Королева Марго (№2) - Графиня де Монсоро. Том 1

– Но, заверяю вас, отец? мой, я уже достаточно окреп, вероятно, на меня благотворно подействовало ваше святое присутствие.

– Заблуждение, сын мой, заблуждение, – не отступал Горанфло, – в предсмертный миг жизненные силы как бы обновляются. Лампада вспыхивает перед тем, как угаснуть навсегда! Ну, ну, давайте, – продолжал монах, усаживаясь возле кровати, – расскажите мне о ваших интригах, о ваших заговорах, о ваших кознях.

– О моих интригах, моих заговорах, моих кознях! – проговорил Николя Давид, отодвигаясь от этого странного духовника, которого он не знал, но который, по-видимому, хорошо знал его.

– Да, – сказал Горанфло, наклоняясь к больному и соединив большие пальцы своих сложенных рук, – а потом, когда вы мне все расскажете, вы отдадите мне бумаги, и, быть может, господь бог смилостивится и позволит мне отпустить вам грехи.

– Какие бумаги? – закричал больной, да так громко, словно совсем здоровый человек.

– Бумаги, которые тот, кого вы называете священником, привез вам из Авиньона.

– А кто вам сказал, что тот человек привез мне бумаги? – спросил адвокат, высовывая одну ногу из-под одеяла. Его голос прозвучал неожиданно резко, и это вывело Горанфло из привычного состояния благостной полудремоты, в которое он начал было погружаться, сидя в своем кресле.

Монах подумал, что настало время применить силу.

– Тот, кто мне это сказал, знал, что говорил! – прикрикнул он на больного. – Давай бумаги, бумаги давай, или не будет тебе отпущения!

– Плевал я на твое отпущение, каналья! – воскликнул Давид, выскакивая из постели и хватая Горанфло за горло.

– Однако, – забормотал тот, – у вас что, припадок горячки начался? Вы что, не хотите исповедаться? Вы…

Проворные и сильные пальцы адвоката впились в горло монаха и прервали фразу Горанфло; вместо слов послышался свист, очень похожий на хрипение.

– Нет, это я займусь твоими грехами, бесово отродье, – вскричал Николя Давид, – а что до горячки, то увидишь, помешает ли она мне задушить тебя!

Брат Горанфло был силен, но, по несчастью, находился в состоянии похмелья, когда выпитое вино воздействует на нервную систему, парализуя ее. Это расслабляющее воздействие обычно сталкивается с противоположной реакцией, выражающейся в том, что человек после опьянения вновь обретает свои способности.

Поэтому, только собрав все свои силы, монах смог приподняться в кресле и, упершись обеими руками в грудь адвоката, отшвырнуть его от себя, Справедливости ради заметим, что, как бы ни был расслаблен организм брата Горанфло, все же монах отбросил Николя Давида с такой силой, что тот покатился на середину комнаты.

Но тут же яростно вскочил и одним прыжком оказался у стены, где под черной адвокатской мантией висела длинная шпага, замеченная мэтром Бернуйе. Адвокат выхватил шпагу из ножен и приставил острие к горлу монаха, который, будучи истощен своим сверхчеловеческим усилием, снова упал в кресло.

– Пришла твоя очередь исповедоваться, – глухим голосом сказал Николя Давид, – или ты умрешь.

Почувствовав прикосновение холодной стали к горлу, Горанфло разом протрезвел и уяснил себе всю серьезность создавшегося положения.

– О! – сказал он. – Так вы вовсе не больны. Значит, ваша агония – чистое притворство?

– Ты забываешь, что ты должен не спрашивать, а отвечать.

– Отвечать на что?

– На мои вопросы.

– Спрашивайте.

– Кто ты такой?

– Вы сами видите, – сказал Горанфло.

– Это не ответ, – возразил адвокат, чуть сильнее нажимая острием шпаги на горло монаха.

