Дознание... Роман о маркизе де Саде

Иногда под воздействием жара какая-нибудь книга открывается веером, и тогда в огне прыгают черти; они роятся на костре, словно муравьи на трупе. Их книги, красные и черные, так прекрасны, что, не знай Ланда истину, он пожелал бы их сохранить, собирал бы их, как драгоценности. Как ярко они сияют! Правду сказать, их великолепие, их чары внушают ему благоговейный страх.

Ланда знает, что творит конец мира. Он сжигает прошлое, настоящее и будущее. Народ Юкатана забудет имена своих предков, забудет, как варить вино из меда и древесной коры, как различать полезные свойства цветов и дыма, лак мостить дороги и находить воду, как определять, где растут целебные травы, как отличить благоприятный час от дурного, как унять боль. Демоны будут изгнаны из Нового Света именно здесь, в Мани. Слово «Мани» означает «конец», и, верно, сам Господь предначертал ему стать местом конца. Ибо истинно Яхве – Бог Конца, а Смерть есть Власть. Разве это не так?»

– Это вопрос к Comite?

– Нет, гражданин. Это – размышления Ланды.

– Так я и думал.

– <Продолжает:>

«Утомленный, Ланда выпускает из руки веер. Крайности его веры изнурили его. Ему следовало бы испытывать облегчение. Костры, горящие по его приказу, должны были бы его ободрить. А он раздавлен тяжестью собственного тела, заключен во плоть, в скверну. Что ему сделать, чтобы очиститься? Он словно должен понести наказание перед своим Богом, за что? За примерное тщание, с каким он выполняет возложенное на него?

Разве самый воздух не прогорк от дыма? Разве дорогу из Изамаля в Мани не указывают паломнику черные от мух тела? Разве стены монастырей не содрогаются откриков бичующих и бичуемых? И разве не видна повсюду на лицах проклятых каинова печать? Ибо болезни уносят их тысячами, точно лесной пожар – деревья, чиня лихорадки, открытые язвы и невообразимые муки. Нерожденные дети выпадают из чрева до срока; младенцы хиреют у материнской груди; мужчины и девы в расцвете лет падают без чувств на пороге своих домов и более не встают.

Разве на то не воля Господня? Разве этого мало? Разве он еще не раздвинул пределы возможного? И если он сможет поджечь целый мир, очистит ли это его от греха? Погружаясь в сон, Ланда молится: да будет ему дано (прежде чем он канет в небытие) подтолкнуть мир чуть ближе к совершенству, вывести его на новую орбиту, которая приблизит его к Богу.

Ему снится случившееся за день, а он-то ждал совершенно иного. Быть может, черную воду, утыканные булавками комья волос, клубок угрей. Или взрыв в воздухе, звук, похожий на гром или смех в четырех стенах. Но нет. Единственный звук – тот, с которым нож лекаря вскрывает тело писца Кукума. Тягучий звук, мягкий и любовный. С таким звуком волны лижут берег. Один за другим извлекаются из тела органы, выкладываются на низкий столик, чтобы их осмотрел Ланда. Старший инквизитор знает: Дьяволу не подвластно то, что не подвластно Природе, и все же он растерян и недоволен, ведь, говорят, изо рта умирающей ведьмы вылетают демоны в обличье ос или языков пламени. Не так давно, в Саламанке, ведьма срыгнула наперстки и перья; в желудке у нее нашли железныйнож. А мадридская ведьма, девочка двенадцати лет от роду, испустила не менее двенадцати тысяч мошек.

– Превосходный образчик, – говорит о Кукуме лекарь. И правда: каждый орган совершенен в своем устройстве, лекарь не нашел ни одного отклонения. Ланда берет в руки мозг, так похожий на губку, какие льнут иногда к рыбацким сетям; сердце, точно спелый плод, кишки, чем-то знакомые. Веки писца – само совершенство. С ловкостью ловца жемчуга лекарь извлекает и кладет на ладонь Ланды слезный мешок.

– Янемог бы быть к нему ближе, – бормочет Ланда, – даже будь я его Создатель.

Вопреки всему, Ланда тронут. Выходит, майя – все же люди, а не раздувшиеся от дыма пузыри.

– Человеческое тело подобно лабиринту, – говорит лекарь и подает Ланде мелкие хрящики уха.

– Лабиринт без минотавра, – отвечает Ланда. – Я ожидал, ты найдешь мне минотавра.

