Тысяча и один призрак - День в Фонтене-о-Роз

«Что вы хотите? — спросил я его. — Говорите, мой друг. То, что вы сделали, хорошо; не стыдитесь поступить еще лучше».

«Ты глубоко веришь в Божью Матерь?» — спросил он меня.

«Глубоко».

«И ты веришь, что при ее заступничестве человек, как бы он ни был виновен, может спастись в час смерти? Так вот взамен твоих трех тысяч франков дай мне какую-нибудь реликвию, четки или что другое, чтобы я мог поцеловать их в час моей смерти».

Я снял образок и золотую цепочку, которые моя мать надела мне на шею в день моего рождения и с которыми я с тех пор никогда не расставался, и отдал их разбойнику.

Он приложился губами к образку и убежал.

Целый год я ничего не слышал об Артифале. Он, без сомнения, покинул Этамп и действовал в другом месте.

В это время я получил письмо от моего собрата, викария из Флёри. Моя добрая мать была очень больна и звала меня к себе. Я взял отпуск и поехал к ней.

Полтора-два месяца хорошего ухода и молитв восстановили здоровье моей матери. Мы расстались, я был весел, мать была здорова, и я вернулся в Этамп.

Я приехал в пятницу вечером; весь город был в волнении. Знаменитый вор Артифаль попался около Орлеана. Он был осужден президиальным судом этого города, и после приговора его отправили в Этамп, чтобы повесить здесь, так как все его злодеяния были совершены главным образом в кантоне Этампа.

Артифаля казнили в то же утро.

Вот что я узнал на улице; но, войдя в священнический дом, я узнал еще и нечто другое: женщина из нижней части города приходила накануне утром, то есть как только Артифаля привезли в Этамп на казнь; она раз десять осведомлялась, не приехал ли я.

Настойчивость эта меня не удивила. Я сообщил о своем приезде, и меня ждали с минуты на минуту.

В нижней части города я знал только одну бедную женщину, ставшую только что вдовой. Я решил отправиться к ней раньше даже, чем стряхнул пыль с моих ног.

От дома священника до нижней части города было рукой подать. Правда, пробило уже десять часов вечера; но так как я знал, что несчастная женщина с нетерпением желала меня видеть, то полагал, что мой визит не обеспокоит ее.

Итак, я спустился в предместье и попросил указать мне дом. Так как она считалась святой, никто не осуждал ее за преступления мужа, никто не укорял ее за его позор.

Я подошел к двери. Ставня была открыта, и через оконное стекло я видел бедную женщину на коленях у постели: она молилась.

По движению ее плеч можно было заметить, что она, молясь, рыдала.

Я постучал в дверь.

Она встала и поспешно ее открыла.

«А, господин аббат! — воскликнула она. — Я угадала, что это вы. Когда постучали в дверь, я поняла, что это вы. Увы! Увы! Вы приехали слишком поздно: мой муж умер без исповеди».

«Умер ли он с дурными чувствами?»

«Нет, наоборот. Я убеждена, что он был в глубине души христианином, но он заявил, что не желает видеть другого священника, кроме вас, что хочет исповедаться только вам и что если он не исповедуется перед вами, то будет исповедоваться только перед Божьей Матерью».

«Он вам это сказал?»

«Да, и, говоря это, он целовал образок Богородицы, висевший на его шее на золотой цепочке, и очень просил, чтобы с него не снимали этот образок, уверяя, что если его похоронят с этим образком, то злой дух не овладеет его телом».

«Это все, что он сказал?»

«Нет. Расставшись со мной, чтобы взойти на эшафот, он сказал мне, что вы приедете сегодня вечером, что по приезде вы сейчас же придете ко мне; вот почему я и ждала вас».

«Он вам это сказал?» — спросил я с удивлением.

«Да, и еще он поручил мне передать вам последнюю его просьбу».

«Мне?»

