Дочь регента

Гастон опустил голову и ничего не ответил. В эту минуту их догнала августинка. Начинало смеркаться, поэтому она не увидела взволнованных лиц молодых людей.

Женщины снова сели в карету, садовник взгромоздился на облучок, Гастон и Ован — на лошадей, и все снова тронулись в путь к Рамбуйе.

Не доезжая одного льё до города, августинка сама позвала Гастона. Он подъехал еще ближе к карете.

Она позвала его, и предупредила, что, может быть, Элен будут встречать и посторонние, особенно мужчины, при этом свидании неуместны. Гастон и сам думал об этом обстоятельстве, но не набрался мужества об этом сказать. Он подъехал к карете еще на шаг ближе. Элен ожидала с надеждой. Чего она ждала и на что надеялась? Она и сама не знала.

Может быть, на то, что горе заставит Гастона пойти на крайности? Но Гастон удовольствовался глубоким поклоном, поблагодарил дам за то, что они позволили ему сопровождать их, и дал понять, что собирается уезжать.

Элен была необычной женщиной: по виду Гастона она поняла, что он покидает ее с разбитым сердцем.

— Это «прощайте» или «до свидания»? — смело спросила она.

Молодой человек приблизился весь дрожа.

— До свидания, — сказал он, — если вы окажете мне эту честь.

И он ускакал крупной рысью.

VII. КОМНАТА В ГОСТИНИЦЕ «КОРОЛЕВСКИЙ ТИГР» В РАМБУЙЕ

Гастон уехал, не сказав ни слова о том, где и как они увидятся, но Элен решила, что заниматься всем этим — дело мужчины, она только следила за своим возлюбленным взглядом, пока он не исчез в ночи. Через полчаса карета въехала в Рамбуйе.

Тут сестра Тереза достала из огромного кармана бумагу и при свете фонаря, который был прикреплен у дверцы кареты, прочла следующий адрес: «Госпожа Дерош, гостиница „Королевский тигр“.

Августинка немедленно дала кучеру необходимые разъяснения, и через десять минут карета остановилась около указанного дома.

Тотчас же из гостиницы поспешно вышла женщина, ожидавшая их в комнате у главного входа, подошла к карете, с глубокими поклонами помогла дамам выйти, и они прошли несколько шагов по темной аллее, предшествуемые лакеем, который нес два разноцветных фонаря.

Приотворилась дверь, открыв прекрасно обставленную прихожую; госпожа Дерош отступила, пропуская Элен и сестру Терезу, и через пять минут путешественницы уже сидели на мягкой софе перед ярко пылавшим огнем.

Комната, в которой они очутились, была большой, красивой и изысканно обставленной: повсюду чувствовался достаточно строгий вкус того времени, потому что все описываемые события происходили раньше эпохи того капризного стиля, который мы окрестили именем «рококо». Что касается архитектурного убранства, то комната принадлежала к величественному и мрачному стилю великого царствования: над камином и напротив него видны были огромные зеркала в золоченых рамах, с потолка свисала люстра с золочеными жирандолями, а у камина стояли золоченые львы.

В гостиной было четыре двери: первая — та, через которую вошли; вторая вела в столовую (она была освещена, хорошо натоплена, и стол был накрыт); третья вела в спальню, вполне пристойно убранную; была и четвертая дверь, но она была заперта.

Элен безо всякого удивления смотрела на все это великолепие, на молчаливых, спокойных и почтительных лакеев, столь непохожих на жизнерадостных и услужливых трактирщиков, которых она видела в пути; ну а монахиня-августинка бормотала молитвы, с жадностью поглядывая на дымящийся ужин и благодаря Бога за то, что день нынче не постный.

Госпожа Дерош, введя путешественниц в гостиную, тут же оставила их одних, но через мгновение появилась снова и, подойдя к августинке, подала ей письмо; та с великой поспешностью вскрыла его.

Письмо гласило следующее:

«Сестра Тереза вольна провести ночь в Рамбуйе или уехать в тот же вечер. Она получит двести луидоров в качестве дара Элен ее любимому монастырю и препоручит свою воспитанницу заботам госпожи Дерош, облеченной доверием родственников Элен».

