Конан и призраки прошлого

Мак-Грегор Дункан
Конан и призраки прошлого

      ДУНКАН МАК-ГРЕГОР
      КОНАН И ПРИЗРАКИ ПРОШЛОГО
      ГЛАВА 1.
      Яркое оранжевое солнце -- божественное око Митры -- медленно, величаво поднималось над землей, вытесняя ночь за горизонт; мягкие теплые лучи проникали во дворцы, в дома, в хижины, в норы, согревали и пробуждали, обещая ясный день и чистое небо. Ночь, потерявшая свою власть, отступила неохотно: тень ее еще лежала в лесах и под городскими стенами, но и эта тень светлела, едва лишь касались ее блики солнечных лучей. Наконец ночь ушла в иной мир, такой древний, что кроме Света и Тьмы там не осталось больше никого и ничего; земля вздохнула, словно пытаясь поймать последние мгновения уплывающего вслед за ночью сна, и пробудилась. Наступил день.
      На юге Пуантена -- там, где видна темноводная, ледяная река Алимана, где сверкают под солнцем вдали Рабирийские горы, -- на чистой равнине уютно расположились три десятка деревянных домишек. Люди здесь пахали землю, выращивали и продавали скот, охотились -- словом, жили так, как жили до них и как живут теперь; вокруг равнины протекал чистый широкий ручей, в котором не переводилась рыба, и местные детишки пропадали возле ручья целыми днями, закатав штаны и загребая руками по воде -- к вечеру у каждого в сумке вяло пошевеливалось несколько дюжин отличных жирных рыбин.
      На окраине деревеньки (она была так невелика, что даже не имела названия) жил самый ленивый и потому самый бедный хозяин. Единственный его доход составляли постояльцы: как раз возле его старенького домика проходил тракт, а по нему то и дело проезжали люди. И если кому-либо случалось оказаться здесь ночью, огонек, приветливо светящийся из окна, неизменно завлекал путника; он подъезжал к крыльцу и вскоре всего за несколько медных монет становился желанным гостем.
      Этим утром Играт поднялся на удивление рано. Обычно он пробуждался к полудню, а то и позже; кряхтя слезал со своего деревянного ложа, покрытого тряпками неизвестных расцветок (внимательные очи без труда определили бы цвет обыкновенной грязи), шел к столу, где с вечера валялся засохший кусок хлеба, съедал его и со вздохом отправлялся во двор. Там он стоял некоторое время, окликая и лениво дразня соседей, затем эта игра надоедала ему и он возвращался в дом. Остальное время, до самых сумерек, он сидел на табурете у стола и смотрел в одну точку -- обычно в грязное пятно на стене, а иной раз в окно, потом рот его широко разевался, глаза мутнели, а веки опускались и -- он вновь ковылял к деревянному ложу и зарывался в тряпки, с облегчением вздыхая.
      Поэтому столь раннее пробуждение удивило даже его самого. С первыми же лучами солнца он подскочил, вылил в ладонь воду из кружки и протер лицо; глаза сразу стали лучше видеть и это порадовало хозяина -- он-то думал, что начинает слепнуть; забыв съесть кусок хлеба, он выбежал во двор. Дверь сарая оказалась еще закрытой. Тогда Играт прильнул к щели в стене и начал вглядываться в темноту.
      Гости спали. Кто-то бормотал во сне, кто-то постанывал, другие были объяты беспробудным забвением... "Благословенные... -прошептал хозяин, рассматривая лица, на которые падал из щелей солнечный свет. -- Если бы я выпил столько пива, я бы тоже так спал..." Он и забыл совсем, что безо всякого пива спал точно так каждый день. Но в мыслях его не было и тени упрека гостям: прошлым вечером благодаря им он хохотал так, как не случалось ему никогда, разве что только в детстве, но детства он не помнил. Гости -- дюжина мужчин и одна женщина -- оказались лицедеями. Они зарабатывали на жизнь тем, что показывали всевозможные фокусы, прыгали через голову, кувыркаясь в воздухе, глотали огонь и ножи, нацепляли фальшивые носы и волосы и изображали других людей -- словом, это был самый настоящий балаган. Они не могли заплатить хозяину за постой даже одной золотой монеты, но он безропотно принял десяток медных и приютил лицедеев у себя. До того ему удавалось лицезреть балаганы лишь на ярмарках, и то в толпе мокрых, потных тел, теперь же ему -- о, слава Митре -- выпала честь принять в своем доме (и уложить в сарае) этих весельчаков, этих... Но, кажется, один из них пробудился...
