Бастард де Молеон

– Господин управляющий, – за дверью обратился он к офицеру, которому была поручена охрана пленника, – извольте пропустить к коннетаблю друга, который привез ему из Франции деньги.

Отдав этот приказ, принц уехал из замка.

Мрачный и озабоченный управляющий остался один на один с коннетаблем. Неожиданный приезд де Лаваля разрушил все замыслы королевского совета Англии, и, несмотря ни на что, Дюгеклен должен был быть освобожден.

Без специального приказа короля Эдуарда управляющий не мог нарушить волю принца Уэльского, а этот приказ не поступал.

Однако управляющий знал о тайных намерениях королевского совета Англии, понимал, что освобождение коннетабля станет источником несчастий для его родины и огорчит короля Эдуарда. Поэтому он решил попытаться самостоятельно сделать то, чего еще не успело сделать английское правительство, потому что Молеон быстро исполнил свою миссию, а бретонцы с таким же воодушевлением спешили освободить своего героя.

Вот почему управляющий, вместо того чтобы отдать смотрителю приказ пропустить де Л аваля, как ему повелел принц Уэльский, пришел побеседовать с коннетаблем.

– Теперь вы свободны, господин коннетабль, – сказал он, – а потерять вас будет для нас истинным горем.

Дюгеклен улыбнулся.

– Почему же? – спросил он, насмешливо гладя на управляющего.

– Потому что, мессир Бертран, для простого рыцаря, вроде меня, величайшая честь – охранять столь могучего воина, как вы.

– Полно! – воскликнул коннетабль с присущей ему жизнерадостностью. – Я из тех людей, что в итоге сражений вечно попадают в плен. Я непременно снова стану пленником принца, и тогда вы опять будете сторожить меня, ибо, клянусь вам, охраняете вы надежно.

– Мне остается одно утешение, – вздохнул управляющий.

– Какое?

– У меня под стражей тысяча двести ваших товарищей, пленных бретонцев… С ними я и буду вспоминать вас.

Дюгеклен почувствовал, что радость покидает его при мысли об остающихся в плену друзьях, тогда как он, избавившись от рабства, вновь увидит солнце родины.

– Эти достойные воины будут огорчены вашим отъездом, – прибавил управляющий, – но я, благодаря моей доброй службе, скрашу им тоску плена.

Бертран снова вздохнул и на сей раз принялся молчаливо расхаживать взад-вперед по каменным плитам пола.

– Вот оно – прекрасное преимущество гениальности и достоинства! – продолжал управляющий. – Благодаря своим заслугам один человек стоит тысячи двухсот.

– Как это понимать? – спросил Бертран.

– Я хочу сказать мессир, что суммы, привезенной сиром де Лавалем за ваше освобождение, хватит на то, чтобы выкупить тысячу двести ваших товарищей.

– Истинная правда! – пробормотал коннетабль, еще глубже задумавшись и помрачнев.

– Впервые я воочию вижу человека, который может стоить целой армии, – разглагольствовал англичанин. – Ведь ваши тысяча двести бретонцев, сеньор коннетабль, настоящая армия, и они самостоятельно могут вести кампанию. Клянусь святым Георгием, мессир, будь я на вашем месте и имей столько денег, я вышел бы отсюда только как прославленный полководец во главе своих тысячи двухсот солдат.

«Этот славный человек указывает, в чем мой долг, – думал Дюгеклен. – В самом деле, несправедливо, чтобы один человек, созданный, подобно другим людям, из плоти и костей, обходился своей стране столь же дорого, как тысяча двести храбрых и честных христиан».

Комендант внимательно наблюдал, как действуют на коннетабля его намеки.

– Так! – вдруг воскликнул Бертран. – Вы полагаете, что выкуп за бретонцев не превысит семидесяти тысяч флоринов?

– Я уверен в этом, сеньор коннетабль.

– И что принц, получив эти деньги, освободит их?

– Не торгуясь…

– Вы ручаетесь?