«Да, вам. Он сказал, что, в каком бы часу вы ни приехали, я должна просить… Боже мой! Я не осмелюсь высказать это вам, это было бы слишком мучительно для вас!..»

«Скажите, добрая женщина, скажите».

«Хорошо! Он просил, чтобы вы пошли на Жюстис 5 и там, над его телом прочли за спасение его души пять раз «Pater» 6 и пять раз «Ave» 7. Он сказал, что вы не откажете мне в этом, господин аббат».

«И он прав, я сейчас же пойду туда».

«О, как вы добры!»

Она схватила мои руки и хотела их поцеловать.

Я высвободился.

«Полно, добрая женщина, — сказал я ей, — мужайтесь!»

«Бог посылает мне мужество, господин аббат, я не ропщу».

«Ничего больше он не просил?»

«Нет».

«Хорошо! Если исполнения этого желания достаточно, чтобы душа его нашла покой, то она найдет это успокоение».

Я вышел.

Было около половины одиннадцатого. Стоял конец апреля, северный ветер был еще свеж. Однако небо было прекрасно, особенно для художника; луна плыла среди темных туч, придававших величественный вид всей картине.

Я обошел кругом старые стены города и подошел к Парижским воротам. После одиннадцати часов ночи только эти ворота в Этампе оставались открытыми,

Цель моего пути находилась на эспланаде — тогда, как и теперь, она господствовала над всем городом. Но теперь от виселицы, воздвигнутой когда-то на этом месте, остались только три обломка каменных подставок, на которых тогда были укреплены три столба, соединенные двумя перекладинами и составлявшие виселицу.

Чтобы пройти на эту эспланаду, расположенную налево от дороги, когда вы едете из Этампа в Париж, и направо, когда вы едете из Парижа в Этамп, надо было пройти у подножия башни Гинет, высокой постройки, похожей на часового, стоящего одиноко на равнине и охраняющего город.

Эту башню — вы должны ее знать, шевалье Ленуар, — Людовик Одиннадцатый когда-то тщетно пытался взорвать; однако она получила лишь пролом в стене и теперь как бы смотрит на виселицу — вернее, на ее кончину — этой черной впадиной, напоминающей большой глаз без зрачка.

Днем это жилище ворон; ночью это дворец сов.

Я шел к эспланаде под их карканье и уханье по узкой, трудной, неровной дороге, проложенной среди скал и густого кустарника.

Не могу сказать, что мне было страшно. Человек, верующий в Бога, полагающийся на него, не должен ничего бояться; но я был взволнован.

Слышен был только однообразный стук мельницы в нижней части города, крики сов и свист ветра в кустарнике.

Луна скрылась за темную тучу и окаймляла ее края беловатой бахромой.

Мое сердце сильно стучало. Мне казалось, что я сейчас увижу не то, чего жду, но нечто неожиданное. Я все поднимался.

С какой-то точки своего подъема я начал различать верхушку виселицы, состоящей из трех столбов и двойной дубовой перекладины, о чем я уже говорил.

К этим дубовым перекладинам прикреплены железные крестовины — на них и вешают казнимых.

Я разглядел двигающуюся тень — тело несчастного Артифаля, раскачиваемое ветром.

Вдруг я остановился: теперь мне была видна вся виселица — от верхушки до основания. Возле нее я заметил бесформенную массу, подобную животному, передвигающемуся на четырех лапах.

Я остановился и спрятался за скалу. Животное это было больше собаки и крупнее волка.

Вдруг оно поднялось на задние лапы, и я увидел, что это то животное, которое Платон называл двуногим животным без перьев, — то есть человек.

Что могло заставить его прийти под виселицу в такой час? Пришел он с религиозным чувством, чтобы помолиться, или с нечестивым замыслом для какого-либо святотатства?

В любом случае я решил держаться в стороне и ждать.

В эту минуту полная луна вышла из-за скрывавшего ее облака и ярко осветила виселицу. Я поднял глаза.

Теперь я мог ясно разглядеть человека и все движения, которые он совершает.