Лекарь смеется.

– Ни лягушки, ни пламени, ни даже холодного ветра. И это самое странное.

Ланде снится, будто весь мир ограничен его кроватью. Он удивлен, что Господь сотворил мир таким малым и плоским. Во сне он слышит, как прямо под ним шумят, требуя к себе внимания, владыки подземного царства. Мембрана между мирами – тонкая и хрупкая, а он – в полном облачении, при митре и епископском кольце, в пурпурных перчатках, в пышной ризе, расшитой золотым кружевом и драгоценными камнями, – очень, очень тяжел. Он не способен пошевелиться, он весь во власти страха, а голос Папы нашептывает ему в ухо: «Достопочтенный брат! Прислушайся к демонам!» И верно: гомон под ним превратился в визг, и теперь он понимает, что кричат снизу демоны:

«Дни его будут ужасны. Платье его будет из бумаги. И сколько диспутов впереди! Губы его задрожат. Его чашка с шоколадом упадет на пол и разобьется. Ночи его будут еще страшнее. Ночь будет его преследовать. Дом его станет местом разорения, где принуждены будут испражняться скотина и люди».

Во сне Ланда слышит треск, чувствует, как в мембране под ним возникает прореха.

6

РЫБИНА

В ночь перед казнью Кукуму приснилось дерево, столь зеленое, столь глубоко пустившее в землю корни, что оно отпугивало саму Смерть. Смерть ночной бабочкой кружила вокруг, но приблизиться не могла. Дерево раскинуло ветки так широко, что Кукум, сидя под ними, верил: гибель ему не грозит.

Индейцы говорили о Кукуме: «Его речь подобна Древу Жизни. Она – драгоценный нефрит». Ланду, за нескончаемые проповеди, индейцы прозвали «Тот, кто поедает свою требуху дважды». Когда Кукум в последний раз попрощался с женой, она сказала: «Ты играешь с огнем, любимый».

Последними словами, какие Кукум сказал Ланде, были: «Лучше разбить голову о камень, чем пытаться тебя вразумить». Указав на стену камеры Кукума, Ланда улыбнулся: «Вот тебе целая стена из камней. Ее я оставляю тебе на прощание». Зная, что его будут пытать, Кукум, уже ослабевший от голода и потери крови и страшившийся раскрыть вверенные ему тайны, подошел к стене и с такой силой ударился о нее головой, что раскроил себе череп.

Ланда с горечью поглядел на тело писца.

– Еще один улизнул от покаяния, – сказал он. – Еще один грешник отправится в Ад.

И послал за лекарем.

Следующий день был днем чудес. Почти неделю до этого Ланду терзала перемежающаяся лихорадка. В полночь ему пришло на ум начертать тайное имя бога на двенадцати святых облатках. А после он каждый час клал себе одну на язык, говоря:

Час Первый: «Когда солнце проливает свой свет, я не взираю на него с восторгом».

Час Второй: «Не восторгаюсь я и луной, даже величаво полной».

Час Третий: «Сердце мое никогда, даже втайне, не восхваляло моря».

Час Четвертый: «И заката не восхваляло».

Час Пятый: «Я никогда не поклонялся звездам на манер язычников».

Час Шестой: «И не смотрел сладострастно ни на мой собственный член».

Час Седьмой: «Ни на оголенное тело другого, разве что это был труп».

Час Восьмой: «Я никогда не восхищался вкусами».

Час Девятый: «И благоуханиями не восхищался».

Час Десятый: «Не восхищался я лицами женщин, чистых или нечистых».

Час Одиннадцатый: «Я навеки прогнал от себя все развратные мысли».

Час Двенадцатый: «В моей любви к Богу я не поколебался ни разу».

Последние слова были произнесены незадолго перед тем, как зазвонили колокола. Лихорадка отпустила его и больше не возвращалась.

После мессы Ланда начертал в воздухе знак Единого Бога одним пальцем, знак Троицы – тремя, и знак пяти ран Христовых – всей дланью, дабы они вместе с воздухом вошли в его легкие, как проникает в душу через глаз священное писание. Едва он вернулся в свои покои, Мелькор, которого он не видел все утро, появился, как Мерлин, с чудесным тунцом со множеством печатей и знаков на боках, которые картограф счел каббалистическими.