– Какого дьявола! Будьте поосторожней! Ведь если вы меня убьете прежде, чем я вам отвечу, вы вообще ничего не узнаете.

– Ты прав. Как твое имя?

– Брат Горанфло.

– Так ты настоящий монах?

– А какой же еще? Само собой, настоящий.

– Почему ты оказался в Лионе?

– Потому что меня изгнали.

– Как ты попал в эту гостиницу?

– Случайно.

– И давно ты здесь?

– Шестнадцать дней.

– Почему ты за мной шпионил?

– Я не шпионил за вами.

– Откуда ты знаешь, что я получил бумаги?

– Мне это сообщили.

– Кто сообщил?.

– Тот, кто послал меня к вам, – А кто послал тебя ко мне?

– Вот этого я не могу сказать, – И все же ты скажешь.

– Ой-ой-ой! Святая дева! Я позову на помощь, я закричу.

– А я тебя убью.

Монах завопил. На острие шпаги адвоката показалась капля крови.

– Его имя, – сказал он.

– Ах, ей-богу, ничего не поделаешь, – ответил Горанфло, – я держался, сколько мог.

– Разумеется, твоя честь спасена. Ну, кто тебя послал ко мне?

– Это…

Горанфло еще колебался; он никак не мог решиться предать друга.

– Кончай же, – приказал адвокат, топая ногой.

– Ей-богу, ничего не поделаешь! Это Шико.

– Королевский шут?

– Да, он.

– А где он сейчас?

– Я здесь! – раздался голос.

И па пороге комнаты появился Шико, бледный, серьезный, с обнаженной шпагой в руке.

Глава 32.

О ТОМ, КАК ШИКО, ПРОБУРАВИВ ОДНУ ДЫРКУ ШТОПОРОМ, ПРОТКНУЛ ДРУГУЮ ШПАГОЙ

Узнав человека, которого он имел все основания считать своим смертельным врагом, мэтр Николя Давид в ужасе отшатнулся.

Воспользовавшись минутным замешательством адвоката, Горанфло отскочил в сторону, нарушив таким образом прямую линию, соединявшую его горло со шпагой.

– Ко мне, любимый друг! – завопил он. – Ко мне! На помощь! Спасите! Режут! Меня режут!

– А, любезный господин Давид! – сказал Шико. – Да неужто это вы?

– Да, – пробормотал Давид, – да, разумеется, это я.

– Счастлив вас видеть, – продолжал Шико.

Затем, повернувшись к монаху, сказал:

– Мой добрый Горанфло, пока мы полагали, что этот господин при смерти, твое присутствие здесь, как духовника, было необходимо, но теперь, когда выяснилось, что он чувствует себя как нельзя лучше, ему не нужен исповедник, поэтому он сейчас будет иметь дело с дворянином.

Давид попытался изобразить презрительную улыбку.

– Да, с дворянином, – подтвердил Шико, – который покажет вам, что он хорошего происхождения. Любезный Горанфло, – сказал гасконец, снова обращаясь к монаху, – сделайте мне одолжение – посторожите на лестничной площадке и последите, чтобы никто не вошел и на помешал нашей беседе; думаю, что она не затянется.

Горанфло не желал ничего лучшего, чем оказаться вне досягаемости шпаги Николя Давида.

Поэтому он осторожно описал полукруг, возможно теснее прижимаясь к стене, и, добравшись до двери, легко перепорхнул через порог; за время, проведенное в комнате адвоката, он потерял в весе не менее ста фунтов;

Шико спокойно закрыл за ним дверь и задвинул засов. Давид сначала взирал на эти подготовительные действия со страхом, вызванным неожиданным оборотом событий, однако мало-помалу пришел в себя, вспомнил, что он всеми признанный мастер фехтовального искусства, подумал, что в конечном счете он остался с Шико один на один, и когда гасконец, закрыв дверь за Горанфло, обернулся, адвокат уже стоял, опираясь спиной о спинку кровати, со шпагой в руке и с улыбкой на устах.