Человек этот поднял лестницу, лежавшую на земле, и приставил ее к одному из столбов, ближайшему к телу повешенного.

Затем он влез по лестнице.

Он составлял странную группу с покойником: живой и мертвец как бы соединились в объятии.

Вдруг раздался ужасный крик. Два тела закачались. Я слышал, как кто-то зовет на помощь сдавленным голосом, вскоре ставшим неразличимым; затем одно из двух тел сорвалось с виселицы, тогда как другое осталось висеть на веревке, размахивая руками и ногами.

Я не мог понять, что совершилось под ужасным сооружением; но в конце концов, будь то деяние человека или демона, произошло нечто необычное, что взывало о помощи, умоляло о спасении.

И я бросился туда.

Увидев меня, повешенный зашевелился еще сильнее, в то время как внизу под ним сорвавшееся с виселицы тело лежало неподвижно.

Прежде всего я бросился к живому. Быстро взобравшись по ступеням лестницы, я обрезал своим ножом веревку и, когда повешенный упал наземь, соскочил с лестницы.

Упавший катался в ужасных конвульсиях, другое тело лежало все так же неподвижно.

Поняв, что веревка все еще давит шею бедняги, я навалился на него, чтобы помешать ему двигаться, и с большим трудом распустил душившую его петлю.

Во время этой операции я вынужден был смотреть в лицо человека и с большим удивлением узнал в нем палача.

Глаза вылезли у него из орбит, лицо посинело, челюсть была почти сворочена, и из груди его вырывалось дыхание, скорее похожее на хрипение.

Однако понемногу воздух проникал в его легкие и вместе с воздухом восстанавливалась жизнь.

Я прислонил его к большому камню. Через некоторое время он пришел в чувство, закашлялся, повернул голову и в конце концов увидел меня.

Его удивление было не меньше моего.

«О! Господин аббат, — сказал он, — это вы?»

«Да, это я».

«А что вы здесь делаете?» — спросил он.

«А вы?»

Он, казалось, пришел в себя, огляделся еще раз кругом, и на этот раз глаза его остановились на трупе.

«Ах, — сказал он, стараясь встать, — уйдемте отсюда, господин аббат, во имя Неба, уйдемте отсюда!»

«Уходите, если вам угодно, друг мой, а я пришел сюда по обязанности».

«Сюда?»

«Сюда».

«Какая же это обязанность?»

«Этот несчастный, повешенный вами сегодня, пожелал, чтобы я прочел у подножия виселицы пять раз „Pater“ и пять раз „Ave“ за спасение его души».

«За спасение его души? О, господин аббат, вам трудно будет спасти эту душу. Это сам Сатана».

«Как это Сатана?»

«Конечно, вы не видели разве сейчас, что он со мной сделал?»

«Как это сделал? Что же он с вами сделал?»

«Он меня повесил, черт побери!»

«Он вас повесил? Но мне казалось, напротив, что это вы ему оказали столь печальную услугу?»

«Ну да, конечно! Я даже уверен был, что хорошо повесил его. Видно, я ошибся! Но как это он не воспользовался моментом, когда я в свой черед оказался повешенным, и не спасся?»

Я подошел к трупу и приподнял его. Он был застывший и холодный.

«Да потому, что он мертв», — сказал я.

«Мертв! — повторил палач. — Мертв! Ах, черт! Это еще похуже; в таком случае надо спасаться, господин аббат, надо спасаться».

И он встал.

«Нет, ей-ей, — сказал он, — лучше я останусь, а то он еще встанет и погонится за мной. Вы, по крайней мере, святой человек, вы меня защитите».

«Друг мой, — сказал я палачу, пристально глядя на него, — тут что-то кроется. Вы только что спрашивали меня, зачем я пришел сюда в этот час. В свою очередь я вас спрошу: зачем вы пришли сюда?»