Ланда велел положить рыбину (а она была так велика, что нести ее с рынка Мелькор нанял двух индейцев) на чистое белое полотно, произвел обряд очищения и благословил. Потом он, казалось, целую вечность молчал, разглядывая диковинные фантастические буквы – буквы света, тени, огня, – танцевавшие на боку рыбины. Прошел час. Жара в комнате была сильной, и рыбина начала пахнуть. Прошел второй час, за ним третий. Солнце, проходя по небу, выползло из-за края крыши и залило комнату светом. Больные ноги Мелькора мучительно ныли. А Ландавсе никак не мог оторвать глаз от букв. Столь напряженным был взгляд инквизитора, что рыбина начала разлагаться. Через считанные минуты перед Ландой уже было месиво переливчатой слизи. Становилось все жарче. Мелькор, почувствовав дурноту, потихоньку принес себе табурет, и тут с неба упала и приземлилась на оконный карниз темная птица.

Рыбина как будто немного набухла. Но это было еще не все. Вонь в комнате становилась все более гнетущей, как вдруг расплывчатые, но словно наделенные собственной жизнью буквы зашагали по блестящей чешуе со все большей четкостью, пока Ланда не смог прочесть:

– Тофет!

– Тофет? – Мелькор был сбит с толку и поражен. – Тофет?

Слышал он где-нибудь это слово раньше? Как будто нет.

– Как Тофет у пророка Исайи: «глубок и широк». Костер, Мелькор. Огненный ров. Вот что велят нам приготовить эта рыбина и наш Господь.

– Но не для того же, чтобы зажарить рыбу? – в смятении воскликнул Мелькор. – Как можно есть эту рыбину? Она же гниет прямо у них на глазах!

С десяток черных птиц, усевшихся на карниз, внимательно разглядывали рыбий труп.

– Чтобы зажарить еретиков, для чего же еще? Чтобы зажарить язычников, упрямых, как мулы, насмехающихся над таинствами, поклоняющихся камням, совокупляющихся, как кролики, визиготы и турки. Зажарить зато, что, как Магомет, имеют своих жен в зад; за то, что не знают законов против содомии; за то, что занимаются этими непотребствами, как тамплиеры.

– Тамплиеры?

– Совокупляются на манер катаров!

– Как змеи!

– До сих пор я сжигал их на скоромных кострах по двое, трое и четверо. Но грядет поучительный Тофет: вот что означает эта рыбина.

Стая птиц, черных, как чернила, облепила как нищенствующие монахи, карниз и балкон.

– Пытки! – воскликнул, внезапно оживившись, Мель-кор. – Я думаю, рыбина говорит «Пытки».

И верно: буквы переменились, складываясь и рассыпаясь; подрагивая, как железо под молотом на наковальне, тело рыбины обрело странную призрачную жизнь.

– Боюсь, – благоговейно прошептал Мелькор, – что, высказавшись столь красноречиво, рыбина вот-вот взорвется.

Ланда сотворил крест всеми пятью пальцами и лишь затем завернул рыбину в полотно.

– Или это мое собственное сердце, – прошептал Мелькор, но так, чтобы Ланда услышал, – вот-вот взорвется?

– Такое, говорят, случается с людьми, на которых навели порчу… – Ланда задумчиво поглядел на Мелькора.

И Мелькор с криком упал на колени, уже покрытые синяками и кровоточащие от молитв, и, плача, схватил подол сутаны Ланды.

– Я должен покаяться!

Услышав это, Ланда нахмурился. Потом с преувеличенной мягкостью коснулся кончиками пальцев сальной, выбритой макушки Мелькора.

Едва слышно картограф продолжал:

– Есть одна женщина… одна из их маленьких… правду сказать, не выше карлицы. Но миловидна… Каждый день на этой неделе она приходила к воротам и приносила цветы. Вчера я подошел к воротам, чтобы посмотреть, так ли она красива вблизи, как издалека, и убедиться, настоящая она или колдовское наваждение. Я никогда не вдыхал благоухания столь сладкого, как от ее цветов…

– Тиксзула, – сплюнул Ланда. – Прельстительный запах.

– Пусть она мала ростом, но приятна для взора…

– Дым! – Ланда вырвался из цепкой хватки Мелькора. – Дым, извергнутый из пасти змеи!

– Так, значит, она видение!

– Эта потаскуха – жена Кукума, или точнее, его вдова. Она думает, ее муж жив. Она надеется запахом тиксзулы смягчить мое сердце.

