Арсен Люпен - Последние похождения Арсена Люпэна. Часть II: Три убийства Арсена Люпэна

      В четырех стенах камеры заключенный 14 ставил себе приблизительно эти же вопросы. И к этому его толкало не праздное любопытство, а подлинная тревога, ежеминутное острое беспокойство.
      Он чувствовал себя бесконечно одиноким, с бессильными руками, бессильной волей, бессильным мозгом. Каким бы ни был он умелым, изобретательным, бесстрашным, какие героические поступки ни совершил бы, — это ничего не давало ему. Борьба для него продолжалась как бы за пределами доступности. Его роль была сыграна. Он собрал части и напряг все пружины той машины, которая должна была произвести, в какой-то мере механически сфабриковать для него свободу, за этой границей он не мог уже ни совершенствовать дело своих рук, ни направлять его работу. В урочный день оно придет в движение само. А до того тысячи неблагоприятных случайностей могли возникнуть, тысячи препятствий встать на пути, и он не был в силах ни бороться со случайностями, ни устранять препятствия.
      Люпэн пережил самые горькие часы своей жизни. Он усомнился в самом себе. И задал себе роковой вопрос — не окончится ли его существование в аду каторги.
      Не ошибся ли он в своих расчетах? Не было ли ребячеством поверить, что в намеченный день долгожданное событие все-таки произойдет?
      «Это безумие! — восклицал он про себя. — Мои расчеты ошибочны. Можно ли допустить хотя бы в мыслях такое стечение обстоятельств? Крохотный фактик может все разрушить… Песчинка…»
      Смерть Штейнвега и исчезновение документов, которые старик должен был ему передать, его не смущали. Без документов, в крайнем случае, можно было обойтись; пользуясь несколькими словами, сказанными ему немцем, он мог, силой интуиции и своего гения, восстановить содержание писем кайзера и составить план сражения, которое принесет ему победу. Но он думал о Шерлоке Холмсе, который был там, в самом центре поля битвы, и который старался разыскать письма, разрушая здание, с таким терпением возведенное Люпэном.
      И думал он также о другом, неумолимом враге, беспощадном противнике, который рыщет вокруг тюрьмы, свил, может быть, логово в самой тюрьме, разгадывал его самые тайные намерения еще до того, как они обретали форму в его сознании.
      17 августа… 18… 19 августа… Еще два дня… Скорее — два столетия… О нескончаемость минут! Обычно такой спокойный, так владеющий собой, такой изобретательный в своих забавах, Люпэн был то возбужден, то подавлен, мрачен, без сил; его лихорадило, он ничему не доверял.
      20 августа…
      Он хотел бы действовать, но не мог. Что бы ни случилось, он был не в силах приблизить час развязки. Произойдет ли она или нет — Люпэн не мог быть в этом уверен, прежде чем последний час последнего дня не истечет до своей последней минуты. Только тогда станет очевидным окончательный срыв его комбинации.
      «Неизбежен срыв, — неустанно повторял он себе, — удача зависит от слишком хрупких обстоятельств; я не могу действовать иначе, чем психологическими способами… И, наверно, сильно преувеличиваю мощь своего оружия… И все-таки…»
      И надежда возвращалась. Он снова взвешивал свои шансы. Они представлялись ему реальными и хорошо продуманными. Все должно было произойти так, как он предусмотрел, по тем самым причинам, на которые он рассчитывал. Это было неизбежно…
      Да, неизбежно. Если только Холмс не найдет тайник…
      И снова он думал о Холмсе, и тяжелое уныние овладело им опять.
      Последний день наступил…
      Он проснулся поздно, после долгой ночи, полной дурных снов. Не встретился в тот день ни со следователем, ни с адвокатом. Время после полудня тянулось медленно, мрачно. И настал вечер, мрачный вечер тюремных камер… У него поднялась температура. Сердце в груди билось, как затравленный зверек…
      И минуты шли и шли, невозвратные…
      В девять часов — ничего. В десять — ничего.