«А, Бог мой, господин аббат, все равно придется это вам сказать когда-нибудь на исповеди или иначе. Ладно! Я и так вам скажу. Но погодите…»

Он попятился.

«Что такое?»

«А тот, случаем, не шевелится?»

«Нет, успокойтесь, несчастный совершенно мертв».

«О, совершенно мертв… совершенно мертв… Все равно! Я все же скажу вам, зачем я пришел, и если я солгу, он уличит меня, вот и все».

«Говорите».

«Надо сказать, что этот нечестивец слышать не хотел об исповеди. Он лишь время от времени спрашивал: „Приехал ли аббат Муль?“ Ему отвечали: „Нет еще“. Он вздыхал, ему предлагали священника, он отвечал: „Нет! Аббата Муля… и никого другого“.

«Да, я это знаю».

«У подножия башни Гинет он остановился. „Посмотрите-ка, — сказал он мне, — не пришел ли аббат Муль?“

«Нет», — ответил я ему. И мы пошли дальше.

Подойдя к лестнице, он опять остановился.

«Аббат Муль не пришел?» — спросил он.

«Да нет же, говорят вам». Нет ничего несноснее человека, который повторяет вам одно и то же.

«Тогда идем!» — сказал он.

Я надел ему веревку на шею, поставил его ноги на лестницу и сказал: «Полезай». Он полез, не заставляя себя слишком упрашивать, но, взобравшись на две трети лестницы, сказал:

«Слышите, я должен посмотреть, верно ли, что не приехал аббат Муль».

«Смотрите, — ответил я, — это не запрещено». Тогда он посмотрел в последний раз в толпу, но, не увидев вас, вздохнул. Я думал, что он уже готов и что остается только толкнуть его, но он заметил мое движение и сказал:

«Подожди!».

«А что еще?».

«Я хочу поцеловать образок Божьей Матери, который висит у меня на шее».

«Что же, — сказал я, — это очень хорошо; целуй». И я поднес образок к его губам.

«Что еще?» — спросил я.

«Я хочу, чтобы меня похоронили с этим образком».

«Гм-гм, — сказал я, — мне кажется, что все пожитки повешенного принадлежат палачу».

«Это меня не касается, я хочу, чтобы меня похоронили с этим образком».

«Я хочу! Я хочу! Еще что вздумаете!»

«Я хочу…»

Терпение мое лопнуло. Он был совершенно готов к казни, веревка была на шее, другой конец веревки был на крюке.

«Убирайся к черту!» — сказал я и толкнул его.

«Божья Матерь, сжаль…»

Ей-Богу! Вот все, что он успел сказать; веревка задушила сразу и человека и слова. В ту же минуту, вы знаете, как это всегда делается, я схватил веревку, сел ему на плечи — ух! — и все было кончено. Он не мог жаловаться на меня, я ручаюсь вам, что он не страдал».

«Но все это не объясняет мне, почему ты явился сюда сегодня вечером».

«О, это труднее всего рассказать».

«Ну, хорошо, я тебе скажу: ты пришел, чтобы снять с него образок».

«Нуда! Черт меня попутал. Я сказал себе: „Ладно! Ладно! Ты хочешь — это легко сказать; а вот когда ночь настанет, то будь спокоен — мы посмотрим“. И вот, когда ночь настала, я отправился из дому. Я оставил лестницу поблизости и знал, где ее найти. Я прошелся, вернулся длинной окольной дорогой и когда заметил, что уже никого нет на равнине и не слышно никакого шума, подошел к виселице, поставил лестницу, влез, притянул к себе повешенного, отстегнул цепочку и…»

«И что?»

«Ей-Богу! Верьте или не верьте — как хотите: как только я снял с шеи образок, повешенный схватил меня, вынул свою голову из петли, просунул на ее место мою голову и, ей-ей, толкнул меня так, как раньше толкнул его я. Вот и все».

«Не может быть! Вы ошибаетесь».

«Разве вы не застали меня уже повешенным, да или нет?»

«Да».

