Мадам де Шамбле

Наконец, я решилась показаться и вышла на одну из аллей. Кормилица заметила меня и, тяжело дыша, поспешила мне навстречу.

«Пойдемте, мадемуазель, — воскликнула она, — ради Бога, пойдемте скорее! Вас повсюду ищут и кричат во все горло уже десять минут».

«Я здесь, милая Жозефина, — ответила я, — я здесь».

«Конечно, вы здесь, мадемуазель, но в каком виде! Ваше платье помялось, волосы растрепались — и все это, когда вас хочет видеть один красивый господин».

«Что ты говоришь! Ты думаешь, я поверю, что тот человек в коляске приехал ко мне?»

«К вам и госпоже де Жювиньи. Кстати, признавайтесь, вы уже видели этого господина?»

«Да, издали, сквозь деревья», — ответила я, смутившись, что меня все же уличили в любопытстве.

«Ладно, пойдемте скорее… Ох, скверная девчонка!»

Жозефина последовала за мной, а вернее — стала подгонять меня вперед.

Когда мы подошли к крыльцу, я запыхалась.

«Ради Бога, — попросила кормилица, — приведите себя в порядок. Глядя на вас, можно подумать, что вы, как пансионерка, только что скакали через веревочку!»

«Даже если бы я скакала через веревочку, — заметила я, — что тут плохого?»

«Замолчите! — вскричала Жозефина, — ведь вы барышня на выданье!»

Все эти меры предосторожности окончательно меня заинтриговали. Особенно я разволновалась от последних слов кормилицы, и мое сердце забилось сильнее.

Мне очень хотелось спрятаться, а не идти в гостиную.

Возможно, я поддалась бы своему порыву, но внезапно раздался резкий звук колокольчика.

Я услышала, как кто-то из слуг поспешил на зов.

«Когда же, наконец, появится эта девчонка?» — вскричала мачеха с нетерпением.

«Какая девчонка, сударыня?» — осведомился лакей.

«Мадемуазель Эдмея, кто же еще!»

«Она здесь, в прихожей, с госпожой Готье».

Я снова затряслась от страха и собралась убежать, но Жозефина удержала меня.

«Приведите ее!» — приказала госпожа де Жювиньи.

Отступать было поздно, вдобавок кормилица подталкивала меня вперед, повторяя:

«Ступайте же, ступайте!»

«Вот и я, сударыня», — сказала я, превозмогая себя, чтобы вежливо отвечать мачехе и, главное, подчиниться ей.

Лицо госпожи де Жювиньи, вначале смотревшей на меня весьма сердито, прояснилось; когда же она взяла меня за руку и подвела к незнакомцу, от ее раздражения не осталось и следа.

«Следует извинить девочку, сударь, она так молода!..» — заметила мачеха.

И тотчас же, не дав мне опомниться, она продолжала:

«Сударь, я имею честь представить вам мадемуазель Эд-мею де Жювиньи».

Затем, обращаясь ко мне, она сказала:

«Господин Эдгар де Монтиньи».

— Так это же ваш первый муж! — воскликнул я.

— Он самый, — отвечала г-жа де Шамбле.

— О, продолжайте, сударыня, продолжайте! — вскричал я. — Вы даже не представляете, с каким интересом я вас слушаю.

XIX

— В тот же вечер, когда господин де Монтиньи уехал, — продолжала г-жа де Шамбле, — мачеха сказала, что этот дворянин оказал мне честь, сделав предложение, и она не видит повода для отказа, так как жених богат и занимает подобающее положение в обществе.

Однако истинная причина заключалась в другом: госпоже де Жювиньи исполнилось только двадцать семь лет, а у нее была падчерица пятнадцати лет, которую посторонние люди могли принять за ее собственную дочь, что как бы прибавляло мачехе лет. Поэтому ей было неприятно держать возле себя более юную особу, хотя она и понимала, что я еще слишком молода для брака.

Я привыкла, что со мной не считаются, и отвечала госпоже де Жювиньи, что она вольна поступать как ей угодно, поскольку мне известно, что мой долг — повиноваться, и я покорюсь ее воле.

