Лес на Той Стороне (№3) - Ночь богов, кн. 1: Гроза над полем

Елизавета Дворецкая

Гроза над полем

Предисловие

«Ночь Богов» принадлежит к тому же циклу, что и «Лес на Той Стороне», но продолжением его не является, а обладает самостоятельным сюжетом. В описании реки Угры и ее населения между этими двумя романами есть заметные несоответствия – объясняется это тем, что со времени работы над «Лесом на Той Стороне» автор лучше познакомился с историческими материалами и подробнее разработал тему.

Жанр предлагаемого произведения автор определить затрудняется. Действие происходит в нашем мире, в нынешней Центральной России. При написании книги использовался максимум доступных автору исторических сведений о жизни восточных славян и днепровских балтов в первой половине IX века. Все это дает книге право претендовать на звание исторического романа. Но сам этот максимум сведений объективно настолько мал, что автор, даже стоящий на самых реалистических позициях, неизбежно напишет по большей части фантастическую книгу. Во всех подробностях можно описать глиняные горшки, устройство печей или оборонительных валов – те вещи, которые доступны археологам, но для художественной части произведения это почти ничего не дает. О том, что действительно важно для писателя, мы знаем так мало, что большую часть поневоле приходится домысливать.

К тому же писатель, желающий как можно точнее воспроизвести картину жизни древних славян, должен принять как реальность все то, что его герои считали реальностью, даже если оно выходит за рамки наших представлений о возможном. В итоге получилось нечто далекое от традиционного исторического романа, но от традиционного фэнтези находящееся, пожалуй, еще дальше. Обоснование исторических и мифологических концепций см. в Послесловии, значение историзмов – в Пояснительном словаре в конце книги.

Глава 1

830 год, месяц кресень, среднее течение Угры

Ранним утром, когда над вершинами берез еще висели белые полосы тумана, молодая стройная женщина пробиралась по тропинке через лес. Одета она была в единственную рубаху из серого небеленого льна с пояском из простой двухцветной тесьмы, голову покрывал вдовий повой с двумя медными заушницами. Тропинка вывела ее на широкую поляну, где разместилось несколько землянок Варги.

Когда-то очень давно место обитания бойников считалось тайным и запретным для посторонних, особенно для женщин. Но за многие годы тайное стало явным, к Варге протоптали заметную тропу. Едва ли нашлась бы в Ратиславльской волости хоть одна женщина, которая ни разу, хотя бы в пору детского безрассудного любопытства, не подкрадывалась бы сюда вместе с сестрами, чтобы хоть одним глазком взглянуть на полуземлянки, в которые с такими таинственными предосторожностями уходят по достижении двенадцати лет их братья и откуда возвращаются лет через пять-шесть с таким важным и загадочным видом.

У этой женщины никогда не было братьев. Но уж конечно, она, для которой в окрестных лесах не имелось тайн, отлично знала дорогу сюда.

Все полуземлянки еще стояли тихие, на поляне у широкого кострища никто не возился, топор не стучал. С трудом переводя дыхание после быстрой ходьбы, утренняя гостья изо всех сил заколотила кулаком в дверь самой большой.

Почти сразу изнутри раздался голос:

– Ну, какой леший там колотится? Иду уже, иду!

Видимо, на самом деле Гуляйка не опасался, что к ним пожалует леший, потому что распахнул дверь, ничего не выспрашивая. Увидев гостью, он удивленно поднял брови:

– От оно! А тебе чего тут надо?

– Варга Лютомер дома? – сразу спросила женщина. – Пусть выйдет.

Гуляйка хмыкнул:

– Ты что, девка,^[1] сдурела? Сейчас он к тебе побежит, аж из портков выпрыгнет! Что у вас там стряслось? Тебя кто прислал? От князя?

– Никто не прислал, сама я! – Женщина начала злиться. – Поди позови, ну, Гуляюшка! – Не показывая досады, она расплылась в сладкой улыбке. Будучи существом бесправным, но хитрым, она предпочитала ни с кем не ссориться. – Важное дело у меня, ему очень надо знать! Он и тебя не похвалит, и меня не пожалует, что мы с такой вестью важной мешкаем!

– Гуляйка, кто там? – крикнул из глубины полуземлянки десятник Дедила.

Варга просыпалась, бойники потихоньку одевались, позевывая, собираясь к ручью умываться.

– Да Галица прискакала! – ответил парень. – Говорит, дело важное к варге Лютомеру.

Дедила, на ходу натягивая рубаху, подошел к двери и выглянул на свет. Неглубокая полуземлянка была опущена в землю едва по колено, но Галица согнулась, чтобы не смотреть на мужчин сверху вниз.

– Чего тебе? – не трудясь здороваться, спросил десятник. – Кто прислал?

– Здравствуй, Дедила, да будет с тобою Ярилина милость! – Женщина низко поклонилась. – Я вам такую весть важную несу!

– В Ратиславле стряслось что-нибудь? Ну, говори, чего лису за хвост тянешь?

– Была я там, на Ивовом ручье, – Галица махнула куда-то на закат, – и видела на реке людей чужих, незнакомых, все мужчины, да с оружием! Идут на двух ладьях, издалека, видать. И сами не наши, и вид у них такой, чужедальний.

– Много? – Дедила сразу стал серьезным.

– С два десятка будет. Я из-за кусточков смотрела, боялась, как бы не заметили меня.

– Может, купцы? Варяги?

– Да нет, не похожи. Никаких товаров при них нет, так, припасы, может, в мешках. Да и вид такой суровый! А самый главный у них молодой, в шапке шелковой заморской, и важный такой, суровый, прямо крагуй!^[2]

– Куда правили?

– А прямо к Ратиславлю и правят.

– Давно видела?

– Да вот только! Только и времени, что сюда добежать! Я себе думаю: надо людей предупредить, а чем до Ратиславля бежать, лучше к варге Лютомеру пойду, он и ближе, и люди у него…

Не дослушав – мысли Галицы никого тут не занимали, – Дедила повернулся и ушел будить варгу – вожака лесного братства «волков». Вскоре бойники, на ходу затягивая пояса, высыпали из низких дверей. Много времени на сборы им тратить не приходилось – для того они и жили здесь, чтобы первыми выходить в случае какой-либо опасности. Понимая, что ладьи пришельцев не стояли на месте все то время, пока Галица бежала к Варге и они собирались, Лютомер сразу повел дружину к Ратиславлю.

По дороге торопились – мало того, что бойники должны первыми выходить навстречу всякому врагу, но и честь его обнаружить никак нельзя было уступать кому-то другому, да еще женщине! Обсмеют, скажут, девки вас обскакали!

Под началом у варги Лютомера сейчас находилось около четырех десятков отроков и парней, собранных со всей волости. Большинство молодых «волков» по завершении обучени возвращались домой, но некоторые, прижившись в Варге лучше, чем могли бы прижиться дома, не желали менять лесную жизнь на тяжкий труд земледельца и оставались, сами начиная обучать новых «волчат». Такие, отказавшись от возвращения в род, проходили особые посвящения, после которых теряли старые имена и принимали новые – волчьи. Таких называли «отреченными волками». Из них в Варге сейчас жило двое стариков, уцелевших от предыдущих поколений, – Ревун и Хортогость. Этим было лет сорок, а может, пятьдесят, а может, девяносто – юные «волчата» уже не замечали разницы, им двое стариков казались осколками давно минувших веков. Бойникам ведь редко удается состариться, и поколения у них меняются быстро. Из молодых тот же путь избрали Хортомил, Чащоба, Серогость, Лесомер, Дедохорт и Яроволк. От прочих их отличали волчьи шкуры, которые они носили на плечах вместо плащей. Летом, когда жарко, они подвешивали к поясу полоску шкуры с волчьей лапы с когтями. Охотиться на «своих» волков, то есть живущих поблизости от Варги, обычай запрещал – как запрещал и наносить какие-либо обиды жителям своей волости, – но как люди, так и волки бывают чужие, победа над которыми приносит честь и добычу. Прошедшие волчьи посвящения приобретали, как говорили, способность к оборотничеству, благодаря чему в окрестных весях их уважали и побаивались.

На Угре сложился обычай, согласно которому возглавлял «волчье братство» сын или младший брат князя, что обеспечивало и братству, и князю взаимную поддержку. В последние семь лет это место занимал старший сын угрянского князя Вершины Лютомер. Даже незнакомый легко угадал бы, кто в этой «волчьей стае» главный, – высокий, широкоплечий, но стройный, он двигался легко и бесшумно, как настоящий лесной зверь, но в случае надобности в нем просыпалась огромная, неутомимая сила. Рожденный старшей женой Вершины, волхвой Семиладой, имея среди своих предков многих прославленных воевод и могучих волхвов, он в совершенстве владел древним священным искусством пробуждения в себе этой силы, чарами старинных мужских союзов. Уже лет десять он возглавлял общину угрянских бойников, приняв власть над Варгой из рук Ратислава, своего дяди по отцу, погибшего в одном из походов. Но все знали, что силами и способностями Лютомер превосходит стрыя, как, несомненно, со временем превзойдет его славой. По матери Лютомер происходил из древнейшего рода жрецов и кудесников и считался сыном бога Велеса. Соединяя в себе силы и умения волхвов и бойников, он владел многими тайнами и даже умел перевоплощаться в волка, предка и покровителя мужских союзов.

Отец Лютомера, князь Вершина, жил на холме над Угрой неподалеку от Варги. Вернее, «волчье логово» когда-то устроили поодаль от поселения, но за сто с лишним лет многие участки леса вокруг Варги выжгли и распахали, а потом опять забросили. Некоторые места были распаханы и заброшены уже по три раза, и земля истощилась настолько, что здесь не рос даже лес и старые лядины зияли проплешинами. Хортогость уже не раз заговаривал о том, что Варге пора подыскивать себе новое место – поглубже в лес, подальше от людей.

Ратислав Старый, основатель Ратиславля, пришел сюда со своим родом с запада, от верховий Днепра. Постепенно расселяясь, кривичи нуждались в новых землях для пашен и продвигались все дальше на восток. Когда-то давно земли по берегам Угры и других притоков Оки занимали во множестве племена голяди, но в последние века они вымирали и уходили дальше на север. Славянские роды – как правило, младшие сыновья с женами и подросшими детьми или ватаги бойников, желающих обосноваться в новых местах, – иногда подселялись в поселки голяди, заключая с ней ряд, иногда занимали брошенные много лет назад городища на высоких местах. Такое же брошенное городище занял и Ратислав Старый – подновил оползший вал, поставил поверх него крепкий частокол. Сейчас, более века спустя, род разросся и не помещался внутри старого вала – цепочка полуземлянок, соединенных бревенчатыми наземными переходами, уже стояла снаружи. Это сыновья стрыйки Молигневы, Солога и Хмелиня, женившись, поставили себе жилища здесь. Сам Солога, старший ее сын, сейчас стоял на пороге своего жилья, держа в руке топор на всякий случай и внимательно глядя на реку.

Лютомер и бойники вышли из леса как раз вовремя – к отмели, где лежали ратиславльские лодочки, подходили две чужие ладьи, наполненные людьми. У всех имелось оружие – топоры, копья. Однако, бросив на нежданных гостей один быстрый взгляд, Лютомер облегченно вздохнул и усмехнулся:

– У Галицы от страха в глазах помутилось – оковцев не узнала. Это же Доброслав! Помнишь его, Дедила?

– Они, пожалуй! – Десятник вгляделся и кивнул. – Я и сам не сразу вспомнил. Сколько ж их не было?

– А полгода почти и не было. Как реки встали, так они проехали.

– С чем плывут, вот бы узнать! – заметил другой десятник, Хортомил, и усмехнулся: – А то если они к смолянам зазря съездили, может, хотят нас завоевать в утешенье?

– Щас мы их утешим, – пообещал Лесога и сплюнул. Несмотря на свой малый рост, он считался знатным бойцом и ничего на всем свете не боялся.

– Ну, ну! – насмешливо осадил его Дедила. – Они тебя уже знают! Отойди от берега, а то и пристать не решатся!

Лютомер тем временем уже направился вниз по тропе. Заметив бойников, приезжие не спешили выходить из лодок, хотя те уже встали на мелководье.

– Здоров будь, Доброслав Святомерович! – Лютомер приветственно махнул рукой. – Выходите, благо вам будь на земле угрянской, если сами не со злом пришли!

– Здоров будь и ты, варга Лютомер! – ответил ему рослый, худощавый, неширокий в плечах, но жилистый и сильный мужчина лет двадцати пяти. Это его Галица называла «крагуем» – и правда, что-то общее с суровой хищной птицей замечалось в выражении его лица, с тонкими чертами и горбинкой на носу, с темными глазами, унаследованными от бабки, которая у него была то ли хазарка, то ли булгарка. Темно-русые волосы покрывала шапка с богатым шелковым верхом.

Доброслав первым поднялся по тропе на крутой берег, за ним потянулись его люди, вытащив ладьи на песок. Старший сын князя Святомера, правившего в землях русов-вятичей^[3] на верхней Оке, еще зимой, в студен-месяц, проезжал со своей дружиной и двумя оковскими старейшинами через Угру, направляясь к Днепру, к князю смоленских кривичей Велебору. Лютомер хорошо помнил рассказы вятичей о событиях, побудивших их отправиться в дальний путь на запад, о невиданных каменных крепостях, которые начали строить хазары на рубежах славянских земель, о войне прошлого лета, когда даже сын лебедянского князя Воемира попал в плен и таскал камни на строительстве. Понимая, что крепости строятся неспроста и в будущем обещают русам много неприятностей, князья наметили на следующее лето большой поход и стали искать союзников. Сюда, на Угру, приезжал сам оковский князь Святомер и звал князя Вершину присоединиться к походу, соблазняя богатой добычей, которую можно захватить в изобильных хазарских городах. Но князь Вершина имел благовидный предлог отказаться: будучи по происхождению потомками днепровских кривичей,^[4] угряне признавали над собой верховную власть смоленского князя и без его согласия ввязываться в войну не имели права. Признав справедливость этих доводов, князь Святко отправил старшего сына на Днепр, надеясь склонить к союзу самого князя Велебора.

Со времени отъезда послов прошло уже полгода, и вот они едут восвояси. Спрашивать, удачным ли оказалось посольство, было еще рано, но Лютомер, окидывая быстрым взглядом лица Доброслава и его людей, заподозрил, что поздравить не с чем. Никого нового с ними не оказалось, кто уезжал, тот и возвращался.

– Здравствуй, боярин Волерад! Привет тебе, Выгляд! Здоров ли, Бегиня? – приветствовал он оковских старейшин, сопровождавших Доброслава, пока те проходили мимо него от лодок по тропинке к Ратиславлю.

