Введение в философию

      В этот период Джентиле продолжает активно заниматься педагогической деятельностью, возглавляя с 1925 года кафедру теоретической философии в Римском университете. В 1935 году он становится руководителем Института Джованни Треккани, который начал публиковать "Итальянскую энциклопедию". Для работы сюда были приглашены не только профашистски настроенные ученые, но и люди, занимающие нейтральные позиции, и даже некоторые умеренные антифашисты. Кроче также было предложено войти в первую "тридцатку", но это предложение было им с негодованием отвергнуто, ибо он усмотрел в нем "ловушку". Его критика фашизма становится все более суровой. Фашистский режим, в свою очередь, создает вокруг философа атмосферу нетерпимости. Это в еще большей мере придает его фигуре ореол мученика и прибавляет популярности.
      Таким образом, установление фашистской диктатуры, а затем и начавшаяся война круто изменили сферы влияния обоих философов. Несмотря на то что Кроче находился в изоляции, его идеи обретали в сердцах многих интеллектуалов широкий отзвук и становились очень популярными в академических кругах - в то время как проекты университетской гегемонии Джентиле, который хоть и стал (а может быть, и в силу того, что стал) "придворным философом фашизма", встречали все большее сопротивление в университетах, и прежде всего в Неаполе, Падуе, Болонье, Флоренции и даже в Риме.
      Влияние джентилеанского актуализма в значительной мере ослабевает. И это связано не только с установлением согласия между дуче и Римским папой (на что мы уже указывали), но и с кризисом самой актуалистической школы, многие представители которой начинают занимать диссидентские позиции. С началом Второй мировой войны Джентиле оставляет все свои посты, ощущая все большее отчуждение от фашистской элиты. Но тем не менее он поддерживает режим Муссолини и лично дуче до конца. Поэтому не случайно диктатор перед тем, как передать власть Сало, приглашает философа к себе и ведет с ним долгую беседу, после которой тот заявляет: "Или Италия спасется с ним (т.е. с Муссолини. - А. 3.), или не спасется вовсе". Кроме того, Джентиле принимает из рук дуче назначение на пост президента Итальянской академии. Это было уже слишком. И Сопротивление, узрев в этом его неизгладимую вину, тайно приговорило его к смерти. 15 апреля 1944 года он был убит во Флоренции. Вот как описывает последние минуты жизни философа его бывший ученик А. Гуццо: "Его ожидали на холме, неподалеку от принадлежащей ему виллы. Его спросили: он ли профессор Джентиле; он ответил "да", и его убили" [1]. Философа похоронили в церкви Санта Кроче. Здесь до сих пор можно видеть маленькую надгробную плиту с его именем и эпитафией: "Многое ему простится, потому что он много любил".
      1 Guzzo A. Cinquant'ani d'espezienza idealistica in Italia. Padova: CEDAM, 1964. P. 139.
      Итак, Джентиле дорого заплатил за свои фашистские иллюзии, и не только как человек, принявший насильственную смерть, но и как философ, учение которого долгое время подвергалось остракизму. После смерти мыслителя актуализм, казалось, умер навсегда. Даже в Италии он на некоторое время был предан забвению; по словам У. Спирито, "с ним не боролись, его забыли". И в определенном смысле джентилеанский актуализм закончился навсегда вместе с породившими его условиями. Но, с другой стороны, нельзя забывать, что он вызвал к жизни новый мир, и поэтому его следы не только в итальянской, но и в мировой культуре полностью не стерлись и не уничтожились. "Если бы Джентиле мог бросить взгляд на современный мир, - отмечал Н. Аббаньяно, - то он обнаружил бы еще там учеников и соратников по учению, включая сюда и невольных или не осознающих этого" [1]. Таким образом, философ возвращается к нам живым в современную жизнь, и его учение, безусловно, требует к себе пристального внимания и переосмысления.