Казалось, мое смирение чрезвычайно обрадовало мачеху; она принялась всячески расхваливать господина де Монтиньи, утверждая, что я стану с ним самой счастливой женщиной на свете, а затем отправила меня спать, как будто я все еще была маленькой девочкой и речи о свадьбе вообще не шло.

Я снова безропотно подчинилась. Вернувшись к себе, я встретила добрую Жозефину, которой, словно матери, можно было излить свою душу.

Вся в слезах, я бросилась в объятия кормилицы.

Жозефина была в курсе дела.

Прежде всего она дала мне возможность выплакаться, так как, очевидно, в таком состоянии я не могла внять доводам разума, какими бы здравыми они ни были. Наконец, когда я немного успокоилась, кормилица прямо спросила меня, считаю ли я господина де Монтиньи некрасивым, словно это было самое главное.

Я была вынуждена признать, что у жениха приятное лицо.

Тогда Жозефина осведомилась, нахожу ли я его манеры вульгарными.

Я снова была вынуждена сказать, что, напротив, господин де Монтиньи показался мне весьма благовоспитанным человеком.

Кормилица спросила, считаю ли я, что возраст жениха слишком не соответствует моему.

Здесь у меня имелись некоторые возражения, так как господин де Монтиньи был вдвое старше меня, но тут кормилица заметила, что я еще ребенок и нуждаюсь в опытном умном друге, который мог бы руководить мной и направлять меня. По ее словам, в этом отношении господин де Монтиньи мог бы любить меня как муж, и заботиться обо мне как отец, что сделало бы счастливой любую женщину.

Доводы кормилицы были настолько убедительными, что я замолчала, не зная, что ответить, и пошла спать.

Я еще пребывала в том возрасте, когда все печали лечатся сном.

Когда я открыла глаза, Жозефина сидела у моего изголовья, ожидая, когда я проснусь.

Прежде всего я спросила, вернется ли, по ее мнению, господин де Монтиньи.

Жозефина ответила, что она не сомневается в этом, так как я очень понравилась жениху.

Я вздохнула, огорчившись, что невольно произвела на него такое впечатление.

Затем я оделась и отправилась на прогулку в парк.

Впервые меня потянуло в его мрачные и пустынные уголки.

Дойдя до берега ручья, я села и стала мечтать; при этом я срывала незабудки, бросая их в воду, и поток уносил их.

Между тем во мне рождались поэтические образы, нередко посещавшие меня с тех пор.

Я солгала бы, если бы не призналась, что моему взгляду, устремленному вдаль, впервые явился образ мужчины, и я, невольно узнала в его облике господина де Монтиньи.

Я видела его темные волосы и строгое, порой смягченное улыбкой лицо, казавшееся еще более изысканным вследствие его бледности. Я всматривалась в это видение, в то время как накануне даже не решалась взглянуть на реального человека, и мысленно соглашалась с Жозефиной, еще недавно убеждавшей меня, что господин де Монтиньи — один из самых благородных людей, каких я когда-либо видела.

Правда, в данном случае мой жизненный опыт был слишком ограниченным. Эти размышления были прерваны звоном колокольчика, приглашавшего к

обеду. Подходя к дому, я была скорее задумчивой, чем печальной.

Мачеха, как обычно, поцеловала меня и во время трапезы не сказала о господине де Монтиньи ни слова. Вставая из-за стола, я даже подумала, не пригрезилась ли мне вся эта история.

Мне очень хотелось спросить, приедет ли снова господин де Монтиньи, но я не решалась. К тому же я могла обратиться с этим вопросом к Жозефине.

Однако, как ни странно, увидев кормилицу, я и ее не посмела ни о чем спросить.

Поднявшись к себе, я обнаружила три-четыре платья, лежавшие на кровати. Я выбрала одно из них и позвала Жозефину, чтобы она помогла мне одеться.

