Как мы писали рассказ

      Его никто не любил, но все уважали. Казалось, живя среди нас, он делает нам снисхождение и мы должны быть благодарны ему за это.
      Но вот что случилось. Однажды летом я занимался рыбной ловлей по ту сторону от Норфольк-Брод. В один прекрасный праздничный день мне вдруг пришло в голову, что неплохо было бы понаблюдать лондонского 'Арри во всем его блеске, и я поехал в Ярмут. Вечером я вышел на Приморский бульвар и сразу же наткнулся на подходящую компанию из четырех чрезвычайно типичных лондонских парней. Держась под руку и пошатываясь, они неудержимо неслись по панели. Тот, который шел с краю, играл на хриплой гармонике, а трое других орали известную тогда во всех мюзик-холлах песенку о прелестной Хэммочке.
      Они шли во всю ширину тротуара, заставляя встречных женщин и детей сворачивать на мостовую. Я остался стоять на панели, и когда они прошли мимо, почти задевая меня, лицо парня с гармоникой показалось мне странно знакомым. Я повернулся и пошел следом за ними. Они веселились вовсю. Каждой девушке, которая попадалась им навстречу, они кричали: "Эй ты, моя конфеточка!", а к пожилым дамам обращались со словом "мамаша". Самым шумным и самым вульгарным был парень с гармоникой.
      Я пошел вслед за ними на мол, обогнал их и стал ждать под газовым фонарем. Когда человек с гармоникой попал в полосу света, я вздрогнул: я мог бы присягнуть, что это Джозеф. Однако все остальное никак не вязалось с подобным предположением. Не говоря уже о времени и месте, где я его встретил, о его поведении, приятелях и гармонике, еще масса мелочей делала такую мысль совершенно нелепой. Джозеф всегда был чисто выбрит; у этого молодчика были грязные усы и жиденькие рыжие бакенбарды, он щеголял в кричащем клетчатом костюме, какие обычно видишь только на сцене. На ногах его блестели лакированные ботинки с перламутровыми пуговицами, а галстук в прежние строгие времена навлек бы на себя громы небесные. На голове у него был маленький котелок, а во рту- большая зловонная сигара.
      И все-таки лицом он походил на Джозефа, и я, подстрекаемый любопытством, стал следить за ним, стараясь не отстать от его компании.
      Один раз я чуть не потерял его из виду, по в таком костюме он не мог надолго затеряться в толпе, и вскоре я снова нашел его. Он сидел на самом конце мола, где было меньше народа, и обнимал за талию молодую девушку. Я подкрался как можно ближе. Его подруга оказалась веселой, краснощекой, довольно хорошенькой, но чрезвычайно вульгарной. Ее шляпа лежала рядом на скамейке, а голова покоилась на плече парня. Она казалась очень влюбленной, но ему, по-видимому, было с нею скучно.
      "Ты любишь меня, Джо? Говори, любишь?" - услышал я ее шепот.
      "А как же, люблю", - ответил он довольно небрежным тоном.
      Она нежно похлопала его по щеке, но он не ответил на эту ласку, а несколько минут спустя, пробормотав какое-то извинение, встал и один, без нее, пошел к буфету.
      Я последовал за ним. У дверей он встретил своего собутыльника.
      "Эй, - окликнул тот, - куда ж ты подевал Лизу?"
      "А ну ее, - услышал я, - уж очень она мне надоела, Если хочешь, иди проводи с ней время".
      Приятель его пошел туда, где осталась Лиза, а Джо протискался в буфет. Я не отставал от него, и теперь, когда он был один, решил заговорить с ним. Чем дольше я вглядывался в его черты, тем больше я находил в них сходства с моим недосягаемым другом Джозефом.
      В буфете он навалился на стойку и громко потребовал двойную порцию джина. Тут я хлопнул его по плечу, он
      обернулся, увидел меня, и лицо его покрылось мертвенной бледностью.
      "Мистер Джозеф Смайт, если не ошибаюсь?" - сказал я с улыбкой.
      "Какой еще там Смайт! - грубо оборвал он меня. - Я Смит, а не какой-то там дурацкий Смайт. А вы кто будете? Я вас не знаю".