      Хозяин еще плотнее прижал глаз к щели, не решаясь окликнуть лицедея и тем самым разбудить остальных. Кто это был -- он не мог разглядеть, да и вряд ли вспомнил бы его, ведь он видел их всех только один вечер... Как же они назвались? Три огромных толстяка -Гуго, Улино и Зазалла, рыжий -- Мадо... Или Мадо это маленький колобок? Нет, кажется, все же рыжий... А маленького колобка кличут то ли Бахером, то ли Михером... Красивый и грустный называет себя Сенизонной, красивый и веселый -- Агреем. Парочка унылых, облезлых и бледных -- Кук и Лакук (не может быть, чтоб так звали людей, не иначе сами придумали себе имена). Главный у них -- Леонсо, крепкий здоровый мужчина, такого бы под седло, или, на худой конец, на седло и в бой, а он балаганом командует... У Леонсо двое сыновей, такие же лицедеи, как остальные, Ксант и Енкин, хорошие парни, добродушные и веселые... И женщина -- она у них вроде как за хозяйку -- Велина. Только взглянешь на нее, сразу поймешь, что влюблена эта смуглая красотка в светловолосого балагура Агрея. Кажется, всех верно вспомнил... Но кто же там ворочается? Может, пробраться потихоньку в сарай, позвать его? Так интересно послушать заезжих, да к тому же лицедеев -- и расскажут и покажут, как прошлым вечером. Хозяин улыбнулся, припоминая: весело было! Но в сарай пока лучше не заходить -- упаси, Митра, разбудишь, решат, хозяин надоедливый и съедут к другому... Балаган-то всякий примет, даже денег не возьмут, только бы остановились гости у них... Нет. Играт решительно отошел от сарая и направился в дом. Лучше он подождет здесь, когда они проснутся.
      * * *
      Этей застонал негромко и поправил под головой охапку сена. Да, пива выпили вчера целое море, оттого и во рту теперь гадостно, словно демоны пополоскали там свои грязные хвосты, да и голова гудит... Так когда-то перед боем гудел в рог немедийский десятник, под началом которого служил и Этей. Этей... Так прозвали его зуагиры. На их странном языке -- какой-то смеси человечьего и звериного -- Этей означает "стрелок", хороший стрелок, конечно. Давно никто уже не называет его так, и сам он давно не тот -- ловкий как белка, сильный как леопард, отважный как лев. Лук и стрелы были его братом и сестрами; он разговаривал с ними, шутил и ссорился, а после боя заботливо чистил и вновь закидывал за спину.
      Ох, как трещит голова... Да еще хозяин сопит в щель, явно ждет, когда они проснутся. Повеселиться захотелось? Повеселим. Только не сейчас и не тебя одного. Стрелок потихоньку вытянул из-под себя затекшие руки, пошевелил пальцами и уставился прямо перед собой, в обтянутую черной потертой кожей задницу этого заносчивого болвана. Послать бы к Нергалу и его и всю братию и поселиться где-нибудь подальше от людей, в лесу, в самой глуши, чтоб за оставшееся до Серых Равнин время не слышать ни единого слова! Только Митра знает, как устал он от беспрестанного пьянства и веселья, как с каждым днем труднее ему по утру нацеплять на физиономию шутовскую улыбку... Да он и есть недоумок! Так называют их, лицедеев, люди, и правильно делают. Он и сам когда-то не прочь был пнуть под зад размалеванного ублюдка из балагана... А теперь... Видели бы его зуагиры, или немедийская солдатня! Вот посмеялись бы! Впрочем, он, пожалуй, готов повеселить их -- не бесплатно, конечно.