Вятичи кланялись в ответ, но на их лицах отражалось предчувствие неприятных разговоров, которые им придется здесь вести. Лютомер провожал их невозмутимым, даже веселым взглядом, по привычке слегка щурясь, словно желая спрятать свои мысли, но подмечал их озабоченность и старался прикинуть, чего теперь ждать. Если бы князь Велебор дал согласие на поход, вятичи ехали бы веселые. Скорее всего, согласия он не дал. Неужели снова будут уговаривать угрян выступить без согласия светлого князя? Доброслав, конечно, упрям, как гора каменная, но должен же понимать, что взялся за безнадежное дело?

Ибо угряне совершенно не жаждали участвовать в тяжелых и кровопролитных хазарских войнах, о чем явственно давали понять вятичам еще зимой. Угра располагалась далеко от тех мест, куда могла добраться хазарская конница, и угряне не собирались рисковать ради сомнительных выгод, которые мог дать им Русский каганат и его восточная торговля.

– Прошу, будь нашим гостем, Доброслав Святомерович! – Лютомер с подчеркнутой вежливостью поклонился княжичу, который прошел мимо него последним. – Сейчас скажу и баню приготовить, и стол накрыть, а там уж и поговорим.

В баню каждый, кто проделал долгий путь, отправлялся первым делом – смыть все то нехорошее, что могло к нему прицепиться по дороге через глухие леса. Пока гости мылись, у князя Вершины было время приготовиться к их приему. Он уже к тому времени поднялся и сидел за завтраком, намереваясь объехать свои поля и посмотреть всходы, но поездку пришлось отложить. Прослышав о госте, старейшины Ратиславичей собрались в братчину – самую просторную из старых землянок. Когда-то в ней жил сам Ратислав Старый, а после его смерти сыновья, к тому времени все женившиеся и поставившие рядом собственное жилье, стали собираться здесь для совместных трапез, праздников, на совет или просто – скоротать время вечером за разговором. Для женщин имелась другая такая же постройка – беседа, где они собирались в основном по зимам прясть и шить.

Ратислава Старый сам был не простого рода и вел свое происхождение от древних смолянских князей. Забравшись так далеко на восток и приобретя со временем большую власть и влияние над угрянами, то есть потомками кривичей и голяди, во многом перемешавшихся между собой, его внук, тоже Ратислав, большой удалец и кудесник, носивший прозвище Космат, отказался платить дань Смоленску. Дело чуть не кончилось войной, но в конце концов между Ратиславлем и тогдашним смоленским князем Зареблагом был заключен ряд: дочь Космата Мыслена стала младшей женой Зареблага, а сам Космат получил право называться угрянским князем, самостоятельно собирать дань с Угры и окрестностей, отдавая четвертую ее часть смолянам. И так с тех пор продолжалось уже почти век. Угрянские князья понемногу расширяли свои владения и сейчас добрались уже до истоков реки Рессы, южного притока Угры. Сначала звание угрянского князя носил старейшина рода, но со временем решили закрепить его, чтобы не толкать кровных родичей к раздору, за старшим сыном прежнего князя. Князь Вершина стал третьим, кто получил власть именно так. Старейшиной над Ратиславичами считался его двоюродный брат Богомер. Он решал дела, относящиеся к самому роду, а Вершина – дела всей угрянской земли. И похоже, что именно такое дело и явилось в Ратиславль этим туманным утром в лице оковского княжича Доброслава.

Несмотря на почетное звание, жил угрянский князь почти так же, как любой простой человек: каждый год он сам брал в руки топор и отправлялся «подчерчивать» лес, то есть подрубать деревья на выбранном под новое поле участке, чтобы подсохли, а потом рубил уже высохший лес, «подчерченный» пару лет назад. Сам он, с благословения Велесова волхва Велерога – тоже родича, по весне, как стает снег и все высохнет, подносил огонь к поваленным стволам, а как сгорят, сам проводил первую борозду ралом с железным наральником, в которое был запряжен крепкий рабочий конек. Сам он и первым бросал в борозды семенное зерно ржи или ячменя, чтобы благословение богов, лежащее на их далеком потомке, перешло на нивы и одарило род изобилием и благополучием.

Собственной дружины, как князья в тех землях, что постоянно воюют с внешними врагами, угрянский князь не держал. Работы для такой дружины находилось, слава чурам, очень мало, а кормить ее надо круглый год. В случае опасности его войском становились все взрослые мужчины племени, а сродники Ратиславичи – ближней дружиной. Для разных поручений, грозящих той или иной опасностью, или дальних поездок он использовал бойников – в тех молодая удаль играет, они и сами рады с кем-нибудь сцепиться.

Его жилище – несколько просторных полуземлянок, в каждой из которых обитала одна из жен со своими детьми и челядью, – мало чем отличалось от жилищ прочих Ратиславичей, и сам князь Вершина – крепкий мужчина сорока с небольшим лет, с красивыми русыми кудрями, чуть тронутыми сединой, – лицом походил на родичей, собравшихся послушать, что скажут приезжие. Чужих здесь не видали, бывало, годами, поэтому ради такого события отцы семейств отложили дела.

Многочисленные сродники толпились перед братчиной, стремясь поглазеть на гостей. От четырех жен (сейчас в его доме из них жили три) боги послали угрянскому князю шесть сыновей и семь дочерей. Старшие дочери, которым понравился стройный красивый гость, прихорашивались – для любой из них было бы совсем не плохо войти в его дом хотя бы второй женой. Но Доброслав, в сопровождении Лютомера проходя к братчине, равнодушным взглядом скользнул по хорошеньким, румяным лицам Молинки, Русавки и Ветлицы. Гораздо больше для него значила встреча с их отцом.

Братчина, просторное сооружение из толстых бревен, под двускатной соломенной крышей с конским черепом на коньке, отапливалась по старинке, как при Ратиславе Старом, – открытым очагом посреди земляного пола. Возле очага стояли деревянные чуры – вместилища родовых духов, которым по праздникам приносили жертвы и перед чьими темными, едва намеченными ликами обсуждались важные дела, заключались договора с соседями и приносились клятвы. Мужчины Ратиславля – отцы и деды малых семей – рассаживались на длинных скамьях вдоль стен. Женщины и дети толпились снаружи, разглядывая гостей. Приехавшие с Доброславом тоже ожидали поблизости. Женщины, кто посмелее, пытались их разговорить, но вятичи отмалчивались – видимо, Доброслав велел им придержать языки.

Проводив в братчину вятичских гостей, Лютомер хотел выйти, но князь Вершина сделал ему знак остаться. Будучи бойником, Лютомер считался находящимся вне рода и не имел права говорить в собрании его мужчин, но Вершина именно в нем видел своего наследника, не оставляя надежды, что со временем Лютомер отдаст власть над Варгой кому-то из младших братьев, вернется в род, найдет достойную жену и станет новым угрянским князем. Лютомер не опровергал этих надежд, но исполнение их пока оставалось в туманном будущем. Нельзя править и человеческим, и лесным миром, а Лютомер еще не решил, к чему его душа лежит больше. Тем не менее он не сторонился дел рода и принимал в них участие, насколько это было нужно и возможно. Поэтому сейчас, кивнув в благодарность, он скромно присел у двери, между самых младших, недавно женившихся и еще не обзаведшихся детьми молодых мужчин. Среди простых Ратиславичей Лютомер и впрямь выделялся, и видно было, что он тут не совсем свой, – его отличали и длинные волосы, собранные сзади, и волчья накидка мехом наружу, как носили только бойники. Русые волосы его уже немного тронула седина, из-за чего они почти сливались по цвету с шерстью накидки. Лицо его стало внимательным и замкнутым – в душе шевелились, как тайком заползшие змеи, нехорошие предчувствия, что Доброслав привез им новости, которых Ратиславичи не ждут и которым совсем не обрадуются.

Доброслав поклонился сначала чурам, потом князю Вершине, сидевшему на особой скамье перед очагом, потом на все стороны:

– Здравствуй, князь Вершина! Да пошлют боги великие мир твоей земле, благополучие племени, богатство дому, умножения роду!

– Здравствуй и ты, Доброславе! – Вершина приветливо кивнул и указал место, нарочно оставленное для гостей: – Садись. Садитесь, бояре оковские. Ну, рассказывай. Как доехал? Хорошо ли встретил тебя князь Велебор?

– А ты ничего и не знаешь, князь Вершина? – отозвался Доброслав. На лице его мелькнуло немного небрежное сочувствие, даже насмешка над этой неосведомленностью.

– А что такое? Откуда нам новости-то узнать – с тех пор как лед сошел, никто с той стороны не приезжал еще. Что ты мрачный такой? Или поссорились?

– Нет ли там войны какой, сохрани Перун? – с беспокойством спросил Богомер.

– О войне пока не слышно. Только князь Велебор умер.

Ратиславичи дружно охнули при этом горестном известии, даже князь Вершина не удержался от возгласа и переменился в лице.

– Умер? Отчего же?

– Судьба! – Доброслав развел руками. – Да он и не молод уже, у самого дети взрослые, и здоровьем был небогат. Умер хорошо – уснул с вечера, а утром не проснулся.

– И с детьми не простился? – охнул Витень.

– Детей его и дома не было – на охоту уехали. А как вернулись – отца уж обрядили.

– Кто же ему наследовал? – спросил Лютомер. Новость, превосходившая все его ожидания, так потрясла, что он решился подать голос, но никто его не осудил, потому что вопрос он задал самый правильный. – Старший сын? Зимобор?

– Не угадал ты, Ярилин волк! – Доброслав насмешливо глянул на него. – Княжич Зимобор в ночь перед погребением исчез и следов не оставил. Точно нави унесли. Жив ли, нет ли – только боги ведают.

– Так кто же теперь князь? – нетерпеливо спросил Вершина.

– А князем своим выкликнули смоленские кривичи… дочь Велебора, Избрану.

В ответ раздался новый возглас всеобщего изумления.

– А меньшой-то сын его что? – воскликнул племянник Вершины, сын его старшего покойного брата. Поскольку он родился старшим сыном у старшего сына прежнего князя Братомера, то ему, как вероятному наследнику угрянского стола, по праву досталось родовое имя Ратислав. Но его отец, Боровит, умер еще при жизни деда, не успев стать князем и тем самым лишив своих детей надежды на обладание властью. Но Ратислав Боровитович не таил за это обиды на судьбу и родичей, а своим здравомыслием и честностью заслужил почтение и рода, и соседей. – Тоже пропал, что ли? У Велебора же двое было, и оба уже взрослые!

– Меньшой не пропал, а выкликнули смоляне княжну Избрану, – почти с удовольствием ответил Доброслав. – И волхвы их говорят, что она днепровским кривичам счастье принесет. Не знаю, как смолянам, – он горько усмехнулся, – а нам от нее пока одни беды. Князь Велебор дружбу нашу принял и с войском обещал помочь. А княгиня Избрана от его обещаний отказалась.

Доброслав стиснул зубы, не в силах сохранять равнодушный вид. Он стыдился того, что съездил в такую даль напрасно и не оправдал надежд своего отца, пославшего его на Днепр, и мучительно было вспоминать, как беспомощно он выглядел перед женщиной, новопровозглашенной княгиней днепровских кривичей-смолян, которая с каким-то мстительным торжеством взяла назад обещания, данные ее покойным отцом.

– Значит, отказалась от союза? – с сомнением повторил князь Вершина. Он не мог так сразу поверить в эти значительные перемены, обещавшие и ему сложно предсказуемые последствия. – Княгиня Избрана Велеборовна, стало быть… Ну, дела!

– Вот ты и думай, князь Вершина! – сказал Доброслав. – Вы и думайте, угряне! – Он оглядел удивленные, озадаченные, встревоженные лица, окружавшие его со всех сторон. – Что это за князь такой – баба, вдова! Нет у вас больше князя, кривичи угрянские! Сами теперь думайте, как дальше жить! И чтобы с такой долей не пропасть, не лучше ли вам будет иных товарищей себе поискать? Там, где у власти крепкие мужи стоят, а не глупые бабы! Ведь вы вятичам не чужие. И на Угре немало вятичей уже живет, и сам ты, князь Вершина, с нашими князьями и волхвами в родстве.

Он обернулся и глянул на Лютомера, к которому это главным образом относилось. Когда-то в молодости князь Вершина привез себе с Оки знатную жену – волхву Семиладу, через детей которой, Лютомера и Лютаву, князь Вершина состоял в родстве с оковскими князьями. Но если князь Вершина надеялся благодаря этому родству избежать посягательств оковских князей на его земли, то те, в свою очередь, надеялись, что родича будет легче прибрать к рукам. Впрочем, дети Семилады состояли с нынешними князьями вятичей в родстве седьмой степени, то есть кровным оно уже не считалось и даже позволяло новые браки.

– Погоди! – Князь Вершина с досадой махнул рукой. – Ты уж очень спешишь, Доброславе. Прямо сейчас тебе все подай! Молодой еще, успеешь! Соберем сперва народ, объявим твои новости. Пусть люди думают.

– Ну, пусть думают, – согласился Доброслав. – Только я, если ты позволишь, сам с угрянами говорить буду.

– Захотят тебя послушать – поговоришь. Ну, отдыхай покуда. Бабы вам поесть собирают, – Остряха, глянь, не готово там?

– Не затягивай, князь Вершина. Мне долго отдыхать некогда. Пока я ездил, не началось бы у нас опять… Ничего с Оки не слышно?

– Никого не было у нас с той стороны покуда. Хазар опасаешься?

Доброслав не ответил, но и так все понимали, что их, проклятых. Уже не первый век русские племена – донские лебедяне, воронежские поборичи, днепровские поляне, бережане, гнездиловичи, ярковичи, жившие ближе к далеким теплым морям, вели почти непрекращающуюся войну с Хазарским каганатом, одной из самых могучих держав, известных славянам. Шесть-семь лет назад три могучих русских племени – с верхнего Дона, верхней Оки и Днепровского Левобережья – мы наконец объединились и провозгласили свою державу, Русский каганат. Объединенными усилиями они не только давали отпор хазарам, но и причиняли им немалый урон, вторгались во вражеские земли, из-за чего хазары были вынуждены просить помощи у Византии. Но, несмотря на успехи, русам дорого обходились эти войны. Русские князья – Святомер оковский, Ярослав киевский, носивший титул кагана русов, Воемир донской – постоянно искали союзников.

Князь Вершина предложил гостям выбор: разместиться по одному – по двое в жилищах Ратиславичей, где сколько найдется места, или раскинуть шатры на луговине, и Доброслав выбрал второе – в конце весны в печах уже не имелось необходимости. Приезжие принялись устраиваться на отдых, а князь разослал гонцов по ближайшим вервям. В честь такого важного события, как смерть смоленского князя, предстояло созвать старейшин со всей Угры и притоков, и вече могло состояться не ранее чем дней через десять. Доброславу эта задержка причиняла большую досаду, но он понимал, что иначе нельзя. По мере расселения славянских племен, уходивших вдоль рек все дальше и дальше от древних прародин, созывать общеплеменные веча даже малых племен становилось затруднительно, но настолько важный вопрос, как смена светлого князя, мир или война, обсуждать можно было только так. А сам князь Вершина даже радовался задержке, которая давала ему возможность все обдумать и предварительно обсудить с родичами.