      Пока он говорил, я заметил на его левой руке характерный золотой перстень индийской работы. Тут уж я никак не мог ошибиться: мы много раз рассматривали его в клубе, как исключительно интересную вещицу. Парень уловил мой взгляд, лицо его исказилось и, толкнув меня в угол, где было меньше народа, он сел, глядя мне прямо в глаза. .
      "Не выдавай меня, старина, - прохныкал он, - ради бога не выдавай, а то, если здешние парни пронюхают, что я - один из восковых болванов сентджеймской коллекции, они и знаться со мной не захотят. И ты, смотри. Того: молчок про Оксфорд, не будь подлецом. На кой им знать, что я из тех типов, которые учатся в колледжах".
      Я был ошеломлен. Он просил меня не раскрывать тайны Смита, завзятого лондонского 'Арри, знакомым Смайта, недосягаемой персоны. Передо мной сидел Смит в смертельном страхе, как бы его собутыльники не узнали, что
      он и аристократ Смайт одна и та же личность, и не выставили бы его вон.
      Тогда его поведение удивило меня, но потом, все обдумав, я понял, что именно этого и следовало от него ожидать. -.
      "Ну что ты тут поделаешь, - продолжал он, - хошь не хошь, а веди двойную жизнь. Половину времени я - задавака и хлыщ, которому надо бы дать хорошего пинка в зад..."
      "Однако, - перебил я его, - раньше вы исключительно
      нелюбезно отзывались как раз о таких вот лондонских 'Арри".
      "Знаю, - согласился он, и голос его задрожал от волнения, - в том-то вся и беда. Когда я джентльмен, то мне тошно глядеть на себя, потому как я знаю: какую бы рожу ни корчил, но под низом я все одно самый последний 'Арри. А когда я 'Арри, то так бы и разорвал себя, потому как знаю, что я все одно джентльмен".
      "Неужели же вы не можете решить, которая из ваших двух личностей вам ближе, и держаться за нее покрепче?" - спросил я.
      "Куда там, - отвечал он, - в том-то и дело, что не могу. Удивительная это штука, но кем бы я ни становился, к концу месяца, хоть убей, мне уже тошно глядеть на себя".
      "Сейчас я был самим собой, - продолжал он, - дней этак с десяток, В одно прекрасное утро, недельки через три, продеру я глаза у себя на Майль-Энд-род, осмотрю свою комнату, взгляну на "это вот" платье, висящее над кроватью, и на "эту вот" гармонику (он ласково похлопал ее) и почувствую, что краснею до самых лопаток. Потом я спрыгну с постели и подойду к зеркалу. "Эх ты, морда, жалкий, ничтожный хам, - скажу я сам себе, - вот так бы взял да и задушил тебя своими собственными руками". Затем я побреюсь, надену приличный синий костюм и котелок, велю хозяйке присматривать за моими комнатами, пока меня не будет, выскользну из дома, вскочу в первый попавшийся кеб и поеду назад на Олбэни. А месяц спустя приду в свою квартиру на Олбэни, швырну Вольтера и Парини в огонь, повешу шляпу на бюст старика Гомера, снова надену свою синюю тройку и дерну назад на Майль-Энд-род".
      "А как вы объясняете свое отсутствие в обоих случаях?" - спросил я.
      "Ну, это проще простого, - ответил он. - Своей экономке на Олбэни я говорю, что уезжаю за границу, а здешние приятели считают меня коммивояжером. Все одно никто по мне не сохнет, - прибавил он патетическим тоном. - Не шибко я кому-нибудь нужен, что на Олбэни, что здесь. Такая уж я неприкаянная головушка. Когда я 'Арри, то слишком уж хватаю через край, а когда я джентльмен, то самый что ни на есть первосортный джентльмен. Ну точь-в-точь, будто во мне две крайности, а середины-то и нет. Вот взять бы и соединить два края, тогда я был бы человек что надо".
      Он шмыгнул носом раза два, а потом рассмеялся. "Э, чего там еще, сказал он, стряхнув набежавшее на него уныние. - Жизнь-игра; выиграешь ты или проиграешь -все одно, лишь бы повеселиться. Пойдем промочим глотку?"