      Стрелок прикрыл глаза, слушая, как пыхтит у щели хозяин, а в соломе в углу шуршит мышь, мерзкая тварь. Но вот хозяин оторвался наконец от стенки и ушел, видимо, решив не беспокоить постояльцев. Этей лег на спину, подложил руки под голову и так замер. Где она, та, прошлая жизнь? Может быть, он увидит ее вновь, уже с Серых Равнин? Там будут плыть тяжелые мокрые тучи, там соединятся в одно день и ночь, и древние демоны застынут у ворот, всех впуская, но никого не выпуская... Может, тогда и начнется настоящая жизнь? Кто знает? Еще никто оттуда не возвращался... Этей без сомнений ушел бы на Серые Равнины сам, если б был уверен -- там настоящая жизнь... Фу, это что за запах?
      Он порылся в соломе, нащупал острый обломок палки и с силой воткнул его в задницу, распевающую на все голоса и прямо ему в нос. -- Ай!
      Бедняга подпрыгнул, потирая рукой раненое место и, хлопая глазами, с укоризной посмотрел на Этея. Но лицо стрелка было безмятежно, и только когда уколотый потряс его за плечо, он захохотал, вскочил на ноги и повалил приятеля в сено. От шума проснулись остальные; с визгом и криками они кинулись на барахтавшийся в сене клубок и началась шутливая потасовка. Хозяин, чутко карауливший у окна своих гостей, радостно пыхтя, засеменил в сарай. Вот теперь день для него наступил.
      * * *
      -- Ну что, вонючие псы, -- весело произнес Леонсо, подмигивая лицедеям. -- Пива не желаете? -- Желаем! -- взревели они и кинулись к столу, отпихивая друг друга в надежде занять место -- табуретов в доме ленивого Играта было только четыре, то есть на каждое сиденье приходилось по три человека, если, конечно, не считать самого хозяина; так что сесть на твердое основание удалось лишь Леонсо, толстякам Гуго и Зазалле и рыжему Мадо, но менее расторопных это обстоятельство ничуть не смутило: визжа и толкаясь, они забрались на колени своим удачливым приятелям. Оставшийся без места хозяин, с умилением глядя на веселых гостей, поставил на стол дюжину кувшинов пива и принес из закутка за дверью огромный, завернутый в холст каравай. -- Поведай-ка нам хорошую историю, Лакук, -- облизывая пену с губ, предложил Леонсо.
      Рыжий Мадо поперхнулся пивом и, откинувшись назад, удерживаемый на табурете Агреем и Ксантом, захохотал, обнажив мелкие, ровные, чуть желтоватые зубы. -- Неплохо придумано, Леонсо! Лучше Лакука никто не расскажет!
      Все прыснули, косясь на унылую физиономию Лакука, восседающего на коленях Гуго. Он делил это роскошное место с толстым Улино, потому и съезжал беспрестанно с жирной ляжки приятеля, что отнюдь не способствовало улучшению его настроения. -- Зачем ты смеешься, Мадо? -- печально обратился он к рыжему. -- Разве я сделал что-либо смешное? -- Тебе и делать ничего не надо, приятель, -- рыгнув, ответствовал рыжий. -- Своей рожей ты можешь развеселить даже безмозглого демона. -- Не поминай демона, Мадо! -- испуганно воскликнула Велина, занимавшая одно из колен Зазаллы на пару с грустным Сенизонной. Енкин, удобно устроившийся на другом колене толстяка, подмигнул рыжему и дурашливо пропел: -- Не поминай демона-а-а! А не то он тебе откусит кое-что-о-о...
      Мадо взвизгнул и снова захохотал, вытирая слезы; белое веснушчатое лицо его побагровело, почти сливаясь цветом с огненной гривой волос, так что он стал похож на подгнивший плод томатного куста; маленькие изящные руки судорожно вцепились в ворот кожаной куртки, отдирая его от горла словно змею, а блеклые голубые глаза затянулись мутной пленкой. Хозяин, взиравший на своих гостей с благоговением, тоже начал было радостно гыкать, хотя и не понял, что такого смешного сказал Енкин, но тут он заметил, что никто больше не смеется. Напротив, физиономии лицедеев приняли вдруг какое-то отстраненное, даже торжественное выражение. Одни отвернулись, другие, опустив глаза, украдкой поглядывали на приятеля.