Первоначальный совет собрался сам собой – Ратиславичи вовсе не расходились, проводив Доброслава, а тут же принялись обсуждать новости. Ради важности дела князь Вершина даже послал за сыновьями, чтобы не пересказывать им потом, а также за старшей жрицей, своей сестрой Молигневой, которая, хоть и баба, могла иной раз подать дельный совет. Вслед за ней пришла и княгиня Володара – самая молодая из его жен и самая знатная, взятая из смоленских земель и родившая Вершине троих младших сыновей, старшему из которых сейчас было пять лет.

Трое его старших сыновей все родились от разных матерей и совершенно друг на друга не походили. Лютомер, первенец, своей сединой в русых волосах, затягивающим взглядом и неуловимым отпечатком дикости, дыханием Леса, которое сквозило во всем его облике, внушал трепет даже родичам, но именно его слово, слово наследника, главы бойников и просто умного человека, весило немало. Девятнадцатилетний Хвалислав, сын хвалиски Замилы, молчал, опасаясь ляпнуть какую-нибудь глупость; будучи горячим и честолюбивым, он пока не имел того боевого опыта, что был у Лютомера, и сейчас с замиранием сердца ждал, не выпадет ли и ему наконец случай отличиться в ратном поле.

Третий сын, Борослав, Вершине приходился, строго говоря, не сыном, а племянником – он родился от младшего Вершининого брата, Радовита, умершего двенадцать лет назад. Вершина тогда взял братову вдову к себе – не маяться же ей одной, когда в роду мужиков хватает! – и ее самая младшая дочь, Золотава, родилась от него. Но благодаря этому семнадцатилетний Борята стал считаться княжеским сыном и занимал место рядом с Хвалисом, впереди прочих двоюродных братьев.

– Неужели правда, что князь Велебор умер? – толковали Ратиславичи. – Понятное дело, года голодные прошли, и не он один… Да, от Марены, как говорится, нету коренья!

Князя Велебора на Угре видели, может быть, два раза, – обходя полюдьем свои владения, так далеко на восток он почти не заезжал, довольствуясь теми дарами, которые князь Вершина присылал ему на Днепр. Он был хорош уже тем, что не вмешивался в угрянские дела и войска с Угры требовал всего два раза. Ожидаемые перемены могли быть только к худшему, раз уж на Днепре завелся новый князь, да еще, чудно сказать, женщина!

– Она – единственная дочь княгини Дубравки, внучка Гневомилы! – вспоминала Молигнева. – Род хороший, и женщины в нем все были мудрые!

– Да ладно, мудрые! – отвечал ей волхв Велерог. – Ведь она сама два раза здесь была – когда ее замуж за Рудомера оковского везли и когда она потом от вятичей назад восвояси бежала. Сама она, конечно, дева бойкая и собой красивая, но не волхва! Не дали ей боги мудрости, не призвали к служению. Только и может, что на большие праздники возле жертвенника стоять. Ни воевать ей, ни с богами говорить – нет, не выйдет толку!

– А ведь если и впрямь Велебор умер, а на стол смоляне девку посадили, то нам под девкой жить не годится! – говорил тем временем Богомер, не дожидаясь, пока служители богов разберутся, как там у новой смоленской княгини по их части. – С ума они, смоляне, сошли, что ли? Девку! Мужики, что ли, перевелись у них?

– Может, неправда? – усомнился старейшина рода Мешковичей, по имени Немига. Мешковичи жили близко – их дети играли с юными Ратиславичами, их женщины ходили к ратиславльским шить и болтать, поэтому все новости перелетали туда-сюда мгновенно. К тому же Немига женил своего старшего сына на дочери Богомера и заседал в здешней братчине на полных правах свата.

– Нет, не будет Доброслав в таком деле лгать. – Князь Вершина покачал головой. – Видно, совсем худые дела у смолян. Может, у них война какая, всех мужиков княжьего рода перебили?

– У них война, а мы и не знаем? – не поверил Толигнев, кормилец Хвалислава. – Кабы война, прислали бы к нам за ратниками. Помнишь, тогда князь Велебор с полотеским князем Столпомиром воевал, мы тут тоже войско собирали.

– Эх, молодые мы с тобой еще были, Толига, брат ты мой! – Вершина усмехнулся и даже взъерошил свои русые кудри под шапкой, и сейчас еще густые и красивые, несмотря на седину. – Молодые, неженатые!

– Ладно, старое вспоминать. – Богомер с суровым видом разгладил усы, похоже, скрывая усмешку. Как раз из того похода он привез свою первую жену. – Раз такие дела, надо и нам к смолянам посольство собирать, новой княгине в верности клясться и дары приносить.

– Эй, эй, погоди! – переполошился Толигнев. – Осади назад! Уже он и дары принес, и в верности поклялся! А я, может, не хочу? Мы, может, не желаем бабе кланяться! Ты-то, княже, что скажешь?

– Людей соберем, спросим, – уклончиво ответил Вершина. – А спешить и впрямь некуда. Они там девку на княжий стол посадили – нас не спросили, хотим мы, угряне, такую княгиню иметь или не хотим. А раз не спросили, то теперь и мы сами за себя решаем, как нам дальше жить.

– Это ты правильно сказал! – одобрил Толига и повеселел.

– В самом деле, что ли, с хазарами воевать задумал? – почти испугался сват Годила, брат второй княжьей жены, Любовидовны.

– Зачем сразу с хазарами?

– А как же еще? Между смолянами и вятичами мы одни не проживем, – либо под руку смоленского князя, либо вятичского идти надо. А идти под вятичей – с хазарами воевать. Доброслав, вон, уже сказал. Да и без него понятно. Может, эта княгиня новая и не станет в наши дела лезть, так и пусть ее… Правильно Богоня говорит. Надо дары собирать да послов на Днепр снаряжать…

– Не надо никаких послов! – закричали разом Толигнев и Немига. Махнув рукой в сторону свата, Толига добился тишины, вскочил на ноги и торопливо заговорил: – А другие-то кривичские князья обрадуются, что ли, что на Днепре баба в князьях? И полотеский князь, и плесковский, и изборские соколы, и дешнянский, какие там есть еще, сейчас все на смолян войной пойдут, будут землю ничейную к рукам прибирать. А с кого она, Велеборовна, войска потребует? С нас, вестимо! Так что не с хазарами, так с кривичами воевать придется! А с кривичами мы воевать не будем! Мы сами кривического корня, от общего деда род ведем, и я со своей кровью воевать не стану! Велес и чуры нас за такое дело проклянут!

Отцы кричали и спорили долго; женщины, слушая под дверью, ловили долетающие обрывки голосов. Пока что ничего не прояснилось, и сам князь Вершина по большей части молчал. Это был неглупый человек, в меру отважный, в меру осторожный. Племени угрян предстояло принять важное решение, и отсидеться в своих лесах явно не получится.

– А я вот еще что думаю, – заметил Велерог. – Раз мы теперь не под рукой смоленского князя, а вроде как сами по себе, князь вятичский-то не придет нас воевать? Вятичи-то вон где – рукой подать! Увидят случай всю Угру в свои руки забрать – куда мы без Смоленска? Или хотите вместо Велеборова рода светлому князю Святке кланяться и дань платить?

– Да ему бы свое удержать, Святке-то! – напомнил Толига. – С Дону хазары повадились к нему ходить, а там ведь самый хлеб! Не леса, как у нас, где пока себе хоть с убрус пашню раскорчуешь, все жилы надорвешь! Там чистое место, как скатерь, знай паши! А земля какая! Купцы рассказывали. Не то что у нас. Они, придонские, хлебом этим живут да еще торгуют. А хазары их с тех земель вытесняют. Вот они и просят помощи.

– А пусть-ка выкусят! – воскликнул Годила. – Чтобы мы, угряне, свою кровь проливали, для них, оковских, земли отвоевывали! А пусть выкусят! Нам до тех земель далеко, нам все равно там не пахать. Мы уж тут как-нибудь управимся. Хоть ты и говоришь, Толига, пашню тяжело корчевать, зато своя она, пашня, никакие хазары-булгары сюда не придут ее топтать. А эти там, на Дону, пусть сами справляются. Я и знать-то не знаю, что там за Дон такой и где он есть.

– Зато торговать через Дон с другими землями южными можно, – заметил Вышень, нынешний глава одной из младших ветвей Ратиславичей. Он был довольно ловок в торговых делах и неоднократно ездил по поручению Вершины продавать излишки дани. – Наши меха на Дон возить, на Волгу и за Хвалынское море – лучше ничего не придумаешь.

– Да и там хазары пошлины дерут, дальше Дона ведь не пускают. – Богомер махнул рукой: – Ну его, Дон этот. Тут Годила правильно говорит. Не нужны нам степи донские, а коли князю Святке нужны, пусть сам воюет.

– Так ведь он без войска и хлеба не даст, – напомнил Дерюга, глава рода Коростеличей, жившего в ближайшем соседстве. Он тоже прибежал в Ратиславль предупредить о вятичах и успел сразу после них, с самым небольшим опозданием.

– Обойдемся! – Богомер махнул рукой. – Всего-то ничего потерпеть осталось.

– Сплюнь! – перепугался Немига и торопливо постучал по деревянной лавке. – Хвали хлеб в закромах! До жатвы еще вон сколько – мало ли что!

– У тебя, старейшина, еще есть чем терпеть, – обиженно заметил Дерюга. – А мы чуть ли не с новогодья кору да белокрылку едим. Вот не присудил ты нам, княже, тогда Кривой лужок в зарод…

– Да что вам с того лужка, там коровы все траву выели, не взойдет там ничего! – опять принялся утешать его Годила.

– По се поры не померли, стало быть, до жатвы доживете, – отрезал Богомер. – Или ты, дед, воевать хочешь? Внуки лишние есть?

Дерюга обиженно отвернулся – воевать он не хотел, и возразить ему было нечего.

– Ладно, подумаем еще, – решил князь. – А то сами передеретесь, куда там хазарам! Да смотрите, гостя не злите мне пока. Чтобы он и сам не злился, и батьку своего, если что, успокоил. Надо ведь еще и о том помнить – а ну как князь Святко от хазар отобьется, а зимой на нас пойдет?

– До зимы приготовимся, – веско пообещал Богомер, который и сам уже об этом подумал. – Сперва решить надо, что со смолянами делать. А с вятичами разберемся как-нибудь.

Князь Вершина распустил родичей, люди разошлись из братчины по своим делам, а Лютомер с бойниками отправился восвояси. Парни возбужденно обсуждали новости – в случае той или иной войны именно им предстоит идти в бой в первых рядах.

Возле самого Ратиславля они встретили Галицу, которая только теперь возвращалась из леса. Она улыбнулась Лютомеру, но он, к ее тайной досаде, ничего не заметил. Да и с какой радости он, старший сын и наследник князя, будет замечать улыбки какой-то вдовы-холопки из домашней челяди Вершины? С тем же успехом ему могла бы улыбаться какая-нибудь коза.

В Варге Лютомер собирался первым делом рассказать обо всем сестре, но дома ее не нашел.

– Приходила, уж как вы ушли, Немигина дочь, – доложил Хортогость. – Наша с ней и убежала. Да тут они где-нибудь, на бережку. Покличьте, или я вон Гуляйку пошлю. Далеко-то не уйдут.

– Я сам найду. – Лютомер кивнул.

Куда могла пойти его сестра, он очень хорошо представлял. А не знал бы – нашел бы по следу. Даже в обычном человеческом облике сын Велеса сохранял многие звериные качества – быстроту, осторожность, неутомимость, тонкий слух и острый нюх. А уж свою родную сестру, с которой они сжились за последние шесть лет ближе некуда, он нашел бы даже в чужом лесу, не то что в своем, где хоть с каждым деревом здоровайся.

Когда утром явилась Галица, Лютава еще только встала и расчесывала волосы, поэтому даже не успела толком понять, что случилось и куда вдруг сорвался брат вместе со всей дружиной. Правда, Хортогость пересказал ей речи Галицы, но Лютава все равно недоумевала и очень обрадовалась, когда в дверь опять постучали. Притом постучали именно к ней – она жила отдельно от всех, в маленькой полуземлянке на самом краю поляны. Выскочив наружу, Лютава увидела Далянку.

Отец Далянки был главой Мешковичей – одного из многочисленных и богатых родов, жившего неподалеку от Ратиславля. Его род по старой памяти считался голядским, но еще лет сто назад они научились у пришельцев-славян ковать железные наральники и распахивать пашню. Благодаря многочисленным бракам с кривичами они и между собой стали говорить по-славянски, и из всех Мешковичей голядскую речь помнила теперь только старая бабка Шваруса. Бабка же дала внучке имя Дайле, которое соседи и родичи быстро переделали в Далянку. Девушка словно взяла все лучшее, что могли ей дать оба народа: высокие скулы подчеркивали прелесть больших темно-голубых глаз, а золотистые волосы обрисовывали продолговатое лицо мягким сиянием. Нрава Далянка была покладистого и приветливого, со всеми дружила и ничуть не гордилась своей красотой.

Лютава заметно уступала подруге красотой, но это ее нисколько не огорчало. Старшая дочь князя Вершины, единственная родная сестра Лютомера, очень походила на брата: высокая, худощавая, узкобедрая, с продолговатым лицом, широким ртом и узкими, немного близко посаженными серыми глазами. Кожа у нее была смугловатой, и летний загар прилипал к ней накрепко, не сходя даже за долгую зиму. Вот волосами она могла гордиться: русые, длиной до колен, густые, мягкие и слегка волнистые, истинно как у берегини. В двенадцать лет, после первого взрослого посвящения, она оставила отчий дом и с благословения матери ушла жить в Варгу, к своему брату Лютомеру и его побратимам-бойникам. В этом тоже проявился след древнего обычая: среди бойников должна находиться одна-единственная женщина, жрица Марены, которая в древности являлась и наставницей, и сестрой, и женой всем побратимам. Последнему парни, конечно, очень бы обрадовались: общества женщин им здесь не хватало, а в Лютаву некоторые из них были прочно, хотя и тайно влюблены и не променяли бы ее ни на какую другую девушку. Но вот тут их ждало разочарование: на ней лежал какой-то зарок, не позволявший ей свободно распоряжаться своей любовью.

– Ох ты, кто пожаловал! – При виде подруги Лютава обрадовалась. – Что ты прибежала с утра пораньше? Или вас уже грабят лиходеи речные?

– Какие лиходеи? – Далянка удивилась. – Случилось что-то?

– А ты не слышала?

– Нет.

– К нам чуть ли не на рассвете Галица прискакала. Трещала, что по реке идет ладья, а в ладье молодцы чужие, незнакомые. Да все при оружии. Ну, мы-то не сильно испугались, а по реке народ, боюсь, всполошится.

– Я не знаю, у нас не было никого. – Далянка покачала головой. – Выйди, поговорить хочу.