«Ну-ну, — сказала кормилица, — я вижу, что мое дорогое дитя не хочет показаться господину де Монтиньи дурнушкой».

«Значит, он приедет сегодня?» — спросила я.

«Откуда же мне знать?» — ответила Жозефина.

«Ах, если он не приедет, — продолжала я, — не стоит наряжаться».

«Ладно уж! — рассмеялась кормилица. — Приготовься на всякий случай».

Я выбрала самое красивое, на мой взгляд, платье из четырех и, признаться, привела себя в порядок более тщательно, чем накануне.

Закончив свой туалет, я снова спустилась в парк, но не для того чтобы выслеживать гостя, как в прошлый раз, а лишь затем, чтобы совершить прогулку, предаваясь мечтам, как это было утром.

Внезапно, когда я особенно глубоко погрузилась в свои туманные грезы, волнующие нас в пятнадцать лет, послышались шаги и треск сучьев. Подняв голову, я увидела в десяти шагах от себя господина де Монтиньи.

Заметив его, я невольно всплеснула руками и едва удержалась от крика; мне хватило одного взгляда, чтобы убедиться, что он тоже постарался выглядеть лучше, чем вчера.

«Простите, мадемуазель, — сказал он, — я вас напугал?»

«Я не ждала вас, сударь», — ответила я.

«Госпожа де Жювиньи разрешила мне сходить за вами, и, узнав, что вы предпочитаете гулять в этой части парка…»

«Напротив, сударь, раньше я сюда не ходила, — поспешно ответила я, — и лишь сегодня утром впервые заметила, что на самом деле это один из красивейших уголков парка».

Господин де Монтиньи огляделся, как бы запоминая мельчайшие подробности пейзажа.

Он улыбнулся, и от его улыбки мое лицо запылало: мне показалось, что он видит в окружающей картине то же, что и я.

Я отвернулась, но почувствовала, что господин де Монтиньи приближается ко мне.

«Любите ли вы поэтов?» — спросил он.

Я посмотрела на него с удивлением, так как не совсем поняла вопрос. «Поэзию? — следовало переспросить мне, но я сказала: — До сих пор мне

разрешали читать лишь возвышенные стихи Расина».

«Ах! — воскликнул господин де Монтиньи. — Вы читали лишь стихи Расина, а любите мрачные места, журчащие ручьи, трепетный солнечный свет на траве, цветы, плывущие по течению. В таком случае вы уловили то, что вам еще не довелось прочесть: вы почувствовали Бёрнса, Грея, Мильвуа, Андре Шенье, Гёте, Ламартина — всех моих старых друзей, с которыми я буду рад вас познакомить».

«Одна из моих подруг как-то раз читала мне стихи Мильвуа, и они показались мне такими грустными и прекрасными, что я выучила их наизусть».

«Это, наверное, „Падение листьев“, не так ли?» — улыбнулся господин де Монтиньи и процитировал первые строки:

Последний лист упал со древа…note 6

«Да», — ответила я.

«Вам понравились эти стихи?»

«Очень!»

«Хотите, я почитаю вам другие?»

«Очень хочу».

Заинтересовавшись, я взяла господина де Монтиньи под руку.

Он положил свою ладонь на мою и тихим благозвучным голосом начал читать одно из лучших стихотворений Ламартина:

Ты помнишь, может быть, тот вечер тихий, ясный? note 7

Я с восторгом прослушала чудесную элегию от начала до конца, и она затронула в моей душе множество неведомых, а вернее, доселе молчавших струн. Пока это продолжалось, я стояла затаив дыхание, как будто слушала пение птицы и опасалась ее спугнуть. Я вздохнула лишь после того, как отзвучала последняя строфа, наполнив мою душу музыкой и дивным ароматом.

Несомненно, господин де Монтиньи опасался долго играть на моих чувствах и оберегал эти первые цветы души, которыми Бог увенчивает своих ангелов; так что вскоре он перешел от стихов, поэзии людей, к природе — этой поэзии Бога.