      Я отказался "промочить глотку" и ушел, а он продолжал наигрывать сентиментальные мелодии на своей гармонике.
      Однажды вечером, примерно месяц спустя, горничная подала мне визитную карточку, на которой стояло: "Мистер Джозеф Смайт".
      Я велел просить его. Он вошел со своим обычным видом томного высокомерия, сел на диван и принял изящную позу.
      "Итак, - начал я, как только горничная закрыла за собой дверь, - вы, значит, освободились от "Смита"?" Болезненная улыбка исказила его лицо.
      "Но вы никому ничего не говорили об этом?" - с волнением спросил он.
      "Ни одной живой душе, - ответил я, - хотя, сознаюсь, меня часто мучило искушение".
      "И я надеюсь, что вы никогда этого не сделаете? - продолжал он с тревогой в голосе. - Вы не можете себе представить, как все это ужасно. Я просто не понимаю, какое может быть сходство между мной и этим ничтожным пошляком? Непостижимо! Уверяю вас, мой дорогой Мак, если бы я узнал, что бываю кровопийцей, вампиром, то это не угнетало бы меня так, как сознание, что я и этот гнусный тип из Уайтчепля одно и то же лицо. От такой мысли каждый мой нерв..."
      Увидев, что он с трудом сдерживает волнение, я прервал его:
      "Не думайте о нем больше. Я уверен, что вы пришли ко мне не для того, чтобы говорить о нем".
      "Нет, видите ли, - возразил он, - до некоторой степени мой приход связан именно с ним. Простите, что я надоедаю вам, но вы единственный человек, с которым я могу говорить об этом, если только вам не скучно".
      "О нет, нисколько, - ответил я, - наоборот, это мне очень интересно".
      И так как он все еще колебался, то я прямо спросил 1его, в чем же дело.
      Он казался смущенным.
      "Все это очень глупо с моей стороны, - начал он, и при этом слабый намек на румянец окрасил его бледные щеки, - но дело в том, мой дорогой Мак, что я влюблен".
      "Чудесно, - воскликнул я, - вы приводите меня в восторг! (У меня мелькнула мысль, что это могло бы сделать его настоящим человеком.) Я с ней знаком?"
      "Я склонен думать, что вы видели ее, - ответил он, - она была со мной на молу в Ярмуте, в тот вечер, когда мы встретились".
      "Как, неужели это Лиза?" - вырвалось у меня.
      "Да, она; мисс Элизабет Маггинз". Он с нежностью произнес ее имя.
      "Но, - не удержался я, - мне показалось, что она вам совсем не нравится. Из нескольких слов, которые вы бросили тогда одному из ваших друзей, я понял, что ее общество было вам даже неприятно".
      "Не мне, а Смиту, - перебил он меня. - Но как может судить о женщине этот гнусный тип? То, что она ему не нравится, только свидетельствует о ее достоинствах".
      "Может быть, я ошибся, - заметил я, - но мне показалось, что она немного простовата".
      "Да, пожалуй, она не совсем то, что в свете принято называть леди, согласился он, - но видите ли, мой дд-рогой Мак, я не столь высокого мнения о свете, чтобы его мнение могло иметь для меня значение. Я и свет, мы расходимся по многим пунктам, и я горжусь этим. Она хорошая, красивая девушка, и она моя избранница".
      "Лиза - славная девушка, - согласился я, - и, очевидно, добрая, но подумайте, Смайт, достаточно ли она... ну. как это сказать... достаточно ли она развита для вас?"
      "По правде сказать, - возразил он с одной из своих насмешливых улыбок, - я не очень интересовался ее интеллектом. Для того чтобы создать настоящий английский семейный очаг, вполне достаточно моего собственного интеллекта. В этом нет для меня ни малейшего сомнения. Мне не нужна развитая жена. Приходится, конечно, встречаться с надоедливыми людьми, но зачем же жить с ними, если можно этого избежать?"