– Оденьтесь, сударь, – сказал Шико, – можете не торопиться. Я не хочу иметь никакого преимущества перед вами. Я знаю – вы знаменитый фехтовальщик и владеете шпагой, как сам Леклерк, но мне это безразлично.

Давид рассмеялся.

– Неплохая шутка, – сказал он.

– Да, – ответил Шико, – во всяком случае, мне она тоже нравится, потому что это я ее сочинил, а вы – человек тонкого вкуса, сейчас еще больше ее оцените. Знаете ли вы, зачем я пришел сюда, к вам, мэтр Николя?

– За недополученными ударами ремнем, которые я остался вам должен от имени герцога Майеннского в тот день, когда вы так ловко сиганули в окно.

– Нет, сударь, этим ударам я знаю счет, и, будьте покойны, я верну их тому, кто приказал меня ими наградить. Я пришел сюда за неким генеалогическим древом, которое господин Пьер де Гонди привез из Авиньона, не зная, что он везет, и совсем недавно вручил вам, не зная, что он вручает.

Давид побледнел.

– Какое еще генеалогическое древо?

– Древо герцогов де Гизов, которые, как вы знаете, нисходят по прямой линии от Карла Великого.

– Ага! – сказал Давид. – Значит, вы к тому же и шпион, сударь? А я-то вас принимал только за шута.

– С вашего дозволения, милостивый государь, в этом деле я буду и тем и другим: как шпион я приведу вас на виселицу, и вас вздернут, а как шут буду смеяться над этой церемонией.

– Меня вздернут!

– «Высоко и сразу», сударь. Надеюсь, вы не претендуете на обезглавливание, это привилегия дворянского сословия.

– И как вы этого думаете добиться?

– О, весьма простым способом. Я расскажу правду, вот и все. Не скрою от вас, милостивый государь, что я присутствовал в прошлом месяце на семейном тайном совете, который держали в монастыре святой Женевьевы их сиятельства герцоги де Гизы и госпожа де Монпансье.

– Вы?

– Да, я квартировал в исповедальне напротив той, которую занимали вы; в этих коробках крайне неудобно, не правда ли? А мне пришлось еще хуже, чем вам, потому что я не мог вылезти, пока не кончится все действо, а оно чрезвычайно затянулось. Таким образом, я присутствовал на выступлениях господина де Монсоро, Ла Юрьера и какого-то монаха, имени его я не могу вспомнить, но он показался мне весьма красноречивым. Затем я видел коронование герцога Анжуйского, оно было не столь занимательным. Но зато последняя маленькая пьеска оказалась чрезвычайно забавной. Играли комедию «Генеалогическое древо Лотарингских принцев», с добавлениями и исправлениями мэтра Николя Давида. Это была пресмешная штучка, ей не хватало только разрешения его святейшества.