«Уверяю вас, я не сам себя повесил. Вот все, что я могу вам сказать».

Некоторое время я размышлял.

«А где образок?» — спросил я.

«Ей-Богу! Ищите его на земле, он здесь, где-нибудь поблизости. Я выпустил его из рук, когда почувствовал, что повешен».

Я встал и начал осматривать землю вокруг. Луна светила, словно хотела помочь мне в моих поисках.

Я поднял то, что искал, подошел к трупу бедного Артифаля и вновь надел образок ему на шею.

Когда образок коснулся его груди, по всему его телу словно пробежала дрожь, а из груди вырвался пронзительный, почти болезненный стон.

Палач отскочил назад.

Этот стон помог мне все понять. Я вспомнил Священное писание. Там говорится, что во время изгнания демонов последние, исходя из тела одержимых, издавали стоны.

Палач дрожал как лист.

«Идите сюда, друг мой, — сказал я ему, — и не бойтесь ничего».

Он нерешительно подошел.

«Что вам от меня нужно?» — спросил он.

«Надо вернуть этот труп на место».

«Никогда. Хорошенькое дело! Чтобы он еще раз повесил меня!»

«Не бойтесь, мой друг, я ручаюсь за все».

«Но, господин аббат! Господин аббат!»

«Идите, говорю вам».

Он сделал еще шаг вперед.

«Гм, — пробормотал он, — я боюсь».

«И вы ошибаетесь, мой друг. Пока на его теле образок, вам нечего бояться».

«Почему?»

«Потому что демон уже не будет иметь власти над ним. Этот образок охранял его, а вы его сняли; и тут же демон, который раньше направлял его ко злу и которого отгонял от жертвы добрый ангел, снова вселился в тело; вы видели, что натворил этот демон».

«Но стон, что мы только сейчас слышали?»

«Это застонал демон, когда почувствовал, что добыча ускользает от него».

«Так, — сказал палач, — это действительно возможно!»

«Это так и есть».

«Ну так я повешу разбойника опять на его крюк».

«Повесьте. Правосудие должно быть совершено; приговор должен быть исполнен».

Бедняга еще колебался.

«Ничего не бойтесь, — сказал я ему, — я за все отвечаю».

«Все равно, — ответил палач, — не теряйте меня из виду и при малейшем моем крике спешите ко мне на помощь».

«Будьте спокойны».

Он подошел к трупу, поднял его тихонько за плечи и потащил к лестнице, говоря:

«Не бойся, Артифаль, я не возьму у тебя образок. Вы не теряете нас из виду, господин аббат, не правда ли?»

«Нет, мой друг, будьте спокойны».

«Я не возьму у тебя образок, — продолжал самым миролюбивым тоном палач, — нет, не беспокойся; как ты хотел, так тебя с ним и похоронят. Он вправду не шевелится, господин аббат?»

«Вы же видите».

«Тебя с ним похоронят; а пока что я тебя возвращу на твое место согласно желанию господина аббата, а не по своей воле, ты понимаешь?..»

«Да, да, — сказал я ему, невольно улыбаясь, — но поторапливайтесь».

«Слава Богу! Кончено!» — сказал он, выпуская тело, которое он прикрепил на крюк, и соскакивая на землю одним прыжком.

Тело закачалось в пространстве, безжизненное и окоченевшее.

Я стал на колени и приступил к молитвам, о чем меня просил Артифаль. «Господин аббат, — сказал палач, становясь рядом со мной на колени, — не согласитесь ли вы произносить молитвы громко и медленно, так, чтобы я мог повторять за вами?»

«Как, несчастный! Неужели ты их забыл?»

«Мне кажется, что я никогда их не знал».

Я прочел пять раз «Pater» и пять раз «Ave», и палач добросовестно повторял их за мной.

Покончив с молитвами, я встал.

«Артифаль, — тихо сказал я казненному, — я сделал все что мог для спасения твоей души и передаю тебя под покровительство Божьей Матери».