– Ручаюсь моей честью и моей жизнью, – ответил управляющий, дрожа от радости.

– Прекрасно, я прошу вас впустить сюда сира де Л аваля, моего соотечественника и друга. Прикажите также моему писцу подняться сюда со всем необходимым, чтобы по форме составить расписку.

Управляющий не терял времени; он был так рад, что забыл о полученном приказе – допускать к пленнику только англичан и наваррцев, его смертельных врагов.

Он передал удивленному тюремщику приказ Бертрана и побежал сообщить обо всем принцу Уэльскому.

IX. Выкуп

Бордо шумел и волновался из-за приезда сира де Лаваля с четырьмя груженными золотом мулами и пятью десятками вооруженных всадников, несущих знамена Франции и Бретани. Значительная толпа следовала за внушительным отрядом, и на лицах можно было прочесть то тревогу и досаду, если это был англичанин, то радость и ликование, если это был гасконец или француз.

Сир де Лаваль на ходу принимал поздравления одних и глухие проклятия других. Но держался он спокойно и невозмутимо; с открытым забралом ехал во главе отряда, вслед за трубачами, положив левую руку на рукоятку кинжала, а в правой держа поводья крепкого черного коня; рассекая волны любопытствующей толпы, не ускорял и не замедлял, несмотря на все препятствия, ход своего коня.

Он подъехал к замку, где содержался Дюгеклен, спешился, отдал коня оруженосцам и приказал погонщикам снять четыре сундука с деньгами.

Пока погонщики сгружали эти четыре тяжелые ноши, а зеваки алчно глазели на отряд, какой-то рыцарь с закрытым забралом – цвета его были неизвестны, девиза у него не было – подошел к сиру де Лавалю и обратился к нему на чистом французском языке.

– Мессир, сейчас вы будете иметь счастье увидеть знаменитого пленника и еще большее счастье освободить его, ибо вы уведете его в окружении ваших храбрых солдат, а мне, одному из добрых друзей коннетабля, наверное, не представится возможность сказать ему несколько слов. Не соблаговолите ли вы взять меня с собой в замок?

– Господин рыцарь, ваш голос приятно ласкает мой слух, вы же говорите на языке моей родины, – ответил сир де Лаваль, – но я не знаю вас, и если меня спросят, как вас зовут, мне предстоит солгать…

– Вы ответите, что я бастард де Молеон, – сказал незнакомец.

– Но вы не бастард де Молеон, – возразил де Лаваль. – Сир де Молеон покинул нас, спеша в Испанию.

– Я пришел от него, мессир, не отказывайте мне, я должен сказать коннетаблю одно слово, всего одно…

– Тогда скажите это слово мне, я передам его коннетаблю.

– Я могу сказать его только коннетаблю, и он поймет меня лишь тогда, когда я открою свое лицо. Умоляю вас, сир де Лаваль, не отказывайте мне во имя чести Франции, одним из самых ревностных защитников которой – клянусь вам Богом! – я являюсь.

– Я верю вам, мессир, – сказал де Лаваль, – хотя вы оказываете мне не слишком много доверия… А ведь вам известно, кто я такой, – прибавил он с чувством уязвленной гордости.

– Когда вы узнаете, кто я такой, сир де Лаваль, вы будете говорить со мной другим тоном… Вот уже три дня, как я нахожусь в Бордо и пытаюсь проникнуть к коннетаблю, но пи золото, ни хитрость не принесли мне удачи.

– Вы не внушаете мне доверия, – возразил сир де Лаваль, – и ради вас я не стану обременять ложью мою совесть. Кстати, зачем вам проникать в замок к коннетаблю, который через десять минут выйдет сюда? Через десять минут он будет здесь, на том месте, где вы стоите, и вы скажете ему ваше столь важное слово…

Незнакомец явно заволновался.