      "Нет, - продолжал он, возвращаясь к своему обычному тону, - чем больше я думаю об Элизабет, тем больше убеждаюсь, что она - единственная женщина, которая может стать моей женой. Согласен, что поверхностному наблюдателю мой выбор может показаться странным. Я не собираюсь объяснять его другим или осмыслять его сам. Познать человека - свыше человеческих сил. Одни безумцы пытаются делать это. Может быть, меня привлекает в Элизабет то, что она - моя полная противоположность. Может быть, слишком одухотворенная личность для своего дальнейшего совершенствования нуждается в соприкосновении с более грубой материей. Трудно сказать. Подобные вещи должны всегда оставаться под покровом тайны. Я знаю только то, что люблю ее, и, если меня не обманывает моя интуиция, она - та подруга, к которой ведет меня Артемида".
      Ясно было, что он влюблен, и я перестал с ним спорить.
      "Так, значит, бы продолжаете с ней встречаться и теперь (я чуть было не сказал: "когда вы уже больше не Смит", но побоялся расстроить его, лишний раз упомянув это имя), когда вы вернулись на Олбэнн?"
      "Не совсем так, - ответил он. - Когда я уехал из Ярмута, то потерял ее из виду и снова встретил только пять дней тому назад, в небольшой чистенькой кондитерской. Я зашел туда, чтобы выпить стакан молока с кексом, и, представьте себе, подала мне их она. Я сразу узнал ее".
      Здесь лицо его осветилось настоящей человеческой улыбкой.
      "Теперь, каждый день в четыре часа, я пью там чай", - прибавил он и взглянул на стоявшие на камине часы.
      "О том, как она относится к вам, нечего и спрашивать, - сказал я смеясь, - ее чувства к вам были совершенно очевидны".
      "Но самое странное во всей этой истории то, - продолжал он, и прежнее смущение снова овладело им, - что теперь я ей совсем не нравлюсь. Она просто гонит меня. Выражаясь собственными словами прелестной малютки, она не хочет меня "ни за какие деньги". Она заявила, что выйти за меня замуж-это все равно что вступить в брак с заводной игрушкой, ключ от которой потерян. Ее слова скорее откровенны, нежели любезны, но мне это нравится"."
      "Позвольте, - перебил я его, - а знает ли она, что вы и Смит это одно и то же лицо?"
      "Что вы! - с тревогой ответил он. - Она ни в коем случае не должна этого знать. Вчера она заметила, что я похож на одного парня из Ярмута, и я просто похолодел от ужаса".
      "А с каким видом сказала она это?"
      "То есть как с каким видом?" - повторил он, не понимая.
      "Каким тоном говорила она об этом парне - сурово или ласково?"
      "А знаете, - ответил он, - теперь, когда я вспоминаю ее слова, мне кажется, что, говоря о парне из Ярмута, она как-то потеплела".
      "Мой милый друг, - сказал я, - все ясно как день. Она любит Смита. Ни одна девушка, которой нравится Смит, не может увлечься Смайтом. В вашем настоящем виде вы никогда не покорите ее. Отложите дело до того времени, когда станете Смитом, что случится, очевидно, через несколько недель. Сделайте ей предложение в образе Смита, и она примет его. А после брака вы сможете, мало-помалу и осторожно, познакомить ее со Смайтом".
      "Черт возьми, - воскликнул он, забывая свою обычную флегматичность, я не подумал об этом! Ведь когда я в здравом уме, то Смит и все, что его касается, представляется мне просто сном, и мысль о нем просто не пришла бы мне в голову".
      Он поднялся и протянул мне руку. "Я так рад, что зашел к вам, проговорил он. - Ваш совет почти примиряет меня с моей ужасной судьбой. Теперь я, пожалуй, даже с нетерпением буду ждать того времени, когда на целый месяц стану Смитом".
      "Очень приятно, - ответил я, пожимая его руку. - Не забудьте же зайти и рассказать мне все подробно. Чужие любовные дела обычно не особенно интересны, но ваш случай такой необыкновенный, что может считаться исключением из правила".
      Мы расстались, и я не видел его в течение целого месяца. Но однажды, поздно вечером, горничная явилась ко мне со словами, что меня хочет видеть мистер Смит,
      "Смит, Смит, - пробормотал я, - какой Смит? Разве он не дал вам визитной карточки?"