За один раз, не выходя за пределы понимания пятнадцатилетней девочки, он поведал мне о ботанике, мифологии, физике, астрономии и других предметах, о которых я знала лишь понаслышке. Все эти науки, казавшиеся мне раньше очень скучными, теперь предстали передо мной в облике пленительных волшебниц, каждая из которых хранила сокровища более драгоценные, чем сокровища из «Тысячи и одной ночи».

Поэтому вечером, когда Жозефина, раздевая меня, сообщила, что свадьба состоится через три недели — за это время нужно было уладить всякие формальности, — я лишь ответила со вздохом, в котором на сей раз не было ни капельки сожаления:

«Что поделаешь, Жозефина, раз мачеха этого хочет!»

«Да, значит, придется ей уступить, не так ли? Бедная страдалица!» — пожалела меня кормилица.

Засыпая, я повторяла про себя последнее четверостишие из «Озера»:

Пусть томный ветерок, что камыши колышет, И в воздухе твоем всех ароматов смесь, Пусть все здесь говорит, что видит вас иль слышит: «Они любили здесь!»

XX

После этого господин де Монтиньи стал приезжать к нам каждый день.

Я не могу сказать, что полюбила его, ибо если бы это было так, то события, о которых мне предстоит вам поведать, скорее всего не произошли бы; но, испытывая благоговейный трепет перед разносторонними знаниями своего жениха, я смутно сознавала, что с таким человеком любая женщина может стать абсолютно счастливой.

Если бы мне было двадцать лет, а не пятнадцать и я обладала бы некоторым жизненным опытом, а не была неискушенным ребенком, этот брак показался бы мне истинным благом, но тогда я ожидала его с некоторой опаской.

В течение трех недель, предшествовавших свадьбе, господин де Монтиньи не ухаживал за мной, а заботился об одном — подобно рудокопу, он, так сказать, старался отыскать в моем разуме потаенные золотоносные жилы.

Если я что-то сегодня знаю и не совсем чужда музыке и живописи — всем этим я обязана господину де Монтиньи, пробудившему мои духовные способности, которые развивались сначала в одиночестве, а затем — в страданиях.

Между тем в усадьбе так спешили поскорее сыграть мою свадьбу с господином де Монтиньи, словно опасались, что может возникнуть непредвиденное препятствие. Жених тоже явно ждал этот день с большим нетерпением. Не будь я в ту пору глупым ребенком, к тому же не блиставшим красотой, я бы взялась утверждать, что господин де Монтиньи в меня влюбился.

Во время наших бесед, носивших серьезный характер из-за познаний и склада ума господина де Монтиньи, он раза два затрагивал религиозные вопросы, стараясь выяснить мои убеждения на этот счет. Особенно его беспокоило то, насколько важна для меня католическая вера.

Признаться, в данном случае его вопросы выходили за пределы моего понимания, ибо, как я уже говорила, моим духовным наставником был аббат Морен. Его уроки сводились лишь к двум-трем заповедям, которые я усвоила без возражений, а именно: слепо верить в догматы католичества; бояться и ненавидеть любого человека, исповедующего другую веру, где бы он ни жил и каким бы образованным ни был; наконец, осуждать всякую ересь более строго, чем безбожие.

В отличие от этих категоричных принципов, суждения господина де Монтиньи, которые он высказывал, разумеется, не мне, а нашим соседям, заезжавшим в усадьбу, явно говорили о его полной терпимости в вопросах религии.

Однажды мой жених с необычайным знанием дела, восхитившим и в то же время напугавшим меня, перечислил, сколько бед перенесла Франция из-за преследований гугенотов во времена Карла Девятого и Людовика Четырнадцатого. Он даже осмелился заметить, что если бы не было священников, а в особенности исповедален, то не случилось бы восстания в Вандее в тысяча семьсот девяноста третьем году.

Я не очень-то поняла, каким образом исповедальни, которые я воспринимала лишь в вещественном смысле слова, могли повлиять на войну в Вандее.

По правде сказать, я почти ничего не знала об этой войне, но в результате подобных бесед у меня сложилось впечатление, что господин де Монтиньи проявляет некоторое неуважение к религии.