– Прежде всего я не разделяю вашей уверенности, – сказал он, – и не считаю коннетабля свободным. Что-то подсказывает мне, что его освобождение столкнется с большими, чем вы предполагаете, трудностями, и, кстати, вполне допуская, что он выйдет через десять минут, я, сир де Лаваль, хотел бы провести эти минуты в дороге. Тем самым я избежал бы задержек, что связаны с церемонией освобождения: визита к принцу Уэльскому, выражения благодарности управляющему, прощального пира. Я снова прошу вас взять меня с собой… я могу быть вам полезен.

В эту секунду незнакомца прервал начальник тюрьмы, который появился на пороге и пригласил сира де Лаваля подняться в башню замка.

Де Лаваль с неожиданной резкостью простился со своим просителем. Неизвестный рыцарь – казалось, что под доспехами он вздрогнул – встал у столба, позади солдат, и ждал, словно еще на что-то надеясь, до тех пор, пока последний сундук не исчез в воротах замка.

В то время как сир де Лаваль поднимался по лестнице, можно было видеть, что по открытой галерее, соединявшей два крыла замка, прошел принц Уэльский; впереди него шел начальник тюрьмы, а позади – Чандос и несколько офицеров.

Победитель в битве при Наваррете направлялся с последним визитом к Дюгеклену.

Простолюдины приветствовали принца Уэльского криками «Ура!» и «Да здравствует святой Георгий!»[185]

Французские трубачи заиграли в честь героя, который учтиво им поклонился.

Потом ворота закрыли, и вся толпа, сгрудившись у лестницы, с громким ропотом стала ждать выхода коннетабля.

Бретонским солдатам, скоро предстояло увидеть своего великого командира, и сердца их сильно бились; все они отдали бы жизнь, чтобы завоевать ему свободу.

Однако прошло полчаса: нетерпение собравшихся бретонцев перерастало в тревогу.

Неизвестный рыцарь правой рукой разорвал перчатку на левой руке.

Тут на открытой галерее появился Чандос, оживленно беседующий с офицерами, которые, казалось, были чем-то удивлены, даже ошеломлены.

Когда дверь в башню снова открылась, то все увидели не героя, оказавшегося на свободе, а бледного, растерянного, дрожавшего от волнения сира де Лаваля, который кого-то высматривал в толпе.

К нему подбежали несколько офицеров-бретонцев.

– Ну что там? – с тревогой спросили они.

– О, великое бедствие, странное дело, – ответил де Лаваль. – Но где же незнакомец, этот пророк несчастья?

– Я здесь, – ответил таинственный рыцарь. – Я ждал вас.

– Вы по-прежнему желаете видеть коннетабля?

– Больше, чем раньше!

– Хорошо! Торопитесь, ведь через десять минут будет слишком поздно. Пойдемте! Коннетабль уже не освободится из плена.

– Это мы еще посмотрим, – возразил незнакомец, легко поднимаясь по ступеням за де Лавалем, который тянул его за руку.

Начальник тюрьмы с улыбкой распахнул перед ними дверь, а вся собравшаяся толпа на тысячу разных ладов принялась обсуждать событие, которое задержало освобождение коннетабля.

– Спокойно! – тихо приказал командир бретонцев своим солдатам. – Держать мечи наготове и смотреть в оба!

X. Каким образом управляющий замка, вместо того чтобы отпустить одного пленника, освободил целую армию

Англичанин не ошибся, он хорошо изучил своего пленника. Едва сиру де Лавалю разрешили войти в замок и он обнял коннетабля, едва прошли эти первые мгновения взаимной радости, как коннетабль, рассматривая сундуки, которые погонщики мулов внесли на площадку перед комнатой, воскликнул:

– О, мой дорогой друг, сколько же здесь денег!

– Никогда нам не удавалось так легко собрать подать, – ответил сир де Лаваль, который, гордясь своим соотечественником, не знал, как еще засвидетельствовать ему свое уважение и свою дружбу.

– Значит, пришлось обобрать моих славных бретонцев, и вас в первую очередь, – заметил коннетабль.