      "Нет, сэр, - ответила девушка, - он не из тех, что имеют визитные карточки. Это не джентльмен, сэр. Но он говорит, что вы знаете его".
      Было ясно, что она ему не поверила.
      Я готов был сказать, что меня нет дома, но вспомнил вдруг вторую личину Смайта и велел провести его к себе.
      Он вошел не сразу. На нем был костюм еще более крикливого покроя, чем прежде, если только это возможно. Я подумал, что он, должно быть, сам изобрел для себя такой фасон. Он был потный и грязный. Вместо того чтобы протянуть мне руку, он робко сел на краешек стула и осмотрелся кругом с таким видом, как будто впервые видел мою комнату.
      Его застенчивость передалась мне, я не знал, что сказать, и некоторое время мы просидели в неловком молчании.
      "Ну, - решился я наконец и, следуя методу застенчивых людей, сразу взял быка за рога. - Как поживает Лиза?"
      "Лиза? А что ей делается!" - отвечал он, не отводя -глаз от шляпы, которую держал в руках.
      "Вы добились своего?" - продолжал я.
      "Чего это?" - переспросил он, поднимая глаза.
      "Вы женились на ней?"
      "Как бы не так", - ответил он и снова возвратился к созерцанию своей шляпы.
      "Как, неужели она отказала вам?" - изумился я.
      "А я ее и не спрашивал, - сказал он. - Очень она мне нужна!" /
      Я понял, что сам он не станет ничего рассказывать и что мне придется вытягивать из него все по кусочку.
      "Но почему же? - продолжал я допытываться. - Разве вы перестали ей нравиться?"
      Он грубо засмеялся:
      "Ну, этого нечего, бояться: она липнет ко мне, что твой пластыре не сойти мне с этого места, коли вру. И никак мне от нее не отвязаться. Эх, ушла бы она к кому другому, а то у меня она вот где сидит!"
      "Но вы с таким восторгом отзывались о ней всего месяц тому назад!" вырвалось у меня.
      "Так ведь то был Смайт. От этого накрахмаленного болвана всего можно ожидать. Но пока я Смит, меня не проведешь, я малый не промах. С такими девчатами хорошо проводить время, - продолжал он, - но жениться - черта с два, на таких не женятся. Мужчина должен свою жену уважать. Нужно, чтобы она стояла на ступеньку-другую повыше тебя и тянула тебя за собой. Чтоб ты смотрел на (.ее снизу вверх и почитал. Хорошая жена-это богиня, это ангел".
      "Похоже на то, что вы уже встретили подходящую леди", - перебил я его.
      Он густо покраснел и стал рассматривать узоры на ковре. Потом он снова поднял голову, и я увидел, что лицо его совершенно преобразилось.
      "О мистер Мак-Шонесси, - воскликнул он, и в голосе его прозвучала нотка настоящей мужественной страсти, - до чего же она хороша, до чего прекрасна! Смею ли я, ничтожный, даже мысленно произносить ее имя! А какая образованная! Впервой я увидел ее в Тойнбихолл, где в аккурат собрались самые отборные леди и джентльмены. О если бы вы могли только ее слышать, мистер Мак-Шонесси! Она ходила со своим папашей и все веселила его:
      смеялась и над картинами, и над людьми. Ах, до чего же она остроумная, до чего ученая, и... какая гордая! Когда они пошли к выходу, я побежал за ними, открыл перед ней дверцу коляски, а она подобрала платье и посмотрела на меня ну прямо как на грязь под ногами. Ах, если бы я в ^ самом деле был грязью, я мог бы надеяться хоть когда-нибудь облобызать ее ножки".
      Его чувства были так искренни, что я не мог смеяться над ними.
      "А вы не разузнали, кто она?" - спросил я.
      "Как же, как же, - ответил он, - я слышал, как старый джентльмен крикнул кучеру "домой", и я бежал вслед за ними до самой Харлей-стрит. Тревиор, вот как ее зовут, Хэдит Тревиор".