      1 Abbagnano N. Ricordi di un filosofo. Milano: Rusconi, 1990. P. 37.
      ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ
      Первое издание этой книги относится к 1933 году и выпущено в Милане издателями Тревеса, Треккани, Тумминелли. Сейчас она вновь выходит в свет, тщательно пересмотренная и дополненная новыми работами, поскольку с самого начала состояла из собранных воедино заметок и докладов, опубликованных с 1920 года, - о них была дана точная библиографическая информация в конце первого издания книги, повторяемая сейчас в данном. Тогда мне казалось, что эта информация сможет послужить предупреждением - оправдать перед читателем повторы, заметные в ходе чтения книги, где одни и те же аргументы я привожу по несколько раз, углубляю, подкрепляю новыми наблюдениями, сопровождающими время от времени ход развития моей мысли, упорно вдалбливая вновь и вновь одни и те же идеи во взаимосвязи, в которой они постоянно вместе развивались. Повторы этого рода можно заметить и в иных моих книгах; был и недоброжелательный критик, который их отметил, обвинив меня в том, что я всегда говорю одно и то же. В самом деле: кто позволяет ускользнуть от себя различиям, поскольку читает невнимательно или без расположения, - тот не может не считать, что он всегда находится перед такими проблемами или темами, о которых автор вел речь ранее. Однако было замечено, что через все работы Вико, начиная с первых "Речей" вплоть до последней "Новой науки", красной нитью идет одна тема; и, естественно, имеются многие мотивы, которые там часто повторяются с различными акцентами, но в главном всегда тождественны. При внимательном рассмотрении это также может быть отмечено у каждого философа - поскольку известно, что каждый философ имеет свою центральную проблему, а вокруг иные, в которых находит отражение первая. Такова одна из характерных черт философии, в которой все идеи затянуты в тугой узел: ни одну из них нельзя трактовать, не ссылаясь на другие; все они вплотную увязаны в уме философа, отличном в силу этого от ума эрудита, филолога, ученого из любой другой отрасли знания.
      Потому я и не считаю нужным беспокоиться относительно столь пестрого характера книги, - имеющей сущность, которая может показаться, напротив, даже слишком единой.
      Во "Введении в философию", каковое стремится обрести некий дидактический уклон и служить ориентиром для того, кто хотел бы соприкоснуться с системой мысли, беспрестанный возврат к фундаментальным идеям, которые при разнообразных повторах все больше проясняются, является, вероятно, особо уместным и отвечает принципу цикличности, справедливо рекомендованному в преподавании Гербартом - метафизиком невысокого полета, но опытным и тонким педагогом, чьим мнением нелегко пренебречь, несмотря на весь его педантизм.
      Флоренция, ноябрь 1943 г.
      Дж. Дж.
      ОТ ИЗДАТЕЛЯ
      В этой перепечатке второго издания работы мы посчитали уместным убрать из приложения вторую статью "Крочеанское различение мысли и действия", которая найдет свое место рядом с работами на родственные темы в другом томе настоящего собрания сочинений.
      Рим, декабрь 1958 г.
      ГУМАНИСТИЧЕСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ МИРА
      1. ФИЛОСОФСКИЕ ПРЕДЧУВСТВИЯ НАИВНОГО СОЗНАНИЯ
      Философию можно было бы определить как великое усилие, совершаемое рефлексивной мыслью, дабы обрести критическую достоверность истин, являющихся достоянием здравого смысла и наивного сознания, тех истин, которые каждый человек, можно сказать, естественно ощущает и которые составляют прочную структуру ментальности, служащей опорой каждому, чтобы жить. Следовательно, ее можно было бы также определить в шутку как искусство делать трудным то, что по своей природе является легким. Но сразу же предупреждаем, по крайней мере, чтобы не превратить в пошлую и абсурдную критику философии то, что может стать серьезным раздумьем над ее специфической задачей, - что это искусство не меланхолическая и бесплодная прихоть профессионалов от философии или плод нездорового духа, а, скорее, необходимое и, в конечном счете, благотворное развитие человеческой мысли, обязательное для интеллектуального и морального бытия человека.