– Надо было видеть, как монеты дождем сыпались в мешки сборщиков! – воскликнул сир де Лаваль, довольный тем, что его восторг не нравится англичанину – управляющему замка, который вернулся от принца Уэльского и невозмутимо слушал их разговор.

– Семьдесят тысяч флоринов золотом, огромная сумма! – снова изумился коннетабль.

– Сумма огромная, когда ее собираешь, и маленькая, когда она собрана и ее надо отдать…

– Друг мой, – перебил его Дюгеклен, – садитесь, прошу вас. Вы знаете, что здесь, в плену, находится вместе со мной тысяча двести наших соотечественников.

– Увы, да, знаю.

– Так вот! Я нашел способ вернуть им свободу. Ведь они попали в плен по моей вине, и сегодня я ее искуплю.

– Каким образом? – с удивлением спросил сир де Лаваль.

– Мессир управляющий, не окажете ли вы мне одолжение вызвать сюда писца?

– Он ждет у дверей ваших приказаний, сир коннетабль, – ответил англичанин.

– Пусть войдет.

Комендант три раза топнул ногой; начальник тюрьмы ввел писца, который, несомненно предупрежденный заранее, приготовил пергамент, перо, чернила, и держал свободной правую руку.

– Запишите то, что я сейчас вам скажу, друг мой, – обратился к нему коннетабль.

– Я жду, ваша светлость.

– Пишите:

«Мы, Бертран Дюгеклен, коннетабль Франции и Кастилии, граф дорийский, настоящим извещаем о великом нашем раскаянии в том, что в приступе безрассудной гордыни мы приравняли выкуп за себя к цене тысячи двухсот добрых христиан и храбрых рыцарей, которые, разумеется, стоят больше нас».

Здесь славный коннетабль прервал себя, не обращая внимания на то, как отразилось на лицах присутствующих это вступление.

Писец точно записал его слова.

«Мы смиренно просим прощения у Бога и наших братьев, – продолжал диктовать Дюгеклен, – и во искупление нашего безрассудства внесем семьдесят тысяч флоринов как выкуп за тысячу двести пленных, взятых его светлостью, принцем Уэльским в недоброй памяти битве при Наваррете».

– Вы же рискуете вашим состоянием! – воскликнул сир де Лаваль. – Подобное злоупотребление великодушием, сеньор коннетабль, недопустимо.

– Нет, мой друг, мое состояние уже растрачено, и я не могу обречь госпожу Тифанию на нищету. Она и без этого слишком от меня натерпелась.

– Так что же вы делаете?

– Принадлежат ли мне деньги, которые вы привезли?

– Разумеется, но…

– Молчите… Если они мои, то я вправе ими распоряжаться. Господин писец, диктую:

«Я отдаю в качестве выкупа семьдесят тысяч флоринов, которые мне доставил сир де Лаваль».

– Но, значит, сеньор коннетабль, вы остаетесь пленником! – испуганно вскричал де Лаваль.

– Но пленником, увенчанным бессмертной славой! – воскликнул управляющий замка.

– Это невозможно, рассудите сами, – продолжал де Лаваль.

– Все? – обратился коннетабль к писцу.

– Да, ваша светлость.

– Дайте я подпишу.

Коннетабль взял перо и быстро поставил свое имя на бумаге.

В эту минуту звуки фанфар возвестили о приходе принца Уэльского.

Управляющий замка уже выхватил из рук писца пергамент.

Увидев английского принца, сир де Лаваль подбежал к нему и преклонил колено.

– Ваша светлость, я привез выкуп за господина коннетабля, – сказал он. – Согласны ли вы принять деньги?

– Согласно данному мной слову и от чистого сердца, – ответил принц.

– Эти деньги, ваша светлость, принадлежат вам, – настаивал де Лаваль, – примите их.

– Погодите, – возразил управляющий замка. – Его светлость не знает о том, что здесь произошло… Пусть он сам прочтет документ.

– И отменит его! – воскликнул Лаваль.