– Она прельстительно красива, – заплакал Мелькор. – От тоски я теряю рассудок. Мне стыдно в этом признаться!

– Глупец! Ты думаешь, я не ведаю о твоей похоти?

– Не думай, что я не бичевал себя, – воскликнул Мелькор, из его коленей сочилась кровь. – Всю прошлую неделю я ел зеленые плоды и пил гнилую воду! Я не сплю, но каждую ночь тружусь над огромной разукрашенной картой Святой земли для наставления сотен сирот на нашем попечении. По краю я рисую путь Господа нашего Христа на Голгофу, как ты приказал…

– Хорошо.

– …а также полную карту Юкатана, которая прямо сейчас, пока мы говорим, становится все ближе к истине. Но сколько бы я ни истязал себя, мне все кажется, я вот-вот паду под гнетом моего унижения, я…

– Ты не можешь сдержаться и следуешь за ней.

– И страшусь за нее! Всякий раз, когда я вижу, как наши стражники грозят ей мечами и пиками, как только она подойдет к воротам…

– Да, она приходила всю неделю, – согласился Панда. – Она приносила мне лучшее, что у нее есть: жирную индейку, черный мед в сотах, крупные бурые яйца, шоколад, а последние три дня – цветы. Ее дары, с моего разрешения, делит между собой стража. Писец написал для нее письмо, которое она подложила в корзинку с дарами. Один из служек принес его мне, но я выбросил его за ворота. Я не желаю иметь с нею дела, и все же она упорствует. Но сегодня на закате тело Кукума польют расплавленным воском и подожгут вместе с книгами, которые он показал мне в своем тщеславии, дабы просветить меня в так называемых достижениях своего народа. У тебя удивленное лицо, а ведь он так и сказал: «достижениях». Не могу передать, как возмутила меня его наглость. Но сегодня она узнает правду.

– А теперь, – продолжал Ланда, – позволь, я расскажу тебе одну историю, чтобы ты лучше понял, какая опасность тебе грозит. Садись… – Ланда пододвинул табурет, на который Мелькор, поскуливая от боли, опустил свой костлявый зад. – Отдохни, бедняга. До чего же ты себя измучил!

А потом Ланда рассказал Мелькору такую историю…

7

ТАМ АЛЕ[41]

Однажды Сатана замыслил свергнуть власть Бога над ангелами. Прикинувшись душой, выпущенной из Чистилища, Враг рода человеческого стоял перед вратами Рая, пока его упорство не открыло их перед ним.

– Но это же невозможно! – испугался Мелькор. – Как Бог это допустил?

– Космос обширен, – Ланда тяжко, будто от боли, вздохнул, – и Ему о стольком надо позаботиться! Он не может один присматривать за всем. И потом, кому же, если не собственному Привратнику, Ему доверять?

– Я думал, Он вездесущий! – не унимался Мелькор, которому становилось все более не по себе, ведь рыбина продолжала отравлять воздух. – Я думал, Он никому не доверяет!

– Да, Он вездесущий! – согласился Ланда. – Да, он никому не доверяет! Но это еще не значит, что Он во всевмешивается и все под себя подмял! Но не тревожься, от того Привратника избавились.

– Я умираю от голода, – простонал Мелькор. – С рассвета я выпил всего два сырых яйца с водой и съел двенадцать зерен молочая.

Ланда дал ему пососать сухарик из позолоченной вазы и возобновил свой рассказ:

– Сатана ходил среди ангелов, смущая их и ввергая в отчаяние. Он принял облик прекрасного юноши и сладкими словами описывал прелести материального мира: шелковые жилеты, дымящиеся чашки шоколада, но главное, ягодицы хорошеньких женщин.

Зеламир, самый любопытный из всех, сказал:

– Что такое «женщина»? И что такое «Природа», которая, по твоим словам, наделила ее этими совершенствами? И как такое возможно? Ведь Бог учил нас, что совершенство есть только в Раю.

– Если ты зовешь совершенством безбрежные просторы времени, чистым половиком развернувшиеся в вечность, то Рай и впрямь совершенен, и у меня тебе нечему научиться. Но если ваше бытие – словно жидкий суп без соли, мяса или мозговой кости, если посреди темного и безмолвного «золотого века» ты не можешь заснуть, раздразненный мыслями об осязаемой оболочке; если убогое ложе из холодного пара кажется жалкой заменой бурям на подмостках человеков (столь подкупающе конечных!), то материальное тело и женщина – это то, что тебе нужно.