– Пойдем. Хортога, я к реке схожу! – крикнула Лютава, чтобы ее не искали, и вышла.

Две девушки пошли через светлую рощу – солнце уже заливало вершины берез, но внизу была прохладная, приятная полутьма. Волки, как известно, любят устраивать свои логова на болотах, выбирая сухое местечко среди топей, поэтому и обиталище «волчьего братства» полагалось устраивать в похожих местах. Но людям на болоте не жизнь – сырость, комарье, – поэтому первые угрянские бойники облюбовали место между Угрой и ручьем, который с тех пор стал называться Волчьим. Кругом вода – значит вроде как на острове, поэтому обиталище угрянских «волков», кроме собственно Варги, звали в волости еще Волчьим островом.

Пройдя через рощу и покинутую пять лет назад лядину Переломичей, девушки вышли к берегу Угры. Из-за кустов доносился заунывный голос пастушьего рожка, – судя по тому, как он то начинал гудеть, то умолкал и начинал снова то же самое, это старший пастушонок обучал младшего. Там пасли все те же Переломичи, отвоевав у Коростеличей право на прибрежную луговину, которую те хотели прошлый год распахать. К князю Вершине приходили судиться, а как добром дело не решили, то старейшины обоих родов выставили бойцов на божий суд. Хорошо, что по таким делам бьются без оружия, так что все кончилось вывихнутой рукой коростельского мужика Навара, а торжествующие Переломичи и дальше пасут там своих коровенок.

На полянке росла старая береза с искривленным стволом, на который можно было сесть, как на скамью. Там устроилась Далянка, а Лютава сразу подошла к берегу и села, подобрав подол рубахи и спустив босые ноги в воду. Купаться пока не пришла пора, но солнце припекало уже так, что хотелось освежиться. От реки тянуло прохладой, темные в тени струи колыхали длинные зеленые стебли водяных трав. Над водой зависла стрекоза с синим тельцем и прозрачными крылышками. Лютава глубоко вздохнула, словно пыталась втянуть в грудь всю прелесть этого мира, полного сил и свежести в конце весны, когда каждая травинка налита благодетельной силой Ярилы и стремится жить, жить, жить…

– Ты чего третьего дня не приходила, мы на лугу собирались? – спросила она, обернувшись.

– Да бабка Шваруса посадила нас всех горшки лепить! – Далянка улыбнулась. – Говорит, побили все, а по весне под молоко нужно. Знаешь, у Рушавки так ловко получаться стало! Лучше всех!

– А вчера?

– А вчера к нам Галица заходила, даже ночевать оставалась. Заболтала, я и не заметила, как время прошло.

– А, вот откуда ее несло, непутевую! – Лютава усмехнулась. – Я уже подумала: какого лешего она с утра пораньше в такой дали от дома рыщет?

– Да ты слушай. Говорила, куму зашла проведать к Овсяничам, да замешкалась, вот к нам под вечер и забрела. Тоже, дескать, проведать. Замила ей велела вызнать, как мы поживаем и все ли у нас благополучно.

– С чего это Замилке вдруг о вас беспокоиться? – Лютава пожала плечами. – Может, хочет чего? Может, думает твоих старших задобрить ради своего галчонка ненаглядного?

Галчонком старшие женщины по старой памяти называли княжича Хвалислава, который с детства выделялся своими черными волосами и темными глазами среди ратиславльских детишек, и многие переняли у них это прозвище.

– Это еще что! – Далянка вздохнула. – Если бы просто задобрить! Нет, она правда у Овсяничей была, пирогов принесла, с яйцами, какие Журавиха печет. Дескать, Замиле послали. Меня тоже угощала. Только ты знаешь… Как я того пирога поела, так и чую… – Она запнулась.

– Что? – Лютава повернула голову и посмотрела на нее.

– Ну, не знаю, как и сказать. Что-то такое чую… Будто мурашки по всему телу бегут, и беспокойство какое-то такое… То ли голодна я, то ли хочу чего-то, а чего – не пойму. Внутри все шевелится, то ли бежать хочется куда-то… Ну, не знаю. А ночью…

– Что – ночью?

Лютава встала и подошла к ней, внимательно оглядывая подругу. Теперь она заметила, что Далянка какая-то не такая – что-то неуловимо странное появилось в выражении ее всегда ясного и приветливого лица с чуть приподнятыми, как будто в улыбке, уголками губ – какая-то тревога, неуверенность, глубокое внутреннее удивление. Тонким нюхом кудесницы Лютава уловила запах ворожбы и дальше слушала, не сводя с Далянки внимательного острого взгляда.

– А ночью снится мне… Ну… Хвалис снится. И таким красавцем кажется, словно лучше и на свете нет. Будто обнимает он меня, слова разные говорит… А я слушаю, и так хорошо мне… Аж вспотела во сне. Вертелась, Рушавку разбудила. И как проснулась – все о нем думаю. Вот и думаю – с чего бы это?

Далянка вопросительно посмотрела на Лютаву. Второй из княжеских сыновей никогда ей не нравился, и внезапно вспыхнувшие чувства удивили в первую очередь ее саму. А привычка советоваться с Лютавой у нее была давняя – на два года старше, дочь волхвы и внучка волхвы, покровительница Варги, Лютава казалась ей сильной и мудрой, как сама богиня Марена.

– Ну-ка, погоди…

Для такого простого дела Лютаве не требовалось особых приготовлений. Она прикрыла лицо руками, чтобы не мешал свет Явного мира, и тихо забормотала под нос:

– Мара-Марена, матушка гневна, темные ночи, звездные очи, горе вздымала кощные чары…

В таких случая совершенно все равно, что говорить. Заговор только настраивает сознание на восприятие Навного мира, открывает «навное окно», а слова у каждого свои – главное, чтобы они помогали и настраивали именно тебя. Росомана, волхва из рода Гореничей, вообще стучится в свое «навное окно» при помощи колыбельной песенки, под которую ее когда-то качала старая волхва Плескава, ее прабабка, – с детства Росомана привыкала, что под эти слова сознание «уплывает», и пользовалась ими всю жизнь.

Призыв к Марене, божественной покровительнице Лютавы, сразу возымел действие: перед глазами потемнело, по коже побежали мурашки, а потом она словно затвердела, как каменная, – это дух обнаружил свою иную, по сравнению с телом, природу. Внутренний взор устремился вперед – и в самом сердце Далянки Лютава увидела темное пятнышко. Оно было живое и шевелилось, высасывая из души теплую силу и вкладывая взамен чужую волю.

Лютава издала короткий злобный рык, как настоящая волчица, – так ее разгневала чья-то попытка завладеть Далянкиной душой. С диким воплем она прыгнула вперед – сама Далянка от неожиданности и испуга отшатнулась и упала на траву.

Черный комочек выскочил из сердца и растаял.

Лютава постояла, приходя в себя – в прямом смысле. По коже опять побежали мурашки, как будто она «отсидела» все тело разом. Она отняла ладони от лица, зажмурилась – яркий свет весеннего дня резанул по глазам. Далянка сидела на траве и в ужасе смотрела на нее.

– Не ушиблась? – Лютава подошла и протянула руку: – Давай подниму.

– Не-ет… – Далянка уцепилась за ее сильную загорелую руку и поднялась. – Дура я… Уж сколько раз видела, а каждый раз так страшно…

– Страшно было вчера, – сердито ответила Лютава. – Она ведь, дрянь такая, тебе подсадку подсадила, приворожить к Хвалису пыталась. Ну, я им дам! Вот ведь придумала! Ну очень хочет Замилка Хвалиса на тебе женить. Не добром, так приворотом. Да их убить мало!

– Ну что ты – ведь он тебе брат!

– Леший ему брат!

– Да если бы хоть леший! У него же тут родни никого, только через князя Вершину. А мать – пленница, бывшая роба. У Люта, у Боряты, у младших ваших всех родня знатная. А у Хвалиса никого! По матери ни рода, ни племени. Вот он и хочет хоть как-нибудь корень пустить, хоть через жену.

– Ну, если ты такая добрая, то выходи за него! – с ожесточением ответила Лютава.

– Да что ты! – Далянка отмахнулась. – Не хотела я за него выходить и не хочу. Я ему на прошлую Макошину неделю сказала – не пойду, и не думай. Просто тебе объясняю.

– Спасибо за науку. А то я бы сама не додумалась.

– Что ты такая злая?

– Я не злая! Была бы злая, давно бы сама Замиле гостинец приготовила. На нее и у меня сил хватит. А не хватит – своих попрошу.

– Ну, ты уж слишком! – Далянка даже испугалась. Она верила, что у Лютавы хватит сил и умения даже на смертную порчу, но все же речь шла о людях из своего рода!

– А не то – так отцу бы нажаловалась. Пусть бы знал, чем его жена любимая балуется. За приворот убивают, случается.

– Да ну тебя, такие страсти рассказываешь! – Далянка нахмурилась. – Не случилось же ничего.

– А ты хочешь дождаться, пока случится? Это они к завтрашнему дню постарались – ведь завтра Ярила Мокрый! Вот и думают: подсадку посадить, чтобы ты денька два по нему страстью потомилась, а там – хоровод, гулянья, песни-игры, все такое – и готово дело! Галица эта тоже – ходит тут везде, поршнями шмыгает! Дошмыгается!

– Ой, смотри! – Далянка покачала головой. – Я знаю, почему ты злишься. Боишься, как бы князь Вершина Хвалису слишком много не оставил, Люта не обделил.

– А думаешь, не может?

– Может. Мой отец то же самое говорит. А мать знаешь что ему отвечает?

– Ну?

– Что в погоне за властью вы дух свой погубите. Какой бы ни был, он ваш брат по крови. Какой ни есть, а вашего рода. На свой род руку поднимать – сама знаешь, чего я тебе объяснять буду? Проклянете сами себя из-за него, вам оно нужно?

– А дать им пакостничать – лучше? И я за тебя заступиться не могу? Да я загрызу их обеих, если еще…

– Девушки, да вы никак деретесь? – Из-за берез показался Лютомер, с любопытством разглядывающий взволнованную Далянку и разгоряченную, рвущуюся в бой Лютаву. – А можно сначала, а то я проглядел?

– О! – Увидев его, Лютава сразу забыла, о чем они с Далянкой говорили. – Ты вернулся! Ну, рассказывай! Что там за напасть?

– Идет на нас туча черная – и князь Святко, и хазары, и люди с песьими головами! – Лютомер усмехнулся, подходя к ним. Далянку он при этом окинул выразительно-мужским, оценивающим взглядом, слегка улыбаясь, – Далянка, хоть и была с ним отлично знакома и знала, что это ничего особенного не означает, слегка покраснела и опустила глаза, подавляя улыбку. Сестру Лютомер сразу взял за руку и прижал ладонью к своей груди. – И решило вече отдать дань из пяти десятков самых красивых девушек. Так что собирайтесь, первыми пойдете.

– Да ну тебя! Ты чего, братец, несешь? – возмутилась Лютава. – Напророчишь ведь! Как будто нам своих забот мало! В чем там дело-то, говори!

– Доброслав оковский приехал. Помнишь его? Новости – одна другой веселее. Смоленский князь умер, старший сын его сгинул, а в князьях у них теперь сидит княжна Избрана. Та, что за Рудомером оковским была, да овдовела. Вы ее не видели, поди, – когда ее туда везли, вы еще сами девчонки были. А я ее помню. Теперь она – над нами светлая княгиня. А Доброславу от ворот поворот дала – в войске отказала, а он теперь войска требует от нас, чтобы с хазарами на Дону воевать. Под свою руку приглашает Угру Святко оковский, короче.

– Постой! – У Лютавы закружилась голова от такого обилия новостей. – Неужели правда?

– Да я не заметил, чтобы он врал.

Девушки переглянулись. Они никогда не бывали в землях смолян и не видели князя Велебора, поэтому особой скорби не ощущали, но понимали, что смена князя на Днепре может иметь последствия и для Угры, то есть для них. Но какие?

– Вот наши отцы и деды призадумались, – продолжал Лютомер. – То ли новой смоленской княгине ехать дары приносить, то ли под руку Святомеру оковскому идти. Под девкой ходить отцу как-то обидно, да и наплачемся мы с такой княгиней – на нее сейчас только очень ленивый воевать не пойдет, а войско с нас будут требовать. А к Святке в родню проситься – идти с ним воевать хазар.

– Словом, и здесь хорошо, и там весело! – окончила Лютава. – Так и что отец решил?

– А он молчит пока, только глазами так с одного на другого. – Лютомер показал, как князь Вершина в братчине только посматривал на спорщиков.

– А ты как думаешь?

– А я думаю, что с дарами мы спешить не будем. Сейчас время удобное – можно так устроиться, чтобы никому больше дань не платить, а только собирать – и с Угры, и с притоков, и с Жижалы, и с Болвы, если повезет… Мало ли хороших рек на свете, и везде люди живут!

– Ни княгиня смоленская, ни князь оковский не обрадуются, если мы так захотим жить!

– Правильно мыслишь! Но, знаешь, на всякую кашу ложка найдется. Если подумать, то можно так сделать, чтобы нас ни русы, ни кривичи не трогали. Но про это рано говорить, подождем, что еще вече скажет. А вы пока не хотите в Ратиславль погуляться, на гостей посмотреть?

– Эка невидаль! – Лютава фыркнула. Доброслава она помнила по зиме, и он ей совсем не понравился.

– Ну, пусть они на вас посмотрят. Может, Доброслав как увидит вашу красу ненаглядную, так забудет, зачем приехал.

Далянка улыбнулась – у нее и так хватало женихов, и еще один сраженный ее голубыми глазами оказался бы явно лишним. Лютава насмешливо поджала губы – она не обольщалась насчет своей красоты и не наделась своим видом кого-то повергнуть в беспамятство. Лютомер приобнял ее одной рукой, прижал к своему боку, и Лютава прильнула к нему, как к самой надежной опоре. Привыкнув жить рядом со своим братом, сильнее которого не нашлось бы на Угре никого, она ничего по-настоящему не боялась.

Глава 2

Было уже за полдень, когда Галица добрела до Ратиславля. Варга Лютомер со своими бойниками уже успел сделать все свои дела и отправился обратно – она видела его, подходя к валу, но он на нее даже не глянул. Молодая женщина и без того находилась в не лучшем настроении, а теперь в сердце кипела злоба на весь свет. Только кого она занимает, ее злоба или ее любовь? Бывшая роба, дочь иноземной пленницы и неведомого отца, домашняя утварь, все равно что лавка или лохань!

