице встретила Неда с мольбертом под мышкой. Как выяснилось, Комитет изящных искусств наконец объявил дату приема полотен. После краткого закрытого просмотра члены Комитета удалятся из зала, чтобы выбрать будущего автора портрета королевы. Просмотр был назначен на пятнадцатое августа — спустя лишь несколько дней после выхода газеты с карикатурой Финдли. Мысль о том, какой непристойный образ возникнет в голове у критиков при виде работы Гиллеспи, наполняла меня ужасом.

— Не уверен, что успею закончить «Восточный дворец», — произнес Нед, опустив мольберт на пол. — Наверное, я представлю на конкурс одну из картин с гондольерами.

— С гондольерами? Нет, ваш «Восточный дворец» гораздо больше подходит для конкурса. — Я улыбнулась, пряча тревогу. — Когда напечатают этот жалкий вздор?

Нед непонимающе уставился на меня.

— Вы о чем?

— Ну как же — о карикатуре Финдли в «Тисле».

— А, это, — рассмеялся он. — Понятия не имею.

— Вы хоть что-нибудь разузнали о ней?

— Нет, ничего. — Он с улыбкой покачал головой. — Педен говорит, я там с Кеннетом — любопытно.

По его беззаботному тону было ясно, что он не имеет ни малейшего представления о наклонностях брата.

— Вам нужно сосредоточиться на конкурсе, — сказала я. — Если Комитет увидит ваш «Восточный дворец», держу пари, за вами будут гоняться с чеком прежде, чем подогреют херес. Это чудесная картина, как раз для такого случая — монументальное здание, фигуры, волшебные цвета — все указывает на то, что именно вы должны писать королевский портрет.

Нед озадаченно хихикнул.

— Но, простите, Гарриет, вы же не видели картину.

— Верно, не видела, но слышала от Энни, что это — одна из лучших ваших работ.

— Ну, не знаю…

— Конечно, «Гондольеры» неплохи, хотя и не раскрывают всю глубину вашего таланта.

— Что ж, посмотрим. Ладно, я сейчас иду в парк — сделать несколько эскизов.

— У вас эскизов хватает. Вы закончите «Восточный дворец» за пару дней, если серьезно возьметесь за дело.

Нед с сомнением взглянул на меня и тихонько засмеялся. На верхней площадке появилась Энни — видимо, услышала наши голоса на лестнице. Перегнувшись через перила, она хмуро посмотрела вниз.

— А, это вы, Гарриет. Я вас заждалась.

— Бегу, — сказала я. — Мы с Недом обсуждали его картины.

— Пора перейти к нашей, вы не находите? Вас, наверное, обрадует, что мы почти закончили.

— Правда? Я думала, осталось еще много, например руки…

— Нет, — коротко сказала Энни. — Думаю, я почти готова. Еще несколько сеансов, и все. — Она посмотрела на Неда, задумчиво стоящего рядом со мной. — Дорогой, ты идешь?

Художник замялся.

— Не знаю… Вообще-то, я передумал. Пожалуй, вернусь в мастерскую. — С этими словами он взял мольберт и кивнул мне. — Спасибо, Гарриет. Уверен, вы правы. Наверное, мне стоит взяться за дело и хотя бы попробовать закончить «Восточный дворец». Прошу.

Нед подал мне руку и повел по лестнице перед собой. Признаюсь, я была польщена, что он последовал моему совету.

* * *

Тем не менее вопрос с карикатурой оставался нерешенным. Я чувствовала, что из этой кошмарной истории есть выход, но пока не могла ничего придумать. У Гиллеспи и так было туго с деньгами. Если после публикации сомнительного шаржа Нед лишится заказов, семья пострадает еще сильнее. Я попыталась отогнать жуткое видение: Нед с детьми, одетые в лохмотья и просящие милостыню на Бьюкенен-стрит. Конечно, я надеялась, что до этого не дойдет. Но как остановить Мунго Финдли?

Проведя ночь в бесплодных раздумьях, я решила, что должна увидеть карикатуру своими глазами. Я написала Финдли письмо с пометкой «срочно», притворившись, будто хочу заказать у него портрет, и в воскресенье утром лично доставила конверт в новое, в итальянском стиле здание на Уэст-Джордж-стрит, где располагалась редакция «Тисла». В ответ я надеялась получить приглашение в мастерскую, правда, еще не решила, что буду делать дальше. Почему-то я представляла Финдли неряхой, повсюду бросающим свои работы, и предполагала, что рисунок с Недом и Кеннетом может валяться на виду. Мне хватило бы и беглого взгляда, чтобы оценить, насколько он опасен, и при необходимости я была готова задействовать весь свой дар убеждения, чтобы оградить друзей от скандала.