      Поясним на примере. Святой человек верит в Бога и в свободу своего духа. Даже не отдавая себе в этом отчета, он допускает существование одного и другой в каждом своем действии и в каждом своем слове. Начиная со средневековой идеи (которая, впрочем, является классической, или греческой, идеей Бога как esse quo maius cogitari nequit*, или совершеннейшего и абсолютного бытия) вплоть до наиболее возвышенного христианского представления о Боге как абсолютном духе, который воплощается в человеке и освобождает его от его природных стремлений. Божество присутствует во всех своих сущностных аспектах в уме и в сердце каждого человека как несокрушимая реальность, которая оказывает сопротивление каждому сомнению и отрицанию и поэтому никогда не терпит фиаско и управляет всеми вещами и одновременно мыслью и волей людей как предпосылка всякого бытия, которое существует, и всякого события, которое происходит. Самый бесчеловечный человек, привыкший совершать преступления и проявлять жестокость, вдруг, удивленный усталостью, вновь возвращается в самого себя и слышит в своей душе голос, обращающий его к элементарным законам моральной реальности, от которой он давно уже считал себя освободившимся. Таким образом, все люди совместно живут, более или менее объединенные общей верой в Высшую реальность, от которой все зависит и к которой человеческая душа может апеллировать в надежде быть услышанной и получить помощь в своем усилии придать природным вещам направление, наиболее сообразное с ее устремлениями. Высшая духовная реальность, которая становится для философа объектом сомнения, утрачивается и ищется; о ней мыслят, а не обладают ею; она - проблема, требующая решения; она проблематичное утверждение, которое иной раз будто бы превращается в аподиктическое, а в другой раз, кажется, нуждается в более прочной и твердой аподиктике. Отсюда мистика, в его непосредственно переживаемой достоверности Бога, охватывают подозрение и дрожь относительно теологии, которая, логически рассуждая и доказывая своего Бога, сотрясает эту первую достоверность и которой уже не удается заменить ее чистой и полной достоверностью.
      * Здесь и далее астериксом обозначены примечания переводчика, помещенные на с. 453-458 настоящего издания.
      Так, можно назвать свободу камнем преткновения всех философий. Спор длится уже на протяжении тысячелетий и не кажется завершенным, если в качестве заключения желают иметь некий универсально принимаемый тезис, наподобие теоремы в геометрии. И всякий раз, когда какая-то философская система кичилась тем, что доказала существование свободы, новая система сразу же принималась разрушать последнее доказательство - словом, вновь выводить в открытое море корабль, который уже собирался бросить якорь в порту. Однако тот, кто отрицает вообще свободу, е самом своем негативном суждении совершает акт свободы и не может допустить, что он сам произносит суждение, лишенное всякой ценности, потому что оно столь же механически детерминировано основанными на необходимости условиями, как и те условия, которыми, он считает, определены все действия и идеи других людей или человека вообще. Каждый человек связан с собственными идеями, с собственным способом мышления и чувствования, а с миром, как он себе его представляет или понимает, - посредством этого своего способа чувствования и мышления. Данный способ предпочтителен и не позволяет отречься от него, поскольку он до тех пор, пока существует - истинный способ чувствования и мышления, единственный, имеющий для человека ценность. Эту ценность ему было бы абсурдно приписывать, если бы человек не был тем свободным существом, каковым является.
      Поэтому вполне обоснованно было сказано, что половинчатая философия заставляет нас утратить религиозную веру, но цельная философия восстанавливает ее в нас. И в самом деле, не только религия, но все главное достояние человеческого духа растранжиривается и растрачивается под воздействием незрелой и в силу этого негативной философии, которая критикует, чтобы разрушить, и не в состоянии восстановить; она ставит проблемы и не может разрешить их, потому что поставила их неверно; набрасывает теории, которые не способна углубить; схватывает и выделяет фрагментарные истины, которые не являются истинами именно потому, что они фрагментарны. И пробный камень всех философий тот же самый, которым измеряется и определяется ценность поэзии или религиозного учения, всеобщее согласие, рождающееся из соответствия философской системы, как и поэзии и религиозного наставления, системе, которая повсеместно мыслится в наивном мышлении людей; системе, которая естественно ощущается во всех сердцах смертных. Голос посвященных, когда он схватывает истину, является выражением мыслей, что зреют неосознанно во всех душах как слово, которое в груди наиболее смиренных и наиболее простых людей производится не другими, но спонтанно звучит изнутри [1]. Поначалу философия может казаться парадоксальной и заставить думать, что она должна быть paucis contenta indicibus*. Искусство на первых порах получает такой же прием у широкой публики вследствие оригинальности мыслителя или художника. Но постепенно философская идея, если она истинна, должна распространиться и оказаться в состоянии стать общим способом мышления; поэтическая же выдумка - овладеть всеми фантазиями и царствовать в мире реальности, познаваемой и допускаемой человеком как живое и реальное творение, которое становится всем близким.