      Хозяин смущенно закашлялся: он догадался, в чем дело, и, как человек от природы мягкий, искренне пожалел рыжего Мадо. Счастливая мысль внезапно пришла ему в голову -- а что если взять его к себе жить? -- и одновременно в душе его шевельнулось смутное беспокойство. Играт редко чувствовал что-либо кроме голода, холода и желания поскорее заснуть, так что сейчас ему было нелегко разобраться в своих ощущениях, да он и не знал, что надо в них разбираться. Однако мысль поселить у себя припадочного лицедея не оставила его. За несколько мгновений он продумал, чем будет его кормить и чем заплатит лекарю из соседней деревни за исцеление больного, в каком углу он устроит себе ложе из сена -- его деревянный топчан теперь, конечно, займет Мадо, -как они будут коротать дни и... Но в этот момент рыжий вдруг замолчал; лицо его помрачнело; злобно кинув взгляд на приятелей, он сунул в рот палец и начал яростно кусать ноготь, тихо шипя проклятья.
      Играт облегченно вздохнул -- как хорошо, что он не успел сообщить о своих намерениях, ибо сейчас рыжий Мадо с мокрым от слез и слюней лицом не вызывал у него ничего, кроме неприязни. Он быстро протер полой холщовой куртки край стола -- скорее от смущения, чем по необходимости -- и ушел в самый темный угол, где присел на корточки и выжидательно стал смотреть на гостей: что будет дальше? -- А я придумал кое-что! -- как ни в чем не бывало заявил колобок Михер, сидевший на колене Леонсо. Все оживились. На Мадо они старались не смотреть, а потому усердно пялились на Михера или друг на друга. -- Внимайте, о засохшие кусочки дерьма дряхлой верблюдицы! -торжественно пробасил колобок, подскочил и твердо встал на маленькие толстые ножки. Горделиво выпятив грудь, отчего на ней сразу стали видны холмики жира, и взмахнув короткой ручкой так изящно, как только умел, он приподнял редкие бесцветные брови и открыл рот, явно намереваясь показать приятелям нечто необыкновенное, но тут из-за спин Агрея и Ксанта раздалось гневное шипение. Лицедеи вздрогнули и все как один посмотрели на Леонсо. Тот вздохнул, нахмурил брови и сурово обратился к рыжему: -- Не пора ли тебе успокоиться, Мадо? -- Ха. Ха. Ха, -- раздельно произнес рыжий. -- Все знают, что этот толстый ублюдок не способен соединить вместе даже двух слов. -- Какой же ты дурной, Мадо... -- плаксиво протянул Михер, впрочем, ничуть не обидевшись. А Играт, замерший в своем углу и напрочь забывший о намерении приютить припадочного у себя, с удивлением подумал: "Как они его терпят?" Но в следующее мгновение Мадо засвиристел по-птичьему, озорно поглядывая на приятелей, и хозяин, покачав головой, вновь ощутил прилив нежности: рыжий оказался великолепным подражателем. После того, как он спел за соловья и проклекотал за орла, в горле его как будто что-то треснуло и восхищенная публика услышала далекое грохотание грома, тревожный плеск волн перед бурей, шум листвы и тихий плач младенца, оставленного юной матерью в темной комнате... Играт внимал со слезами на глазах -- подобного искусства ему еще не приходилось наблюдать. Он чувствовал, как снова влюбляется в рыжего, чье лицо под неодолимым влиянием вдохновения преобразилось: устремленные вверх глаза с чистыми белками блестели словно утренняя роса под лучом солнца, густые, почти красные ресницы чуть подрагивали, а кожа побелела и стала такой прозрачной, что сквозь нее легко можно было разглядеть голубые вены. Добрый Играт всхлипнул и, ужасно смущаясь, вдруг заплакал, утирая слезы заскорузлым от грязи рукавом.
      Мадо поперхнулся и замолчал, бесстрастно уставившись на хозяина. В душе его вмиг опустело, отчего и облик изменился -потускнели глаза, брюзгливо опустились губы и щеки обвисли... Но Играт, взглянув на него в этот момент, ничего такого уже не замечал. Для него, пораженного Искусством в самое сердце, рыжий Мадо остался прекрасным и воздушным, как легкое облако, как тополиный пух, как редкие, едва уловимые, но всегда больно ранившие колебания души... И все эти ощущения он передал рыжему взглядом, на что тот пожал плечами, хмыкнул и отвернулся.