      "Мисс Эдит Тревиор! - вырвалось у меня.- Небрежно причесанная высокая брюнетка с близорукими глазами?"
      "Высокая брюнетка, - подтвердил он, - кудри ее так и падают локонами к самым губкам, будто хотят поцеловать их, а глазки у нее небесно-голубые, совсем как галстуки у кэмбриджских школяров. Номер ее дома - сто семьдесят три, вот как".
      "Все это очень хорошо, мой дорогой Смит, - сказал я, - но вот что странно: ведь вы видели эту леди и с полчаса говорили с ней, будучи Смайтом. Разве вы этого не помните?"
      "Нет, - ответил он, подумав, - что-то я этого не припомню. У, меня просто вылетает из головы все, что случается со Смайтом. Он для меня какой-то дурной сон".
      "Но во всяком случае вы уже видели ее, - продолжал я настаивать. - Я сам представил вас ей, а потом она мне созналась, что вы произвели на нее самое приятное впечатление".
      "Как, неужто? - воскликнул он, явно смягчаясь в отношении Смайта.-А что, мне-то она тогда понравилась?"
      "Сказать вам по правде, - ответил я, - не очень. Во время разговора с ней у вас был довольно-таки скучающий вид".
      "Вот дурак-то, - пробормотал он и затем вслух прибавил. -А как вы думаете, удастся мне увидеть ее опять, когда... ну, когда я снова обернусь Смайтом?"
      "Конечно, - заверил я его, - и я сам об этом позабочусь. Да, кстати, - прибавил я, вскакивая и подходя к каминной полке, - вот как раз приглашение к ним на вечер двадцатого ноября; они, кажется, празднуют чье-то рожденье. Будете ли вы к этому числу Смайтом?"
      "А то как же, ясно, что буду, - ответил он, - обязательно буду".
      "Ну вот и прекрасно. Я зайду за вами на Олбэни, и мы отправимся к ним вместе".
      Он встал и начал чистить рукавом свою шляпу. "Первый раз за всю свою жизнь, - медленно проговорил он, - я жду того времени, когда стану этим живым мертвецом, Смайтом. И черт меня побери, если я не расшевелю его как следует, чего бы мне это ни стоило; уж как он там ни крути, а расшевелю".
      "Он вам не понадобится раньше двадцатого, - напомнил я. - Кроме того, - прибавил я, вставая, чтобы позвонить, - вы уверены, что теперь это уже окончательно и что вы не вернетесь больше к Лизе?"
      "Не поминайте Лизу, когда говорите о Хэдит, - возмутился он. - Нечего поганить святое имя Хэдит".
      Он взялся было за дверную ручку, но в раздумье остановился. Наконец, открыв дверь и упрямо глядя на свою шляпу, он прибавил:
      "Теперь я пойду на Харлей-стрит. Как вечер, так я хожу под ее окнами, а иногда, когда никого нет кругом, целую порог дома".
      С этими словами он ушел, а я вернулся к своему креслу.
      Двадцатого ноября я, как было условлено, зашел за ним на Олбэни-стрит. Он собирался идти в клуб: он забыл все, о чем мы говорили. Я напомнил ему наше свидание, он с трудом восстановил его в памяти и согласился пойти со мной, по безо всякого восторга.
      У Тревиоров, при помощи ловких намеков в разговоре с матерью Эдит, включая брошенное вскользь упоминание о доходах Смайта, мне удалось повернуть дело так, что он и Эдит могли провести вместе почти весь вечер. Я гордился своей удачей, и когда мы возвращались домой, ожидал, что он рассыплется в благодарностях. Но он медлил, и тогда я позволил себе заговорить первый.
      "Ну, - начал я, - ловко я все устроил?"
      "Что именно устроили?"
      "То, что вы и мисс Тревиор так долго оставались одни в оранжерее, ответил я, немного обиженный. - Ведь я нарочно сделал это. для вас".
      "Так этому виной были вы! - прервал он меня. - А я-то все время проклинал свою судьбу".
      Я остановился как вкопанный посреди улицы и посмотрел ему в лицо.
      "Разве вы не любите ее?" - спросил я.