      Со всей силой нервов, напряженных, как тетива натянутого лука, он вслушивался в неясные звуки тюремной жизни, стараясь уловить сквозь мощные стены все, что могло просочиться извне. О, как хотелось ему остановить время, оставить судьбе еще хотя бы малый срок!
      Впрочем, для чего? Разве не все было кончено?
      — Ах! — воскликнул он, — я схожу с ума! Пусть уже все для меня окончится! Так будет лучше! Начну все заново. Попробую по-другому… Но я не могу… Я уже не могу…
      Он охватил обеими руками голову, сжимая ее изо всех сил, замыкаясь в себе, сосредоточивая всю силу мысли на одном предмете, словно хотел вызвать к жизни потрясающее, ошеломляющее, невероятное событие, с которым связал свою независимость и благополучие.
      — Это должно, должно случиться, — шептал он, — должно! И не потому, что хочу этого я, но потому, что это естественно, логично. И это будет… Будет…
      Он заколотил себя кулаками по голове, бредовые слова стали срываться с его языка.
      Замок заскрипел. В охватившем его бешенстве он не расслышал шагов в коридоре, и тут, внезапно, луч света проник в камеру и дверь открылась.
      Вошли трое.
      Люпэн не удивился.
      Негаданное чудо претворялось в действительность, и это сразу показалось ему нормальным, естественным, в полном согласии с истиной и справедливостью.
      Волна гордости заставила его выпрямиться. В эту минуту он по-настоящему ощутил свою силу и ум.
      — Зажечь свет? — спросил один из троих, в котором Люпэн узнал директора тюрьмы.
      — Не надо, — возразил самый высокий из его спутников, с легким иностранным акцентом. — Нашего фонаря достаточно.
      — А мне — удалиться?
      — Поступайте согласно своему долгу, мсье, — объявило все то же лицо.
      — Согласно инструкциям, полученным мною от префекта полиции, я обязан всецело следовать вашим пожеланиям.
      — В таком случае, мсье, было бы предпочтительно, чтобы вы удалились.
      Господин Борели вышел, оставив дверь приоткрытой, и остался в коридоре, на таком расстоянии, чтобы услышать, если его позовут.
      Поздний посетитель с минуту поговорил с человеком, который не подавал еще голоса. Люпэн напрасно пытался различить в темноте их лица. Он видел только два черных силуэта в широких плащах автомобилистов, в кепках с опущенными наушниками.
      — Так вы действительно Арсен Люпэн? — спросил высокий, направив сноп света прямо в его лицо.
      Он улыбнулся.
      — Да, я действительно человек, именуемый Арсеном Люпэном, в настоящее время — заключенный тюрьмы Санте, камера номер 14, отделение второе.
      — И это вы опубликовали в «Большой газете» ряд заметок, более или менее отмеченных фантазией, в которых речь шла о каких-то письмах…
      Люпэн его оборвал.
      — Простите, мсье, но, прежде чем продолжать эту беседу, цель которой, между нами, мне не совсем еще ясна, буду весьма признателен, если узнаю, с кем имею честь разговаривать.
      — Это совершенно излишне, — возразил незнакомец.
      — Совершенно необходимо, — подтвердил Люпэн.
      — Зачем?
      — Из требований учтивости, мсье. Мое имя вам известно, ваше мне — нет. Это — некорректность, с которой я не могу мириться.
      Незнакомец сделал нетерпеливый жест.
      — Сам факт, что нас привел директор тюрьмы, должен быть доказательством…
      — Доказательством того, что господин Борели не считается с некоторыми условностями, — сказал Люпэн. — Господин Борели должен был бы представить нас друг другу. Здесь мы на равных, мсье. Здесь нет начальника и подчиненного, заключенного и посетителя, который снизошел до визита к нему. Нас двое мужчин, и один из них — в головном уборе, который на нем не должен быть.
      — Ах! Это…
      — Примите сей урок как вам будет угодно, мсье, — сказал Люпэн.
      Незнакомец приблизился и пытался заговорить.