«Аминь!» — сказал мой товарищ.

В эту минуту луч луны, подобный серебристому водопаду, осветил тело. На церкви Божьей Матери пробило полночь.

«Пойдем, — сказал я палачу, — больше нам здесь нечего делать».

«Господин аббат, — сказал бедняга, — не будьте ли так добры оказать мне последнюю милость?»

«Какую?»

«Проводите меня домой. Пока дверь не захлопнется за мной и не отделит меня от этого разбойника, я не буду спокоен».

«Идем, мой друг».

Мы ушли с эспланады, причем мой попутчик каждые десять шагов оборачивался, чтобы убедиться, висит ли повешенный на своем месте.

Ничто не изменилось.

Мы вернулись в город. Я проводил своего спутника до его дома и подождал, пока он зажег в доме огонь; затем он запер за мной дверь и уже через дверь простился со мной и поблагодарил меня. В самом спокойном состоянии тела и души я вернулся домой.

На другой день, когда я проснулся, мне сказали, что в столовой меня ждет жена вора.

Лицо ее было спокойным и почти радостным.

«Господин аббат, — сказала она, — я пришла поблагодарить вас. Вчера, когда пробило полночь на церкви Божьей Матери, ко мне явился мой муж и сказал мне: „Завтра утром отправляйся к аббату Мулю и скажи ему, что милостью его и Божьей Матери я спасен“.

XI. ВОЛОСЯНОЙ БРАСЛЕТ

— Мой милый аббат, — сказал Альет, — я питаю глубочайшее уважение к вам и глубочайшее почтение к Казоту. Я вполне допускаю влияние злого гения, о котором вы говорили; но вы забываете нечто, чему я сам служу примером, — то, что смерть не убивает жизнь; смерть — всего лишь способ трансформации человеческого тела; смерть убивает память, вот и все. Если бы память не умирала, каждый помнил бы все переселения своей души от сотворения мира до наших дней. Философский камень не что иное, как эта тайна; эту тайну открыл Пифагор, и ее же вновь открыли граф Сен-Жермен и Калиостро; этой тайной, в свою очередь, обладаю я. Мое тело может умереть, я точно помню, что оно умирало четыре или пять раз, и даже если я говорю, что мое тело умрет, я ошибаюсь. Существуют некие тела, которые не умирают, и я одно из таких тел.

— Господин Альет, — сказал доктор, — можете ли вы заранее дать мне позволение?..

— Какое?

— Вскрыть вашу могилу через месяц после вашей смерти.

— Через месяц, через два месяца, через год, через десять лет — когда вам угодно, доктор; но только примите предосторожности… так как ущерб, что вы причините моему трупу, мог бы повредить другому телу, в которое вселилась бы моя душа.

— Итак, вы верите в эту нелепость?

— Я вознагражден за эту веру: я видел.

— Что вы видели? Вы видели живым одного из таких мертвецов?

— Да.

— Ну, господин Альет, так как все уже рассказывали свою историю, расскажите и вы свою. Было бы любопытно, если бы она оказалась самой правдоподобной.

— Правдоподобна она или нет, но я ее расскажу. Я ехал из Страсбура на воды Лейка. Вы знаете эту дорогу, доктор?

— Нет; но это не важно, продолжайте.

— Итак, я ехал из Страсбура на воды Лейка и, конечно, проезжал через Базель, где мне предстояло покинуть общественный экипаж и нанять частный.

Остановившись в гостинице «Корона» — мне ее рекомендовали, — я осведомился об экипаже и вознице и просил хозяина узнать, не едет ли кто-нибудь по той же дороге. В случае если попутчик найдется, я поручил предложить такому человеку совместную поездку, так как от этого она была бы более приятна и стоила бы дешевле.

Вечером он вернулся, найдя то, что я просил: это оказалась жена базелъского негоцианта; кормящая мать, только что потерявшая трехмесячного ребенка; она заболела, и ей предписали лечиться на водах Лейка. То был первый ребенок молодой четы, поженившейся год тому назад.