А разве она чем-то хуже других? Галица была стройной женщиной – тонкой в поясе, с длинными ногами и высокой грудью, так что многие мужики оглядывались, когда она проходила мимо, одетая только в рубаху из небеленого льна. И лицо ей досталось не из худших – с довольно правильными чертами, немного вздернутым носом, желтовато-серыми глазами и длинными черными ресницами. Она могла бы быть привлекательной, если бы не портил ее улыбки выступающий верхний клык с правой стороны, какой-то особенно белый и выдвинутый вперед из ряда зубов. Из-за этого клыка ее дразнили в Ратиславле упырицей, но она никогда не обижалась, а только улыбалась всякому, глядя, как собака, так умильно и примирительно, словно говоря – ну я же такая безобидная, какой же вред от меня может быть? Но несмотря на это показное дружелюбие, в Ратиславле ее не любили, женщины сторонились, да и мужчины, заглядевшись было, потом отворачивались и сплевывали на всякий случай.

На княжьем дворе шевелилась обычная дневная суета.

– Явилась! – так приветствовал Галицу ключник Крыка, хромой, но шустрый мужик с дремучей рыжей бородой.

Он возглавлял княжескую челядь, состоявшую из пленников, в разные годы захваченных в походах. К этим людям принадлежала и мать Галицы – еще молоденькой девушкой она попала в плен во время похода на северскую землю. Большую часть пленников князь Братомер тогда продал варягам, которые охотно скупали полон, захваченный в межкняжеских сражениях, и возили в Итиль продавать арабским купцам. А молодую девушку с бойкими глазами тогдашняя старшая княгиня Темяна оставила себе в услужение. Как ее звали, она не говорила, и ее стали называть просто Северянкой. Здесь она прожила жизнь, родила дочь, выкормила Хвалиса, сына такой же пленницы, только от князя, и умерла несколько лет назад. Когда новорожденному Хвалису потребовалась кормилица, князь Вершина подарил недавно родившую Северянку Замиле, и с тех пор ее дочь тоже считалась собственностью младшей князевой жены. После смерти матери Галица осталась одна на всем белом свете, не зная ни своего отца, ни даже имени сгинувшего материнского рода. Несколько лет назад, когда Галица нашла себе жениха, Замила уговорила мужа отпустить ее на свободу и даже собрала кое-какое приданое. Но вскоре Галица овдовела, а в семье мужа не прижилась и вернулась в Ратиславль.

– Где ты бегаешь, лешачиха, с самого рассвета нет тебя! – ворчал Крыка. Сам такой же раб, он, однако, гордился связкой ключей на поясе и строго следил, чтобы челядь не бродила без дела.

– Ну что ты, Крыкушка, с самого утра злой такой! – умильно улыбаясь, примирительно заговорила женщина. – Ты не помнишь разве, я у тебя вчера просилась к Овсяничам, меня и Замила посылала.

– Так то вчера!

– Я и дома не была с тех пор, мне еще велено было зайти Мешковичей проведать, вот я зашла, да и задержалась.

– А пироги где? Они обещали прислать. – Крыка огляделся.

– Так Немигиной боярыне снесла.

– Вот дура баба! – Ключник аж хлопнул себя по коленям в досаде. – Дождешься ты у меня, лешачье отродье! Весь день дома не была, бегала незнамо где, не ночевала, да еще и с пустыми руками пришла! А работать за тебя кто будет? Тебя зачем здесь кормят?

– Пришла? – Галицу окликнула другая челядинка, по имени Новожилка. – Замила тебя спрашивала. Велела, как придешь, сразу к ней идти.

– Вот видишь, батюшка! – Галица широко улыбнулась, будто ничуть не держала обиды за все эти попреки. – Хозяйка меня зовет. Я пойду к ней, ты уж не серчай.

– Как придешь, сразу за жернов, у нас гости, хлеба надо больше! – прокричал Крыка вслед, когда она уже пошла к двери.

Владения хвалиски Замилы состояли из двух клетей, разделенных деревянной перегородкой, и в каждой имелась своя печь. В большей половине обитали дети и собственная челядь младшей жены, а меньшая служила спальней ей самой и по большей части – князю Вершине. Двадцать лет назад молодому тогда еще княжичу Вершиславу Братомеровичу вздумалось ограбить караван купцов, шедших из Хорезма через Волгу дальше на северо-запад. Продавая им собольи шкурки, он заметил, что серебра у покупателей осталось еще предостаточно, и решил взять его более простым способом. Налет почти удался, не считая того, что половину серебра купцы успели опустить где-то в реку и его так и не нашли. Зато среди добычи обнаружилась молодая смуглокожая рабыня, которую возил с собой один из погибших купцов. Вершина забрал ее себе и вскоре так полюбил, что стал считать своей законной женой. Первое время пленница очень дичилась, не понимая ни слова по-славянски, отказывалась есть пищу, приготовленную руками «неверных», никак не желала появляться на людях с открытым лицом. Умываться она ходила только на реку, отказываясь от обычной лохани, и горько плакала, когда из-за подступающих холодов купаться в Угре, куда она отправлялась по вечерам, стало нельзя.

Но постепенно эти ее «странности» прошли: голод и холод не тетки, а без присутствия на пирах и праздниках она никогда не смогла бы утвердиться в положении законной жены. А забраться повыше ей хотелось: смуглянка оказалась весьма честолюбива. Конечно, Вершина не мог назвать княгиней хвалиску и бывшую робу, когда в его доме жили сперва Семилада, а потом Володара – знатные женщины из рода князей, волхвов и воевод. Но Замила, хоть и звалась младшей женой, жила не хуже старших, щеголяя не менее дорогими одеждами и украшениями, посудой, разными ценными и забавными вещичками, которые иной раз привозил с далеких торгов расторопный Вышень.

Теперь, по прошествии двадцати лет, она оставалась еще красивой, хотя стройный некогда стан расплылся после четырехкратных родов – двое первых ее детей умерли совсем маленькими, – а возле огромных темных глаз появились морщины. Ее сын, который поначалу почти не отличался от прочих холопьих детей, рос со своей молочной сестрой, они играли вместе, в то время как другие дети сторонились смуглого и темноволосого сына хвалиски. Многое их роднило: и Хвалис, и Галица родились от матерей-пленниц, одиноких, чужих и бесправных в Ратиславле. Одиночество и нелюбовь окружающих сблизили женщин. Со временем их положение стало сильно различаться: князь Вершина, привязавшись к Замиле, возвысил ее до положения жены и матери наследника, и вот уже много лет она одевалась в лучшие привозные ткани, имела в своем распоряжении две клети и собственную челядь, а Северянка так и оставалась робой до самой своей смерти, но Замила не забывала прежней дружбы, доверяла ей и во всем с ней советовалась. После смерти матери эту дружбу унаследовала Галица и была постоянной, хотя и тайной советчицей хвалиски.

Войдя, Галица застала в клети не только саму Замилу, но и Хвалиса. При виде нее княжич в нетерпении встал.

– Ну, что? – воскликнул Хвалислав. – Удалось?

– Здравствуй, княгиня, и ты, княжич, сокол ясный! – Галица низко поклонилась. – Как твое здоровье, заря ты моя ненаглядная?

– Ничего, – обронила хвалиска. – Ты говори лучше. Ты была у них? Все сделала?

– Сделала я, сделала, матушка моя, – Галица поклонилась. – Заговорила я пирожок крепким заговором, чтобы в сердце девичье страсть горячую, пламя палючее вложить. И съела она пирог, и вошел в нее Ярилин дух. Теперь сладится дело. Завтра она на тебя, сокол ты наш, уже совсем другими глазами смотреть станет. Получишь ты невесту знатную и добрую, все будет, как сам захочешь. Только вот еще что…

– Что?

– А вот что. – Галица подошла поближе к хозяйке, склонилась и зашептала: – Сокол-то наш не только за невесту сражается, ему еще за престол отцовский побороться бы надо. А мешает ему только Лютомер, потому как после Лютомера он – старший. Кабы не оборотень, то сокол наш уже сейчас мог бы наследником зваться, и тогда не такие еще невесты наши были бы, как Далянка Немигина. Тогда бы к нему княжны иноземные сами прибежали.

– А куда же он денется, Лютомер? – не поняла Замила. Она очень хотела иметь для себя и сына все самое лучшее, но быстротой соображения не отличалась.

– Ну, мало ли куда? – Галица с намеком пожала плечами. – Судьбу наперед никто не знает. А судьбе и помочь можно… Только ты, княгиня, пообещай, что если я тебе помогу, и ты меня не забудешь.

– А чего ты хочешь?

– Хочу мужа знатного, богатого, и приданого, чтоб ему не стыдно было меня в дом взять и большухой назвать. Всю жизнь в челяди живу, хочу в боярынях пожить, сама хочу своей челяди приказывать. Довольно я спину наломала!

В голосе женщины зазвенели гнев, давно копившаяся досада, негодование на судьбу, которая одним дает все – крепкий сильный род, довольство, счастье, а другим только одиночество, бесправие, корки с чужого стола.

– Где же я его возьму? – Замила развела руками. – Боярина хочешь! Какого-нибудь еще мужа найти можно, приданое я тебе раз дала и еще раз дам, не пожалею, но чтобы боярина! Кто же согласится?

– Найдется кто-нибудь. Как станет твой сын князем, а я – княжеской сестрой, и за такую невесту старейшины и бояре передерутся. Обещай, что сделаешь, как я сказала, тогда я тебе помогу.

– А ты сумеешь? – с сомнением спросил Хвалислав. Конечно, избавиться от Лютомера он бы не отказался, но странно было слышать такие вещи от челядинки. На кощуну больше похоже – где младший сын всех старших одолевает.

– Сумею! Или ты думаешь, сокол мой, что я только зубы больные могу заговаривать? Я не то еще могу… – почти прошептала Галица. – Поклянись, что сделаешь меня боярыней знатной, тогда я тебя князем сделаю.

– Все будет, как ты скажешь! – вполголоса воскликнул Хвалислав. – Только помоги.

Он верил ей и не верил, но при взгляде на Галицу ему вдруг стало жутковато. Хвалис знал ее с рождения и помнил, сколько самого себя. Он привык, что Галица всегда где-то рядом, под рукой, но никогда не воспринимал ее всерьез. Даже к ее славе как травницы и ворожеи он относился легко – любая женщина знает какие-то простейшие заговоры, которые могут понадобиться каждый день. Ходили слухи, что Галица умело делает приворот и отсушку, потому он и заговорил с ней о Далянке. Но теперь в ней появилось нечто новое. Какая-то особая сила загорелась в ее изжелта-серых глазах, и лицо, всегда украшенное широкой игривой улыбкой, вдруг стало строгим, резким, даже пугающим. Так она казалась гораздо менее привлекательной, но внушала почти трепет. Сразу вспомнились разговоры, что старый бортник Просим, в семье которого она жила замужем, научил ее такому, что знает далеко не каждая ворожея. И то, будто они хорошо ее знают, – не более чем видимость. Совсем они ее не знают, ни капельки, хоть и прожили бок о бок с ней всю жизнь.

– Ты попробуй с гостем-то нашим подружиться, – еще посоветовала Галица своему молочному брату.

– С каким гостем?

– С оковским княжичем, что сегодня приехал. Ну, войска просить, с хазарами воевать.

– Не даст все равно ему отец войска, так и что мне с ним дружить? – Хвалис пожал плечами. – А ему что за дело до моих печалей – свои бы избыть.

– Ой, зря ты так думаешь, сокол! – Галица выразительно покачала головой. Самому Хвалису собственные печали заслонили весь белый свет, но она, челядинка, чье место у жернова да у прялки, умела видеть, как оказалось, гораздо дальше него. – Ему здесь друг нужен, а тебе на Оке друг не помешает. Его отец, оковский князь, большую силу имеет. Глядишь, и будет тебе польза от этой дружбы.

Выйдя опять в большую клеть, Галица смирно устроилась возле жернова, и ни Крыка, проверявший, как челядь выполняет свою работу, ни кто-то из Ратиславичей не мог заподозрить, какие большие перемены для них всех вызревают в уме этой молодой, улыбчивой, совершенно заурядной женщины.

Назавтра, собираясь на Ярилину Плешь, Молинка и Далянка зашли за Лютавой, как обещали, но дождались ее не скоро. Сидя на поваленной березе неподалеку от Варги, девушки сплели себе по венку и спели три песни, а Лютава все не выходила.

Из-за деревьев, за которыми пряталась поляна, долетали голоса, свидетельствующие о поспешных сборах. Наконец на тропинке показалась целая толпа парней и подростков – почти все нынешние обитатели Варги. Умытые, непривычно хорошо одетые, с тщательно расчесанными волосами и плетеными тесемками на лбу – у всех одинаковыми, поскольку это знак рода, – бойники выглядели непохожими на себя, а Теребилу, которому кто-то убрал с лица расчесанные волосы и опрятно заправил буйные кудри за уши, Далянка даже не сразу узнала. Сами парни тоже чувствовали себя непривычно и все одергивали свежие жесткие рубахи, поправляли пояса.

Завидев у березы двух девушек, старшие из парней бурно обрадовались. Еще бы не обрадоваться – в ожидании этого дня они только и думали, что о девушках, и вот они уже ждут у ворот, да какие девушки! Молинка, вторая после Лютавы дочь угрянского князя Вершины, была невысокой, немного полноватой – в самую меру, приятных округлостей, как говорил неравнодушный к ней Бережан, с толстой темно-русой косой, с белым лицом, ярким румянцем, густыми черными бровями и светло-карими глазами. Далянка же благодаря своей мягкой, но выразительной красоте считалась не менее завидной невестой, чем княжеские дочери.

– Девушки! Вы за нами! Заждались небось! Здравствуй, Далянка! – загомонили парни.

Строго говоря, бойники не рассчитывали даже сегодня добиться какой-то особой благосклонности таких знатных и красивых девушек, но не могли удержаться и вились вокруг них, притянутые неодолимой силой Лады и Ярилы. С самого рассвета парни пребывали в лихорадочном волнении, только проявлялось оно у всех по-разному: одни громко и подробно живописали, чего ждут от Ярилиных игрищ, другие молча то краснели, то бледнели. И только мальчишки из младших просто галдели и резвились, радуясь большому празднику, нарушавшему однообразие обыденной жизни.

Смеясь, девушки отвечали на приветствия и не сразу разглядели среди парней Лютаву. Она шла последней и на ходу торопливо расправляла кисти пояса, приглаживала волосы – русые пряди образовывали на ушах как бы петли, на которых сверкали вычищенные к празднику серебряные заушницы. Эту прическу особенно любили девушки-вятичанки, и на Угре она в последние годы приживалась, тем более что мать Лютомера и Лютавы тоже была вятичанкой с верхней Оки.

– Посмотрите, у меня там все ровно? – вместо приветствия обратилась она сразу к обеим подругам, пытаясь на ощупь определить, как лежат на волосах заушницы. – А то с этой оравой разве что путное сделаешь? Приду сейчас вся кривая-косая, как кикимора, люди засмеют.

– Да ты столько собиралась, мы уже хотели без тебя идти! – отозвалась Молинка, пока Далянка осматривала прическу и венчик Лютавы. – Еще чуть-чуть – и как раз на Купалу бы успела!