      "Люблю? - повторил он, пораженный. - Но что в ней любить? Мисс Тревиор - плохая копия с героини современной французской комедии, к тому же лишенная изюминки".
      Это наконец надоело мне.
      "Месяц тому назад, - заявил я, - вы были у меня и говорили о ней с восторгом, мечтали быть грязью под ее ногами и сознались, что по ночам целуете порог ее дома".
      Он густо покраснел.
      "Я просил бы вас, мой дорогой Мак, - сказал он, - быть настолько любезным, чтобы не смешивать Меня с этим ничтожным хамом, к которому я, к несчастью, имею некоторое отношение. Вы премного обяжете меня, если в следующий раз, когда он опять явится к вам со своей вульгарной болтовней, без всяких церемоний спустите его с лестницы. Впрочем, продолжал он с усмешкой, - нет ничего удивительного в том, что мисс Тревиор оказалась его идеалом. Дамы этого рода должны нравиться именно таким типам. Что касается меня, то я не люблю женщин, интересующихся искусством и литературой... Кроме того, - продолжал он более серьезным тоном, - вы ведь знаете мои чувства. Для меня никогда не будет существовать никакой другой женщины, кроме Элизабет".
      "А она?" - спросил я.
      "Она, - вздохнул он, - она безнадежно влюблена в Смита".
      "Почему же вы не откроете ей, что вы и есть Смит?" - спросил я.
      "Я не могу, - ответил он, - я не могу этого сделать даже для того, чтобы завоевать ее сердце. Впрочем, она мне и не поверит".
      Мы расстались на углу Бонд-стрит, и я не видел его до конца марта, когда случайно столкнулся с ним на площади Ладгейт-сэркус. Он был в своем "переходном" синем костюме и котелке./Я подошел к нему и - взял его под руку.
      "Ну, кто вы сейчас?" - спросил я.
      "В данный момент, слава богу, никто, - ответил он. - Полчаса тому назад я был Смайтом, через полчаса я стану Смитом. В настоящие же полчаса я - человек".
      Он говорил приятным, сердечным тоном, глаза его горели теплым, приветливым огоньком, и держал он себя как истый джентльмен.
      "Сейчас вы гораздо лучше, чем любой из них!" - вырвалось у меня.
      Он засмеялся веселым смехом, в котором, однако, слышался некоторый оттенок грусти.
      "Знаете ли вы, как я представляю себе рай?" - спросил он.
      "Нет", - ответил я, несколько удивленный его вопросом.
      "В виде площади Ладгейт-сэркус, - ответил он. - Единственные хорошие минуты моей жизни все прошли недалеко от этой площади. Когда я ухожу с Пикадилли, я - нездоровый, никчемный сноб. На Черингкросс кровь в моих жилах начинает приходить в движение. От площади Ладгейт-сэркус до Чипсайда я - настоящий человек, с настоящими человеческими чувствами в сердце и настоящими человеческими мыслями в голове, с мечтами, привязанностями и надеждами. Около банка я начинаю все забывать; по мере того как иду дальше, мои ощущения грубеют и притупляются, и в Уайтчепле я уже ничтожный и необразованный хам. Когда я возвращаюсь назад, то все это повторяется в обратном порядке".
      "Почему бы вам не поселиться тогда на Ладгейт-сэркус и не быть всегда таким, как сейчас?" - спросил я.
      "Потому что, - объяснил он, - человек-это маятник, и он должен проделать весь предназначенный ему путь".
      "Мой дорогой Мак, - продолжал он, положив руку мне на плечо, - в моей судьбе хорошо только то, что из нее можно вывести мораль: человек всегда остается таким, каким он создан. Не воображайте, что вы можете разбирать его.на части и улучшать по своему разумению. Всю свою жизнь я противоестественно стремился сделать себя высшей личностью. Природа отплатила мне тем, что одновременно сделала меня противоестественно низкой личностью. Природа ненавидит однобокость. Она создает человека как единую личность, и он должен развиваться как нерушимое целое. Когда я встречаю чересчур благочестивого, чересчур добродетельного или чересчур умного человека, то всегда думаю: а не таят ли они в себе свою собственную скрытую противоположность?"