Внизу вместо подписи стоял шифр, который сестра Тереза тщательно сличила с печатью на письме, привезенном ею с собой из Клисона. Установив их полное сходство, она сказала:

— Ну вот, дорогое дитя, после ужина мы расстанемся.

— Как, уже? — воскликнула Элен, которую с ее прошлой жизнью теперь связывала только сестра Тереза.

— Да, дитя мое, мне, правда, любезно предложено переночевать здесь, но я предпочитаю, повторяю вам, уехать нынче же вечером, потому что я очень спешу вернуться в наш добрый бретонский монастырь, к которому я привязана всеми своими привычками и ще у меня будет все для счастья, разве что недоставать вас, дитя мое.

Элен со слезами обвила руками шею доброй сестры: она вспомнила юность, проведенную среди монахинь, бесконечно преданных ей то ли потому, что настоятельница распорядилась, чтобы сестры относились к ней с уважением, то ли потому, что она сама сумела вызвать их любовь к себе; и благодаря чудесному свойству нашей мысли, которое наука никогда не сумеет объяснить, старые ивы, прекрасное озеро, звон монастырских колоколов — вся та жизнь, представлявшаяся ей теперь уже потерянной мечтой, пронеслась, живая и радостная, перед ее глазами.

Добрая сестра Тереза тоже плакала горькими слезами, и это неожиданное событие настолько отбило у нее аппетит, что она уже было встала и собралась уехать, но тут госпожа Дерош напомнила обеим женщинам, что ужин накрыт, и заметила сестре Терезе, что если она намеревается провести в дороге всю ночь, то не найдет ни одной открытой харчевни и, следовательно, никакой пищи до следующего утра; она предложила ей или поесть, или, по крайней мере, запастись провизией.

Сестра Тереза, которую убедили вполне логичные доводы госпожи Дерош, решилась наконец сесть за стол и так просила Элен составить ей компанию, что та тоже села напротив нее, но так и не смогла заставить себя что-нибудь проглотить. Сестра же Тереза наскоро съела несколько фруктов и выпила полбокала испанского вина, потом она встала, расцеловала Элен, которая хотела проводить ее хотя бы до кареты, но тут госпожа Дерош заметила, что гостиница «Королевский тигр» полна неизвестных людей и вряд ли девушке пристойно выходить из своих комнат, так как ее могут увидеть. Тогда Элен попросила разрешения повидать садовника, который сопровождал их; бедняга уже давно просил о милости проститься с воспитанницей монастыря, но на его жалобные просьбы никто, естественно, не обращал никакого внимания. Однако стоило госпоже Дерош услышать, что Элен выражает такое желание, как она разрешила ему повидать ту, с которой, как он не без основания полагал, он расстается навсегда.

В минуты крайнего душевного напряжения, в каком находилась Элен, все люди и вещи, что мы покидаем, вырастают в наших глазах и становятся ближе нашему сердцу, поэтому и старая монахиня, и бедный садовник стали для нее друзьями, ей было невыносимо тяжко с ними расстаться, она несколько раз окликала их, когда они уже были в дверях, поручая заботам сестры Терезы своих подруг, а заботам садовника — свои цветы, взглядом благодаря его за ключи от монастырской решетки.

Тут госпожа Дерош увидела, что Элен роется в своем кармане, но безуспешно, потому что немного денег, которые у нее были, остались в чемодане, и спросила:

— Мадемуазель что-нибудь угодно?

— Да, — ответила Элен, — я хотела бы что-нибудь дать на память этому славному человеку.

Тогда госпожа Дерош вручила Элен двадцать пять луидоров, которые та, не считая, сунула в руки садовнику; эта неожиданная щедрость удвоила его стоны и слезы. И все же им наконец пришлось расстаться, дверь за монахиней и садовником затворилась; Элен тут же подбежала к окну, но ставни были закрыты, и на улице ничего не было видно. Она прислушалась: мгновение спустя она услышала стук колес, он постепенно затихал, а затем совсем исчез; когда ничего не стало слышно, Элен упала в кресло.