Хозяин рассказал мне, что молодую женщину едва уговорили расстаться с супругом. Она непременно хотела или остаться в Базеле, или ехать в Лейк вместе с мужем; но, с другой стороны, если состояние ее здоровья требовало пребывания на водах, то состояние торговых дел требовало его присутствия в Базеле. Она решилась ехать одна и должна была на другой день утром выехать вместе со мной. Ее сопровождала горничная.

Католический священник из прихода, находившегося в одной окрестной деревушке, был нашим спутником и занимал в экипаже четвертое место.

На другой день около восьми часов утра экипаж подъехал за нами к гостинице; священник сидел уже там. Я занял свое место, и мы отправились за дамой и ее горничной.

Мы сидели в экипаже, однако стали свидетелями прощания супругов: оно началось у них в квартире, продолжалось в магазине и закончилось только на улице. У жены было, несомненно, какое-то предчувствие, так как она не могла утешиться. Можно было подумать, что она отправляется не за пятьдесят льё, а в кругосветное путешествие.

Муж казался спокойнее, чем она, но и он все-таки был более взволнован, чем следовало бы при подобной разлуке.

Наконец мы отправились в дорогу.

Конечно, мы — я и священник — уступили лучшие места путешественнице и ее горничной: мы сели на передних местах, а они на задних.

Мы поехали по дороге на Золотурн и в первый же день ночевали в Мундишвиле. Наша спутница была целый день сильно огорчена и озабочена. Заметив вечером встречный экипаж, она хотела вернуться в Базель. Горничной, однако, удалось уговорить ее продолжать путешествие.

На другой утро мы тронулись в путь около девяти часов утра. День был короткий, и мы не рассчитывали проехать дальше Золотурна.

К вечеру, когда показался город, наша больная забеспокоилась.

«Ах, — сказала она, — остановитесь, за нами едут».

Я высунулся из экипажа.

«Вы ошибаетесь, сударыня, — ответил я, — дорога совершенно пуста».

«Странно, — настаивала она. — Я слышу галоп лошади».

Я подумал, что, может быть, чего-то не увидел, и еще больше высунулся из экипажа.

«Никого нет, сударыня», — сказал я ей.

Она выглянула сама и увидела, как и я, что дорога пустынна.

«Я ошиблась», — сказала она, откидываясь в глубь экипажа, и закрыла глаза, словно желая сосредоточиться на своих мыслях.

На другой день мы выехали в пять часов утра. На этот раз мы проделали долгий путь. Наш возница подъезжал к месту ночевки — Берну — в тот же час, что и накануне, то есть около пяти часов. Спутница наша очнулась от состояния, похожего на дремоту, и протянула руку к кучеру:

«Кучер, стойте! На этот раз я уверена, что за нами едут».

«Сударыня ошибается, — ответил кучер. — Я вижу только трех крестьян, которые перешли через дорогу и идут не спеша».

«О! Но я слышу галоп лошади».

Слова эти были сказаны с таким убеждением, что я невольно оглянулся назад.

Как и вчера, дорога была совершенно пуста.

«Это невозможно, сударыня, — ответил я, — я не вижу всадника».

«Как это вы не видите всадника, когда я вижу тень человека и лошади?»

Я посмотрел по направлению ее руки и, действительно, увидел тень лошади и всадника. Но я тщетно искал тех, кому принадлежала эта тень.

На это странное явление я указал священнику, и тот перекрестился. Мало-помалу тень стала бледнеть, становилась все менее и менее ясна и наконец исчезла.

Мы въехали в Берн.

Все эти предзнаменования казались бедной женщине роковыми; она все твердила, что хочет вернуться, однако продолжала путь.

Вследствие постоянной тревоги или естественного развития недуга состояние больной, когда мы прибыли в Тун, настолько ухудшилось, что ей пришлось продолжать путь на носилках. Этим способом она проследовала через Кандерталь, а оттуда на Гемми. По прибытии в Лейк она заболела рожистым воспалением и больше месяца была глухой и слепой.