Судя по всему, Финдли зачем-то заходил в редакцию в воскресенье, потому что ответ я получила в понедельник утром. Он сообщал свой адрес и приглашал к себе домой во вторник, в три часа. Конечно, я предпочла бы встретиться раньше — во вторник после обеда меня ждал сеанс с Энни. Вдобавок, неизвестно, почему Финдли явился в редакцию в выходной. А вдруг он оставил там законченную карикатуру? Не желая казаться торопливой, я написала, что принимаю приглашение, и приготовилась ждать.

* * *

Нет нужды подробно описывать встречу со «стариной Финдли-Биндли». В его доме на Смит-стрит-саут, хоть и довольно просторном, было грязно, сыро и затхло, неопрятный красноносый слуга выглядел так, будто несколько дней провалялся пьяным в канаве, да и сам художник оказался весьма неприятным типом. Мастерская находилась в глубине дома, в комнате с большими окнами. Там было на удивление пустынно: папка на столе, дюжина полотен у стены и ничего похожего на карикатуру. Боюсь, я плохо скрывала нетерпение, пока Финдли расставлял картины — в основном бездарные натюрморты с фруктами и тушками фазанов, годные разве что для росписи чайных подносов.

Таким образом, завладеть карикатурой оказалось не так-то просто. Чтобы убедить Финдли покинуть мастерскую, мне пришлось сделать вид, будто я слышала грохот в коридоре. Недоверчиво хмыкнув, он вышел, и я бросилась к портфолио. Понимая, что времени в обрез, я потянула за тесемки и распахнула папку. По счастью, на самом верху стопки рисунков лежала пресловутая карикатура.

Полагаю, спустя столько лет я могу позволить себе привести описание. Финдли изобразил братьев Гиллеспи в мастерской. Нед стоял у мольберта рядом с картиной «У пруда». Он выглядел весьма несчастным, быть может, из-за соседства с братом, одетым в нижние юбки и капор. Щеки Кеннета были нарумянены, над губой красовалась мушка. В одной руке он держал платье, а другой дергал Неда за полу куртки. Рисунок назывался «Вонючка и брат», а ниже, в рифму с заголовком, располагалось восклицание Кеннета: «Недди, милый, как тебе наряд?»

Достойный завершающий штрих, что и говорить.

* * *

Вернувшись, Финдли всем своим видом демонстрировал недовольство.

— Мэм, похоже, вам послышалось. Я ничего не… — Он осекся, заметив открытую папку и карикатуру, которую я не потрудилась спрятать — зачем, если я пришла поговорить о ней? Унылое выражение на его лице сменилось яростью. — Простите! Какого дьявола?..

Превозмогая отвращение, я принялась умолять его не публиковать столь оскорбительный сюжет. На мой вопрос, не боится ли он клеветой повредить собственной репутации, Финдли заявил, что готов к любым последствиям. Когда я заметила, что рисунок чересчур фривольный для «Тисла», он сообщил, что уже договорился с редактором и что карикатура почти готова и будет напечатана тринадцатого августа — «к несчастью для Вонючки». Далее, ввиду безразличия Финдли, мне пришлось взывать к его совести, ссылаясь на бедных детей Неда, которых будет нечем кормить, но, увы, он оставался глух. Более того, убедившись, что я не собиралась заказывать портрет, он обвинил меня в незаконном проникновении в дом и пригрозил полицией (полная нелепость, учитывая соотношение сил). Я поступила так, как надлежит поступать другу, любой ценой намереваясь спасти Неда от публичного унижения. По некоторым признакам я догадалась, что Финдли был беден и ни за что не желал лишиться дохода от своих карикатур. По-видимому, единственный путь к его сердцу лежал через денежное возмещение. Так и случилось: в результате долгих переговоров карикатурист согласился уничтожить проклятый рисунок. В моем присутствии он бросил листок в камин, и я лично видела, как он сгорел дотла.

Как говорится, «деньги — универсальный довод».

* * *

Полагаю, старина Финдли не был законченным негодяем. Несмотря на свои недостойные замашки, спустя годы, отвечая на вопросы «журналиста» Брюса Кемпа, он не сказал обо мне ничего дурного, только назвал «любопытной заразой», а ведь мог наговорить выдуманных гадостей (как другие!). Пожалуй, в чем-то мне следует быть ему благодарной, и все же я никогда не прощу ему попыток насолить Неду и его семье.