      — Вначале — кепку, — повторил Люпэн. — Кепку!
      — Вы выслушаете меня!
      — Нет.
      — Да.
      — Нет.
      Дело обострялось самым нелепым образом. Второй из двух незнакомцев, до сих пор безмолвствовавший, положил руку на плечо своего спутника и сказал ему по-немецки:
      — Оставь, я сам.
      — Как так! Ведь условлено…
      — Молчи и выйди.
      — Оставить вас одного!
      — Да.
      — А дверь?
      — Закроешь и отойдешь подальше.
      — Но этот человек… Вы же знаете… Арсен Люпэн…
      — Уходи.
      Высокий вышел, ворча.
      — Прикрой как следует дверь! — крикнул ему второй из посетителей. — Еще плотнее… Совсем… Хорошо…
      Он повернулся, взял фонарь и начал медленно его поднимать.
      — Надо ли говорить вам, кто я такой? — спросил он.
      — Нет, — отозвался Люпэн.
      — Почему же?
      — Потому, что я это знаю.
      — Ах!
      — Вы — то лицо, которое я ждал.
      — Я?!
      — Да, ваше величество.

Глава 4
Кесарь

I

      — Молчите, — живо сказал незнакомец. — Не произносите этого слова.
      — Как же мне называть ваше…
      — Никакого имени не надо.
      Оба умолкли, и последовавшие за этим мгновения передышки не были уже похожи на те, которые предшествуют схватке двух противников, готовых вступить в бой. Незнакомец расхаживал по камере как властитель, привыкший повелевать и встречать повиновение. Люпэн, застыв в неподвижности, отбросил обычную для него позу вызова, привычную ироническую усмешку. С серьезным видом он ждал. Но при том, в глубине сознания, с горячим, безумным торжеством переживал невероятное положение, в котором оказался. В тюремной камере он, арестант, мошенник, он, взломщик, он, Арсен Люпэн, — и перед ним, лицом к лицу, истинный полубог современного мира, воплощение величайшего могущества, наследник Цезаря и Карла Великого.
      Собственное могущество на мгновение опьянило его. На глаза, при мысли о таком торжестве, навернулись слезы.
      Незнакомец наконец остановился.
      И с первых слов, с первой же фразы оба пришли к самой сути дела.
      — Завтра — 22 августа. Письма должны быть опубликованы завтра, не так ли?
      — Нынешней же ночью. Два часа спустя мои друзья должны доставить в «Большую газету» не самые письма, а точный список этих писем, согласно примечаниям великого Германна.
      — Этот список не будет представлен.
      — Не будет.
      — Вы вручите его мне.
      — Он будет вручен ваше… в ваши руки.
      — А также все письма.
      — А также все письма.
      — Ни одно не будет при этом сфотографировано.
      — Ни одно не будет сфотографировано.
      Голос незнакомца был спокоен; в нем не было ни малейшей просительной нотки, но также ни легчайшего повелительного акцента. Он не спрашивал, не приказывал: он просто перечислял будущие поступки Арсена Люпэна. Так оно должно быть. И так оно будет, какими бы ни были требования Арсена Люпэна, какую цену он ни назначит за эти действия. Любые условия считались заранее принятыми.
      «Черт возьми, — подумал Люпэн. — Это сильный игрок. Если он обратится к моему великодушию, я пропал».
      Тональность, в которой был начат разговор, ясность речей, обаяние, исходившее от голоса и манер посетителя — все это очаровывало его. И он напряг всю волю, чтобы не лишиться преимуществ, которые дались ему с таким трудом.
      Незнакомец тем временем продолжал:
      — Вы прочли эти письма?
      — Нет.
      — Но кто-нибудь из ваших людей их прочитал?
      — Нет.
      — Так что же?
      — Так вот, у меня есть список примечаний великого герцога. Кроме того, мне известен тайник, в который он положил все бумаги.
      — Почему же вы их еще не забрали?
      — Тайна этого места мне стала известна лишь недавно, в тюрьме. Мои друзья теперь в пути.