– А! Стало быть, вы знаете о генеалогическом древе, – сказал Давид, с трудом сдерживаясь и кусая себе губы от злости, – Да, – сказал Шико, – и нахожу его весьма и весьма остроумно придуманным, особливо в части, относящейся к салическому закону. Только ведь для вас это большая беда – обладать столь незаурядным умом и талантом; ведь у нас выдающихся людей принято попросту вешать. Вы оказались столь хитроумным человеком, что я проникся к вам живейшим интересом. «Как? – сказал я себе. – Неужели я позволю вздернуть на виселицу бравого господина Давида, искуснейшего учителя фехтования, первоклассного адвоката, одного из моих добрых друзей, наконец, когда я могу не только спасти его от петли, но в устроить судьбу этого славного адвоката, этого прекрасного учителя, этого превосходного друга, первого человека, который позволил мне измерить глубины моего сердца, взяв за мерку мою спину. Нет, этого не будет». И, услышав, что вы собираетесь путешествовать, – а меня в Париже ничто не удерживало, – я и решил путешествовать вместе с вами, то есть вслед за вами. Вы выехали через Бурдельские ворота, не так ли? Я следил за вами, а вы меня не видели, и не удивительно, я был хорошо спрятан. С этого дня я следовал за вами, терял вас из виду, снова находил, – словом, вы мне стоили немалых трудов, могу вас уверить. Наконец мы прибыли в Лион. Я говорю «мы», потому что час спустя после вас я остановился в той же самой гостинице, где остановились вы, и не только в той же самой гостинице, но и в комнате, смежной с вашей. Меня отделяла от вас только простая перегородка. Вам должно быть понятно, что я проделал путь из Парижа в Лион, не спуская с вас глаз, не для того, чтобы здесь в Лионе потерять вас из виду. Нет, я провертел г стене маленькую дырочку, через которую мог изучать вас сколько душе угодно, и, признаюсь, в течение дня не раз позволял себе это удовольствие. И вот вы заболели. Хозяин хотел выставить вас за дверь, а вы назначили здесь, в гостинице «Под знаком креста», свидание господину де Гонди; вы боялись, что в другом месте он вас не найдет или, во всяком случае, потеряет время на поиски. Ваша болезнь была притворной и обманула меня только наполовину, но поскольку я должен был предусмотреть все возможности, даже ту, что вы действительно больны, и поскольку мы все смертны – истина, в которой я сейчас попытаюсь вас убедить, – я подослал к вам моего молодца монаха, моего друга, моего товарища, чтобы уговорить вас исповедаться и привести к покаянию.

Но вы, нераскаянный грешник, вы пытались проткнуть ему горло рапирой, забыв евангельское изречение: «Подъявший меч от меча и погибнет». И тут, любезный господин Давид, появляюсь я и говорю вам: «Мы с вами старые знакомцы, давние друзья; давайте уладим наши маленькие разногласия по обоюдному соглашению». Ну что же, сейчас, когда вы все знаете, скажите – вы согласны договориться?

– Смотря на чем.

– На том, что все будет сделано, как если бы вы действительно были больны и брат Горанфло вас исповедал, а вы вручили ему бумаги, которые он от вас требовал. Тогда бы я вас простил и даже от всего сердца прочитал бы за вас «In manus»27. Я не стану требовать от живого больше, чем от мертвого, и мне остается обратиться к вам с такими словами: господин Давид, вы во всем преуспели: и в фехтовании, и в искусстве верховой езды, и в крючкотворстве, и в добывании больших кошельков для широких карманов, вы собрали в себе все таланты. Жаль, если такой человек бесследно исчезнет с лица земли, где ему уготована блестящая карьера. Итак, господин Давид, не ввязывайтесь больше в заговоры, доверьтесь мне, порвите с Гизами, отдайте мне ваши бумаги, и, слово дворянина, я помирю вас с королем.

– Ну, а если я их не отдам? – поинтересовался Николя Давид.

– Ах, если вы их не отдадите, тогда другое дело. Слово дворянина, я вас убью! Это вам тоже кажется забавным, любезный господин Давид?

– Все более и более, – ответил адвокат, любовно поглаживая свою шпагу.

– Но если вы мне их отдадите, – продолжал Шико, – все будет забыто. Может быть, вы не верите мне, господин Давид, так как вы по природе своей человек недоверчивый и думаете, что злоба въелась в мое сердце, как ржавчина в железо. Нет, я вас ненавижу, это верно, но герцога Майеннского я ненавижу больше, чем вас. Помогите мне погубить герцога, и я вас спасу. Впрочем, если угодно, я могу добавить еще несколько слов, которым вы не поверите, ведь вы никого не любите, за исключением самого себя. Дело в том, что я люблю короля, каким бы глупцом, распутником, выродком он ни был; король приютил меня, защитил меня от вашего мясника Майенна, способного ночью на Луврской площади во главе пятнадцати разбойников напасть на одного человека и убить его, я говорю о несчастном Сен-Мегрене. Вы не были среди его палачей? Нет? Тем лучше, я так и думал, что не были, а теперь я в этом уверен. Я хочу одного – пусть он царствует спокойно, мой бедный король Генрих, а с майеннами и с генеалогическим древом Николя Давида это невозможно. Передайте же мне эту генеалогию, и, клянусь честью, я замолчу ваше имя и устрою вашу судьбу.