Тогда госпожа Дерош подошла к ней и напомнила, что та ничего не ела, хотя и садилась за стол. Элен согласилась поужинать, но не потому что была голодна, а потому что надеялась в этот же вечер получить какие-нибудь известия от Гастона и хотела выиграть время.

Она села за стол, пригласив сесть с ней вместе и госпожу Дерош, но ее новая компаньонка согласилась на это только после неоднократных просьб и, несмотря на настойчивость Элен, отказалась есть, а только прислуживала ей.

Когда ужин был окончен, госпожа Дерош провела Элен в спальню и сказала:

— Теперь, мадемуазель, вы позвоните, когда вам будет угодно, чтобы позвать горничную, готовую к вашим услугам, потому что, возможно, нынче же вечером вам нанесут визит.

— Визит?! — воскликнула Элен, прерывая госпожу Дерош.

— Да, мадемуазель, — продолжала та, — вам нанесет визит один из ваших родственников.

— И это тот родственник, на чьем попечении я нахожусь?

— Со дня вашего рождения, мадемуазель.

— О Боже, — воскликнула Элен, хватаясь за сердце, — и вы говорите, что он придет?

— Я так думаю, мадемуазель, потому что он хочет как можно скорее с вами познакомиться.

— О, — прошептала Элен, — кажется, мне дурно. Госпожа Дерош подбежала к ней и обняла ее, чтобы поддержать.

— Неужели вы так боитесь, — сказала она ей, — оказаться рядом с человеком, который вас любит?

— Я не боюсь, это просто волнение. Меня не предупредили, что это будет сегодня же вечером, и это важное известие, которое вы мне передали безо всякой подготовки, меня совершенно ошеломило.

— Но это еще не все, — продолжала госпожа Дерош, — этот человек вынужден окружать себя строгой тайной.

— Но почему?

— На этот вопрос мне запрещено отвечать, мадемуазель.

— Боже мой! Но к чему эти предосторожности по отношению к такой бедной сироте, как я?

— Они необходимы, поверьте.

— Но в чем они должны заключаться?

— Прежде всего, вы не должны видеть лица этого человека, чтобы, если потом вы его случайно встретите, вы не могли его узнать.

— Значит, он придет в маске?

— Нет, мадемуазель, но все свечи погасят.

— И мы будем разговаривать в темноте? — Да.

— Но вы же останетесь со мной, да, госпожа Дерош?

— Нет, мадемуазель, мне это строжайше запрещено.

— Кем?

— Человеком, который должен прийти повидать вас.

— Значит, этому человеку вы обязаны беспрекословно повиноваться?

— Более того, мадемуазель, я его глубоко почитаю.

— Значит, тот, кто придет, человек знатный?

— Это один из самых знатных сеньоров Франции.

— И этот знатный сеньор — мой родственник? г

— Самый близкий.

— Во имя Неба, госпожа Дерош, не оставляйте меня в такой неопределенности!

— Я уже имела честь сказать вам, мадемуазель, что на некоторые вопросы мне строжайшим образом запрещено отвечать.

И госпожа Дерош сделала шаг, чтобы уйти.

— Вы меня покидаете?

— Я оставляю вас, чтобы вы могли привести себя в порядок.

— Но, сударыня…

Госпожа Дерош церемонно и почтительно сделала глубокий реверанс и, пятясь, вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь.

VIII. ДОЕЗЖАЧИЙ В ЛИВРЕЕ ЕГО КОРОЛЕВСКОГО ВЫСОЧЕСТВА МОНСЕНЬЕРА ГЕРЦОГА ОРЛЕАНСКОГО

В то время как во флигеле гостиницы «Королевский тигр» происходили события, о которых мы только что рассказывали, в одной из комнат той же гостиницы перед пылающим огнем некий мужчина отряхивал снег с сапог и развязывал тесемки вместительной папки.