      — Замок охраняется: две сотни самых надежных из моих людей занимают его в эти дни.
      — Десяти тысяч — и того было бы мало.
      Подумав еще, посетитель спросил:
      — Как же вы узнали секрет?
      — Я его разгадал.
      — Но у вас были другие сведения, какие-нибудь подробности, не обнародованные газетами?
      — Никаких.
      — Однако, по моему приказу, замок обыскивали четыре дня…
      — Шерлок Холмс плохо искал.
      — Ах! — сказал незнакомец, словно про себя. — Все это странно… Очень странно… И вы уверены, что ваше предположение не ошибочно?
      — Это не предположение. Это — точное знание.
      — Тем лучше, тем лучше, — прошептал посетитель. — Спокойствие наступит лишь тогда, когда эти бумаги перестанут существовать.
      И, резко остановившись перед Люпэном, спросил:
      — Сколько?
      — Чего? — отозвался Люпэн, несколько сбитый с толку.
      — Сколько — за эти бумаги? Сколько — за секрет?
      Он ждал, что будет названа сумма. Наконец, предложил сам:
      — Пятьдесят тысяч? Сто тысяч?..
      И, поскольку Люпэн молчал, добавил с некоторым колебанием:
      — Еще больше? Двести тысяч? Пусть так. Я согласен.
      Люпэн улыбнулся и тихо произнес:
      — Весьма достойная сумма. Не следует ли, однако, предположить, что некий государь… Скажем — король Англии, дошел бы и до миллиона? Будем говорить откровенно.
      — Думаю, что да.
      — И что эти письма, в глазах государя — не имеющие цены, что они стоят и двух миллионов, точно так же, как и двухсот тысяч франков?.. И трех миллионов — так же, как двух?
      — Думаю, что да.
      — И, если бы потребовалось, этот государь охотно отдал бы их, эти три миллиона франков?
      — Да.
      — Тогда нам будет легко прийти к согласию.
      — На такой основе? — не без тревоги воскликнул посетитель.
      — На такой основе? Нет… Я не требую денег. Мне нужно другое, имеющее для меня большую цену, чем миллионы.
      — Что же это?
      — Свобода.
      Незнакомец вздрогнул.
      — О! Ваша свобода… Но я тут бессилен… Это касается вашей страны… Ее правосудия… У меня здесь нет никакой власти.
      Люпэн приблизился и, говоря еще тише, уточнил:
      — Это как раз во власти вашего величества… Мое освобождение — не такое уж важное событие, чтобы последовал отказ.
      — Я должен о нем попросить?
      — Да.
      — Кого же?
      — Господина Валенглея, председателя Совета Министров.
      — Но господин Валенглей не более властен в этом деле, чем я.
      — Он мог бы открыть передо мною двери тюрьмы.
      — Это вызовет скандал.
      — Можно и не открывать… Можно только приоткрыть, для меня этого будет достаточно… Можно и симулировать побег… Публика так его, кстати, ждет, что никому не предъявит за это счет…
      — Допустим… Допустим… Но господин Валенглей никогда на это не согласится.
      — Напротив.
      — Почему?
      — Потому что такое пожелание будет исходить от вас.
      — Мои желания ему не указ.
      — Нет, конечно. Но между правительствами такие соглашения состоятся. И Валенглей — истинный политик…
      — Ну вот еще! По-вашему, французское правительство пойдет на такой незаконный акт только чтобы быть мне приятным?
      — Эта честь не будет для него единственной.
      — Какая же ему выпадет еще?
      — Великая честь оказать Франции услугу, приняв предложение, которое будет сделано одновременно с просьбой о моем освобождении.
      — Я должен, значит, сделать какое-то предложение?
      — Да, сир.
      — Какое же?