Шико нарочно растянул изложение своих мыслей, потому что хотел тем временем понаблюдать за Давидом, которого знал за человека умного и твердого. Но ничто не дрогнуло в ястребиных глазах адвоката, ни одна добрая мысль не озарила его мрачные черты, ни одно ответное движение души не расслабило пальцы, сжимавшие рукоятку шпаги.

– Ладно, – сказал Шико, – я вижу, что все мои слова напрасны и вы мне не верите. Мне остается только один выход для того, чтобы и покарать вас за ваши прежние провинности передо мной, и очистить от вас землю, как от человека, утратившего веру и в честность и в человечность. Я пошлю вас на виселицу. Прощайте, господин Давид.

И Шико отступил на шаг к двери, не спуская глаз с адвоката.

Адвокат прыгнул вперед.

– И вы думаете, я позволю вам уйти? – воскликнул он. – Нет, мой миленький шпиончик, нет, Шико, дружок мой! Тот, кто знает такие тайны, как тайна генеалогического древа, – умрет! Тот, кто дерзнул угрожать Николя Давиду, – умрет! Тот, кто посмел войти сюда, как ты вошел, – умрет!

– Да вы меня просто радуете, – ответил Шико все с тем же хладнокровием. – Я не решался бросить вам вызов только потому, что уверен в исходе нашего поединка: я вас наверняка заколю. Два месяца тому назад Крийон, фехтуя со мной, показал мне один особенно опасный удар, один-единственный, но, слово чести, другого мне не потребуется. Ну хватит, подавайте сюда ваши бумаги, – грозно добавил он, – или я вас убью! Я даже скажу вам, как это будет: я проткну ваше горло в том самом месте, откуда вы хотели пустить кровь брату Горанфло.

Гасконец еще не закончил свою речь, как Давид с диким взрывом хохота бросился на него, Шико встретил врага со шпагой в руке.

Оба противника были примерно одного роста. Худое тело Шико скрывала одежда, в то время как длинный, костлявый и гибкий корпус адвоката почти ничем не был прикрыт. Давид походил на длинную змею, так как его рука, казалось, продолжала голову, а шпага мелькала, словно тройное жало. Но, как и предупреждал Шико, он встретил достойного противника. Почти каждый день упражняясь в фехтовании с королем, Шико стал одним из сильнейших фехтовальщиков королевства. В этом Николя Давид смог сам убедиться, ибо, куда бы он ни пытался нанести удар, повсюду его шпага натыкалась на стальное лезвие шпаги гасконца.

Адвокат отступил на шаг.

– Ага! – сказал Шико. – Вы начинаете понимать, не так ли? Ну хорошо, предлагаю еще раз: бумаги!

Давид, вместо ответа, опять бросился на гасконца. Бой возобновился и был еще более продолжительным и ожесточенным, чем первая схватка, хотя Шико ограничивался тем, что парировал удары, а сам еще не нанес ни одного.

Эта вторая схватка завершилась тем же, что и первая; адвокат снова отступил на шаг.

– Ага! – сказал Шико. – Теперь мой черед.

И он шагнул вперед.

Николя Давид пытался остановить гасконца, отведя его шпагу, Шико сделал параду прим, скрестил свою шпагу со шпагой противника в позиции тьерс на тьерс и нанес ему удар туда, куда обещал: его шпага до половины вошла в горло адвоката.

– Вот и удар, – сказал Шико.

Давид не ответил; он рухнул к ногам Шико, захлебываясь кровью.