Человек этот был одет в охотничий костюм доезжачего Орлеанского дома: красный с серебром камзол, кожаные штаны, длинные сапоги, треуголка с серебряным галуном; глаза у него были живые, нос — острый, длинный и красноватый, а выпуклый лоб свидетельствовал об искренности, чему противоречили тонкие и сжатые губы. Он тщательно перелистывал бумаги, которыми была полна папка, разложив их перед собой на столе. По свойственной ему привычке, этот человек говорил сам с собой или, вернее, что-то бормотал сквозь зубы, время от времени прерывая свою речь восклицаниями и проклятиями, относившимися, по-видимому, не столько к тому, что он говорил, сколько к тому, о чем он думал.

— Ну что же, — говорил он, — господин де Монтаран меня не обманул, и мои бретонцы уже принялись за дело, но вот какого черта он ехал так медленно? Выехал одиннадцатого в полдень, а приехал только двадцать первого в шесть часов вечера! Гм! Тут, может быть, скрыта какая-то новая тайна, и мне сейчас ее разъяснит тот малый, которого мне рекомендовал господин де Монтаран и с которым мои люди держали связь во время их пути. Эй, кто-нибудь!

И человек в красном камзоле позвонил в серебряный колокольчик; появился один из уже знакомых нам гонцов в сером с нантской дороги и поклонился.

— А, это вы, Тапен, — сказал человек в красном камзоле.

— Да, монсеньер. Поскольку дело серьезное, я решил прийти сам.

— Вы расспросили людей, которых вы расставили на их дороге?

— Да, монсеньер, но они ничего не знают, кроме дневных перегонов нашего заговорщика, впрочем, это все, что им было поручено узнать.

— Да, но я попытаюсь узнать побольше от слуги. Что это за человек?

— Да этакий простоватый хитрец, наполовину нормандец, наполовину бретонец, одним словом, клиент скверный.

— Что он делает сейчас?

— Подает ужин своему хозяину.

— Которого поселили, как я просил, в комнате на первом этаже?

— Да, монсеньер.

— Занавесок на окнах нет?

— Нет, монсеньер.

— А дыру в ставне вы сделали?

— Да, монсеньер.

— Хорошо! Пришлите мне этого лакея, а сами будьте поблизости.

— Я буду вот здесь.

— Превосходно.

Человек в красном камзоле вытащил из кармана дорогие часы и посмотрел на них.

— Половина десятого, — сказал он, — монсеньер как раз возвратился из Сен-Жермена и просит позвать Дюбуа. Ну, а раз ему говорят, что Дюбуа нет, он потирает руки и готовится натворить каких-нибудь безумств. Потирайте руки, монсеньер, и творите беспрепятственно глупости. Опасность не в Париже, она здесь. О, посмотрим, придется ли вам на этот раз насмехаться над моей тайной полицией! Ага, вот и наш человек!

Действительно, в этот момент господин Тапен ввел Ована.

— Вот особа, которую вы спрашивали, — сказал он. И, затворив за собой дверь, тотчас вышел.

Ован стоял у двери и дрожал, а Дюбуа, закутанный до макушки в огромный плащ, рассматривал его взглядом леопарда.

— Подойди, друг мой, — сказал Дюбуа.

Несмотря на всю любезность приглашения, оно было сделано таким пронзительным голосом и человек смотрел на него так странно, что Ован с удовольствием бы очутился в эту минуту в сотне льё от него.

— Ну же! — сказал Дюбуа, видя, что тот продолжает стоять как пень. — Ты что, не слышал меня, негодник?

— Да слышал же, монсеньер, — сказал Ован.

— Тогда почему не повинуешься?

— А я думал, что это не мне вы оказали такую честь и велели подойти.

И Ован сделал несколько шагов к столу.

— Ты получил пятьдесят луидоров за то, чтобы говорить мне правду? — продолжал Дюбуа.

— Прошу прощения, монсеньер, — ответил Ован, которому почти утвердительная форма вопроса вернула часть смелости, — я их не получил… мне их обещали.

Дюбуа вытащил из кармана пригоршню золота, отсчитал пятьдесят луидоров и сложил их стопкой на столе, где она и осталась стоять, дрожа и кренясь в одну сторону.