      — Не знаю. Но, как мне кажется, всегда существует почва для согласия… И возможности для того, чтобы к нему прийти…
      Незнакомец смотрел на него, не понимая. Люпэн наклонился и проговорил, словно с трудом подыскивая слова, словно пытался представить нечто предположительное:
      — Бывает, что две страны разделены не столь уж значительным спором… Что у них разные точки зрения на дело второстепенной важности… Дело о колонии, к примеру, в котором затронуто более самолюбие, чем подлинные интересы… Может ли при таких обстоятельствах случиться, что глава одного из этих государств посмотрит на затянувшийся спор под совсем новым углом, ведущим к примирению?.. И отдать требуемые распоряжения для того, чтобы…
      — Чтобы я оставил Марокко за Францией! — воскликнул незнакомец, искренне рассмеявшись.
      Эта мысль, подсказанная Люпэном, казалась ему самой смешной на свете, и он от души забавлялся. Таким огромным действительно выглядело несоответствие между поставленной задачей и предложенным средством ее достижения.
      — Конечно, конечно… — продолжал незнакомец, напрасно стараясь вновь стать серьезным, — конечно, идея — из оригинальнейших… Вся современная политика должна быть перевернута вверх дном ради того, чтобы Арсен Люпэн оказался на свобода! Намерения целой империи перечеркнуты, лишь бы Арсен Люпэн мог продолжить свои подвиги!.. Нет! Почему бы не потребовать у меня Эльзас-Лотарингию?
      — Я уже думал об этом, сир, — сказал Люпэн.
      Незнакомец развеселился еще сильнее.
      — Замечательно! И вы мне уступили?
      — На сей раз — да.
      Люпэн скрестил руки на груди. Он тоже забавлялся, притворно важничая, и продолжал с чрезмерной серьезностью:
      — Кто знает, не даст ли мне однажды стечение особых обстоятельств возможность потребовать и добиться подобной уступки. И тогда я это непременно сделаю. Покамест же средства, которыми я могу воспользоваться, требуют от меня большей скромности. Мир в Марокко вполне меня удовлетворит.
      — И только?
      — И только.
      — Марокко — взамен вашей свободы?
      — Не более того… Если придерживаться нашей, не совсем точной формулировки. Ибо не следует совсем терять из виду основной предмет нашей беседы, сир. Малой толики доброй воли со стороны одной из великих держав в обмен на те письма, которые находятся в моем распоряжении.
      — Эти письма!.. Эти письма!.. — повторил незнакомец с раздражением. — В конце концов, они, возможно, вовсе не обладают такой ценностью…
      — Среди них есть написанные вашей рукой. И вы, сир, придаете достаточное значение, чтобы явиться ко мне в мою камеру.
      — Ну и что?
      — Но есть также другие, происхождение которых вам неизвестно и о содержании которых я мог бы вам кое-что сообщить.
      — Ах! — с беспокойством проронил незнакомец.
      Люпэн, казалось, колебался.
      — Говорите, говорите прямо! — приказал посетитель. — Говорите откровенно!
      В глубокой тишине Люпэн с некоторой торжественностью объявил:
      — Двадцать лет тому назад между Германией, Англией и Францией был составлен проект договора.
      — Неправда! Невозможно! Кто бы смог?..
      — Это сделали отец нынешнего монарха и королева Англии, его бабка, оба — под влиянием императрицы.
      — Невозможно! Повторяю, это невозможно!
      — Переписка об этом деле тоже содержится в тайнике замка Вельденц, тайнике, чей секрет знаю я один.
      Незнакомец в волнении принялся вновь расхаживать по камере.
      Остановившись, он спросил:
      — В этой переписке есть также текст договора?
      — Да, сир. Написанный рукой вашего родителя.
      — И что в нем сказано?
      — Этим договором Англия и Франция обещали Германии огромную колониальную империю, которой она ныне не имеет и которая необходима для обеспечения ее величия, империю, достаточно обширную для того, чтобы она отказалась от стремления к гегемонии в Европе и примирилась с тем положением, в котором находится.
      — И в обмен на такую империю Англия требовала?..
      — Ограничения германских морских вооружений.
      — А Франция?
      — Лотарингию и Эльзас.