До сих пор его ученость, казавшаяся моему невежественному уму поистине беспредельной, внушала мне смутный трепет, теперь же это чувство переросло в отчетливый страх. Страх этот усилился, когда за два-три дня до свадьбы жених спросил, очень ли я дорожу своей верой.

Я взглянула на него с таким испугом, что он рассмеялся.

«Послушайте, — сказал он, — не смотрите на меня как на дьявола, искушающего вас. Как вы считаете, может ли чувствительная душа совершить ради любви то же, что честолюбивое сердце способно сделать во имя власти?»

«Не понимаю вас», — ответила я.

«Вы наверняка читали в „Истории Франции“ — ведь вы изучали этот предмет и, надо признаться, мое бедное дитя, изучали довольно плохо, — итак, вы читали в „Истории Франции“ о том, что Генрих Четвертый отрекся от протестантской веры, заявив, что Париж стоит мессы?»

«Да».

«Так вот, я спрашиваю: могли бы вы совершить ради любви то, что Генрих Четвертый сделал во имя власти? Иными словами, если бы вы однажды кого-нибудь сильно полюбили, согласились бы вы отказаться от своей веры, чтобы принять религию любимого человека?»

«Никогда, никогда! — вскричала я с ужасом и поспешно добавила: — Прежде всего я никогда не полюблю человека другого вероисповедания».

«Черт возьми! — воскликнул господин де Монтиньи с недоверчивой улыбкой. — Это слишком решительно и категорично сказано для пятнадцатилетней девочки».

«Но я уже не девочка, — возразила я, — раз скоро выйду замуж».

«Замужество может изменить ваше положение в обществе, — заметил господин де Монтиньи, по-прежнему улыбаясь, — но не сделает вас старше. Мы снова поговорим об этом, когда вам исполнится двадцать лет — к тому времени вы уже пять лет будете моей женой».

Затем, обняв меня за шею, он нежно прикоснулся губами к моему лбу и поцеловал его со словами:

«Маленькая фанатичка!»

Это движение было столь быстрым и неожиданным, что я не подумала отстраниться; хотя поцелуй не вызвал у меня неприятных ощущений, я вскрикнула и, оттолкнув жениха, выбежала из гостиной.

В коридоре я столкнулась с госпожой де Жювиньи.

«Ну, малышка, — спросила она, видя, как я напугана, — что случилось?»

«О сударыня! — воскликнула я, вся дрожа, — господин де Монтиньи поцеловал меня».

«Ну, — сказала мачеха, — и куда же?»

«В лоб, сударыня».

Она рассмеялась, и ее смех привел меня в чувство. Я заметила, что господин де Монтиньи стоит в дверях гостиной и улыбается, явно не чувствуя себя неловко, как подобает виновному.

«О! Это ужасно, ужасно!» — вскричала я и снова убежала.

На этот раз я направилась к Жозефине и со слезами бросилась в ее объятия.

Кормилица задала мне тот же вопрос, что и мачеха; когда я ответила ей теми же словами, она тоже расхохоталась, и это привело меня в крайнее изумление.

Признаться, ее смех просто ошеломил меня.

«Ах, Жозефина, Жозефина, и ты так же?» — вскричала я с упреком и убежала в сад, к своему любимому ручью.

И все же мой беспричинный ужас можно было понять. Я уже упоминала о том, что с самого детства моим духовным отцом был аббат Морен. Всякий раз, когда я приходила к нему на исповедь, особенно с тех пор, как я стала девушкой, он внушал мне, что соприкосновение с мужскими губами даже в безобидной игре — это чудовищный грех. За исключением ледяного поцелуя, запечатленного, в чем я была уверена, на моем челе умирающим отцом, а также странного поцелуя, едва не осквернившего мои уста в ризнице, как мне казалось, ничье дыхание, не считая дыхания госпожи де Жювиньи, Жозефины и Зои, никогда не касалось моего лица. Не ведая о тех новых отношениях, что вносит брак в жизнь женщины, я расценила отчасти отеческую, отчасти чувственную ласку господина де Монтиньи как неслыханную дерзость.