Ован смотрел на золото с таким выражением, которое вряд ли можно было заподозрить на его тусклом и невыразительном лице.

«Ага, — сказал про себя Дюбуа, — да он жаден».

И в самом деле, эти пятьдесят луидоров казались Овану несбыточной мечтой, он предал своего хозяина даже без надежды получить их, просто пламенно их желая, и вот эти обещанные луидоры лежали тут, перед его глазами.

— Я могу их взять? — спросил Ован, протягивая руку к стопке монет.

— Одну минуточку, — сказал Дюбуа, забавляясь алчностью, которую горожанин несомненно бы скрыл, а деревенский житель показывал в открытую, — одну минуточку, мы сейчас заключим сделку.

— Какую? — спросил Ован.

— Вот обещанные пятьдесят луидоров.

— Я из прекрасно вижу, — сказал Ован, облизываясь, как собака на подачку.

— При каждом ответе на мой вопрос, если ответ будет важен для меня, я добавляю десять луидоров, если глупый и смешной, столько же отнимаю.

Ован вытаращил глаза: сделка явно казалась ему произвольной.

— Ну а теперь поговорим, — сказал Дюбуа, — ты откуда приехал?

— Прямо из Нанта.

— С кем?

— С господином шевалье Гастоном де Шанле.

Эти вопросы носили, очевидно, предварительный характер, — стопка оставалась нетронутой.

— А теперь внимание! — сказал Дюбуа, протягивая к червонцам худую руку.

— Я весь превратился в слух, — ответил Ован.

— Твой хозяин путешествует под своим именем?

— Выехал он под своим именем, но по дороге сменил его.

— На какое?

— Господин де Ливри.

Дюбуа добавил десять золотых, но поскольку стопка стала слишком высокой и не держалась, он составил их во вторую рядом с первой. Ован вскрикнул от радости.

— А ну, не радуйся, мы еще не кончили. Внимание! В Нанте есть господин де Ливри?

— Нет, монсеньер, но есть барышня де Ливри.

— И кто же она?

— Жена господина де Монлуи, близкого друга моего хозяина.

— Хорошо, — сказал Дюбуа и добавил десять луидоров, — а что твой хозяин делал в Нанте?

— Да что обычно делают молодые господа: охотился, фехтовал, по балам ездил.

Дюбуа убрал десять золотых. Ован вздрогнул всем телом.

— Погодите, погодите-ка, — сказал он, — он еще кое-что делал.

— А, вот как, — сказал Дюбуа, — так что же он делал?

— Два или три раза в неделю уходил ночью из дому, уходил он часов в восемь вечера и возвращался в три-четыре часа утра.

— Прекрасно! — произнес Дюбуа. — И куда же он ходил?

— Об этом я ничего не знаю, — ответил Ован. Дюбуа продолжал держать десять золотых в руке.

— А со времени отъезда, — спросил Дюбуа, — что он делал?

— Проехал через Удон, Ансени, Ман, Ножан и Шартр.

Дюбуа протянул руку и длинными пальцами вынул из стопки еще десять луидоров. Ован глухо застонал от досады.

— А в пути, — спросил Дюбуа, — он ни с кем не познакомился?

— Познакомился с одной юной воспитанницей клисонских августинок. Она ехала с монахиней по имени сестра Тереза.

— А как звали воспитанницу?

— Мадемуазель Элен де Шаверни.

— Элен! Многообещающее имя, и уж конечно, эта прекрасная Елена — любовница твоего хозяина?

— Черт возьми, я об этом ничего не знаю, сами понимаете, мне он об этом ничего не говорил.

— Ну и умница! — сказал Дюбуа и отнял от пятидесяти луидоров еще десять.

Холодный пот катился по лбу Ована, — еще четыре таких ответа, и получится, что он продал своего хозяина даром.

— А эти дамы едут с ним в Париж? — продолжал Дюбуа.

— Нет, сударь, они остановились в Рамбуйе.

— Ага! — произнес Дюбуа.

Это восклицание показалось Овану добрым предзнаменованием.