Во всей вселенной она одна способна пробуждать вожделения, столь же сладостные, как их удовлетворение.

– Мы познали экстаз, – возразил Купидон.

– Ну так вообразите экстаз во плоти. Экстаз как эмпирический факт. Вообразите, что у вас есть материальное тело и елда толщиной в мою руку. Вообразите себе женщину, раскинувшуюся на бархатном покрывале, и она столь же жаждет, чтобы ее вздрючили, сколь вы жаждете вздрючить ее.

Смакуя такую картину, ангелы просияли.

А тогда Сатана умело разрезал стену Рая, которая, как всем известно, не возведена из камня с известковым раствором, но подобна серебристой перепонке…

– Как клейкое вещество, которое позволяет лягушачьим яйцам плавать на поверхности пруда. Мне так, во всяком случае, говорили, – сказал Мелькор.

– Очень похоже, – согласился Ланда и продолжил: – Один за другим ангелы выскользнули из Рая и поспешили за Сатаной, который уже летел в самый темный закоулок вселенной, где край света поднимается из перегноя и слизи Первопричины. В миг они пролетели в небе над Венецией и, шумно хлопая крыльями, приземлились у заголенных ног куртизанки, которая, подобно звездам, непреодолимо воздействует на тела мужчин. Ее зад, ее груди, ее колени и локти были совершенными полушариями, щеки ее были подобны яблокам, ее…

– А ее пизда? – прошептал Мелькор. – Уж конечно, у нее была замечательная пизда!

– Ее пизда была горячей на ощупь и хорошо смазанной, потому что она была блудница.

Мелькор дернул себя за бороду с такой силой, что вырвал клок волос.

– Сатана назвал себя и всех ангелов – Целадона, Купидона, Зефира, Зеламира, Антиноя и прочих, – которые, не тратя времени попусту, обняли Гиацинту (таково было ее имя), желая насладиться ею, пока она не исчезла точно видение, пока они сами не развеялись дымом. Ибо такова природа материального: сегодня – живо, а завтра – прах.

– А Господь?

– Господь оглянулся вокруг и понял, что остался один. Не было Зефира, чтобы растирать Ему ноги, не было Зеламира, чтобы расчесывать Ему бороду. И тут он увидел дыру в стене Рая, увидел Гиацинту и Своих ангелов и понял что к чему. Поднявшись со Своего престола в ужасающем Своем величии, он судил Своим ангелам вечное изгнание. А так как их отняла у Него женщина, то он повелел, что ни одна женщина не войдет в царство небесное, никогда – пусть безгранично Время, и не имеет конца Вечность. Помяни мои слова, Мелькор, – продолжал Ланда, – Женщина самое смертоносное орудие Сатаны. Та, что околдовала тебя, не лучше других, а намного хуже. Она – язычница и поклоняется зерну в полях, стоя на четвереньках, в точности как поклоняется траве скот.

И в подкрепление своих доводов Ланда привел Перечень женских пороков, начиная с AvidumAnimal, включая VanitasVanitatumи заканчивая Zeluszelotypus.

– Похотливо взглянуть на женщину – значит осквернить себя через взор, – поцеловав Мелькора в макушку, напутствовал его Ланда. – Разве не сказано у апостола Матфея: «Из ущербного ребра сотворенная, она сама ущербна?»

Мелькор замешкался у двери. Хотя он выслушал притчу внимательно и она тяжко его поразила, он все же думал, а вдруг индейцы, не будучи тварями ни Господа, ни Сатаны, живут по законам, ему и Ланде неизвестным, и потому вдова Кукума все же может быть тем, чем кажется: воплощением скромности.

Видя, как мнется Мелькор, видя растерянность у него на лице, Ланда заговорил снова:

– Что делает женщина по пробуждении, а, Мелькор? Хоть это-то тебе известно?

Мелькор скорбно покачал головой.

– Откуда тебе это знать, дурень ты этакий! Девственник, растративший себя в утехах Онана! Вот что тебе надобно знать, чтобы задушить змею, сдавившую тебе мошонку.

Проведя ночь в снах о безделушках и совокупленьях, женщина прочищает горло, отхаркивается и сплевывает, мочится, как свинья, и, еще смердя постелью, плюхаетсяперед зеркалом, вооружается щипчиками, краской для волос, медвежьим жиром, кривыми ножами, пчелиным воском, паутиной, молоком ослиц, щетками, расческами и губками. Зубы она прикрепляет себе крючками, волосы укладывает, как салат, и приклеивает все, что не держится или чего никогда не было.