      1 Глубоко истинным является следующее замечание Антонио Розмини: "Встает другой вопрос полностью философской природы: Как человек познает истину? Существует ли один-единственный способ ее познания? И, быть может, этим единственным является способ философской дискуссии, изучения, проводимого по правилам и форме науки, так что для каждого человека, не являющегося философом или не причастного к наукам (в данном случае это большинство людей), остается полностью закрытым доступ к истине? И (как из этого следует) почти весь род человеческий, за исключением крайне ограниченного числа ученых, якобы обречен в темах, наиболее важных и необходимых для цели человеческой природы, на одно из двух - на невежество или на заблуждение?.. И я считаю, что может отречься от философии тот, кто решает этот вопрос утвердительно, потому что он уже отрекся от здравого смысла. Считаю: если философия (я подразумеваю ту, которая имеет облачение и форму науки) настолько отграничивает, настолько отделяет себя от рода человеческого, что убеждена, будто в ней одной содержится вся истина и достоверность, то у большинства людей не остается ее ни крошки; и она уже больше не философия, но - вместо философии - несведущая дерзость, которая получила ее имя и облик" (RosminiA. Introduzione alia filosofia. Casale, 1850. P. 70).
      2. ОБЫДЕННАЯ ИНТУИЦИЯ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ ВСЕГО
      Одной из первородных и укорененных в человеческом духе истин, которые стремится критически обрести философия, является человечность всего, что человек видит вокруг себя в природе, или обнаруживает в собственном сознании, или мыслит над собой как идеальную реальность, способную объяснить ту, которая его окружает или которая является внутренне присущей ему. Первобытные религии более или менее антропоморфны; природа в фантазии необразованных и наиболее наивных людей или обожествляется - и тем самым косвенно очеловечивается так, чтобы она была способна сочетаться с человеческой жизнью и принимать в ней участие (не будучи, однако, ущемленной, хотя это и возможно); с искусством, призванным служить целям человека, но также спонтанным; с волей, которая дается человеку умилостивлять, - или же поэтически вдохновляется и, таким образом, непосредственно ощущается как человеческая и способная соответствовать чувству человека, слышать его песнь и его плач, заставлять, как эхо, звучать его голос в рокоте вод, в гармонии звезд или в священном шуме лесов, наполняемых ветрами, и таинственно отвечать посредством своего собственного сакрального молчания.
      Но даже там, где молчит поэзия и не приходит на помощь миф, человек не живет в своем повседневном труде без связи с природой, без ее проникновения в его душу, без возвышения ее до сферы самой своей экономической, моральной, духовной жизни - не делая ее своей в той части, которая является предметом его труда, своей, как и его семья, которой он себя естественно обеспечивает; как его тело, которым он по природе располагает как компаньоном и примыкающим инструментом, неотделимым от его собственного существа. Природа для человека, делающего ее своей, будет не равной, но подчиненной ему; с ней человек знает, как управляться, потому что он уже обращается с ней посредством своего разумного труда, предполагая в ней соответствующую разумность, логичное действие, способ вести себя, так сказать, разумно.
      3. ЗАТЕМНЕНИЕ ПЕРВОБЫТНОЙ ИНТУИЦИИ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ ВСЕГО
      Но эта истина, что реальность есть человечность, сразу же утрачивается, едва человек начинает философствовать. И это логично. Начиная размышлять над миром, которому, человек, философствуя, дает объяснение, он находит перед собой объект своей мысли; и при своей первобытной наивности, естественно, позволяет ускользнуть от себя очевидному наблюдению, что этот объект находится перед его мыслью, поскольку, помимо него, имеется именно его мысль, пред которой предстает объект. Она, можно сказать, не существует, а существует мир, который она мыслит; и речь идет о том, чтобы понять зрелище без зрителя, наравне со всяким сценическим зрелищем, которое созерцают, оставаясь вне сцены. Но мир, взятый в рассмотрение как чистый объект человеческой мысли без того, чтобы человек не вложил в него ничего своего собственного, - физическая природа, абсолютное отрицание всего, что свойственно человеку, поскольку последний, помещая себя перед ним, познает его и, познавая его, ставит себе задачу изменить его и приспособить к собственным целям. Это - природа, к которой сводится вся реальность для греческой философии до Сократа и о которой античные мыслители силятся дать себе отчет, ища ее сущность, первоначало и то, как из этого первоначала можно вывести различные формы, в которых природа являет себя в опыте.