Кроме того, его слова: «Не волнуйтесь, я не дьявол и не собираюсь вас искушать!» все время вертелись в моей голове.

Аббат Морен часто рассказывал о коварстве Сатаны, неизменно уделяя врагу рода человеческого, погубившему нашу праматерь, важное место в своей проповеди, особенно перед тем как отпустить мне грехи. Поэтому я была близка к мысли, что мой жених притворяется, убеждая меня, что он не дьявол.

Размышляя об этом, я внезапно услышала шорох за деревьями. Ветви тихо раздвинулись, и передо мной возник господин де Монтиньи.

Я уже говорила, что он был красив. В тот миг его красота и особенно чисто южный тип его внешности напомнили мне красоту мятежного ангела из поэмы Мильтона «Потерянный рай» — эта книга имелась в нашей библиотеке, и я часто на досуге разглядывала в ней гравюры. Поэтому, увидев жениха, я пришла в ужас и закричала:

«Не подходите ко мне!»

«Я пришел попросить у вас прощения, — сказал он, — и заодно пообещать, что больше не позволю себе подобной вольности до тех пор, пока не стану вашим мужем».

«Никогда! Никогда!» — воскликнула я и убежала.

Вернувшись в дом, я поспешила в библиотеку — мне не терпелось убедиться в сходстве между господином де Монтиньи и героем поэмы Мильтона.

По воле случая они и в самом деле были похожи, и я довольно долго не могла отвести глаз от рисунка в книге.

Но вот меня позвали обедать. Я спустилась вниз, трепеща, но господин де Монтиньи уже покинул усадьбу и должен был вернуться лишь через день, то есть в день свадьбы.

В тот вечер госпожа де Жювиньи долго поучала меня, пытаясь объяснить разницу между мужем и другими мужчинами, а также дать представление о супружеских правах и тех преимуществах, что жених получает после помолвки. Я почти ничего не слышала из ее слов: мой взор был устремлен в самый темный угол гостиной, и мне чудилось, что я вижу во мраке бледное лицо господина де Монтиньи с белоснежными зубами и сверкающими глазами.

Поскольку я молчала, мачеха решила, что убедила меня, и вскоре ушла.

Разумеется, я не сказала ей ни слова о сходстве господина де Монтиньи с князем Тьмы.

Простите, что я задерживаюсь на таких глупостях, — сказала г-жа де Шамбле, — к сожалению, они определили мою дальнейшую судьбу.

Вернувшись в свою комнату, я нашла на столе хотя и не чужую, но неизвестную мне книгу; как и на всех книгах в нашей библиотеке, на ней стоял вензель моего отца. Открыв книгу, я прочла:

«Подлинная история судебного дела чародея Юрбена Грандье и бесноватых монахинь Лудёна».

Позвав Жозефину, я спросила:

«Кто положил сюда эту книгу?»

Кормилица явно удивилась и сказала:

«Я не знаю».

Заметив на книге знак нашей библиотеки, она добавила:

«Наверное, вы сами принесли ее во сне, как бывало и раньше».

Это было возможно, и я не стала возражать. Отослав Жозефину, я помолилась перед своей маленькой Богоматерью, разделась и легла в кровать.

Затем я протянула руку за книгой.

Вы несомненно читали ее и, следовательно, знаете, о каких странных явлениях в ней говорится.

По правде сказать, многие из них остались для меня неясными, но имена Сатана, Астарот и Вельзевул, встречавшиеся на каждой странице, настолько совпадали с тем, о чем я думала, что мое предубеждение против господина де Монтиньи лишь возросло.

В ту ночь я почти не спала и глотала страницу за страницей, дрожа от ужаса.

Хуже всего я поняла те места, где шла речь об одержимых, но чем более загадочными и туманными они казались, тем сильнее был внушаемый ими страх. Два-три раза я даже вспомнила об аббате Морене, подумав, что, невзирая на инстинктивное отвращение к священнику, я рассказала бы ему о своих опасениях, если бы он не уехал из Жювиньи.