— А добрая сестра Тереза даже уехала обратно.

— Ну, — сказал Дюбуа, — это все не столь уж важно, но не следует разочаровывать начинающих.

И он добавил к стопке десять монет.

— Таким образом, — продолжал Дюбуа, — юная девица осталась одна?

— Вовсе нет, — сказал Ован.

— Как нет?

— Ее ждала одна дама из Парижа. :

— Дама из Парижа? — Да.

— Ты знаешь ее имя?

— Я слышал, как сестра Тереза называла ее госпожой Дерош.

— Госпожой Дерош! — воскликнул Дюбуа и положил на стол десять золотых, начав вторую стопку. — Так ты говоришь, госпожа Дерош?

— Да, — ответил, сияя, Ован.

— Ты в этом уверен?

— Да, Боже ж ты мой, конечно, уверен: она длинная, худая, с желтым лицом.

Дюбуа добавил еще десять луидоров. Ован сожалел, что не останавливался перед каждым эпитетом, на своей поспешности он, очевидно, потерял двадцать монет.

— Длинная, худая, с желтым лицом, — повторил Дюбуа, — Да, она самая.

— Ей от сорока до сорока пяти лет, — добавил Ован, сделав на этот раз паузу.

— Точно, она! — повторил Дюбуа, добавляя еще десять луидоров.

— И одета в шелковое платье с большими цветами, — продолжал Ован, который хотел из всего извлечь выгоду.

— Прекрасно, — повторил Дюбуа, — прекрасно.

Ован увидел, что об этой женщине его собеседник знает уже достаточно, и в ожидании замолчал.

— И ты говоришь, что твой хозяин познакомился с этой девицей в дороге?

— То есть, сударь, как сейчас подумаю, так сдается мне, что это знакомство было чистой комедией.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Думаю, они и до отъезда были знакомы. Постойте-ка, уверен, что это ее мой хозяин поджидал в Удоне.

— Хорошо, — сказал Дюбуа, добавляя еще десять золотых, — может, ты на что и пригодишься.

— Больше вы ничего не хотите знать? — поинтересовался Ован жестом игрока, собирающегося сорвать банк, протягивая руку к обеим стопкам, дававшим ему сорок луидоров чистого выигрыша.

— Минуточку, — остановил его Дюбуа, — а девушка хороша собой?

— Как ангел, — сказал Ован.

— И они, она и твой хозяин, конечно, назначили свидание в Париже?

— Нет, сударь, напротив. Я думаю, что они простились навеки.

— Ну, это тоже комедия.

— Не думаю. Когда они расстались, господин де Шанле был такой грустный.

— Так они больше не увидятся?

— Увидятся, но сдается мне, что в последний раз, и все будет кончено.

— Ну что же, забирай свои деньги и помни, что, если ты скажешь хоть слово, через десять минут ты мертв.

Ован бросился на свои девяносто луидоров, и они в одно мгновение исчезли в необъятном кармане его штанов.

— А теперь, — сказал он, — я могу ведь бежать, да?

— Бежать, болван! Ни в коем случае! С этой минуты ты принадлежишь мне, я купил тебя, и ты будешь мне особенно полезен в Париже.

— В таком случае, сударь, я останусь, обещаю вам, — сказал, тяжело вздыхая, Ован.

— Ну, в твоем обещании нет нужды.

В эту минуту дверь отворилась и снова появился господин Тапен, лицо его выражало полное смятение.

— Что нового? — спросил Дюбуа, хорошо разбиравшийся в чужих настроениях.

— Очень важные сведения, монсеньер, но прикажите выйти этому человеку.

— Возвращайся к хозяину, — сказал Дюбуа, — и, если он будет кому-нибудь писать, запомни, что мне очень любопытно познакомиться с его почерком.

Ован в восторге оттого, что сейчас он свободен, поклонился и вышел.

— Ну так, господин Тапен, — сказал Дюбуа, — что там такое?

— А то, монсеньер, что после охоты в Сен-Жермене его королевское высочество, вместо того чтобы вернуться в Париж, отослал туда свою свиту, а сам приказал везти его в Рамбуйе.