К тому же предчувствия ее не обманули: едва она отъехала двадцать льё, муж ее заболел воспалением мозга.

Болезнь его развивалась так быстро, что, сознавая опасность своего положения, он в тот же день отправил верхового предупредить жену и просить ее вернуться. Но между Лауфеном и Брейнтейнбахом лошадь пала, всадник ушибся головой о камень, остался в гостинице и мог только известить пославшего его о случившемся с ним несчастье.

Тогда был отправлен другой нарочный; но несомненно над гонцами тяготел какой-то рок: в конце Кандерталя этот посланец оставил лошадь и нанял проводника, чтобы взойти на возвышенность Швальбах, отделяющую Обер-ланд от Вале. На полпути с горы Аттельс сошла лавина и унесла его в пропасть. Проводник спасся каким-то чудом.

Между тем болезнь мужа чрезвычайно быстро усиливалась. Больному вынуждены были обрить голову, так как он носил длинные волосы, мешавшие класть ему на голову лед. С этой минуты умирающий не питал уже больше никакой надежды на выздоровление, и в минуту некоторого облегчения он написал жене:

«Дорогая Берта!

Я умираю, но я не хочу расставаться с тобой совсем. Закажи себе браслет из волос, которые мне обрезали и которые я велел спрятать. Носи его всегда, и мне кажется, что благодаря этому мы всегда будем вместе.

Твой Фридрих».

Он отдал письмо третьему нарочному, наказав отправиться в дорогу сейчас же после его смерти.

В тот же вечер он умер. Через час после его смерти курьер уехал и, будучи счастливее своих предшественников, к концу пятого дня приехал в Лейк.

Но он застал вдову тяжелобольной. Лишь через месяц, благодаря лечению водами, ее глухота и слепота стали проходить. Только по истечении еще одного месяца решились сообщить ей роковую весть, к которой, впрочем, предчувствия уже подготовили ее. Она осталась еще на месяц, чтобы окончательно поправиться, и наконец после трехмесячного отсутствия вернулась в Базель.

Так как и я закончил курс лечения и ревматизм (от этого недуга я лечился водами) почти прошел, я просил у нее позволения поехать вместе с ней; она с признательностью на это согласилась, поскольку имела возможность говорить со мной о муже, которого я, хотя и мельком, но все же видел в день отъезда.

Мы расстались с Лейком и на пятый день вечером вернулись в Базель.

Что могло быть печальнее и тяжелее возвращения бедной вдовы домой? Молодые супруги были одни на свете, поэтому, когда муж умер, магазин был заперт и торговля остановилась, как останавливаются часы, когда перестает качаться маятник. Послали за врачом, лечившим больного; разысканы были разные лица, присутствовавшие при последних минутах умирающего, и благодаря им до какой-то степени восстановили подробности его агонии и смерти, уже почти забытые этими равнодушными сердцами.

Она попросила отдать ей волосы, завещанные мужем.

Врач вспомнил, что он действительно велел остричь волосы; цирюльник вспомнил, что он в самом деле стриг больного — вот и все. Волосы же куда-то запрятали, забросили — словом, потеряли.

Женщина была в отчаянии; она не могла исполнить единственное желание умершего — носить браслет из его волос.

Прошло несколько ночей, очень печальных ночей, в течение которых вдова бродила по дому скорее как тень, чем как живое существо.

Едва она ложилась спать или, вернее, едва начинала дремать, как правая рука ее немела, и она просыпалась, когда онемение словно доходило до сердца.

Оно начиналось от кисти, то есть с того места, где должен был находиться волосяной браслет и где она чувствовала давление, будто от слишком тесного железного браслета, и достигало, как мы сказали, сердца.

Казалось, умерший сожалеет таким образом о том, что его последняя воля не была исполнена.