– Но… – заскулил Мелькор, – вдова Кукума совсем не такая, как ты описал. Она простая…

– Ничто, Мелькор, не бывает простым! Разве что, может, ты сам. – Взяв Мелькора за рукав, Ланда втянул его назад, во все более смердящую комнату, и усадил на табурет. – Отчего, по-твоему, кожа у этой женщины такая гладкая, что хочется впиться в нее зубами, как в спелый плод? Это всё оттого, что она натирает себе лицо мазью из испражнений летучих мышей. И если уж об этом зашел разговор, почему ее волосы такие черные и блестящие? Потому что она питается кузнечиками и их навозом.

– Но я видел ее на рынке, – попытался возразить Мелькор, – она там торгует тамале. И сама она ест тамале с перцем, а лицо умывает водой.

– Тебе известна история доброго солдата Памфило, который сопровождал Сервантеса де Салазара?

– Нет, – неохотно буркнул Мелькор.

– И который влюбился в прекрасную торговку тамале? Хочешь еще сухарик?

Мелькор кивает и, дрожа от недосыпания и возбужденья, заталкивает в рот пористый сухарик.

– Тамале, которые она продавала, походили на мужской член, к тому же одного взгляда на ее лицо хватило, чтобы прельстить этого храброго и невинного солдата. Он купил один пирожок и съел, а после облизал пальцы. Потом купил другой, и второй оказался вкуснее первого. Эти тамале были так хороши, что просто таяли во рту у солдата. А торговка держала перед ним маленькое блюдце с острым перечным соусом, чтобы он мог обмакивать в него тамале, когда пожелает. «Что это за мясо? – спросил Памфило. – Какое оно сладкое.» А она ответила: «Молочный олененок». Так вот, тамале, соус, темные глаза торговки, ее улыбка – все это были чары, и несчастный Памфило был околдован. Он слонялся по рынку весь день, ел тамале, макая их в соус. А когда наступил вечер, он последовал за женщиной через лес к ее дому. Он шел за ней и видел, как колышутся под тонким полотняным платьем ее бедра. В волосах у нее был цветок тиксзулы, и запах тоже манил его. Но вдруг она исчезла, словно лес поглотил ее целиком. Остался лишь запах тиксзулы. И тут он услышал крик, множество пронзительных криков, и не успел Памфило перекреститься, как его обступили амазонки…

– Амазонки! – Мелькор навострил уши.

– Амазонки, varonilesу belicosas. И у каждой был топор из чистого золота, а на срамном месте – клочок мха. Несчастный солдат молил о пощаде, но его все равно разрубили на части, мясо сварили в котле, посыпая перцем, а когда оно было готово, слепили с ним пирожкииз толченой кукурузы, которые завернули в тряпицы. После тамале сложили в большую корзину, и прекрасная индианка в белом платье поставила ее себе на голову и пошла на рынок – дурачить других солдат.

Чтобы урок лучше запомнился, Ланда, хотя и видел, что Мелькор изнурен (от послеполуденного зноя и вони мертвой рыбины к горлу подступала тошнота), заставил его повторить, зачем они здесь: не проповедовать любовь, как придурковатый Лас Касас, не питаться муравьями и торговать раковинами, как помешанный Кабеза де Бака, а усмирить индейцев и принести им свет истинной веры. Немногим позднее все, что говорил Мелькору Ланда, он повторит в суде, когда его отзовут в Испанию, где он предстанет перед Советом по делам Индий. Давая отчет о произволе, учиненном им на Юкатане, Ланда скажет:

– их боги капризны и деспотичны: это – коварные существа, обитающие в воздухе, мерзкие существа, обитающие в грязи и золе; пищей им служит кровь закалываемых жертв и соленые слезы младенцев;

– они поклоняются овощам и при себе носят головы зайцев, расплодившихся на этой развратной земле в количестве столь же поразительном, как и языческие амулеты; у них нет законов против онанизма;

– они поклоняются змее манихейев и, подобно евреям, обрезают своих сыновей; они заготавливают человечину, как солонину;

– их земля наводнена змеями, ведь они их не истребляют, а, наоборот, разводят в своих капищах;

– они предаются снам, которые, по их утвержденьям, открывают им грядущие судьбы и позволяют им говорить со своими богами;

– их извращенность непреодолима: они не ведают логики, они – как жестокие дети, они отвергают истину и приемлют ложь, они невосприимчивы к угрозам и наказаниям.