— В Рамбуйе? Регент едет в Рамбуйе?

— И будет здесь через полчаса. Да он уже был бы здесь, если бы, на счастье, не проголодался и не заехал в замок перехватить что-нибудь.

— А зачем он едет в Рамбуйе?

— Понятия не имею, монсеньер, разве что ради той юной девицы, которая недавно приехала с монахиней и остановилась во флигеле этой гостиницы.

— Вы правы, Тапен, ради нее, именно ради нее. Госпожа Дерош… да, конечно, это так. Вы знали, что госпожа Дерош здесь?

— Нет, монсеньер, не знал.

— А вы уверены, что он приедет? Вы уверены, что это не ложное донесение, дорогой мой Тапен?

— О, монсеньер, я приставил следить за его высочеством Глазастого, а уж что Глазастый говорит, то непреложно, как Евангелие.

— Да, вы правы, — сказал Дюбуа, который, казалось, хорошо знал качества того, кого расхваливал Тапен, — вы правы, если это говорит Глазастый, то сомнений нет.

— До того дело дошло, что бедный парень лошадь загнал, она упала при въезде в Рамбуйе и больше не встала.

— Тридцать луидоров за лошадь, а парень получит сверх того все, что заслужит.

Тапен взял тридцать луидоров.

— Дорогой мой, — продолжал Дюбуа, — вы знаете, как расположен флигель?

— Прекрасно знаю.

— И как?

— Одной стороной он выходит на задний двор гостиницы, а второй — на пустынный проулок.

— Расставьте на заднем дворе и в проулке людей, переодетых конюхами, слугами, как угодно, но, чтобы, кроме монсеньера и меня, господин Тапен, во флигель никто не мог войти: речь идет о жизни его высочества.

— Будьте спокойны, монсеньер.

— Да! Нашего бретонца вы знаете?

— Я видел, как он спешивался.

— А ваши люди его знают?

— Да, они все видели его на дороге.

— Хорошо, поручаю его вам.

— Я должен арестовать его?

— Чума вас побери, ни в коем случае, господин Тапен, пусть он погуляет на свободе, сделает что нужно, ему надо дать все возможности проявить себя, действовать; если мы его сейчас арестуем, он ничего не скажет, и у нашего заговора будет выкидыш, а мне, чума его побери, нужно, чтобы он разродился.

— Чем, монсеньер? — спросил Тапен, который, казалось, мог позволить себе говорить с Дюбуа с некоторой короткостью.

— Моей архиепископской митрой, господин Лекок, — сказал Дюбуа. — А теперь идите по своим делам, а я пойду по своим.

Оба они вышли из комнаты, быстро спустились по лестнице, но тут пути их разделились: Лекок скорым шагом пошел в город по Парижской улице, а Дюбуа прокрался вдоль стены и прильнул своим рысьим оком к дыре в ставне.

IX. О ПОЛЬЗЕ ПЕЧАТЕЙ

Гастон только что поужинал, потому что в его возрасте, будь человек влюблен или будь он в отчаянии, природа все равно берет свое, и надо иметь уж на редкость скверный желудок, чтобы не ужинать более или менее плотно в двадцать пять лет.

Он облокотился на стол и размышлял. Лампа ярко освещала его лицо, и света ее было достаточно, чтобы удовлетворить любопытство Дюбуа.

Поэтому Дюбуа смотрел на него с пристальным вниманием, в котором было что-то странное и ужасающее: зрачки его всевидящих глаз расширились, а насмешливый рот кривила зловещая улыбка. Если бы кто-нибудь мог видеть этот взгляд и улыбку, он бы подумал, что перед ним демон, выслеживающий во тьме одну из жертв, обреченных им пройти до конца свой гибельный путь.