– Ага, вам хорошо! У тебя один брат, у Далянки два, а у меня вон, и не сочтешь! – Лютава махнула рукой в сторону своей «стаи», зазвенев бронзовыми бубенчиками на браслете. – Теребила, не трожь волосы! – прикрикнула она на парня, который от волнения все норовил взъерошить свои старательно уложенные кудри. – И так два гребня об тебя обломала! И каждый: Лютава, пришей! Лютава, зашей! Лютава, помоги! Вроде здоровые лбы, в драке не теряются, а как на праздник, так словно дети малые!

– Кто бы говорил! Матушка нашлась! – огрызнулся Теребила, но, однако, спрятал руки за спину. Он был среди бойников одним из старших – где-то зимой ему сравнялось двадцать два или двадцать три года, если бабки не сильно обсчитались, а Лютаве этой весной исполнилось восемнадцать, так что она – и мать, и сестра лесного братства – на самом деле была моложе некоторых «сыновей».

– Да ладно тебе, не бранись! – раздался позади низкий голос, и девушки невольно вздрогнули – как всегда, они не заметили, как появился Лютомер. – Целый год дожидались, пока опять Ярилины дни придут, вот парни и раздухарились. Вон, Милята как покраснел с утра, так еще и не отойдет!

– Видно, сон хороший видел! – дополнил десятник Хортомил.

Парни захохотали, стали наперебой описывать, что именно Милята видел во сне, заглушая его возмущенные оправдания, что он-де и не думал краснеть, а кто в этом сомневается, сейчас сам у него покраснеет.

– Ну, вырядились, ну, птицы ирийские! – прозвучал вдруг поблизости веселый женский голос. – Жениться, что ли, полетели соколы? Тебе, Прочко, еще рано, нет тебе моего благословения!

Вокруг засмеялись – Прочко, очень бойкий и непослушный тринадцатилетний отрок, еще не дорос до посвящений, после которых можно жениться. Одновременно все бойники, обернувшись на голос, стали кляняться.

– Здравствуй, мать Темяна! Здравствуй, мать Числомера!

Неподалеку от Варги из леса выходила еще одна тропинка. Она вела к небольшому святилищу Марены, спрятанному в густом лесу. Обычные жертвы Матери Мертвых приносили перед ее идолом в святилище Велеса, а в лесном Маренином только сжигали тела умерших. Место, где умерший непосредственно переходит во владения Темной Матери, обычным людям вообще не следовало посещать. Там же постоянно жили две жрицы – Темяна и Числомера. Темяна на самом деле приходилась князь Вершине матерью, а Лютомеру и Лютаве, следовательно, родной бабкой. Она тоже с молодости была посвящена Марене, а после смерти мужа оставила род и ушла жить в святилище, справедливо рассудив, что «в белом свете» ей больше делать нечего. Она руководила каждым погребением и провожала умерших. Именем бабки Темяны матери пугали непослушных детей: по достижении семилетнего возраста каждого мальчика и девочку отводили в лес, и там Темяна, воплощение грозной темной богини, проводила испытания, задавала вопросы и «перепекала» дитя возле огня, после чего оно возвращалось в род. Поговаривали, что несправившихся она сама и съедает во славу своей покровительницы. И хотя каждый знал, что никого она еще не съела, даже взрослые, вспоминая собственное посвящение, кланялись ей при встрече с таким же благоговейным почтением, как в детстве.

Числомера, довольно молодая бойкая женщина, происходила из рода Залешан, но овдовела еще совсем юной и теперь воплощала в Ратиславльской волости «зрелую Марену», промежуточную ипостась между «старой Мареной» – Темяной и «молодой Мареной» – Лютавой. Тем парням, что постарше, вид ее внушал очень приятные чувства. Приближаясь к своему семнадцатилетию и собираясь вернуться в род, парни проходили у нее еще одно посвящение, тоже немного страшное, но скорее приятное, постигали тайны, без которых никак нельзя взрослому мужчине, кому скоро жениться.

Сейчас обе жрицы направлялись в святилище Велеса за своей долей жертв – ибо любой Ярилин праздник не обходится без жертв Велесу, и наоборот. Попрощавшись с волхвами, бойники тронулись в путь по широкой тропе. Хортогость – рослый, широкий, немного сгорбленный мужик лет пятидесяти, с широкой черно-пегой бородой – стоял у кострища и провожал глазами своих питомцев. Когда-то и он двенадцатилетним отроком пришел в Варгу да так и прижился здесь, обучая младших, и не завел никакой другой семьи. Во времена его молодости бойники пробирались к местам весенних игрищ тайком – подкрадываясь, как настоящие волки, хватали девушек и уносили в чащу, а родичи похищенных потом не шутя выслеживали их и мстили – многим это в те времена стоило жизни. А теперь вон как – нарядились да пошли открыто, с самого утра.

– Ты смотри, Хортога, что делается! – Бабка Темяна взмахнула клюкой, у которой на верхушке была вырезана голова лебедя – священной птицы Марены. – И это «волки» называется! Совсем молодежь распустилась – на праздники к людям ходят! Куда только белый свет катится!

– Да ладно, мать, что сделается-то? – примирительно отозвался Хортогость. В душе он по-хорошему завидовал нынешним бойникам, которые не были так оторваны от людей, как он и его ровесники, давно уже сложившие головы в разных стычках и сражениях. – Мы же оружия на людях не носим, а если задерется кто, то свои же уймут. А Докуку варга брать не велел, пусть сидит, котел чистит, раз такой дурной.

– Чего да чего? – ворчала бабка. – Скоро докатимся – гостей будем в Варгу водить! И так вон, дорогу протоптали, хоть на санях езжай! Никакого уважения! Ну какие ж они волки! Звание одно! Скоро ночевать домой ходить начнут, а там от бойничества и памяти не останется, басни одни!

– Ну ладно, мать, они же ребята молодые! – попыталась утихомирить ее Числомера. – Повеселиться и волкам хочется! Я тоже вот под вечер пойду на Ярилину Плешь поплясать!

– Вот подрастут, в роды вернутся, тогда бы и веселились! А то – волки, а к людям на праздник ходят! Какие же это волки!

Продолжая ворчать, старуха направилась вслед за ушедшими бойниками. Хортогость ушел в землянку.

Путь лесных побратимов лежал к Перунову дубу, расположенному на пригорке над рекой неподалеку от Ратиславля.

– Ой, смотри, все собрались уже, быстрее! – Молинка, заметив у пригорка большую толпу, пестрящую белыми, розовыми, серо-голубыми, бледно-зелеными, желтыми пятнами нарядных крашеных рубашек, побежала вперед, потом обернулась, в нетерпении подпрыгивая и звеня подвесками в ожерелье: – Далянка! Из-за тебя не начинают. Давай бегом! Весну проспим, Ярилу упустим, ты понимаешь, что с нами за это сделают!

– Да не упустим, ладно тебе! – ответила Далянка, однако прибавила шагу. – Ярила-то сам с нами.

Молинка оказалась права: их ждали с нетерпением, и, когда ватага бойников с конем и тремя девушками показалась из леса, толпа забурлила, раздались приветственные крики, угряне замахали руками, закричали, призывая их поторопиться. Старшая жрица Молигнева держала на вышитом полотенце свежий каравай и пучок сухих ячменных колосьев, сберегаемых с прошлого года. В честь праздника она нарядилась в самые лучшие красные рубахи с вышивкой, в праздничную поневу, затканную знаками земли и засеянного поля, а на голове ее красовался старинный головной убор с рогами вроде коровьих, на которых висели кисточки из красных нитей и серебряные бубенчики. Имеющая шестеро здоровых детей и четверых внуков, полная, пыщущая здоровьем и жизненной силой, старшая жрица воплощала саму Макошь угрянской земли. Причем ее младшие дочери еще не вышли замуж, а стало быть, и саму Молигневу в старухи было зачислять рановато – многие мужики с удовольствием поглядывали на ее мощную грудь и широкие бедра.

– Далянка! Где ходишь! – закричал ее старший сын, Солога, призывно размахивая руками. – Мы уж думали, тебя волки съели! Хотели уже Русавку вести!

– Иду я, иду! – Далянка подбежала к Молигневе.

Бойники тем временем смешались с толпой, каждый из подростков кинулся к своим родичам. Теперь, когда желание повидаться с матерью уже не расценивалось как измена братству и не каралось смертью, «волки» довольно часто виделись со своей родней, но все же женщины охали, обнимали сыновей, расспрашивали, как жизнь в Варге. Отцы радовались, как хорошо растут и крепнут их отпрыски, допытывались об успехах, вспоминали время своего бойничества. Там и здесь раздавалось: «Ну, совсем здоровый парень вырос, скоро женить пора! Когда домой-то вернешься, а, Соколик?» В старинных песнях, которых Лютава знала множество и пела побратимам зимними вечерами, часто говорилось об этом – как мать и отец уговаривают бойника не возвращаться к братьям, остаться с ними, даже опаивают его сонным зельем, чтобы забыл братство… И все это очень печально кончается!

Далянке и Лютомеру женщины водрузили на головы заранее приготовленные венки из цветов и зелени, такие оромные и пышные, что из-под них не было видно лиц, да и сами они почти ничего не видели. Такими же пышными травяными жгутами их опоясали, еще по одному венку надели на шеи вместо ожерелий. Поскольку покровителем бойников является Ярила, то «Ярилу» на весенних праздниках по обычаю выбирали из них. А Лютомер к тому же считался сыном Велеса, то есть – Ярилой,^[5] и последние десять лет именно он ходил по полям в пышном венке, держа за руку самую красивую девушку волости. Три последних года это была Далянка. Лютомеру давно пришла пора выбирать жену – у его ровесников уже бегали семилетние дети, – поэтому люди со дня на день ждали, что он объявит о возвращении в род. Его будущую жену, а свою будущую княгиню видели в Далянке, которая и собой хороша, и родом знатна. Женщины восхищались, глядя на эту статную пару, молодежь завидовала.

И только один человек не мог смотреть на этих двоих – княжич Хвалислав. Лютомер несокрушимой стеной стоял на пути ко всему, в чем он и видел свое счастье, – к угрянскому столу и к Далянке.

Жрица Молигнева с одной стороны, а Лютава – с другой взяли Лютомера и Далянку за руки и повели по тропе в поля. Толпа молодежи и женщин двинулась вслед за ними.

Ярило-Ярила, яви свою силу сила! —
первой запела Молигнева.
Ярила по полю ходит,
Весну красну деву водит,
В землю семя роняет,
Нежить прочь прогоняет,
В небе солнцем играет,
Живушку закликает!^[6]

И вся толпа дружно отвечала ей:

Ярило-Ярило, яви свою силу!
Ярило-Ярило, яви свою силу!

Дойдя до первого поля, шествие остановилось. Лютомер схватил Далянку в объятия и покатился вместе с ней по всходам на краю поля – чтобы передать растущим посевам благодетельную силу юного бога. Другие парни тоже похватали ближайших девушек и тоже принялись кататься, делясь с нивой своей молодой силой и удалью. Стоял визг, крик, смех, женщины хлопали в ладоши, иной раз покрикивали, чтобы «Ярилы» не заходили далеко в поле и не слишком мяли драгоценные ростки.

Покатавшись, поднявшись на ноги, уняв головокружение, со смехом поправив свои травяные и цветочные уборы, народ двинулся дальше. На каждом поле шествие останавливалось, вокруг Ярилы и Лели выстраивался хоровод, угряне плясали и пели:

Ходил-бродил Ярила по всему белу свету,
Полю жито родил, а людям чады плодил,
Куда Ярило ногою, там жито копною,
Куда он взглянет, там ярь взыграет!
Гой! Слава!

Ходить предстояло долго, и хватало этого занятия почти на весь день. Вся местность вокруг Ратиславля представляла собой череду когда-то выжженных, распаханных, а потом заброшенных участков. Шествие проходило мимо давно покинутого поля, где уже шумел распустившейся листвой молодой лес, потом мимо недавно оставленной лядины, где только топорщились кусты и всякая сорная трава, чтобы попасть наконец к «новому полю», где по обочинам еще виднелись серые груды золы и чернели угли, а на самой пашне зеленели молодые всходы ячменя или ржи. Далее лежал «подчерченный» участок, где подрубленные деревья сохли на корню, потом опять давно заброшенный кусок земли, и все сначала.

Обойдя все ближайшие поля и заглянув во владения каждого из родов, что присутствовали на празднике, шествие повернуло к Велесовому святилищу. Старики к тому времени уже отобрали несколько черных баранов и принесли в жертву Велесу. Из глубокой ямы, служившей жертвенником Нижнему миру и его владыкам, уже поднимался дым от огня, на котором горели предназначенные богу части – головы и ноги туш. Остальное уже жарилось над кострами, разведенными прямо перед воротами.

Когда приблизился вечер, охрипшая от пения Лютава уже не чуяла под собой ног. Молодые мужики и неженатые парни бились на кулачках, старшие смотрели, подбадривая сыновей и внуков, подъедая остатки жертвенного мяса, пили медовуху, пуская братину по кругу, пели песни хмельными голосами.

Молодежь, слегка передохнувшая после обхода полей, тем временем подтянулась на Ярилину Плешь – так называлась широкая поляна над рекой. Парни уже развели несколько костров и приготовили колесо, обмотанное соломенными жгутами и обмазанное смолой. Все были уже усталые, возбужденные песнями, медом и хороводами, на праздничных рубашках уже виднелись пятна, венки помялись и поникли, но расходиться никто не собирался. Продолжались хороводы и песни, затевались игры: вспотевшие от бега, разгоряченные парни и девушки гонялись друг за другом, от Ярилиной Плеши далеко разносился визг, смех, крики. Бойники веселились больше всех – сегодня им можно обнимать девушек и знать, что за это ничего не будет. А уж дальше – кто как договорится… И в середине хоровода бойчее всех выплясывала Числомера – этой года были нипочем.

Набегавшись, Лютава ушла с поляны в лес – ей хотелось отдохнуть. Кто-то увязался за ней, но она повела руками, затворяя свой след, – и ее потеряли из виду. Такую малость она смогла бы даже во сне. Сейчас ей хотелось побыть одной, побыть наедине с лесом, землей, с прекрасным Явным миром, который сейчас приближался к наивысшей точке своего расцвета. Обряды, заклинания, песни и хороводы этого дня взбудоражили ее, она словно раскрылась навстречу потокам силы и чувствовала себя березкой, насквозь продуваемой теплым ветром. Сердце разрывалось от пронзительного чувства любви к богам, которые создали и оживили своим присутствием, своим духом этот дивный земной мир. Без слов, одним сплошным потоком душевной силы сердце пело об этой любви, и, мысленно прикасаясь к ним, Лютава ощущала мощный ответный позыв. От этого слезы текли из глаз, по телу пробегала горячая дрожь, и казалось, что теплая вода струится по рукам и чистые, сверкающие капли падают с кончиков пальцев и орошают траву. Было немного страшно – казалось, так и растворишься без конца и никогда уже не сумеешь собрать себя прежнюю воедино, но это же чувство слияния с миром дарило ощущение такого восторга, что захватывало дух.