– их женщины мочатся стоя.

– Скажу больше, Мелькор, – продолжал Ланда, придерживая Мелькора за воротник сутаны, так как картограф готов был лишиться чувств, – католическая церковь воспрещает совокупляться с индейцами. Да, верно: Кортес взял в наложницы Ла Малинче, которая оказалась весьма полезна. Но сперва она получила наставление в христианской вере.

И следует добавить, Кортес усеял страну статуями Пресвятой Девы, поскольку прозорливо привез с собой достаточное их число. Одним этим он искупил свой грех. Мы говорим одно и другое, – монотонно бубнил Ланда. – Мы твердим, что в Аду есть огненное озеро, что Иисус вернул Лазаря из мертвых, что Господь приказал Ионе пойти в Ниневею и там сесть на корабль, но Иона, ослушавшись, пошел в Йоппию и там сел на корабль, с которого был сброшен в море, где его проглотила огромная рыбина, особо сотворенная для этой цели. Такие утверждения – догма.

Догма подкрепляется познанием Христа. Христианин, вкушая плоть и кровь Христовы, воплощает догму в себе: его познание Божественного – кишечное.

Язычник же полагается на вымыслы и потому подвержен самообману. Для индейцев вымыслы подменяют собою факты, вот почему их место не среди мыслящих людей, Мелькор, а на костре.

И последнее: не будь христианская вера превыше языческих вымыслов, индейцы не сохли бы перед Славой Церкви, точно жабы на солнце. А разве они не мрут сотнями? Разве сейчас, пока мы говорим, их число не иссякает? Разве их капища не в руинах?

И будто соглашаясь, черные птицы под окном разом вскричали, а потом улетели прочь. Уж конечно, зловоние рыбины, ставшее теперь невыносимым, убедило их, что здесь уже нечем поживиться».

8

– Гражданка, Comite имеет тебе сообщить, что это последний день разбирательства, возможно, твой последний час.

– Мой последний час? Или последний час суда надо мной? <Сжимает кулаки, по всей вероятности, чтобы унять дрожь.>

– Зачастую, хотя и не всегда, они совпадают. <Вздыхает словно от тяжкого бремени и, подавшись вперед, продолжает:> В садоводстве, как и в пищеварении, гниение – необходимый и полезный процесс. Его плоды – плодоносная розовая клумба, в первом случае, и здоровое телосложение – во втором. Рассмотренное здесь сочинение, твое сочинение, нездорово и пагубно. В нем нет ни толики доброго или естественного; оно не отображает естественные процессы…

– <В зале – топанье ног. Кто-то кричит:> Короче!

– В нем изображены беспредельные возможности не человеческого духа, а, наоборот, духовного порока…

– Духовного порока?

– Да, порока! Порока ума или, в данном случае, умов, так как за его написание несут ответственность два автора, а не один. Слог непристойный и извращенный… Изображение Создателя…

– <Из зала:> Да ведь эта девка атеистка! Короче!

– С победой Революции представление о Создателе претерпело некоторое благотворное развитие… Однако в общем и целом оно сохранилось прежним, и то, как Он выставлен здесь, можно назвать только извращением… Извращенным богохульством. Эта книга – образчик…

– Порока ума. <Сказано с иронией. Тем не менее веерщица бледна, измучена, теряет терпение.>

– <Грозно поднимается, потрясает над головой стопкой листов.> К нам попали известные документы. <Продолжает размахивать ими, показывая толпе. Всеобщее любопытство. Зал с глухим ревом подается вперед.>

Истина обитает не в Следствиях! <Кричит, перекрывая шум в зале, но эта бессмыслица теряется в общем гомоне.> Еще одна отрубленная голова не поспособствует Истине! Все дело в Причинах, граждане, только в Причинах… и Причины Следствий вот-вот откроются по прочтении этих документов! <Зал в недоумении, выжидает. Чем дальше он читает, тем более веерщица заливается краской, ее уши пламенеют, словно их надрали. По мере того как возрастает ее неловкость, усиливается и шум в зале, теперь он накатывается волной грязной воды с пеной оскорблений.>

Каковы отличительные качества идеальной женщины, истинной патриотки?