      -- Пиво кончилось! -- недовольно буркнул он и, вдруг засмеявшись -- без истерики, добродушно, -- наклонился и укусил за плечо загрустившего у него на колене Агрея. Светловолосый красавец подпрыгнул, завизжал как поросенок и толкнул Мадо ладонью в лоб. Рыжий взмахнул руками, повалился на пол, утягивая за собой Ксанта и дрыгая ногами; извернувшись, старший сын Леонсо оседлал его, но тут же отлетел в сторону на три шага: руки Мадо были тонки, но жилисты, с железными выпуклыми мускулами. Тогда в бой вступил укушенный Агрей -- он всей массой навалился на рыжего, облапив его длинными толстыми руками, а Ксант, рыча и лая, на четвереньках подполз ближе и ухватил Мадо за ноги. Так они и покатились по полу, задыхаясь от смеха и шутливо, но весьма ощутимо мутузя друг друга.
      Хозяин взирал на потасовку с благоговением: никогда еще не приходилось ему видеть столь веселых, хотя и ободранных господ. Он вновь воздал хвалу Митре, ибо не сомневался, что сей почтеннейший балаган был ниспослан ему с небес, и, не спуская глаз с барахтающегося на грязном полу клубка, попятился к дверям, чтобы принести гостям последние запасы пива.
      Выскочив за дверь, Играт прижался спиной к стене дома; на лице его блуждала счастливая улыбка, да он и впрямь был счастлив. Он не знал еще, что будет дальше, но в том, что он ни за какие деньги (хоть их ему никто и не предлагал) не расстанется с этими людьми, сомнений не возникало. "Я мог бы собирать плату за представление или готовить им еду, -- рассудительно подумал он. -- В конце концов, я умею громко петь и... и ходить на руках..." Он вздохнул, сожалея о малых своих способностях, и, наконец придя немного в себя, отправился в погреб -- за пивом.
      * * *
      К ночи Этей совсем раскис. Веселье утомляло его так же, как утомляла бессонница, жестоко мучившая в последнее время. Кроме того, общее состояние стрелка настолько ухудшилось, что он сам подозревал в себе какую-то неведомую болезнь. Откуда иначе беспрестанная слабость, круги перед глазами, пересыхающие с каждым вздохом губы... Пока никто этого не заметил, но... Он криво усмехнулся: а если и заметят, что с того? Болезнь не означает злого умысла, а потому о его истинных намерениях догадаться невозможно.
      Свалившись в сено, он зарылся поглубже, и замер, надеясь, что приятели не тронут его. Сейчас он был почти в отчаянии. Удастся ли ему совершить задуманное? Не удержит ли Митра карающую руку его? Нет, убежденно решил он для себя, Митра удерживать не станет. Разве что Нергал, породивший этого ублюдка... В глубине души Этей сомневался, что сам не является детищем Нергала -- но, в конце концов, разницы не видел никакой; Свет или Тьма, Небо или Земля -- все это волновало его лишь иногда, да и то по привычке. Он давно понял, что нет ничего, кроме Великой Жизни и Великой Смерти, чья обитель -- Серые Равнины -так пугает простой люд и их жалких властителей. Он, Этей, свободный стрелок, смотрел на животных, кои называли себя людьми, с презрением. Легкое отношение к собственному НЕсуществованию было им так же чуждо, как кошке или собаке отсутствие аппетита. Даже самые сильные, самые мужественные, не раз проходившие в полушаге от Серых Равнин, предпочитали все-таки Жизнь. Этей и к Жизни и к Смерти относился одинаково: ему было все равно, во всяком случае, так считал он сам. Его ничто не держало на Свете -- точно так, как ничто не влекло и во Тьму. Но тот... он должен был уйти на Серые Равнины. Должен. Хотя бы потому, что он явно туда не спешил.