      Эксперимент мысли, присущий греческой философии в VI и V веках до н. э., натурализм, преодоленный Сократом, повторяется затем много раз в последующей истории мысли. Повторяется потому, что мысль развивается благодаря ритмическому движению, которое приводит ее время от времени к ее первоначалу. Ни одна позиция, впрочем, не повторяется в тождественной форме и с одним и тем же смыслом; но ритм всегда один и тот же. Натурализм Демокрита и Эпикура не есть натурализм Фалеса или Парменида; а натурализм Руссо - не то же самое, что натурализм Бэкона или Гоббса, и еще меньше походит на натурализм позитивизма и сциентизма XIX века или тот неоплатонизированный натурализм, который созрел в философии Возрождения. Но речь всегда идет об одном и том же отношении человека к реальности, понимаемой как чуждая ему и все же столь мощная, что поглощает в себе самого человека, удушая в нем всякое поползновение отличать себя от нее или противопоставлять себя ей. Этот эксперимент вновь и вновь повторяется, поскольку принцип духовности и автономии, который человек раньше или позже должен почувствовать внутри себя, чтобы быть в состоянии прожить свою моральную и познавательную жизнь (благодаря усилиям, которые он делает, чтобы выделить его и оценить как нечто изначальное, фундаментальное и несводимое), всегда естественно рассматривается как инструмент, формирующий объект опыта, констатации, мысли и, стало быть, ту самую часть мира, который, противопоставляя себя мысли человека, может в силу этого быть мыслимым, как противоположность мысли, природа. Сам дух натурализуется и, в конечном счете, механизируется и овеществляется. Обычным, повседневным опытом является теплота духовной жизни, достигающая высшей точки в акте, который мыслит себя и творит, воспевает себя и восхищается собой при открытии истины, и самоутверждается, и любит себя, и ненавидит - одним словом, порождает себя как творение духа - и превращается в холодный механизм, едва принимает конкретную и объективную форму. Слово или размер, цвет или картина, формула или система, завершенный факт - все это формы, в которых дух умирает, и остается лишенный значения механизм. Натурализм или материализм, по сути дела, всего лишь философское возведение в теорию педантизма, фарисейства, филистерства, которые довольствуются познанием духовной жизни в ее простых, внешних, безжизненных и пустых формах, не внося в мир подлинной ответственности.
      4. СОКРАТИЧЕСКИЙ МОМЕНТ ФИЛОСОФИИ
      Сократ в истории западной цивилизации - первый великий защитник человечности человека и духовности духа. Когда софистика породила скептицизм, который был следствием натурализма, и доказала, что с принятием этого способа видения больше не постижимо ничто объективно достоверное, у которого человек мог бы требовать норму своего мышления и своей деятельности, Сократ, этот первый великий мученик за наиболее глубокие интересы человека и за его благородство и величие - одним словом, за его божественную природу - посредством добродушной своей критики, которая вся ирония без насилия и потому есть воистину великодушная снисходительность и терпеливая, интеллигентная, мудрая любовь к людям и одновременно религиозная незыблемость реального и несокрушимого морального мира, в котором человеку надлежит прожить свою жизнь; Сократ, философ, - весь гуманность без какой бы то ни было тени схоластики и литературного педантизма или ученой спеси, посредством своего Nosce te ipsum* утверждает (в противовес предшествующему натурализму и спонтанному примитивному натурализму всех времен) понятие реальности, более реальной, чем природа, или, по крайней мере, более интересной для человека, и более близкой и доступной для его ума, и более совершенно устрояющей мир, в котором человек проживает свою жизнь. Сама человечность, которая есть добродетель или порок, знание или невежество, отличается toto caelo** от той первой реальности, природы, в которой Боги при нашем рождении заставляют нас оказываться. И в самом деле, она вся рассеяна вокруг нас: здесь и там, вверху и внизу, до и после; каждая вещь существует в одном месте, а не в другом, в определенное время, а не после и не до него. Мир особенного, который всегда ускользает от познания в то самое время, когда его пытаются постичь, - он существует и не существует. Возникает и исчезает. Вечная череда рождения и смерти...