Следующий день принес мне много волнений. Я снова убежала к ручью, скрывшись от чужих глаз. Никто не тревожил меня, так как все полагали, что, несмотря на свой юный возраст, я размышляю об ожидающих меня переменах.

В тот же вечер я отправилась на исповедь. Хотя до сих пор я совершала лишь мелкие проступки, мне пришлось последовать общепринятой традиции, согласно которой перед венчанием следует получить отпущение грехов.

Войдя в церковь, я затрепетала — кругом было темно, лишь одна лампада горела на клиросе. Впервые я должна была исповедоваться новому священнику и заранее приготовила список грехов, заимствованный из тех брошюр, что печатают для детей.

Меня сопровождала Жозефина. Остановившись в десяти шагах от клироса, она начала молиться.

Я направилась к исповедальне и встала на колени.

Тотчас же послышались шаги священника.

Эти неторопливые, размеренные и торжественные шаги, скорее подобные степенной тяжелой поступи античного Возмездия, нежели легкой быстрой походке христианского Прощения, приближались к исповедальне по холодным сырым плитам, гулко отдаваясь в моем сердце.

Я не решалась оглянуться.

Безмолвный священник закрыл за собой дверь, слегка коснувшись сутаной моего платья.

Я почувствовала его горячее прерывистое дыхание у решетки, отделяющей кающихся от духовника, и живо отпрянула: казалось, на меня нахлынули те же чувства, что я испытала, когда лежала без сознания в ризнице.

Я оцепенела, как птица, зачарованная змеей, и хранила молчание, хотя мне следовало заговорить первой.

«Начинайте, мое дорогое дитя», — произнес священник после недолгой паузы.

«О! Это вы?» — вскричала я, узнав голос аббата Морена, и тотчас же поняла, отчего его походка и дыхание вызвали у меня знакомые ощущения.

«Да, дочь моя, — ответил он, — я пришел, чтобы вырвать вашу душу из когтей дьявола. Не опоздал ли я?»

«Ах! — воскликнула я. — Значит, это правда?»

«Что вы считаете правдой, дорогое дитя?»

«Что господин де Монтиньи…»

Я не посмела договорить.

«Господин де Монтиньи, — подхватил священник с непередаваемой ненавистью, — еретик. Он уже обречен на адские муки и увлечет вас за собой в ад».

«О святой отец, — пробормотала я, — я так и думала».

«Бедное дитя, от вас хотят поскорее избавиться, бросая в объятия первого встречного. Именно поэтому прогнали меня и теперь торопятся заключить богопротивный брак. Они надеялись, что я об этом не узнаю, но ошиблись: я здесь и готов вас защитить».

Мурашки пробежали у меня по коже. Этот защитник почему-то казался мне более опасным, чем тот, от кого он собирался меня спасать.

«К сожалению, — продолжал аббат мрачным тоном, — я не могу защищать вас открыто. К сожалению, вы не посмеете пойти против воли мачехи, сказав у подножия алтаря слово „нет“«.

«Да, ни за что не посмею», — согласилась я.

«Я в этом не сомневался, — сказал священник. — И все же, когда вы станете женой этого человека, сможете ли вы противостоять ему?»

«Я не понимаю вас, святой отец, — ответила я, — почему я должна сопротивляться и что за опасность мне грозит?»

«Вы читали в Священном писании историю одержимого, которого исцелил Христос?»

«Да, святой отец».

«Так вот, вам грозит опасность сделаться бесноватой».

«Как монахини из Лудёна?» — вскричала я.

«Значит, вы читали эту благочестивую книгу?»

«Вчера каким-то чудом она оказалась в моей комнате».

«Что ж, больше мне нечего вам сказать. Господин де Монтиньи — еретик, один из тех проклятых Богом людей, против которых, к несчастью, нынешнее правосудие бессильно, в отличие от времен кардинала де Ришелье и отмены Нантского эдикта. Если вы когда-нибудь окажетесь в его власти, вы погибли».