      Этей судорожно вздохнул. О, Митра, как плохо... Голову словно сжимает тисками железный обруч Пантедра -- слабоумного палача зуагиров. Стрелку не довелось испробовать на себе эту пытку, но лицедейской натуре его было совсем нетрудно представить ощущения того несчастного... Этей стиснул зубы: он и впрямь представил сейчас, как Пантедр со своей мерзкой ухмылочкой медленно надевает обруч ему на голову, как закручивает винты с обеих сторон, как... В глазах его почернело вдруг от невыносимой боли; мгновение лежал он не двигаясь, почти не надеясь уже выжить, что само по себе было неважно, но тогда не свершилась бы Месть; как сквозь сон слышал стрелок бормотание приятелей, тихий смех женщины; постепенно боль отступила и он, слизывая с губ кровь, расслабил руки, потом ноги, тело... Явственнее стали слышны голоса из глубины сарая и в наступившем только что мраке он узрил фигуру -- он ждал ее появления уже несколько дней. В черном, чернее ночи одеяньи, с белыми слепыми глазами и тонкими длинными пальцами... Такой она явилась ему в детстве, такой -- перед страшным боем с пиратами, когда погибли все, кроме него одного, и теперь ее жуткий вид не испугал его как прежде. Он знал, что она придет, знал, что никто не увидит ее -- только он... Этей улыбнулся. Может быть, она позволит ему коснуться края ее одежды? Это подскажет ему, свершится ли Месть -- цель его существования в последние годы. Стрелок протянул руку... Но фигура внезапно рассеялась во мраке, заставив его застонать от разочарования: она исчезла так быстро, что он не успел даже подумать о ней! Этей скорчился в сене как в материнском чреве и так застыл.
      Он лежал неподвижно -- человек из другого мира, легкий, свободный... Или так ему только казалось?
      @ME.FORMAT R
      Глава 2.
      Тонконогий, с длинной шелковистой гривой трехлеток фыркал, косясь на Конана фиолетовым глазом -- впрочем, вполне дружелюбно. Со своим новым хозяином он познакомился только этим утром, когда караван из Коринфии с товарами и богатыми подарками аквилонскому властителю подошел наконец к воротам Тарантии. В королевской конюшне с гнедого тотчас сняли упряжь, почистили, дали вволю напиться и накрыли мягкой цветастой попоной с кисточками по краям; король смотрел на него, не скрывая довольной усмешки, а десяток конюхов за его спиной шепотом переругивались, пытаясь отвоевать друг у друга право ухаживать за тонконогим красавцем.
      -- Мендус! -- буркнул Конан, не отрывая глаз от подарка.
      Низкорослый парень, две луны назад прибывший из северной деревеньки покорять столицу, облизал вмиг пересохшие от волнения губы и подошел к владыке.
      -- Головой отвечаешь!
      Лицо конюха расплылось в счастливой улыбке. Он поблагодарил короля за оказанную честь низким поклоном и, бросив на старшего торжествующий взгляд, хозяйским жестом потрепал жеребца по холке.
      Конан покидал свои владения в отличном расположении духа: пожалуй, впервые за последние дни тяжелое, мрачное настроение, густо замешанное на тревоге и постоянном напряжении, оставило его, исчезло без следа; он почувствовал, как расслабились его руки, плечи, могучая шея, и вдруг короля обуяло такое нестерпимое желание как следует напиться, что он невольно ускорил шаг. К Нергалу всех мятежников, тем более, что они сейчас и в самом деле где-то в той стороне, беспощадно уничтоженные верными Черными Драконами; и предателя Горо тоже к Нергалу -- он вскоре отправится туда прямиком из Железной Башни, и... Кого же еще? А, махнул рукой Конан, пускай к Нергалу идут все! Он смачно сплюнул, ударом ноги распахнул тяжелую дверь, снизу всю испещренную следами его сапог, и вошел во дворец. Там он сбросил в услужливо подставленные руки слуге шелковый, расшитый золотыми звездами плащ, и в несколько прыжков одолел широкую и длинную мраморную лестницу, ведущую в небольшой уютный, но почти пустой зал -здесь обычно государь принимал обиженных, угнетенных, несправедливо осужденных и прочих нуждающихся; из этого зала потайная дверца вела в в роскошные покои, устланные толстыми и мягкими словно водоросли туранскими коврами, с тяжелыми занавесями на огромных, почти во всю стену окнах, с простой, но изящной дубовой мебелью -- эти покои являлись любимым местом отдохновения короля.