Теперь Шико отступил на шаг. Змея, хотя и раненная насмерть, все еще могла взметнуться и укусить.

Но Давид непроизвольным движением потянулся к постели, словно стараясь защитить свою тайну.

– Эге, – сказал Шико, – я считал тебя хитрецом, а ты, оказывается, глуп, как рейтар. Я не знал, где ты прячешь свои бумаги, и вот ты мне сам их показываешь.

И, оставив Давида корчиться в агонии, Шико подбежал к постели, приподнял матрац и под изголовьем обнаружил небольшой свиток пергамента, который адвокат, в неведении надвигающейся беды, не позаботился спрятать понадежнее.

Пока Шико развертывал свиток, дабы убедиться, что перед ним действительно тот документ, который он искал, умирающий яростно приподнялся, но тут же упал на пол и испустил последний вздох.

Гордо и радостно сверкающими глазами Шико пробежал пергамент, привезенный из Авиньона Пьером де Гонди.

Папский легат, верный политике, которую его верхов-вый суверен проводил со дня своего вступления на папский престол, написал внизу: «Fiat ut voluit Deus: Deus jura hominum fecit28».

– Вот папа, который ни во что не ставит всехристианского короля, – сказал Шико.

И, бережно свернув пергамент, засунул его в нагрудный карман камзола.

Затем поднял тело адвоката, на котором почти не было крови – рана вызвала внутреннее кровоизлияние, и положил его на кровать, повернув лицом к стене, после чего открыл дверь и кликнул Горанфло.

Горанфло вошел.

– Какой вы бледный! – сказал он.

– Да, – отозвался Шико, – последние минуты этого несчастного меня несколько взволновали.

– Он умер? – спросил Горанфло.

– Есть все основания так думать, – ответил Шико.

– А ведь только что был совсем здоров.

– Даже слишком здоров. Он хотел проглотить совершенно несъедобные вещи и умер, как Анакреонт, – подавившись.

– Ого! – воскликнул Горанфло. – Паршивец хотел задушить меня, меня – божьего человека, это и принесло ему несчастье.

– Простите его, куманек, ведь вы христианин.

– Я его прощаю, – сказал Горанфло, – хотя он меня сильно напугал.

– Это еще не все, – заметил Шико. – Вам надлежит зажечь свечи и пробормотать над телом пару-другую молитв.

– Для чего?

– Как, для чего? Чтобы вас не схватили как убийцу и не препроводили в городскую тюрьму.

– Меня? Как убийцу этого человека? Да будет вам! Ведь это он пытался меня задушить.

– Ну, конечно, боже мой! И поскольку ему не удалось вас прикончить, то от злости вся кровь в его теле пришла в движение, какой-то сосудик в горле лопнул, и доброй ночи, дорогой брат, спи спокойно! Сами видите, Горанфло, в конечном счете это вы были причиной его смерти. Причиной невольной, что верно, то верно, однако какая разница? До тех пор пока вас признают невиновным, вам могут причинить немало неприятностей.

– Думаю, вы правы, господин Шико, – согласился монах.

– Тем более прав, что судья в этом прекрасном городе Лионе слывет человеком довольно жестоким.

– Иисусе! – пробормотал монах.

– Делайте же, как я вам сказал, куманек.

– А что я должен делать?

– Располагайтесь здесь и читайте с усердием все молитвы, которые вы знаете, и даже те, которых вы не знаете, а когда настанет вечер и все разойдутся по комнатам, выходите из гостиницы. Идите не торопясь, но и не медлите. Вы знаете станок кузнеца на углу улицы?

– Конечно, ведь это кузнец меня разукрасил вчера вечером, – сказал Горанфло, показывая на свой глаз, обведенный черным кругом.

– Трогательное воспоминание. Ладно, я позабочусь, чтобы вы нашли там свою лошадь, понимаете? Вы сядете на нее, не давая никому никаких объяснений. Ну а потом, если вы прислушаетесь к голосу своего сердца, оно выведет вас на дорогу в Париж. В Вильнев-ле-Руа вы продадите лошадь и заберете своего осла.