Она стояла, прижавшись к толстой старой березе и закрыв глаза, и вдруг почувствовала, что рядом кто-то есть. Конечно, он должен был прийти сегодня, и сердце замерло в радостной надежде – а вдруг сейчас? А вдруг срок пришел, вдруг она наконец узнает свою судьбу – ту, что ждет уже долгих шесть лет…

Она, Лютава, угрянская княжна и волхва ратиславльских бойников, ждала своего суженого, как и всякая девушка. Но того, кто сейчас к ней приблизился, увидеть было нельзя, поэтому она не стала открывать глаза, а продолжала стоять, обняв березу и прильнув к ней всем телом.

– Здравствуй, лада моя!– зазвучал в душе голос, и не голос, просто смысл, проникающий сразу в сердце, минуя уши. Незримый гость вошел в ее душу, вошел по тем тайным дорожкам, которые она нарочно оставляла для него – тонкие косички в распущенных волосах, особые тонкие ремешки с бубенчиками, свисающие с пояса, – и которыми не мог воспользоваться иной гость, незваный. – Все хорошеешь, я вижу. Как березка растешь, распускаешься, красотой расцветаешь.

– Здравствуй, друг мой сердешный! – так же мысленно ответила Лютава. – Что скажешь? Чем порадуешь? Не пришел еще срок? А то ведь Ярилино время, самая пора… Близится Ночь Богов – скажи, ведь в этом году срок настанет?

– Нет, лада моя, – ответил дух, и Лютаве чудилась в его голосе печаль, не присущая обитателям Навного мира. – Не пришел еще срок. И я сам рад бы, да судьба не велит. Жди.

– Тяжело ждать, друг мой, – ответила Лютава, стараясь подавить горькое чувство разочарования. – Все гуляют, веселятся, а я одна в стороне стою. Время идет – и не заметишь как. На меня люди косятся – в мои года у других по двое детей, а я хожу, как колода замшелая, не взгляну ни на кого.

– Потерпи, березка моя. На людей не гляди, жди меня. Срок настанет…

Неслышный голос растаял, рядом стало пусто. Черная тень в сознании исчезла. Стало легче дышать, словно какой-то тяжелый груз свалился. Говорить с жителями Навного мира – всегда тяжелая работа. А еще это страшно. За шесть лет Лютава так и не смогла полностью к этому привыкнуть. Бабка Темяна, ее вторая после матери наставница, говорила, что к этому не привыкают никогда. Гость из Навного мира всегда приходит не в дом, а в душу живого. Можно обезопасить себя от злых пришельцев, можно научиться впускать гостей так, чтобы они не причинили вреда, но всегда, даже у старых, опытных волхвов, чужое присутствие внутри души вызывает неодолимый ужас.

Лютава медленно подняла веки, но зелень ветвей и белизна стволов поначалу казались призрачными, прозрачными, и через них отчетливо просвечивали темные глубины Навного мира. Там жил ее дух-покровитель, ее защитник и помощник, явившийся к ней при первом взрослом посвящении шесть лет назад. Благодаря ему она, юная дочь князь Вершина и волхвы Семилады, стала не просто жрицей, а волхвой-кудесницей – одной из тех, кто умеет говорить с Навным миром и ходить по его незримым тропам. Дух, ранее принадлежавший одному из ее далеких предков, значительно увеличивал ее силы. Но взамен он требовал очень важной услуги от Лютавы. Избранная духом, она не могла никого любить и не могла выйти замуж, пока дух не укажет ей того, для кого ее предназначил. Для этого у него имелись свои причины, и очень важные. Лютава не жалела, что шесть лет назад согласилась на эти условия. Но ждать, когда настанет срок, становилось с каждым годом все тяжелее. Особенно в такие дни, как сегодня, когда жажда жизни и любви наполняет землю и людей.

Прижимаясь к березе, Лютава снова закрыла глаза и снова попыталась представить его, своего неземного гостя, в облике живого человека. Представить, каким он был, когда триста лет назад жил на Дунае, звался варгой Радом и водил свою дружину побратимов-бойников в набеги на земли Византии. Греки боялись и ненавидели их, а славяне слагали о них песни и сказания. Лютава знала, что в прежнем облике варга Радом никогда к ней не придет, но думала о нем, невольно пытаясь угадать свое будущее. Но облик его ускользал, не давался внутреннему взору.

Имелись причины, по которым Лютава не рвалась замуж. Но она знала, что однажды встретить будущего мужа ей суждено, чтобы дать жизнь ребенку, ради которого дух и дарит ей свое покровительство. И ей уже давно хотелось, чтобы все это случилось побыстрее, чтобы она выполнила свой долг перед покровителем из Навного мира и получила свободу. И вот – опять нет…

Рядом послышался шорох, шум шагов по высокой траве, но Лютава, увлеченная своими мыслями, не сразу услышала. Рядом кто-то остановился: очнувшись, она уловила чье-то тяжелое, усталое дыхание. Ее пришедшие видеть не могли: Лютаву заслоняли толстая береза и раскидистый ореховый куст, а к тому же она так растворилась в дыхании леса, что почти слилась с ним.

– Да ну… пусти! – раздался мягкий девичий голос, и она узнала Далянку. – Пусти, говорю!

Задыхающийся мужской голос назвал девушку по имени, и Лютава его тоже узнала. Это был Хвалислав, ее сводный брат, второй сын князя Вершины.

– Ну, что ты? – прерывисто дыша, шептал он. – Сейчас можно. Никто не скажет…

– Мало ли что можно? Пусти. Пойдем на поляну.

Раздался шорох ветвей. Лютава, окончательно стряхнув марь Навного мира, выглянула из-за березы и сквозь ветви орешника увидела эту пару – Хвалислав держал Далянку за руки и не давал ей пройти, пытался обнять, а она противилась, мягко, но весьма решительно.

И Лютава вспомнила о вчерашнем: как сама же выгнала из сердца Далянки дух-подсадку, который внушал ей любовь к Хвалису. Но он-то не знает о том, что ворожба не удалась! Лютава снова почувствовала гнев.

– Далянка! Я тебя люблю! Мне другого никого не надо, – настойчиво шептал Хвалис, пытаясь прижать ее к себе и пожирая глазами.

Неудивительно, что парень не мог справиться с собой, – стройная, статная, шестнадцатилетняя девушка, «в самой поре», как говорят, с ярким румянцем на белой коже, Далянка была прекрасна, как ожившая березка. Она словно родилась из блеска воды под солнцем, из пляски зеленеющих ветвей под свежим весенним ветерком. Она казалась истинной богиней этой земли, вобравшей всю ее расцветающую красоту.

– Ой, Хвалис, да ведь говорили уже про это, ну, хватит тебе! – Далянка не делала вид, будто его не понимает. Эти речи она выслушивала от него время от времени уже года два. – Зачем опять начинать? Не томи себе сердце, забудь про меня! Вон, Рушавка у нас подросла, всем невестам на зависть! Ей пятнадцать летом будет, стало быть, по осени можно сватать. И ты ей нравишься, если не знал. – Далянка улыбнулась. – Бери ее, она пойдет, старики отдадут. А мне другое нужно.

– Не нужны мне ваши Рушавки! Ты не понимаешь, душа моя, а ведь вроде умная девка. Отец мою мать любит, как всех других жен вместе не любил и любить не будет! Как я тебя – одну тебя и навсегда! Он мне наследство оставит такое, о каком прочие братья только мечтать могут! И мне теперь не простая нужна жена, а знатная, из такого рода, чтобы в святилище перед богами была самая первая. А это – ты!

– Замолчи! – Далянка наконец вырвалась и отступила. – Далеко же ты, сокол, мыслями залетел!

– Это правда! Так все и будет, вот увидишь! Мы бы на Купалу и свадьбу… Тебе-то уже не пятнадцать, до осени ждать не надо.

– Нет! – решительно ответила Далянка. – Не надо такое говорить. Не могу я за тебя идти, и отец меня не отдаст.

– Что – отец? Мы его спрашивать не будем. После Купалы объявим – что он сделает?

– Я не хочу! – Далянка с силой отпихнула его и отскочила. – Я за тебя не пойду. И не говори мне больше об этом.

– Но почему? – Хвалислав шагнул к ней, и его лицо стало жестким. – Чем я тебе нехорош?

– Ты сам знаешь. – Далянка отвела глаза.

Хвалислав сжал зубы. Он знал, что она имеет в виду. Девятнадцатилетний княжич внешним обликом вообще не походил на славянина. Похожий на свою мать-хвалиску, он уродился смуглым, черноволосым, черноглазым, с густыми сросшимися бровями. Правильные черты лица его могли бы считаться красивыми, если бы светловолосым славянам его вид не казался слишком непривычным и чуждым. По возрасту будучи вторым после Лютомера, по положению он считался «после всех», из-за того что мать его была в племени угрян совсем чужой, да еще и бывшей рабыней. И в отношении к нему угрян ничего не меняло даже то, что хвалиску Замилю, иначе Замилу, князь Вершина уже много лет любил сильнее всех прочих жен и к ее единственному сыну чувствовал большую слабость, чем к прочим, рожденным от знатных жен, взятых с соблюдением всех обычаев, обрядов и с приданым. С детства сына Замилы прозвали в Ратиславле просто Хвалисом. Но когда ему исполнилось двенадцать лет, князь Вершина решил-таки признавать его вольным человеком и полноправным членом рода, и нарек его Хвалиславом. Похожее на настоящее княжеское, в роду оно, однако, было новым и как нельзя лучше подходило к положению самого парня, зависшего на полпути между своими и чужими, свободными и челядью.

Но несмотря на почти княжеское имя и отцовскую к нему любовь, Далянке, дочери знатного рода, брак с Хвалисом не сделал бы чести.

– Да вы-то чем меня лучше? – с гневом отвечал Хвалис на ее невысказанные намеки, и видно было, что он и сам много раз об этом думал. – Ты сама-то кто? Твоя мать – кривического рода, а отцовский род – из голяди! И Воловичи такие же! И сами Ратиславичи – или у нас голядок в роду нет? Все мы здесь полукровки – и ты, и я, и сам князь Вершина, отец мой! Так чем я хуже вас? Чем я хуже других? Хуже Люта?

– Это другое дело. Голядь этой землей искони владела, кривичи с ней уже не первый век в дружбе живут, мы с ними родня. А вы…

– Ну так и что же? – угрюмо отозвался Хвалис, с трудом одолев досаду. – Или я теперь не человек? Отец меня любит. Побольше иных любит, как будто ты не знаешь! Он меня в обиду не даст. И кто угрянским князем будет – тоже еще неизвестно. Так что смотри не прогадай.

– Ты князем думаешь быть? – изумилась Далянка.

– А что – не веришь?

– Да ты даже в бойниках не был!

Она сказала правду: когда Хвалису исполнилось двенадцать лет и ему пришел срок, как всем отрокам, уходить в Варгу, Замила не отпустила его. Твердила, что ее сын слишком слаб и не выживет в лесу без заботы родителей. У диких склавинов имелось много диких обычаев, и доверить этим обычаям свое любимое дитя она не соглашалась. Хвалис, хоть и был на самом деле не слабее прочих, не стал особенно спорить: в душе он опасался, что в лесу его просто убьют, выбрав подходящий случай. Ведь бывало порой, что бойники погибали: охота, походы, учебные схватки, да просто ссоры или шалости растущих парней, – очень многое в лесной жизни грозило безвременной смертью неопытным, незрелым, но вздорным, как все в этом возрасте, отрокам, предоставленным почти только самим себе. Разумеется, и варга, и десятники из числа «отреченных волков», и просто старшие, кто поумнее, следили за молодыми и старались предотвращать несчастные случаи, но в лесу никто не будет, как мать и нянька, ходить за ребенком и оберегать от малейшего беспокойства.

Князь Вершина понимал, что его второй сын, которому он дал княжеское имя, совершает ошибку. Если бы Хвалислав пошел в Варгу, как другие юные Ратиславичи, и сумел наладить отношения с парнями, стать для них своим, то его отчуждение навсегда закончилось бы. Но спорить с младшей женой князь не стал. В глубине души он понимал справедливость ее опасений: если отроки захотят избавиться от чужака, на Волчьем острове им это сделать проще простого. И ответа не спросишь – в лесу он принадлежит только «волкам», прочие родичи не имеют на него никаких прав. В итоге оказались правы все: Хвалис остался жив и здоров, но от молодых Ратиславичей, прошедших через Варгу как положено, его теперь отделяла еще более высокая стена, чем в детстве. Даже мальчишки, кому двенадцати еще не исполнилось, дразнили его – дескать, кто в Варге не бывал, тот навек малец беспортошный!

– А что бойники! – в гневе закричал Хвалис, которому сразу вспомнились все эти насмешки. – Только там мужчиной быть учат! Да я и без бойников такое умею! Сейчас увидишь!

Схватив Далянку в объятия, он попытался опрокинуть ее на траву. Девушка вскрикнула, а Лютава выскочила из-за орехового куста и гневно приказала:

– А ну отпусти ее! Ярь заиграла, так я тебе сейчас оторву, в чем играет!

Хвалислав обернулся и выпустил из рук Далянку; на его лице отразились злость и досада, на лице девушки – облегчение. Лютава смотрела на него с гневом и негодованием: ее решительный вид и крепкая, ловкая фигура выражали готовность, если надо, не ограничиться одними словами.

В глазах Хвалиса горела такая ненависть, что, казалось, вот-вот взглядом он проткнет Лютаву насквозь. За ней стояла та самая Варга, которая теперь не давала ему чувствовать себя равноправным среди мужчин. Лютава подумала, что он готов ее убить, причем в прямом смысле. Но слишком близко была поляна, люди, а их тут две – с двумя сразу не справится.

– Выследила… волчица! – задыхаясь, бросил Хвалис и, не прощаясь, пошел прочь.

Его черноволосая голова и спина в белой праздничной рубахе скрылись среди зелени. Лютава и Далянка молча переглянулись.

– Небось матушке жаловаться побежал! – презрительно обронила Лютава.

Хвалиску Замилу она не любила, как и другие угрянские женщины не любили чужачку, забравшую над князем Вершиной слишком много власти.

– Боюсь, как бы не было у него с матушкой уговорено, – опасливо заметила Далянка. – А через матушку – и с батюшкой. Вот пришлет твой батюшка свататься – а мой-то откажет ли ему?

Но Хвалислав не собирался жаловаться матери – он уже давно вырос, и ее чрезмерная опека его раздражала. Сейчас он не хотел видеть ни мать, ни кого-либо другого. На луговине еще разносилось пение вразнобой – каждый уже пел свое, раздавался смех, но народу возле догорающих костров поубавилось. Те парочки, что приглянулись друг другу, уже разошлись по роще, и только Лютомеровы бойники, которым после праздников некуда вести невест, еще плясали в хороводе с девушками, не выбравших пока женихов.