      Широкими шагами Конан пересек зал, повернул за великолепное, кхитайской работы кресло с высокой и узкой спинкой -- там сидел он во время приемов, и исчез за бархатным серебристо-серым пологом, на ходу хлопнув с размаху ладонью по висевшему на стене колокольцу из неизвестного дотоле сплава темно-желтого цвета -- подарку шемитского купца. Легкий звон разнесся по залу и, спустя лишь несколько мгновений, через зал уже спешил старый слуга с подносом в руках. Привычки короля были ему давно известны, а потому все необходимое всегда хранилось поблизости -- большой серебряный кубок, присланный в дар аквилонскому владыке тем же шемитским купцом, и мастерски сделанный ювелиром Фарнаном высокий кувшин с узким горлышком; пузатые бока сего творения были украшены тончайшей, изящнейшей гравировкой, изображающей Конана-варвара, Конана-Амру и Конана-короля в разные мгновения бурной жизни достойного мужа: на пиратском корабле и на гладиаторской арене, в пустынных гирканских степях и на пути к подземному храму Митры, с мечом и секирой -- жаждущей крови Рана Риордой... Нет, ювелиру не были известны подробности тех приключений. Гравюры свои он создал по краткому и точному описанию государя, который, время от времени предаваясь воспоминаниям, пожелал вдруг заказать мастеру картины своей жизни -- не для того, чтобы демонстрировать их гостям, а только для себя самого.
      Но не часто Конан лицезрел сей кувшин; здесь, в этих покоях, он бывал лишь тогда, когда позволяли обстоятельства либо настроение. А обстоятельства в последнее время складывались весьма и весьма печально, что, естественно, не могло улучшить настроения аквилонского владыки. В провинциях то и дело вспыхивали мятежи, на подавление которых уходили из столицы отборные войска; не всегда они возвращались в Тарантию в прежнем составе -- мятежники дрались как загнанные волки; на границе с Немедией чуть не каждый день происходили стычки, вследствие чего торговые караваны, направляющиеся на восток, вынуждены были идти в обход, через Офир или Коф; псы Нумедидеса, с виду покорные и преданные новому королю, начали вдруг показывать зубы, но не в открытую, а исподтишка -- верный Паллантид со своими гвардейцами вылавливал их не одну луну подряд...
      Но в это утро Конану казалось, что все теперь позади. Великолепный, истинно королевский дар из Коринфии -- тонконогий гнедой редкой породы -- словно положил конец злоключениям: последний предатель уже в Железной Башне, мятежи подавлены, а караван из Коринфии, хоть и в обход, но доставил аквилонскому владыке чудесного коня.
      Сидя в глубоком мягком кресле -- изделии тарантийских мастеров -Конан с наслаждением пил красное вино, оставшееся еще в погребах от прежнего короля. Но более вина наслаждался он своим настроением -легким, светлым как солнечный луч, почти бездумным. Давно не выпадало ему такого спокойного дня!
      -- Владыка... -- едва расслышал Конан чей-то голос из-за плотно закрытой двери.
      -- Ну, кого там еще несет? -- не оглядываясь, проворчал он. На миг сердце его кольнула необъяснимая тревога, но король тут же прогнал ее: дурная привычка появилась у него в последнее время -ждать плохих новостей! Всегда настороже -- что может быть утомительней? Но на сей раз Альбан -- десятник Черных Драконов -принес ему отнюдь не печальную весть.
      -- Владыка... Прости, что потревожил тебя в блаженные мгновенья отдыха, когда душа твоя находится...
      -- Речь твоя длинна как сам Сет! Не тяни, Альбан! -- раздраженно перебил Конан.
      -- К тебе просится некий Пелиас, повелитель, -- протараторил десятник, переминаясь с ноги на ногу.
      -- Пелиас? -- встрепенулся Конан. -- Что ему надо... Тащи его сюда!
      Дернувшись всем телом, что, вероятно, должно было означать почтительнейший поклон, Альбан стрелой метнулся за дверь.