– Ах, мой добрый Панург!.. Вы правы, я буду счастлив снова с ним встретиться, я его так полюбил. Но с сегодняшнего дня, – прибавил монах слезливым тоном, – на что я буду жить?

– Когда я даю – я даю, – сказал Шико, – и не заставляю своих друзей клянчить милостыню, как это принято в монастыре святой Женевьевы. Вот, держите.

С этими словами он выгреб из кармана пригоршню экю и высыпал ее в широкую ладонь монаха.

– Великодушный друг! – сказал Горанфло, тронутый до слез. – Позвольте мне остаться с вами в Лионе. Мне очень нравится Лион; это вторая столица нашего королевства, и к тому же это такой гостеприимный город.

– Да пойми ты одно, трижды болван: я не остаюсь здесь, я уезжаю и поскачу так быстро, что тебе за мной не угнаться.

– Да исполнится ваша воля, господин Шико, – покорно произнес монах.

– В добрый час, – ответил Шико. – Вот таким я тебя люблю, куманек.

И он усадил монаха в кресло у постели, спустился вниз и отвел хозяина в сторону.

– Мэтр Бернуйе, – сказал он, – вы ничего не подозреваете, а в вашем доме произошло большое событие.

– Вот как? – ответил хозяин, глядя на Шико испуганными глазами. – А что случилось?

– Этот бешеный роялист, этот богохульник, этот мерзостный выкидыш из гугенотских молелен…

– Ну, что с ним?

– Что с ним! Нынче утром ему нанес визит посланец из Рима.

– Знаю, ведь это я вам сказал.

– Ну вот, наш святой отец папа, на которого возложено временное правосудие в сем мире, наш святой отец папа лично направил своего доверенного человека к заговорщику, но только заговорщик, по всей вероятности, не догадывался, с какой целью.

– И с какой же целью он его послал?

– Поднимитесь в комнату вашего постояльца, мэтр Бернуйе, откиньте одеяло, посмотрите на его горло, и вы все поймете.

– Вот как! Вы меня пугаете.

– Больше я вам ничего не скажу. Божий суд свершился у вас в доме, мэтр Бернуйе. Это великая честь, которую вам оказал папа.

Затем Шико сунул десять экю в руку хозяина, направился в конюшню и приказал вывести двух лошадей.

Тем временем хозяин взлетел по лестнице быстрее птицы и ворвался в комнату Николя Давида.

Там он увидел Горанфло, бубнящего молитвы.

Тогда он подошел к постели и, как ему посоветовал Шико, приподнял одеяло.

Он нашел рану точно на указанном месте. Она была еще алого цвета, но тело уже остыло.

– Так умирают враги святой веры, – сказал метр Бернуйе, многозначительно подмигивая Горанфло.

– Аминь, – отозвался монах.

Эти события происходили примерно в тот час, когда Бюсси привез к Диане де Меридор старого барона, который считал свою дочь мертвой.

Глава 33.

О ТОМ, КАК ГЕРЦОГ АНЖУЙСКИЙ УЗНАЛ, ЧТО ДИАНА ДЕ МЕРИДОР ЖИВА

Шли последние дни апреля.

Стены большого Шартрского собора были обтянуты белой материей, а колонны украшены зелеными ветками; как известно, в это время года зелень бывает еще редкостью, и пучки зеленых веток на колоннах заменяли букеты цветов.

Король босиком проделал путь от Шартрских ворот до собора и теперь стоял босоногий посреди нефа, время от времени поглядывая по сторонам и проверяя, все ли его друзья и придворные присутствуют на молебне. Но одни, изранив ноги о камни мостовой, не выдержали и надели башмаки, другие, измученные голодом и усталостью, тайком проскользнули в придорожные кабачки, да там и остались, подкрепляясь едой или отдыхая, и только у немногих достало сил пройти всю дорогу босиком, в длинных власяницах кающихся и босыми ногами встать на сырые плиты собора.