      Кайзер умолк, опершись о стол и задумавшись. Люпэн между тем продолжал:
      — Все было уже готово. Предупрежденные об этом кабинеты министров в Париже и Лондоне выразили согласие. Дело было сделано. Великий договор о союзе должен был вот-вот вступить в силу, создав основу всеобщего, окончательного мира. Смерть вашего отца перечеркнула эту прекрасную мечту. Но позволю себе спросить ваше величество, что подумает его народ, что подумает весь мир, если узнает о том, что Фридрих III, герой войны 70-го года, истинный, чистокровный немец, уважаемый соотечественниками и даже врагами, согласился и, следовательно, считал справедливым возвращение Эльзас-Лотарингии?
      Он ненадолго умолк, давая время на то, чтобы проблема в отчетливой форме вырисовалась перед сознанием главы империи, перед его совестью человека, сына и государя.
      Затем заключил:
      — Выбор предоставлен вашему величеству — угодно ли вашему величеству, чтобы история вписала этот договор в свои анналы. Что касается меня, сир, моей скромной личности не пристало участвовать в подобном решении.
      За этими словами последовала долгая тишина. Люпэн ждал с тревогой в душе. В эти минуты, которых он добился ценою таких усилий и упорства, решалась его судьба. Шли исторические минуты, вызванные к жизни его разумом, в которые «его скромная личность», что бы об этом ни говорили, обрела вдруг ощутимый вес для судеб целых империй и мира в этом мире…
      Перед ним, во мраке, кесарь размышлял.
      Что собирался он сказать? Как решит вопрос?
      Он стал опять расхаживать по камере. Прошло несколько минут, показавшихся Люпэну нескончаемыми. Наконец, остановившись, незнакомец спросил:
      — У вас есть еще условия?
      — Да, сир, для вас — малозначительные.
      — А именно?
      — Я нашел сына великого герцога де Де-Пон-Вельденц. Княжество нужно ему вернуть.
      — Дальше?
      — Он любит девушку, прекрасную и добродетельную, которая тоже любит его. Он женится на этой девушке.
      — Дальше?
      — Это все.
      — И ничего более?
      — Ничего. Вашему величеству остается лишь передать директору «Большой газеты» вот это письмо, чтобы он уничтожил, не читая, статью, которую должен с минуты на минуту получить.
      Люпэн протянул письмо с тревогой в душе, дрожащей рукой. Если монарх его возьмет, это станет знаком его согласия.
      Посетитель заколебался. Потом яростным движением схватил письмо, надел кепку, укутался в свой плащ и вышел, не сказав ни слова.
      Несколько минут Люпэн простоял, шатаясь, как оглушенный. Потом упал на стул, чуть не крича от радости и гордости.

II

      — Господин следователь, настал день, в который я буду вынужден с сожалением распроститься с вами.
      — Что такое, господин Люпэн? Вы намерены нас покинуть?
      — С болью в душе, господин следователь, уверяю вас, ибо наши отношения были отмечены исключительной сердечностью. Но счастье, увы, не вечно. Курс моего отдыха в отеле Санте завершен. Другие обязанности отныне требуют моего присутствия. В эту ночь мне придется совершить побег.
      — Желаю удачи, мсье Люпэн.
      — Благодарю вас, господин следователь.
      Арсен Люпэн стал терпеливо ждать урочного часа, задаваясь, впрочем, вопросом, как все произойдет, какими способами Франция и Германия, объединившись ради этого достойного дела, доведут его до конца без большого скандала. Около пяти часов пополудни надзиратель отвел его на тюремный двор. Пройдя туда, он встретился с директором, который передал его с рук на руки господину Веберу. Тот пригласил его в автомобиль, где кто-то уже сидел.
      Люпэн подавил приступ дикого смеха.
      — Так! Это ты, мой бедный Вебер! Тебе досталась эта работенка! Вот кого назначили ответственным за мой побег! Право, тебе не везет! Ах, старина, какой пассаж! Прославившись моим арестом, ты обессмертишь себя моим бегством!