Старина Финдли-Биндли.

Если вдуматься, он ведь наверняка давно умер. Иногда я невольно чувствую себя последним кряжистым деревом в древнем лесу; собратья послабее рассыпались в труху и сгинули в зловонной трясине, а оно упрямо возвышается над всеми, бросая вызов смерти.

* * *

Я не видела причины посвящать в эту историю знакомых. В моем понимании вопрос был закрыт. Впрочем, в последующие две недели меня ни на миг не покидала смутная тревога; из головы не шло, что Финдли каким-то образом сжульничал. Что касается Неда, похоже, он не принимал всерьез перспективу быть осмеянным в «Тисле», лишь немного стеснялся пристального внимания к своей персоне. Он целиком и полностью сосредоточился на том, чтобы закончить «Восточный дворец» в срок. Зато Энни нервничала и, подозреваю, с ужасом ждала выхода карикатуры, хотя за все время ни разу не заговорила о ней. Я бы с радостью успокоила бедняжку, но тогда пришлось бы сознаться, что я случайно открыла тайну Кеннета, а подобная тема едва ли годилась для вежливой беседы.

Помимо карикатуры Финдли, Энни угнетала необходимость следить за детьми с утра до вечера. Сибил недавно испортила берлинскую вышивку, которой очень дорожила Мейбл, и, видимо, эта гадкая выходка стала последней каплей для Энни. Ее волосы были заколоты еще небрежнее, а во взгляде появилась какая-то обреченность, покорное ожидание новой катастрофы.

Поскольку портрет был почти готов, во время наших сеансов Энни наносила последние штрихи на руки и лицо, но постоянно делала ошибки и вынуждена была их исправлять. Казалось, ее мысли блуждают где-то далеко. По правде говоря, меня радовала рассеянность Энни, ведь в результате завершение работы все время откладывалось. Я полюбила бывать у Гиллеспи и понимала, что скоро мне будет не хватать сеансов позирования.

* * *

Тринадцатого августа я проснулась до рассвета от сильного сердцебиения. Не помню, снились ли мне кошмары, но наяву я содрогнулась от ужаса: а вдруг Финдли нарисовал новую карикатуру на Неда и Кеннета, точную копию первой? Он вполне мог сдать ее редактору, как и планировал. Пугающая картина вырисовывалась в моем мозгу все отчетливее, и, когда в комнату стали проникать рассветные лучи, я окончательно уверилась, что Финдли заранее готовил этот обман. Да, по моей просьбе он уничтожил рисунок — точнее, разыграл фарс, чтобы избавиться от меня. Я буквально видела, как он хихикает себе под нос, воспроизводя карикатуру в мельчайших подробностях!

Свежий «Тисл» должен был поступить в продажу этим утром. Рассудив, что раньше всего газета попадет в лавки по соседству с редакцией, я решила прогуляться в город. Толком не зная, в котором часу доставляют прессу, я с трудом дождалась десяти часов и направилась по Сакихолл-стрит, чтобы в случае чего дойти до Центрального вокзала. К счастью, я вскоре набрела на кондитерскую, где продавались газеты, и сквозь тусклое окошко увидела на прилавке небольшую стопку «Тисла». Купив газету, я выскочила на улицу и дрожащими пальцами стала листать страницы.

Конечно, многим безразлична провинциальная напыщенность «Нашего брюзгливого критика», однако я все же заглянула в колонку «Изящные искусства» (слава богу, ни слова о Неде или Кеннете) и наконец открыла девятую страницу, где обычно печатали карикатуры Финдли. И вот она, еженедельная иллюстрация: мистер Кроухолл в образе тощего угрюмого пугала, окруженного голубями и воронами. Я пролистала газету вдоль и поперек, не в силах поверить, что Финдли сдержал свое слово, но нигде не нашла ни шаржей, ни упоминания о Неде Гиллеспи и его брате.

Наверное, следовало испытать облегчение, но вместо этого я мгновенно изобрела новую опасность: а вдруг карикатуру опубликуют в одном из будущих номеров «Тисла» или в другой газете? Кроме того, если Финдли знает тайну Кеннета, о ней вполне могли слышать и другие.

Примечания

1

Королевские фузилеры — воинское подразделение британской армии. (Здесь и далее — примечания переводчика.)

2

Psittacus erithacus erithacus (лат.) — жако, или серый попугай.

3

Предупрежден — значит, вооружен (лат.).

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.