      Это ли истинное бытие? Напротив: человек, если размышляет над самим собой, поскольку обладает волей и умом, - что он находит? Понятие и закон, истину и добро, науку и добродетель. Существуют тот, кто сведущ, и тот, кто невежествен; и того, кто сведущ, почитают и ищут, поскольку у него есть понятия, которые имеют силу не только для него, но и для всех; не только единожды, но и всегда. В этом состоит его знание, благодаря которому он в состоянии выделить также то, что подобает делать в жизни, а что нет, т.е. решить, как вести себя в качестве сына, отца, мужа, гражданина. Определить способ поведения, который составляет закон для него и для каждого, сегодня и всегда.
      Здесь есть нечто не подчинимое изменению места и времени. Прекращается чередование особенных вещей и устанавливается царство универсального. И вот над конечными и смертными вещами возникает мир бесконечных и бессмертных вещей, которые непостижимы в природе; и это - мир, в котором парит человеческий дух. Герой этой революции мысли осужден выпить цикуту; но оставляет в наследие европейской цивилизации это огромное достояние сознание первой реальности, о которой не подозревали философы; реальности, не сводимой к природе, - но универсальной, бесконечной и вечной и, как таковая, конституирующей мир, в котором живет человек, мыслит ли он или действует, - поскольку человек, чтобы жить, должен действовать, а чтобы действовать, он должен знать; и он будет знать больше или меньше, но всегда знать; и он не знает ничего особенного, если не видит его в свете универсального.
      5. НОВЫЙ НАТУРАЛИЗМ, ПРОИЗВОДНЫЙ ОТ СОКРАТОВСКОЙ ПОСЫЛКИ
      Другим великим гуманистическим освобождением является освобождение, которое, начатое в Италии в XIV веке, характеризует всю европейскую культуру следующего века и большую часть XVI века, связывая себя с духовным движением Возрождения и Реформации. Это, на первый взгляд, литературное движение. Но его философский характер проявляется в борьбе, которую оно с самого начала ведет против схоластики и вообще против средневековой философии.
      Средневековая философия предстает по преимуществу аристотелевской; но там, где она связана с платонизмом, не отличается от аристотелизма в главном направлении, являющемся следствием и развитием ошибки Сократа (который, хотя и открыл духовную реальность, не осмелился рассматривать ее как единственную и абсолютную реальность - и, стало быть, продолжал пребывать запутавшимся в сетях дуализма всеобщего и особенного, мысли и природы, духа и материи). Помимо всеобщего, существует особенное, и последнее довершает и дополняет первое. Так, человек не может все время пребывать в мысли, потому что с помощью мысли он должен затем проживать свою жизнь в природе и сводить с нею счеты. Этот дуализм является проблемой Платона и Аристотеля - неразрешимой проблемой, которая сразу же породила фатальное искажение духовной или человеческой реальности. А ведь в открытии последней и состоит великая заслуга сократовского учения.
      Если природа существует на том же самом уровне, на котором существуют мысль или человек, следствием является то, что человек остается там, рядом с природой, и вторая природа прибавляется к первой. И сама эта природа, как и первая, не человек. Мысль? Да, но не как мысль, которая мыслит и, мысля, отличает себя от природы; а как мысль, которая сама является помысленной помысленной наравне с природой, от которой она в силу этого уже не отличается. Когда Платон преобразует сократовское понятие в свою "идею" и создает первый метафизический идеализм, когда затем Аристотель измышляет свою логику как аналитику форм, в которых заключена вся сверхчувственность реального, включая сюда и природу, они вместе кладут начало новому натурализму, являющемуся, в конечном счете, метафизикой, с коей на протяжении веков будет сражаться эмпиризм вплоть до Иммануила Канта. Мир природы дематериализуется и возносится над пространством и временем, очерчивается как система вечных идей; из чувственного мира он превращается в мир невещественный, но всегда остается миром, который человек находит перед собой, зрелищем, в которое он не должен вводить самого себя (если хочет оставаться тем, чем он должен быть, дабы иметь возможность наслаждаться зрелищем, - просто зрителем).