– И прикажет его исполнить, – возразил коннетабль. Принц пробежал глазами пергамент и с восхищением воскликнул:

– Вот истинно благородный поступок! Как бы мне хотелось совершить подобное!

– Вам это ни к чему, ваша светлость, – ответил Дюгеклен. – Ведь вы победитель.

– Значит, ваша светлость не будет удерживать коннетабля? – спросил де Лаваль.

– Нет, разумеется, если он желает ехать, – ответил принц.

– Но я хочу остаться, Лаваль, должен остаться… Спросите у этих господ, что они думают на сей счет.

Чандос, Альбре и другие рыцари громко выражали свое восхищение.

– Ну что ж! – сказал принц. – Пусть пересчитают деньги, а вы, господа, отпустите на свободу пленных бретонцев.

Именно в эту минуту, когда английские командиры вышли из комнаты, де Лаваль, полуобезумев от горя, вспомнил зловещее пророчество неизвестного рыцаря и выбежал из замка, чтобы призвать его на помощь.

Когда де Лаваль вернулся вместе с незнакомцем, английский офицер уже проводил в замке перекличку пленных, сундуки стояли пустыми, а золотые монеты были сложены стопками.

– Теперь скажите коннетаблю то, что вы хотели ему сказать, – шепнул он на ухо рыцарю (принц тем временем дружески беседовал с Дюгекленом), – и, поскольку вы обладаете такой силой, магической или природной, убедите его отдать деньги в качестве выкупа за себя, а не за других.

Незнакомец вздрогнул. Он прошел несколько шагов вперед, и его золотые шпоры зазвенели на каменном полу.

Принц обернулся на звук.

– Кто этот рыцарь? – спросил управляющий замка.

– Мой спутник, – ответил де Лаваль.

– Тогда пусть он откроет забрало и пожалует с миром, – сказал принц.

– Ваша светлость, – обратился к нему незнакомец (услышав его голос, Дюгеклен тоже вздрогнул), – я дал обет не открывать моего лица, позвольте мне его не нарушать.

– Будь по-вашему, господин рыцарь, но ведь вы не скроете свое имя от коннетабля.

– Для него, как и для всех, ваша светлость.

– В таком случае вы должны покинуть замок, потому что у меня приказ пропускать только людей мне известных, – сказал управляющий.

Рыцарь поклонился, словно желая показать, что он не намерен нарушать приказ.

– Пленные свободны, – войдя в зал, объявил Чандос.

– Прощай, Лаваль, прощай! – с замиранием сердца воскликнул коннетабль; это не ускользнуло от де Лаваля, потому что он, сжав руки Бертрана, умолял:

– Ради Бога, еще не поздно, отмените ваше решение.

– Нет, клянусь жизнью, нет! – упорствовал коннетабль.

– Почему вы покушаетесь на славу коннетабля? – спросил де Лаваля управляющий замка. – Сегодня он в плену, а через месяц может оказаться на свободе. Деньги найдутся, а второй возможности приобрести подобную славу не представится.

Принцу и его офицерам явно понравились эти слова. Неизвестный рыцарь степенно подошел к управляющему и величественным голосом сказал:

– Это вы, сир управляющий, хотите умалить славу вашего господина, раз вы позволяете ему поступать так, как он сейчас делает.

– Как вы смеете так говорить, мессир? – побледнев, вскричал управляющий. – Вы оскорбляете меня! Обвинять меня в том, что я посягаю на славу его светлости! Подобную ложь искупают смертью!

– Не бросайте мне вызов, не зная, удостою ли я вас, мессир, принять его. Я говорю открыто и правдиво: его светлость посягает на собственную славу, удерживая Дюгеклена в этом замке.

– Ты лжешь! Лжешь! – раздались раздраженные голоса, и одновременно зазвенели мечи.

Принц тоже побледнел, настолько жестоким и несправедливым показалось ему это обвинение.