«Святой отец, но ведь завтра, в десять часов утра, я стану ему принадлежать».

«Не совсем так, дочь моя. Вы станете его женой, но брак и обладание — это разные веши».

«Что такое обладание?» — спросила я.

«Разве вы не читали об этом в книге о лудёнских монахинях?»

«Я читала, но не все поняла».

«Ну что ж, — произнес священник странным тоном, — раз те, кому следовало предупредить вас об опасности, забыли это сделать, мне придется сказать вам все».

А затем, — продолжала г-жа де Шамбле, — он, в самом деле, сказал мне все.

О святое таинство исповеди, разве мог предположить тот, кто установил тебя, что кто-нибудь попытается однажды уклониться от твоего пути, отдалиться от твоей цели!

Слова священника прояснили для меня то, что оставалось неясным в рассказе о бесноватых монахинях из Лудёна. Аббат помог мне разобраться в чувствах монахинь, в которых они себя винили, считая это делом рук дьявола, более того, он подверг их чувства безжалостному анализу. Слушая эти непристойные речи, я опустила голову, чтобы не видеть священника, потерявшего всякий стыд. Раз десять я готова была сказать ему: «Довольно, ради Бога, хватит!» — но не посмела. Я лишь заткнула уши и перестала слушать.

Не знаю, сколько времени прошло; внезапно я с ужасом почувствовала, что кто-то взял меня под руки, пытаясь поднять. Я резко оглянулась, собираясь закричать, если это окажется аббат… Но это была Жозефина.

Священник уже ушел из исповедальни и вернулся в ризницу.

«Пошли», — быстро сказала я кормилице и повела ее прочь из церкви.

Когда мы вернулись в усадьбу, мне захотелось броситься к ногам госпожи де Жювиньи, умоляя не принуждать меня к замужеству с еретиком. Но мне сказали, что мачеха больше часа тому назад ушла в свою комнату и велела не беспокоить ее раньше семи утра.

Услышав об этом, я упала духом; впрочем, я чувствовала, что все мои хлопоты были бы напрасны, так как госпожа де Жювиньи твердо решила со мной расстаться.

Вернувшись к себе, я встала на колени перед своей маленькой Богоматерью и попросила Жозефину прислать ко мне Зою.

Кормилица не знала ничего другого, как всегда беспрекословно повиноваться мне. Вам известно, где она живет; чтобы позвать Зою, ей пришлось пройти через парк, разбудить дочь, которая уже легла спать, заставить ее подняться и привести ко мне.

Три четверти часа спустя Зоя была у меня.

Я полностью доверяла своей молочной сестре, ведь она выросла вместе со мной и никогда меня не покидала. Я была уверена, что Зоя точно сделает все, что бы я ей ни приказала.

Я рассказала ей обо всем. Зоя не разделяла моих опасений относительно господина де Монтиньи, так как считала его очень красивым мужчиной и никогда не слышала о еретиках. Однако она заявила: если мой жених похож на Сатану, то неудивительно, что столько людей покоряются сатанинской воле.

Однако мой страх был слишком велик, и я не могла согласиться с доводами Зои, а ее шутки по этому поводу показались мне богохульством. Я сказала девушке, что если она будет продолжать в том же духе, я прогоню ее прочь. Зоя умолкла и, не произнеся ни слова, помогла мне раздеться. Когда я легла, она пододвинула к моей кровати большое кресло и расположилась в нем, заявив, что прекрасно здесь выспится. Зоя не солгала: десять минут спустя она уже крепко спала.

Я же не смыкала глаз до тех пор, пока усталость не взяла верх.

Утром меня разбудила Зоя. Она сказала, что госпожа де Жювиньи вместе с парикмахером и портнихой ждет меня в зеленой комнате, чтобы заняться туалетом новобрачной. Мачеха словно избегала оставаться со мной наедине; возможно, она делала это не нарочно, но мне так казалось.