      Эта вторая и высшая природа, эта абсолютная реальность, являющаяся объектом чистой и абсолютной мысли, начиная с Платона (или, скорее, с Аристотеля) имеет место также и для Бога, а для многих мыслителей она тождественна с ним. Но очевидно, что она не имеет места для зрителя, для человека.
      6. СРЕДНЕВЕКОВЫЙ НАТУРАЛИЗМ
      Между Богом и человеком разверзнулась пропасть. Христианство приходит, чтобы заполнить эту пропасть. Но новая мысль попадает в старые формы; и не только Бог-Отец, но и Бог-Сын и даже Дух становятся объектом созерцания, исключающего из себя человека, который в силу этого остается отделенным от реальности, ставшей для него снова чуждой. И он блуждает со своим абстрактным умом вне реальности, которой он не принадлежит, среди universalia post rem*, понятий или, согласно номиналистам, среди имен, слов, ярлыков реальности; в царстве тьмы, в котором не дано ничего, за что бы ухватиться, ничего, на что человек мог бы опереться, чтобы овладеть жизнью. Человек не имеет в себе принципа своего существования. Он должен его получить. Тогда рождается понятие учителя, который дает, а не стимулирует знание. И учитель этот в конечном счете читатель, истолкователь, потому что наука не продукт, а предпосылка его ума и его знания. Есть Библия и великие книги великих древних мыслителей, особых натур, которым вдруг чудесно открылась истина. Таким образом, знание и благо находятся в начале; и человеческое усилие, размышление, изучение не увеличивают достояние духа, не дают плодов. История может сохранять или уничтожать, но не может производить. Человек сам по себе ничего не может, и он не породил никогда ничего великого.
      7. ГУМАНИЗМ ВОЗРОЖДЕНИЯ
      От этой безнадежной меланхолии, негативной науки, сколь прилежной, столь и бесплодной, презрительно отворачиваются гуманисты. Одни гордо восстают против Школы и Церкви, являвшихся союзницами в деле подавления автономных энергий человеческого духа. Другие оставляют все как есть, но направляют свой интерес на другой мир, который Школа и Церковь игнорируют или не признают. Безразличные, хотя еще и внешне ортодоксальные. Intus ut libet*. В латинских странах душой они отрываются от учреждений и от общества, от его традиций и его законов. В германских странах, где сильнее чувство индивидуальности, они в конечном счете сбрасывают всякое иго авторитета, который стремится навязать себя извне уму или душе. Как бы то ни было, образованный человек начинает чувствовать неукротимую мощь человеческой мысли. Множатся трактаты "De dignitate hominis"*, которые человека превозносят как подобие божества, как бога или почти бога, потому что он творец своего мира, являющегося полностью его миром, миром культуры, искусства, науки, изобретений, господства над природой. Это - эпоха открытий древних сводов законов и открытия нового мира. Сама природа кажется более великой, преобразованная гением и отвагой человека. Сами церкви, возвышенные верой, разлитой Богом в сердцах смертных, становятся под сводами и в стенах, украшенных фресками, полем, на котором творческая мощь Рафаэля и Микеланджело соревнуется с искусством Бога, поскольку она также извлекает из ничего посредством чудесного fiat** живые бессмертные творения. И бытие воодушевляется радостью жизни, которую люди умеют проживать, утончая все природные склонности, коими наделил их Бог. Оно ликует от удовлетворенности тем, что каждый человек, изучивший античные образцы, продолжает свое пробуждение и развитие собственного искусства, которое будет красноречием и поэтому искусством управлять душами, и будет поэзией - а значит, искусством волновать их и переносить в совершенно фантастический мир, который не смогло бы создать ни одно божество, если бы поэт не продумал, не породил и не взлелеял свои фантазии.