– Кто вы такой, чтобы диктовать мне здесь свою волю? – спросил он. – Уж не король ли вы, раз смеете подобным образом разговаривать с сыном короля? Коннетабль может внести свой выкуп и уехать. Если он не платит, то остается в плену, вот и все… К чему эти враждебные выпады?

Неизвестный рыцарь ничуть не смутился.

– Выслушайте, ваша светлость, – продолжал он, – какие разговоры я слышал, пока ехал сюда: за коннетабля внесут выкуп, говорят люди, но англичане слишком боятся его и не отпустят.

– Боже праведный! Неужели люди так говорят? – прошептал принц.

– Повсюду говорят, ваша светлость.

– Вы видите, что они ошибаются, потому что никто не мешает коннетаблю уехать… Не правда ли, коннетабль?

– Правда, ваша светлость, – ответил Бертран; с той минуты, как он услышал голос неизвестного рыцаря, его терзала странная, необъяснимая тревога.

– Дело в том, что сир коннетабль располагал суммой своего выкупа, – объяснил управляющий замка, – и теперь ему придется ждать, пока доставят такую же сумму…

Принц на мгновенье задумался.

– Нет, – сказал он, – коннетабль ждать не будет. Я назначаю за него выкуп в сто ливров.

Восхищенный вздох вырвался у присутствующих. Бертран хотел что-то крикнуть, но неизвестный рыцарь встал между ним и принцем.

– Слава Богу, – сказал он, удерживая его, – что Франция способна дважды заплатить за своего коннетабля. Дюгеклен не должен быть ничьим должником! Вот свиток счетов на предъявителя от ломбардца[186] Агости в Бордо на восемьдесят тысяч флоринов. Я сам пересчитаю деньги, которые будут здесь через два часа.

– А я говорю вам, – гневно прервал его принц, – что из этого замка коннетабль выйдет, заплатив сто ливров, или не выйдет совсем! Если мессир Бертран считает для себя оскорбительным быть моим другом, то пусть прямо об этом скажет! Однако, помнится мне, что однажды он назвал меня славным рыцарем.

– Конечно, ваша светлость! – воскликнул коннетабль, преклонив колено перед принцем Уэльским. – Я с великой признательностью принимаю ваши условия и, чтобы внести выкуп, займу сто ливров у ваших командиров.

Шандос и другие офицеры с готовностью протянули ему свои кошельки, из которых он набрал сто ливров и подал их принцу, который, обняв коннетабля, сказал:

– Вы свободны, мессир Бертран! Откройте ворота, и пусть больше никто не говорит, будто принц Уэльский кого-то боится в этом мире.

Удрученному управляющему замка пришлось дважды повторить приказ; несчастный рассчитал свою игру так плохо, что вместо одного пленника потерял целую армию пленных во главе с ее полководцем.

Пока принц расспрашивал своих офицеров и де Лаваля о таинственном творце этого неожиданного события, незнакомец приблизился к Дюгеклену и тихо сказал:

– Ложное великодушие держало вас в тюрьме, и ложное великодушие вас освобождает. Вы теперь свободны. До свидания, встретимся через две недели под Толедо!

И, отдав глубокий поклон принцу Уэльскому, незнакомец исчез, оставив Бертрана в полном недоумении.

Спустя час даже самые тщательные поиски не обнаружили бы неизвестного рыцаря в городе, по которому с триумфом проезжал свободный и радостный коннетабль в окружении своих бретонцев, чьи торжествующие крики возносились до небес.

Наверное, лишь один человек не присоединился к ликующей толпе, следовавшей за Дюгекленом.

Это был офицер принца Уэльского, один из командиров – их называли капитанами – наемных отрядов, что имели голос в совете, хотя мнение их в расчет не принималось.

Одним словом это был уже известный нам персонаж – он тоже всегда ходил с закрытом забралом, – который, войдя вместе с Шандосом в комнату Бертрана, был поражен, углы – шав голос неизвестного рыцаря, и больше ни на секунду не спускал с него глаз.