      -- Только ласково, ишак и сын ишака! -- прорычал вслед ему Конан, откидываясь на спинку кресла. Что же нужно этому Пелиасу? Короля связывали с магом вполне добрые отношения, но настороженность, которую он питал ко всякого рода чародеям, мешала зародиться настоящей дружбе: черные ли, белые ли маги -- кто может заглянуть в их души? Кто может поручиться, что однажды белый маг не станет наичернейшим, а черный не решит завладеть всем миром? Нет, за тот уже достаточно долгий путь, который Конан прошел в этой жизни, он повидал слишком много превращений чистого в грязное, а грязного -- в вонючую болотную гниль, и привык доверять только простым и ясным ему людям -людям! -- таким, как он сам, как тот же Альбан, как Паллантид, капитан его Черных Драконов, как граф Просперо, как... Да мало ли их, преданных, честных, настоящих! Они не раз уже вставали с ним плечом к плечу в моменты смертельной опасности, не раз готовы были заслонить его собственным телом... А Пелиас... Кто его знает...
      -- О чем ты задумался, друг мой? Уж не обо мне ли? -- высокий и стройный, седовласый маг появился неслышно, будто кошка. Поклонившись, он спросил соизволения присесть, и после короткого кивка государя вольготно расположился в кресле напротив.
      -- Каким ветром тебя занесло сюда? -- вежливо осведомился Конан, делая знак возникшему в дверях слуге.
      -- Благодарю тебя, повелитель, я и в самом деле не отказался бы от глотка хорошего красного вина.
      -- Вино сейчас принесут, -- поморщился король. -- Ты не ответил на мой вопрос.
      -- О, прости, прости, друг мой. Путь был долог, я устал... Каким ветром, спрашиваешь? Западным, кажется... Но... -- маг поднял руку, с сожалением заметив, что Конан совсем не расположен к легкой беседе. -- Но еще раз прости меня. Я вижу, тебя обуревают невеселые мысли?
      -- Ошибаешься, Пелиас. До твоего появления я чувствовал себя превосходно. Теперь же, клянусь Кромом, мое настроение улетучивается с каждым выдохом. Я не привык повторять вопрос трижды.
      -- И снова я должен сказать тебе -- прости. Но, государь, я не хотел начинать серьезной беседы с первых же слов. Давай выпьем пару глотков вина -- горло мое пересохло в пути, -- и я немедля доложу тебе о цели моего визита.
      -- Пей, -- кивнул король на второй серебряный кубок, принесенный расторопным слугой.
      Пелиас наполнил кубок до краев, смакуя, сделал небольшой глоток, за ним еще, еще...
      -- Превосходно! Как говоришь ты, друг мой, "клянусь Кромом"?
      -- Я внимательно слушаю тебя, Пелиас! -- потерял терпение Конан.
      -- Что ж... Дело, о коем я хочу поведать тебе, весьма и весьма серьезное... Знаешь ты или нет, но в конце каждой луны я смотрю на расположение твоих звезд, владыка. Это -- первое мое действо. О втором и последующих я не стану тебе рассказывать, зная отношение моего государя к магическим представлениям.
      -- Зачем? -- сумрачно нахмурившись, поинтересовался Конан. -Зачем ты смотришь расположение моих звезд? Тебе своих не хватает?
      -- О, друг мой, я не могу оставаться в неведении относительно твоей... жизни. Да, государь, именно жизни. Знаю, что в последнее время неспокойно текли твои дни, но серьезной опасности для тебя в том не было. Не было, поверь, иначе я появился бы здесь давно. А теперь... Опасность есть, и серьезная.
      -- Опять мятеж? В Тарантии?
      -- О, нет! Твоему королевскому благополучию пока не угрожает ничто. Скажу более: мирное время пришло в Аквилонию. Надолго ли -- не отвечу, не в моих силах. Но войска твои могут предаваться веселью и доброму пьянству, если, конечно, пьянство бывает добрым... Что же касается жизни твоей, государь... Злоумышленник жаждет гибели Конана-Амры!
      -- Как ты сказал? Конана-Амры? Значит, злоумышленник знал меня прежде?