Наблюдая, он по своей привычке бормотал:

— Молод, хорош собой, глаза черные, рот гордый, настоящий бретонец. Этого еще не развратили, как заговорщиков Селламаре, нежные взгляды придворных дам. Однако лихо все он за это взялся, демон! Те замышляли похитить, лишить престола… Чепуха! А вот этот… Вот черт! И все-таки, — продолжал, помолчав, Дюбуа, — я напрасно ищу следы хитрости на этом чистом лбу, макиавеллизма в рисунке рта, скорее отражающего честность и доверчивость. А тем не менее, сомнений нет, все подготовлено так, чтобы захватить регента врасплох во время свидания с этой клисонской девственницей. Вот и говори теперь, что эти бретонцы туповаты. Решительно, — продолжал Дюбуа, посмотрев еще немного, — тут что-то не то, я еще чего-то не понимаю. Совершенно невероятно, чтобы этот молодой человек с печальным, но спокойным взглядом намеревался через четверть часа убить другого человека, да еще какого человека! Регента Франции, первого принца крови! Нет, это невозможно, подобное хладнокровие было бы непостижимо. И все же, — добавил Дюбуа, — ведь это так: от меня, которому он говорит все, регент эту новую любовную интрижку скрыл. Он отправляется охотиться в Сен-Жермен, во всеуслышание объявляет, что ночевать поедет в Пале-Рояль, и вдруг отдает другой приказ и называет своему кучеру Рамбуйе. А в Рамбуйе его ждет юная особа, встречает ее госпожа Дерош. Кого же она ждет, если не регента? И эта юная особа — любовница шевалье. А любовница ли она ему? Ага, сейчас узнаем: вот наш друг Ован, свои девяносто луидоров он уже спрятал и теперь несет хозяину бумагу и чернила. Хозяин собирается писать. В добрый час, следовательно, мы узнаем что-то определенное. А теперь, — продолжал Дюбуа, — посмотрим, насколько можно рассчитывать на этого негодяя-лакея.

И он, дрожа, поскольку, как читатель помнит, было отнюдь не тепло, покинул свой наблюдательный пост.

Дюбуа остановился на лестнице и стал ждать: ступенька, где он стоял, была целиком в тени, а дверь Гастона ярко освещена.

Через мгновение дверь открылась и показался Ован. Секунду он стоял в дверях с письмом в руках, потом, казалось, решился и стал подниматься по лестнице.

«Прекрасно, — сказал себе Дюбуа, — он вкусил от запретного плода, и теперь он мой».

И, остановив Ована на лестнице, сказал ему:

— Хорошо, дай мне письмо, которое ты мне нес, и подожди здесь.

— А откуда вы знаете, что я нес вам письмо? — спросил ошеломленный Ован.

Дюбуа пожал плечами, взял у него из рук письмо и исчез. Войдя в свою комнату, Дюбуа исследовал печать: шевалье, у которого не было ни воска, ни печати, воспользовался воском от бутылки и запечатал письмо своим перстнем. Дюбуа легонько нагрел письмо над пламенем свечи, и воск расплавился.

Он открыл письмо и прочел:

«Дорогая Элен,

Ваше мужество удвоило мое, сделайте так, чтобы я смог войти в дом, и Вы узнаете, каковы мои планы».

— Ага, — сказал Дюбуа, — кажется, она их еще не знает, значит, все это еще не так далеко зашло, как я думал.

Он сложил письмо, выбрал из многочисленных перстней, которыми была, унизаны все его пальцы, и, может быть, специально в этих целях, тот, печатка которого почти в точности походила на печатку шевалье, накапал воску со свечи и очень аккуратно запечатал его.

— Держи, — сказал он Овану, возвращая ему письмо, — вот послание твоего хозяина, отнеси его точно куда следует. Ответ принесешь мне, и я дам тебе десять луидоров.

— Вот это да! — сказал себе Ован. — Это же не человек, а золотые копи. И он убежал. Через десять минут он явился обратно с письмом, которого ждал Дюбуа. Это послание было написано на маленьком листочке хорошей надушенной бумаги, а на печати стояла только одна буква — Э.

Дюбуа открыл какую-то коробку, достал из нее что-то вроде пасты и стал разминать ее в руках, чтобы снять с печати слепок, но тут он заметил, что письмо сложено так, что его легко можно прочесть не распечатывая.