Хвалислав не хотел возвращаться к кострам, да и его злое, замкнутое лицо непременно обратило бы на себя внимание. А если его заметят, то сразу догадаются, что произошло! Его увлечение Далянкой ни для кого не составляло тайны и никого не удивляло – по ней страдали многие. Но Хвалису была нестерпима мысль, что вся Угра будет знать о его унижении. Болело сердце, раненное отказом, и не желало смириться с мыслью, что это навсегда, что девушка потеряна окончательно. Пока Далянка не замужем, он не хотел отказываться от надежд.

Но она уже второй год носит девичий венок! Этот год для нее последний! И если в ближайшее время он не найдет способ ее получить, то осенью Далянка станет женой кого-то другого.

– Не грусти, сокол ясный! – произнес за спиной тихий женский голос.

Вздрогнув от неожиданности, Хвалислав обернулся. Позади, в тени опушки, стояла Галица.

– Чего пришла? – буркнул Хвалислав. – Тоже жениха себе ищешь? Вон, поди из волков кому-нибудь подмигни: им девки не дают, они и тебе рады будут!

– Не за ними я пришла, а ради тебя, – шепнула Галица и села на траву позади него, словно прячась от взглядов за спиной своего молочного брата. – Ну, что? Ты ходил к ней?

– Ходил! – Хвалис в досаде хлестнул по траве сорванной веткой. – Не вышло ничего! Зря пропала твоя ворожба!

– Не могла моя ворожба пропасть. – Галица покачала головой. – Разве что помешали…

– Лютава тогда. Волчица!

– Она могла… – задумчиво согласилась Галица. – Она могла увидеть… Ну да ты не грусти. И на нее найдется управа. Не печалься, сокол мой, скоро все желания твои сбудутся. Ступай лучше в хоровод, чтобы люди не косились.

Она отступила назад и словно растворилась в темнеющем лесу. Хвалислав поднялся и неохотно побрел к кострам, тщетно стараясь придать лицу такое выражение, будто ничего не случилось. На его счастье, к нему никто сейчас не присматривался.

Впереди раздались дружные крики: подожженное колесо покатилось по обрыву в реку, разбрасывая искры, и пламя его вилось по ветру, как грива Ярилиного коня. С этого дня сила весеннего бога пошла на убыль – до самой Купалы, когда старого Ярилу похоронят и примутся ожидать нового. Но пока сама Купала впереди, надежды терять не следует.

Глава 3

Поначалу советы Галицы пропадали даром – попытки Хвалислава подружиться с Доброславом не увенчались успехом. Оковский княжич будто бы удивлялся, чего от него нужно этому сыну иноземной робы. Подходящими собеседниками ему казались только Лютомер, Лютава и Борята – дети Вершины от знатных жен.

Лютомер и Лютава в эти дни часто приходили из Варги в Ратиславль. Княжич Доброслав держался вежливо, хотя без особой сердечности, и даже на хороводы красивых, стройных угрянских девушек, которые сейчас, в русалий месяц кресень, устраивали гулянья у рощи под холмом каждый вечер, смотрел равнодушно.

Особенно охотно он беседовал с Лютомером. Как предводитель бойников, тот имел в руках военную силу, пусть и не слишком большую, но если бы он высказался за поход, его весьма многие поддержали бы. Хотя бы из убеждения, что поход, в который идет варга Лютомер, благословлен богами.

– Тебе ли дома сидеть! – убеждал Доброслав Лютомера. – Ты еще у сестры веретено попросил бы и к прялке сел! Здоровый мужик, и парней у тебя полных четыре десятка, или я не понял?

– Четыре полных. – Лютомер невозмутимо кивал. – Мелких я не считаю.

– От мелких пока толку нет. А четыре десятка, да когда люди храбрые, а вожак толковый – это немалая сила. Ты ведь умеешь духов заклинать, у богов помощи в бою просить? – Доброслав пристально взглянул на Лютомера. – Говорят, ты оборотень, – это правда?

– Мало ли чего говорят? – Лютомер усмехнулся, прищурившись. – А у нас говорят, что хазары до верховий Дона иной раз доходят, пока их остановят.

– Если пройдут в верховья Дона, то там по Оке и до Угры им недалеко, – отозвался Доброслав. – Так что я тебя хазарскими городами и соблазнять не буду – о своем доме подумай.

Находились среди угрян люди, которые весьма охотно прислушивались к речам оковского княжича. В основном это были главы богатых родов, у которых за зиму набирались излишки мехов, имелись запасы меда и воска, которые можно выменять у хазар на дорогие ткани, красивую посуду, серебро. В этом отношении дружба с вятичами и даже война с Хазарией стали бы очень выгодным делом. Успешная война, разумеется, после которой славянские купцы получат возможность приезжать в хазарские города и торговать там беспошлинно. В неурожайный год можно бы и жита прикупить в более плодородных южных землях. Прошедшей зимой князь Вершина договаривался со Святомером о том, что в конце весны, в самое голодное время, тот пришлет угрянам хлеба, за который они рассчитаются добытыми за зиму мехами. Последние два месяца перед уборкой урожая люди перебивались кто как мог – дичью, рыбой, разными лесными травами. Обещанные сроки уже миновали, и теперь князь Вершина намекал Доброславу, что ждал от его отца хлебный обоз.

– Не до торговли нам было, батюшка, – хмуро отвечал оковский княжич. – По весне нас другие заботы одолевали – не обозы отправлять, а войска собирать.

– Был у нас уговор, а слово держать надо.

– Мой отец не хуже других свое слово держать умеет. И ты, князь Вершина, помнишь ли, о чем уговор-то у вас был? Мы вам хлеб, а вы нам людей в войско.

Понять его не составляло труда: хлебный обоз задержался именно ради того, чтобы вынудить Вершину дать людей.

– Как же нашим людям воевать, если они от голода ног не таскают? – отвечал Богомер. – Голодный много ли навоюет? Вы бы сперва хлеба прислали. А потом уж ратников просили.

– О чем торгуешься ты со мной, батюшка! – сорвался однажды Доброслав. Он был достаточно сдержанным человеком, но уклончивость угрян казалась ему глупой и выводила из себя. – Сам, как иудей торговый из Итиля, простите меня чуры! О чем торгуешься? О жизни и смерти своей? Ты думаешь, только нам этот донской хлеб нужен? А вам не нужен? Вы, как лешие, кору можете жевать? Ну, скажи мне, у вас часто хороший урожай бывает? Ах, через три года на четвертый! – сам ответил он, не дав Вершине раскрыть рта. – А в остальные годы то вымокнет, то высохнет? Или неправда, что у вас два неурожайных года подряд было?

– Да то когда! В последние два года, слава Велесу и Макоши, жаловаться – только судьбу гневить.

Но тут с места поднялся волхв Велерог.

– Дай я скажу! – потребовал он и приподнял руку с резным посохом. – Ты, княже, все вокруг да около ходишь. Прав он в одном: торговаться нам не о чем, не на торгу! И он знает, и мы знаем, о чем речь идет. Не о хлебе об одном. Польстимся сейчас на чужой хлеб, продадим свою волю. Боги каждому роду свою землю указали, вот ее и надо держаться. Что нам нужно, то сами добудем, а что там на итильских торгах продается, нам без надобности. Да лучше мы на своей земле кору сосновую будем есть, чем из чужих рук хлеб принимать и за чужую землю кровь проливать. Боги велели человеку своим родом жить. И чужих князей нам не надобно.

– Ну и пропадайте тут в своем болоте! – гневно ответил Доброслав. – Не понимаете вы, что нынче уж не те времена, когда каждый своим родом жил и забот не знал! Рада бы курица нейти, да за крыло волокут! Сидите тут в лесу, как пни замшелые, и не знаете, что на белом свете делается! Варяги уж чуть ли не сто лет от своих морей до хазар по Волге-реке ходят, а теперь, говорят, будто и по Днепру дорога есть прямо к грекам. А хазары уж сколько лет половиной света белого владеют. Если не дадим им отпор, скоро сами будем им дань платить, да не соболями и куницами, а парнями и девицами! Тьфу, сам тут как в кощуне заговорил! Ты, князь Вершина, неужели хочешь своих дочерей в жены хазарскому кагану отдать? А чтобы честь и землю свою сохранить, встать нужно вместе! Чего же тут не понять? Что вы, как ребята малые: не хочу, и хоть ты тресни!

Бородатые старцы во главе с самим князем молчали. Его речь произвела на них неприятное впечатление, но слишком трудно было представить, как все это на самом деле. О далеких землях они знали в основном от варягов, которые действительно уже довольно давно повадились пробираться по рекам со своего Севера на жаркий богатый Восток. Скупая у местных жителей, особенно князей, у которых иной раз оставались излишки дани, меха, мед, воск, пленников, захваченных в походах, они увозили все это, а назад везли красивые ткани, серебряные дирхемы, которые славянские женщины вешали в ожерелья. Сами угряне из своих лесов выбирались редко – даже бойкий Вышень ездил не дальше Дона, где и встречался с хазарскими купцами. Дошедшие через десятые руки, три раза переведенные с одного малознакомого языка на другой, повести о далеких землях были что кощуны о Золотом, Серебряном и Медном царствах. И вдруг – идти их воевать! Мы что, с дуба упали?

– Варяги какие-то, хазары… – пробормотал Толига. – Стрый Велерог верно говорит: что нам надо, мы добудем. А чего не добудем, того нам не надо.

– С вами говорить, что об дуб лбом биться! – От досады Доброслав позабыл даже об учтивости. – Вот только уж веча дождусь, потому что отец мой мне наказ дал от всего племени угрян ему ответ привезти, а не от Ратиславля одного. А пока вече не собралось, что попусту говорить – воду в ступе толочь. Пойду я к моим людям. Не погневайся, если по глупости что не так сболтнул!

Он размашисто поклонился в пояс, но в его поклоне все увидели скорее издевку, чем почтение. Доброслав вышел, но Ратиславичи не сразу заговорили. Его вызывающая речь ошеломила старейшин, и только Велерог сидел с таким видом, что, дескать, я ничего другого и не ждал.

– Вы уж не гневайтесь на него, отцы, – среди общей тишины попросил Лютомер. – У мужика о родной земле сердце болит. Хазары, говорит, до верхнего Дона доходили. Прошлое лето они воевали и нынешним летом будут воевать. Пока он тут сидит, его братья, может, уже сражаются, а жену молодую в полон ведут.

– Но мы его жену отбивать не пойдем. – Князь Вершина покачал головой. – Мы ему сейчас, допустим, войско дадим, а как оно уйдет, к нам сюда от смоленской княгини люди явятся. Нет, нам сперва себя защитить надо, и не от хазар, а от кого поближе. Я и на вече так скажу.

– Да ведь… – начал боярин Русила, глава одного из самых богатых родов, тоже любитель заморских диковин.

– Знаю, знаю! – Вершина махнул на него рукой. – Ковры, шеляги серебряные, шелка многоцветные! Знаю, хочешь, а жены так и вовсе поедом едят. Ты вот что, Русила! – Его вдруг осенила мысль. – Бери брата твоего Радяту, снаряжай свои ладьи да отправляйся в смоленские земли! Там по Днепру до греков, говорят, ездить стали, там и продашь твои меха! Греческие шелка ничуть не хуже хазарских. А заодно и вызнаешь, как там дела, нам потом расскажешь. Что, хорошо я придумал, Ратиславичи?

– Это тебя боги на умную мысль навели! – одобрил Боговит. – Так и так надо вызнать, как в смоленских землях дела при новой-то княгине пойдут, а и пусть Хотеновичи едут. Вроде как по торговым делам, им выгода и всем угрянам польза. Что, беретесь?

– Беремся, – отозвались Русила и Радята, переглянувшись. Они вдвоем управляли многочисленным родом Хотеновичей и сами были не прочь съездить на Днепр. Может, выгоды те же, а все-таки не воевать…

Выйдя из братчины и направляясь назад к Волчьему острову, Лютомер старался отогнать внезапно накатившие тревожные, смутные образы. Опасность подстерегала племя угрян со всех сторон, и рассуждать, где она меньше, а где больше, – только терять время даром. Нужно просить совета у богов, и Лютомер не сомневался, что на вече без этого не обойдется. Ему вспомнилась мать – никто не умел так верно предсказывать будущее, как волхва Семилада, никто не умел так тонко улавливать и точно истолковывать малейшие проявления воли богов. Но ее уже давно не было на берегах Угры. Шесть лет назад, когда князья трех больших русских племен объединились и создали Русский каганат, они уже приглашали угрян присоединиться к ним. А когда князь Вершина отказался, вятичские князья и волхвы потребовали, чтобы его жена, княгиня Семилада, вернулась к своему роду. Ее возвращение означало бы разрыв и войну. Семилада не хотела допустить этого, но… Никто так и не узнал, что с ней стало. Она исчезла, и в землях оковских вятичей о ней тоже ничего более не знали. И даже самые умелые волхвы, даже сам Лютомер, заручившись помощью своего божественного отца Велеса, не смог отыскать на тропах Навного мира никаких ее следов.

Думая о матери, он в который уже раз жалел, что ее больше нет с ними. А она сейчас была бы необходима, как никогда! Еще ничего не случилось, но тончайшее чутье оборотня и Велесова сына улавливало тонкую, беспокойную дрожь где-то у самых корней Мирового Дерева, у самых основ вселенной. При всем желании он не мог бы толком объяснить, чего именно опасается. Вселенная только намекнула на некую возможность, на то, что сам уклад жизни может сломаться, измениться, что может рухнуть все то, к чему каждый привык, среди чего проживает всю жизнь от рождения до смерти, то же самое завещая потомкам. Как будет выглядеть эта иная жизнь, где лежит к ней путь, Лютомер не знал, но ему было тревожно, хотелось оглянуться, словно черная пропасть может распахнуться прямо под ногами…

Уже за воротами, возле Сологиного двора, ему попалась Галица. Челядинка торопливо шагнула навстречу, загораживая путь, и так значительно смотрела на него своими большими, желтоватыми, слегка раскосыми глазами, словно собиралась сказать нечто важное. Лютомер замедлил шаг.

– Что ты, княжич, невесел? – спросила она, приблизившись и понизив голос, чтобы никто их не услышал. – У батюшки был? Или он гневается на тебя?

– С чего это ему гневаться?

– Может, тогда дума тяжелая у тебя на сердце? Может, тебе совет мудрый требуется?

– Тебе-то что? – Лютомер даже удивился.

– А может, я помочь тебе хочу? – Она заглядывала ему в глаза и даже подняла руку, словно хотела прикоснуться к плечу, но не посмела.

– Ты? – Лютомер выразительно поднял брови. Так, наверное, удивился тот парень из кощуны, которому простая болотная лягушка предложила себя в жены. – Ты-то чем мне поможешь?

– Чем надо, тем и помогу. Тем самым, что тебе нужно. – Галица то отводила глаза, то снова устремляла на него пристальный, намекающий взгляд. – Тем самым. Я ведь тоже кое-чему научена. Ты не гляди, что я… Ты подумай…

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.