В соборе шло молебствие о ниспослании наследника французской короне. Две рубашки богоматери, обладавшие чудотворной силой, сомневаться в которой было невозможно ввиду множества сотворенных ими чудес, были извлечены из золотой раки, где они хранились, и народ, толпами сбежавшийся поглазеть на торжественную церемонию, невольно склонил головы, ослепленный блеском лучей, брызнувших из раки, когда оттуда были вынуты рубашки.

В эту минуту Генрих III услышал, как в мертвой тишине раздался какой-то странный звук, напоминающий сдавленный смех. Король оглянулся, нет ли поблизости Шико. Он не мог допустить мысли, что у кого-нибудь, кроме Шико, хватило дерзости рассмеяться в подобную минуту, Однако это не Шико рассмеялся при виде святых рубашек. Увы, Шико все еще отсутствовал, что весьма огорчало короля, который, как мы помним, внезапно потерял своего шута из виду по дороге в Фонтенбло и с тех пор ничего о нем не слышал. Виновником странного шума оказался некий дворянин. Он только что подскакал к дверям собора на взмыленном коне и прямо как был, в костюме для верховой езды, в сапогах, забрызганных грязью, ввалился в собор, расталкивая придворных, одетых во власяницы или с мешками на головах, но и в том и в другом случае босых.

Увидев, что король оглянулся, дворянин храбро продолжал стоять на хорах, приняв почтительный вид; по элегантности его одежд, а еще больше по манерам видно было, что он не новичок при дворе.

Генрих, недовольный тем, что дворянин, прибывший с таким опозданием, наделал столько шуму и своей одеждой посмел так вызывающе отличаться от монашеских одеяний, предписанных на этот день, взглянул на него с укоризной.

Вновь прибывший, казалось, не заметил королевского взгляда. Дерзко скрипя своими башмаками с загнутыми носками (такая уж была мода в те времена), он перешагнул через несколько плит со скульптурными изображениями епископов и опустился на колени возле обитого бархатом кресла герцога Анжуйского; герцог сидел, погруженный не столько в молитвы, сколько в свои тайные думы, и не обращал ни малейшего внимания на то, что происходило вокруг.

Однако, почувствовав чье-то прикосновение, он живо обернулся и приглушенно воскликнул:

– Бюсси!..

– Добрый день, монсеньер! – ответил Бюсси, как если бы он расстался с герцогом только накануне вечером и за то время, пока они не виделись, ничего существенного не произошло.

– Ты, наверное, не в своем уме, – сказал принц.

– Почему, монсеньер?

– Потому что уехал откуда-то, где бы ты там ни был, чтобы явиться в Шартр глазеть на рубашки богоматери.

– Монсеньер, – сказал Бюсси. – Дело в том, что мне нужно безотлагательно с вами поговорить.

– Почему же ты не приехал пораньше?

– Вероятно, потому, что не смог.

– Но что случилось за те три недели, пока мы не виделись?

– Как раз об этом я и хочу с вами поговорить.

– Вот как! Может быть, ты подождешь, пока мы не выйдем из церкви?

– К сожалению, придется подождать. Это меня и влит.

– Молчи! Скоро все кончится. Наберись терпения, и мы вместе вернемся ко мне в гостиницу.

– Я на это рассчитываю, монсеньер.

И действительно, король уже одел поверх своей рубашки из тонкого полотна холщовую рубашку богоматери, а королева с помощью своих придворных дам натягивала на себя другую святую рубашку.

Затем король преклонил колени, его примеру последовала и королева. Супруги некоторое время усердно молились под широким балдахином, придворные, одержимые желанием угодить королю, били земные поклоны.

Наконец король поднялся с колен, снял с себя святую рубашку, попрощался с архиепископом, попрощался с королевой и направился к выходу из собора.