      Такая мысль совершенно сразила меня, и некоторое . время я шел рядом с ним молча. Наконец, подстрекаемый любопытством, я спросил, как идут его любовные дела.
      "О, как обычно, - отозвался он, - я попадаю то в один, то в другой тупик. Когда я Смайт, то люблю Элизу, а Элиза не хочет меня. Когда я Смит, то люблю Эдит, которая содрогается от одного моего вида. Это одинаково грустно и для них и для меня. Я говорю так не из хвастовства. Видит бог, что обе эти девушки - лишняя капля горечи в моей чаше; но Элиза на самом деле буквально изнывает от любви к Смиту, а я, бывая Смитом, не могу заставить себя относиться к ней хотя бы вежливо. Тогда как Эдит, бедная девушка, была настолько неосторожна, что отдала свое сердце Смайту, а когда я Смайт, то вижу в ней только оболочку женщины, набитую шелухой учености и обрывками чужого остроумия".
      Я шел некоторое время, погруженный в свои собственные думы, но когда мы стали пересекать улицу Майнорис, меня внезапно осенила еще одна мысль и я сказал:
      "А почему бы вам не поискать какой-нибудь третьей девушки? Ведь должна же быть какая-то средняя девушка. которая нравилась бы и Смайту и Смиту и которая ладила бы с обоими?"
      "Ну, с меня хватит и этих двух, - ответил он. - Свяжешься с ними, а от них тебе одни заботы и никакого удовольствия. Та, что тебе нравится, - держи карман, так ты ее и получишь! А та, что сама лезет, кому она нужна!"
      Я вздрогнул и поднял на него глаза. Он шел неуклюжей походкой, засунув руки в карманы, с бессмысленным взглядом на тупом лице. Меня охватило отвращение.
      "Ну, мне пора, - сказал я, останавливаясь, - я не предполагал, что зашел так далеко".
      Казалось, он был так же рад избавиться от меня, как я от него.
      "Да? - сказал он, протягивая мне руку. - Ну, до скорого!"
      Мы небрежно попрощались, он исчез в толпе, и больше я с ним не встречался.
      - И все это было на самом деле? - спросил Джефсон.
      - Я изменил имена и даты, - ответил Мак-Шонесси, - но уверяю вас, что самые факты взяты из жизни.
      Глава Х
      На прошлом собрании мы обсуждали вопрос, кем будет наш герой.
      Мак-Шонесси хотел сделать его писателем, V. тем чтобы в роли злодея выступал критик.
      Я предложил биржевого маклера с некоторой склонностью к романтизму. Джефсоп, у которого был практический ум, заявил:
      - Дело не в том, какие герои нравятся нам, а какие герои нравятся женщинам, читающим романы.
      - Вот это правильно, - согласился Мак-Шонесси.- Давайте соберем по этому поводу мнения различных женщин. Я напишу своей тетке и узнаю от нее точку зрения престарелой леди. Вы, - обернулся он ко мне, расскажите, в чем дело, вашей жене и выясните, каков идеал современной молодой дамы. Браун пускай напишет своей сестре в Ньюхэм и узнает настроение передовой образованной особы, а Джефсон может спросить у мисс Медбэри, какие мужчины нравятся обыкновенным здравомыслящим девушкам.
      Так мы и сделали, и теперь нам оставалось только рассмотреть полученные результаты. Мак-Шонесси начал с того, что вскрыл письмо своей тетки. Старая леди писала:
      "Мне кажется, мой дорогой мальчик, что на вашем месте я выбрала бы военного. Твой бедный дедушка, который убежал в Америку с этой ужасной миссис Безерли, женой банкира, был военным, и твой кузен Роберт, тот самый, который проиграл в Монте-Карло восемь тысяч фунтов, был тоже военным. Меня с самой ранней юности всегда привлекали военные, хотя твой дорогой дядя их совершенно не переносил.
      Кроме того, о воинах много говорится в Ветхом завете (например, в книге пророка Иеремии, глава ХLVII, стих 14).
      Конечно, нехорошо, что они все время дерутся и убивают друг друга, но ведь в наши дни они, кажется, этого больше не делают".