Поэтому, как только неизвестный рыцарь исчез, он собрат несколько своих людей, приказал им седлать коней, отыскать следы беглеца, и, получив точные сведения, бросился за ним в погоню по испанской дороге.

XI. Политика Мюзарона

Тем временем Аженор, подгоняемый неусыпной тревогой влюбленного, который лишен известий о любимой, быстро приближался к провинциям дона Педро.

По пути к нему – поездка во Францию принесла ему определенную известность – присоединились бретонцы, которые, узнав, что выкуп внесен, пробирались к Дюгеклену, чтобы сражаться под его началом.

Он встретил также немало испанских рыцарей, ехавших к месту сбора, назначенному Энрике де Трастамаре, который, как они утверждали, должен был возвратиться в Испанию и начать устанавливать связи с принцем Уэльским, недовольным доном Педро.

Каждый раз, когда ему приходилось ночевать в городе или каком-либо крупном селении, Аженор справлялся о Хафизе, Жильдазе и донье Марии, спрашивая, не проезжал ли здесь гонец, разыскивающий француза, или красивая молодая мавританка с двумя слугами, направляющаяся к французской границе.

И каждый раз, когда его раздражал отрицательный ответ, молодой человек с еще большей силой вонзал шпоры в бока своего коня.

В этом случае Мюзарон надменным тоном философа поучал:

– Сударь, вы должны будете очень любить эту молодую женщину, ибо она стоила нам больших трудов.

Благодаря быстрой езде, Аженор продвигался вперед; благодаря настойчивым расспросам, получал нужные сведения.

Всего двадцать льё отделяло Аженора от Бургоса, где располагался королевский двор.

Молеон знал, что преданнейшая, закаленная в боях, отдохнувшая, а следовательно, опасная для дона Педро армия ждет лишь сигнала, чтобы выступить и явить победителю при Наваррете вновь отросшую голову гидры, более злобную и ядовитую, чем раньше.

Аженор спрашивал и себя и Мюзарона, будет ли приличным до продолжения каких-либо политических переговоров начать частные переговоры с Марией Падильей.

Мюзарон признавал, что дипломатия – дело хорошее, но утверждал, что когда захватят дона Педро, Марию, Мотриля и Испанию, то возьмут и Бургос, в котором непременно будет взята и Аисса, если она еще находится в городе.

Рассуждения Мюзарона очень утешили Аженора, и он без остановки проскакал еще несколько льё.

Вот так, постепенно, затягивалась петля, что должна была задушить дона Педро, которого усыпляло благополучие, отвлекали по пустякам интриги фаворитов, хотя речь шла о судьбе короны.

Мюзарон – он стал самым упрямым из людей, особенно с тех пор, как почувствовал себя богатым, – не допускал, чтобы его хозяин хоть раз рискнул добраться до Бургоса, проникнуть в город и держать совет с доньей Марией.

Наоборот, он пользовался унынием и рассеянностью влюбленного, чтобы удерживать его среди бретонцев и приверженцев Энрике де Трастамаре; таким образом молодой рыцарь – благодаря блестящему успеху своей миссии во Франции и упорству в поддержании воинственного пыла – вскоре стал главой значительной партии своих сторонников.

Он встречал вновь приезжающих рыцарей, держал открытый стол, переписывался с коннетаблем и его братом Оливье, который готовился перейти границу с пятью тысячами бретонцев, чтобы оказать помощь Бертрану и помочь ему выиграть первое сражение.

Мюзарон стал стратегом: целыми днями он вычерчивал боевые планы и подсчитывал, сколько же экю награбил Каверлэ, чтобы не продешевить, требуя с него выкуп после первого боя, когда наемник будет разбит.

В разгаре этих воинственных приготовлений до Аженора дошла важная новость: несмотря на бдительность Мюзарона, пронырливый вестник сообщил ему об отъезде дона Педро в летний замок, об исчезновении Аиссы и Марии, совпавшем с этой поездкой короля.