      Он посмотрел на второго из присутствующих.
      — Ага, господин префект полиции, вы тоже в этом деле? Хороший подарочек для вас, черт возьми? Могу дать единственный совет — оставайтесь за кулисами. Пусть вся слава достанется Веберу. Это его законное право!.. Он ведь молодец, наш милый Вебер!
      Машина быстро пробежала вдоль Сены до Булонского леса. У Сен-Клуда переехали мост.
      — Отлично! — воскликнул Люпэн. — Едем в Гарш! Я потребовался для того, чтобы восстановить картину смерти барона Альтенгейма. Мы спустимся в подземный ход, и можно будет сказать, что я исчез через второй выход, который знал я один. Боже, как это глупо!
      Казалось, он в отчаянии.
      — Идиотство последней марки! Мне стыдно, я краснею… Кто нами правит! Какие времена! Но, несчастные, надо было обратиться ко мне. Я сфабриковал бы для вас побег высокой пробы, настоящее маленькое чудо! Это же мое любимое амплуа! Публика завопила бы о чуде и заплясала бы от удовольствия! А вместо этого… Вас заставили, правда, поспешить… Ладно, в конце концов…
      Программа оказалась именно такой, какой ее предвидел Люпэн. Они прошли через дом уединения до флигеля Гортензии. Люпэн с обоими сопровождающими спустились вниз и прошли по подземному ходу. В конце его заместитель шефа Сюрте ему сказал:
      — Вы свободны.
      — Вот оно! — отозвался Люпэн. — Без всяких фокусов! Тысяча благодарностей, мой милый Вебер, прошу прощения, что пришлось побеспокоить. Господин префект, передайте поклон мадам.
      Он поднялся по лестнице, которая вела в виллу Глициний, поднял люк и выскочил в подвал.
      На его плечо легла тяжелая рука.
      Перед ним стоял вчерашний посетитель, накануне сопровождавший кайзера. Четверо молодцов окружили его со всех сторон.
      — Ну вот, — воскликнул Люпэн, — это что еще за шутки?! Значит, я все-таки не свободен?
      — Да, да, — проворчал немец грубым голосом, — вы свободны… свободны отправиться совершить путешествие с нами, вшестером… Если это вам только подойдет…
      Люпэн посмотрел на него, сдерживая безумное желание дать ему оценить силу доброго удара кулаком в нос. Встречавшая его пятерка, однако, выглядела слишком внушительно; ее начальник не питал к нему, очевидно, чрезмерного дружелюбия, и Люпэн подумал, что тот будет только рад, если придется прибегнуть к крайним мерам. В конце концов, какое это имело значение?
      И он криво усмехнулся:
      — Подойдет ли мне! Да ведь это моя мечта!
      Во дворе ждал лимузин. Двое из конвоя сели впереди, двое — на среднее сиденье. Люпэн и иностранец устроились на заднем.
      — В путь! — по-немецки воскликнул Люпэн. — Нас ждет замок Вельденц!
      Но сидящий рядом предупредил:
      — Потише! Эти люди ничего не должны знать. Говорите по-французски, они не поймут. Но к чему нам с вами разговоры?
      — Правда, — кивнул Люпэн, — к чему нам разговоры?
      Остаток дня и всю ночь они провели в дороге, без всяких происшествий. Два раза заправились горючим в небольших, спящих городках. Немцы по очереди стерегли своего пленника, который, со своей стороны, не открывал глаз до самого рассвета. Ранний завтрак состоялся на постоялом дворе, расположенном на вершине холма, возле которого стоял небольшой дорожный указатель. По нему Люпэн убедился в том, что они находились на одинаковом расстоянии от Люксембурга и Метца. Оттуда поехали по дороге, косо уходившей к северо-востоку, в сторону Трева.
      Люпэн обратился к своему спутнику:
      — Имею ли я честь разговаривать с графом Вальдемаром, доверенным лицом кайзера, с тем лицом, которое провело обыск в доме Германна III в Дрездене?
