Тебе, Эсме, – с любовью и убожеством

Джером Сэлинджер

Тебе, Эсме, – с любовью и убожеством

Я только что получил авиапочтой приглашение на свадьбу, которая состоится в Англии и намечена на 18 апреля. Честно скажу – я дорого бы дал, чтобы попасть именно на эту свадьбу, и сгоряча даже решил, что могу себе позволить путешествие за границу, и плевать на расходы. Но потом мы всесторонне обсудили это дело с моей женой – она у меня девочка потрясающе рассудительная – и решили, что не стоит: оказывается, у меня начисто вылетело из головы, что теща мечтает погостить у нас недельки две во второй половине апреля. Мне не так уж часто приходится видеть матушку Гренчер, а моложе она не становится. Ей уже пятьдесят восемь стукнуло. (Как она сама охотно признается.)

Однако где бы мне ни пришлось находиться, я, кажется, не из тех, кто не желает и пальцем пошевельнуть, чтобы спасти брачный союз от полного краха. По этой причине я и решил на скорую руку набросать некоторые свои впечатления о невесте, какой я ее знал почти шесть лет тому назад. Если эти заметки заставят жениха, с которым я не знаком, всерьез задуматься хотя бы на одну-две минуты, – даже если это и не доставит ему удовольствия, – тем лучше. Никто не собирается его развлекать. Скорее я бы сказал – просвещать и наставлять.

В апреле 1944 года я оказался в числе примерно шестидесяти американских солдат, проходивших подготовку к высадке в Нормандии по специальной программе под эгидой британской разведки в Девоне, в Англии. Сейчас, вспоминая это время, я вижу, что мы были и вправду уникальной командой – на шестьдесят душ не нашлось ни одного компанейского парня. Все мы в свободное время по большей части строчили письма, и если приходилось обращаться друг к другу не по службе, то только затем, чтобы спросить, не найдется ли немного чернил, если ему самому пока без надобности. А когда мы не писали письма или не сидели на занятиях, все разбредались поодиночке кто куда. Я обычно в погожие дни бродил по живописным окрестностям. Когда шел дождь, забирался в какой-нибудь сухой уголок и читал книжки, часто у самого стола для пинг-понга, можно рукой достать, а лучше бы – топором.

Спецподготовка продолжалась три недели, и закончилась она в субботу. День выдался дождливый. Судя по слухам, в семь вечера нас должны были перебазировать в Лондон, а там распределить по пехотным и воздушно-десантным подразделениям, предназначенным для высадки на континент. К трем часам дня я упаковал в вещмешок все свои пожитки, включая и брезентовую сумку от противогаза, битком набитую книгами, которые я привез из-за океана. (Сам противогаз я несколько недель тому назад выбросил тайком за борт «Мавритании» – мне было совершенно ясно, что если противник и вздумает применить газ, я все равно нипочем не успею натянуть эту чертову штуку.) Помню, как я стоял у окна нашего сборного домика из гофрированного железа, глядя на косой, унылый дождь, и что-то не замечал, чтобы мой указательный палец уж очень чесался от нетерпения нажать на гашетку. У меня за спиной раздавался нелюдимый шорох множества авторучек по множеству листов специальной бумаги для военно-полевой почты. Внезапно и почти без всякой определенной цели я оторвался от окна, надел дождевик, шерстяной шарф, галоши и пилотку (как мне до сих пор напоминают, я носил ее по-своему, слегка надвинув на оба уха). Затем, сверив часы с настенными в уборной, я стал спускаться в город по мощенному булыжником, залитому водой долгому склону холма. Молнии то и дело били в землю вокруг меня, но я не обращал на них внимания. Может, на них и есть твой личный номер, а может, и нет.

В центре – похоже, это было и самое мокрое место во всем городе – я остановился у церкви и стал читать объявления на доске, скорее всего потому, что цифры, белые на черном фоне, бросились мне в глаза, но отчасти и потому, что за три года в армии я пристрастился к чтению вывешенных на досках объявлений. Как следовало из объявления, на три тридцать была назначена спевка детского хора. Я взглянул на свои часы, потом снова на доску. К ней был прикноплен листок бумаги с именами детей, которые должны были явиться на спевку. Я прочел все имена, стоя под дождем, а потом вошел в церковь.

На скамьях сидели человек десять взрослых, и некоторые держали на коленях маленькие резиновые сапожки подошвами кверху. Я прошел вперед и сел в первом ряду. На кафедре на стульях, составленных в три тесных ряда, сидели дети – человек двадцать, большей частью девочки, примерно лет с семи до тринадцати. Регентша, устрашающе монументальная особа в твидовом костюме, как раз уговаривала их петь, открывая рты пошире. Она задала им вопрос: слышал ли кто-нибудь из них хоть раз в жизни, чтобы птичка-невеличка пела свою чудную песенку и при этом дерзнула не открывать свой милый клювик как можно шире, шире, шире? Похоже, никто не слыхал. На нее смотрели немигающие, непроницаемые глаза. Она продолжала: ей хочется, чтобы ее детки, все как один, прониклись смыслом тех слов, которые они поют, а не просто повторяли их, как попка-дурак. Потом она дала ноту на камертоне-дудке, и детишки, как тяжелоатлеты сверхлегкого веса, подняли свои сборники гимнов.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.