Этот гонец знал, что Жильдаз умер в дороге, а Хафиз в одиночку предстал перед доньей Марией.

Аженору, узнавшему так много столь важного, оставалось лишь дать тридцать экю местному жителю, который все выведал у мамки доньи Марии, матери несчастного Жильдаза.

Поэтому, когда Аженор понял, что ему делать, он, несмотря на уговоры Мюзарона и своих боевых товарищей, вскочил на своего лучшего коня, которого погнал по дороге к замку, избранному доном Педро летней резиденцией.

Мюзарон ворчал и клял все на свете, но тоже отправился в замок.

XII. Каким образом злодеяние Мотриля обернулось счастливой удачей

Когда рассвет озарил покои доньи Марии, скорбь, охватившая замок дона Педро, стала еще более гнетущей.

Дон Педро спать не ложился; слуги утверждали, будто слышали, как он плачет.

Мотриль провел ночь с большой пользой для себя. Он занимался тем, что уничтожал следы своего злодеяния.

Оставшись наедине с Аиссой и заботливо ухаживая за ней с умением самого искусного лекаря, он с первых же слов, сказанных девушкой, лепил ее еще толком не очнувшуюся память, словно расплавленный воск.

Поэтому, когда Аисса закричала, увидев тело доньи Марии, Мотриль, притворившись, будто испытывает неподдельный ужас, набросил плащ на останки любовницы короля.

Потом, когда Аисса в испуге уставилась на него, пробормотал:

– Бедное дитя, благодари Аллаха, который спас тебя.

– Спас? – переспросила девушка.

– Да, милое дитя, спас от жуткой смерти.

– Кто же меня ранил?

– Та, чья рука еще сжимает твой кинжал.

– Донья Мария?! Такая добрая, такая великодушная! Быть этого не может! Мотриль усмехнулся с той презрительной жалостью, которая всегда производит впечатление на умы, поглощенные какой-либо одной большой целью:

– Любовница короля великодушна и добра к Аиссе, которую король обожает?.. Вы не верите в это, дочь моя?

– Но ведь она хотела увезти меня, – возразила Аисса.

– Чтобы соединить вас, как она говорила, с французским рыцарем, не так ли? – спросил Мотриль спокойным и неизменно доброжелательным тоном.

Аисса, страшно побледнела и присела, поняв, что тайна ее любви в руках человека, больше всех заинтересованного в том, чтобы уничтожить эту любовь.

– Не бойся ничего, – продолжал мавр. – То, что из-за ревности и любви короля не смогла сделать Мария, я сделаю ради тебя. Аисса, ты говоришь, что влюблена. Прекрасно! Я разрешаю тебе любить Молеона и помогу твоей любви. Мне ничего не надо на этой земле, только бы дочь моих султанов жила и была счастлива.

Аисса, оцепенев, слушала эти уверения Мотриля и была не в силах отвести от него взгляд своих глаз, еще утомленных сном, подобным смерти.

«Он обманывает меня», – подумала она, вспомнив о трупе доньи Марии.

– Донья Мария мертва, – в смятении прошептала она.

– Сейчас, дорогая моя дочь, я раскрою вам причину этой смерти… Король страстно влюблен в вас и вчера объявил об этом донье Марии… Она вернулась к себе, опьянев от гнева и ревности. Дон Педро объявил о намерении сочетаться с вами узами брака, что всегда было предметом честолюбивых стремлений доньи Марии… Тогда она решила уйти из жизни и высыпала яд из перстня в серебряный кубок, а чтобы не дать вам восторжествовать и стать королевой и заодно отомстить дону Педро и мне – ведь мы оба, хотя и по-разному обожаем вас, – она взяла ваш кинжал и нанесла вам удар.

– Значит, она ударила меня во сне, потому что я ничего не помню, – сказала Аисса. – В глазах у меня стоял какой-то туман, я слышала глухие удары и приглушенные стоны… По-моему, я встала, почувствовала, как кто-то схватил меня за руки, а потом ощутила острый холод стали.