      «У тебя, мой милый, рожа, которая мне совсем не нравится, — подумал Люпэн. — Рано или поздно, настанет день, когда я на тебе как следует отыграюсь. Ты уродлив, ты жирен, ты массивен, короче — ты не в моем вкусе».
      И добавил вслух:
      — Господин граф напрасно воздерживается от ответа. В его интересах — прислушаться к моим словам. В минуту, когда мы садились в машину, я заметил автомобиль, который появился на дороге и последовал за нами. Вы не обратили на него внимание?
      — Нет. А зачем?
      — Право, тогда ни к чему…
      — Но все-таки…
      — Ну нет… Ничего такого… Простое замечание… Впрочем, мы еще раз впереди, минут на десять езды. И машина у нас, я думаю, на сорок, не меньше, лошадиных сил…
      — Шестьдесят, — проронил немец, с беспокойством наблюдавший за ним краем глаза.
      — О! Тогда я спокоен!
      Они въехали на небольшой пригорок. На самом верху граф высунулся в окно.
      — Тысяча чертей! — выругался он.
      — Что такое? — спросил Люпэн.
      Граф повернулся к нему и с угрозой произнес:
      — Берегитесь… Если что-нибудь случится, тем хуже для вас.
      — Ого! Ого! Нас, кажется, нагоняют… Но чего вам бояться, дорогой граф? Это, наверно, обыкновенный путешественник… А может быть, к вам спешит подмога…
      — Мне не нужна ничья помощь, — проворчал немец.
      Он опять высунулся. От второго авто до них оставалось не более двухсот метров.
      Он приказал, кивнув в сторону Люпэна:
      — Связать его! И, если будет противиться…
      И вынул револьвер.
      — Зачем мне сопротивляться, мой дорогой тевтон? — ухмыльнулся Люпэн.
      И добавил, в то время как ему связывали руки:
      — Странно, действительно, видеть, как люди предпринимают ненужные предосторожности, когда не надо. И не принимать их, когда надо. Что может сделать вам это авто! Мои сообщники? Дурацкая мысль!
      Не отвечая, немец велел шоферу:
      — Направо! Притормози! Пусть обгоняет… Если они затормозят, остановись!
      Однако, к его удивлению, нагонявшие удвоили скорость. Их машина вихрем пролетела мимо, подняв тучу пыли. У заднего сиденья открытого авто стоял некто в черном.
      Он поднял руку.
      Раздались два выстрела.
      Прикрывавший собой левую дверцу тучный граф свалился на сиденье.
      Прежде чем заняться своим начальником, двое из конвоя набросились на Люпэна и опутали его со всех сторон веревками.
      — Болваны! Козлы! — крикнул Люпэн, дрожавший от ярости. — Ну вот, они еще останавливаются! Трижды идиоты, гонитесь за ним!.. Догоняйте! Это человек в черном!.. Убийца!.. Ах, идиоты!
      Ему заткнули рот кляпом. Потом занялись графом. Рана не выглядела тяжелой, ее сразу забинтовали. Но граф, возбужденный до крайности, начал бредить.
      Было восемь часов утра. Вокруг расстилалась ровная, пустынная местность, не было видно даже малых хуторов. Конвой не знал цели поездки. Куда направиться? Кого предупредить?
      Отъехав к обочине, немцы стали ждать.
      Так прошел целый день. Только к вечеру прибыло отделение кавалерии, посланной из Трева на поиски автомобиля.
      Два часа спустя Люпэн вышел из лимузина и, под охраной двух немцев, при свете фонаря поднялся по ступеням лестницы в небольшую комнату с зарешеченными окнами. Там он провел ночь.
      На следующее утро пришел офицер, который повел его через двор, заполненный солдатами, до середины длинного ряда зданий, выстроившихся полукругом у подножья возвышенности, на которой были видны монументальные развалины. Его ввели в большое помещение почти без мебели. За письменным столом сидел его позавчерашний посетитель, занятый чтением газет и докладов, в которых время от времени делал жирные пометки красным карандашом.