Пока ночь

Трудны снова упал в кресло и надел очки; проведя чувствительными кончиками пальцев по шероховатой поверхности обложки Книги он испытал легкое покалывание, как будто здесь существовала небольшая разность потенциалов. Трудный, живущий до заката Солнца, его не почувствовал бы. А вот у ночного Трудного на кончике языка уже был теплый шепот: "Моя..." - столь же детский, как и смешной; но ведь он еще не знал, что содержит Книга, он ее еще не раскрывал. Но в данный момент содержание не имело никакого значения. Книга обладала значимостью уже через само свое существование: вот она, древняя сокровищница позабытых знаний. Вот перед вами hibernatuum предвечных истин. Перед вами символ; ночью и для ребенка - лучащийся чуть ли не волшебной силой. Трудный почти что чувствовал это через покалывающую кожу. Держу в своих руках волшебный артефакт. Волшебство окружает меня, магия внутри меня. Ночь.
      С замком он справился быстро, взломав его перочинным ножом. После этого отложил его на стол очень осторожно, словно бесценный обломок эллинской керамики, а не кусок ржавого железа. Потом втянул воздух в грудь и открыл Книгу. Мертвый свет электрической лампочки пал на пожелтевшие страницы.
      Латынь. Латыни он не знал. Сразу же пришла мысль, что с этим следовало бы обратиться к отцу Францишеку, но тут же другая мысль заслонила первую. Не открываться! Не открывать! Не показывать чужим! Вот только что сам он сможет сделать с этими двумя текстами: одним на еврейском, а другим на латыни, одинаково невозможными для прочтения? Трудны осторожно перелистывал толстые страницы. Он ожидал пускай примитивной, но печати - а здесь написанные от руки буквы, бенедиктинская каллиграфия. Он ожидал каких-нибудь иллюстраций, украшенных инициалов, картинок на полях - только ничего подобного и не было: голая и суровая последовательность непонятных слов.
      Зазвенел телефон.
      Трудны поднялся, взял трубку.
      - Трудны.
      - Прекрасно, что застал тебя. - Звонил Янош.
      - Что случилось? Контролеры поспешили?
      - Ой, даже и не напоминай!
      - Так что же?
      - Слушай, тебе знаком некий фон Фаулнис?
      - Кто, кто?
      - Петер Уналус фон Фаулнис, штандартенфюрер СС.
      - Впервые слышу.
      - Он задержался здесь на праздники. Проездом из Берлина.
      - Так чего ты такой перепуганный? Он что, из Sicherheitsdienst? А?
      - Я уже тебе сказал, откуда он: из Берлина. И не пускай тебя не вводит в заблуждение его чин; хотя мы оба полковники, я ему, самое большее, только сапоги могу полирнуть. Генерал-майор ему разве что задницу языком не вылизывает. Так слышишь меня, Трудны? Говорят, что у него ходы к самому Гиммлеру.
      - У кого, у этого фон Фаулниса? - Ян Герман снял очки, почесал бровь. - Ну хорошо, я понял, что нас посетил какой-то серый кардинал, направляющийся из паломничества прямиком из Вольфшанце... Ну а мне что до того?
      Янош ужаснулся.
      - Что ему до того?! Ты думаешь, чего это я тебе звоню? Так вот, исполняю роль герольда: передаю тебе приглашение позавтракать с штандартенфюрером Петером фон Фаулнисом. Завтра, в главном зале "Ройяля". Девять тридцать. И если опоздаешь, башку тебе откручу.
      У Трудного сперло дыхание.
      - Смеешься, - просопел он.
      - Как же, смеюсь...! Трудны, прошу тебя, скажи мне честно: что тут происходит?
      Ян Герман добрался до кресла и свалился в него вместе с телефоном; открытая Книга находилась уже вне поля его зрения: произошло неожиданное возвращение дневного Трудного.
      - Я этого человека не знаю. В жизни никогда о нем не слыхал. Боюсь, Янош, что кто-то меня подставил.
      - Кто?
      Трудны в памяти быстренько прочесал последние события.
      - Был недавно один такой младший лейтенант из штаба...
      - Фамилия?
      - По-моему, Хоффер. Ванны генерал-майора.
      - Хоффер... записал, проверю. Никого больше?
      - Да нет, все как обычно. Ты же знаешь, как оно. Врагов никто себе не выбирает. Хмм, а у тебя, случаем, никаких подозрений, чего эта домашняя собачка рейхсфюрера СС может от меня хотеть?
      - Тебя еще сильнее перепугать?
      - Что, ничего не сказал?
      - Сказал лишь то, чтобы договориться с тобой позавтракать. Я даже и не спрашивал, почему с этим он обратился ко мне. С людьми подобного сорта лучше вообще не иметь дел. Обещай ему все, чего он только не пожелает, во всем соглашайся, плачься и съебывайся оттуда немедленно, как только сможешь. Черт подери, Трудны, ты же поляк!
      - Ну правильно. Все так. Gute Nacht.
      Ян Герман пошел рассказать обо всем жене. Та жарила фарш для пирожков.
      - Что? В самый Сочельник идешь завтракать с каким-то эсэсовцем?
      - Успокойся, Виола, я же не мог отказать...
      - Ты подумай, какой беспомощный...!
      Все закончилось обоюдным раздражением. Ян Герман поймал себя на том, что думает о Виолетте, как о еще одной помехе в ведении дел. Это разъярило его еще сильнее. Спать он лег в самом паршивом настроении. И снилось ему, будто он насилует женщину без лица. Утром проснулся с неясным чувством вины. Глянул на Виолу, которая стояла у окна, повернувшись спиной, крепко сложив обнаженные руки на груди, чуть сгорбившись, засмотревшись в мрачную белизну тихой улицы.
      - Сочельник.
      - Сочельник, - эхом шепнула она.
      - Плохой я человек.
      - Успокойся.
      Трудны крякнул, вылез из под одеяла, встал, потянулся; подошел к жене сзади, но не обнял ее. В комнате было теплее, чем представлялось; старая печка грела как следует; даже встав только что из постели, Трудны не чувствовал прохлады.
      - Я тебе кое-что скажу, - он наклонился над ней, приблизил свои губы к самому ее уху, заслоненному черными, спутавшимися волосами; втягивая воздух, он втянул в себя и ее запах: от Виолы пахло сном. Чувство обоняния у Яна Германа было развито сильнее, чем у многих других людей, непропорционально сильно даже по отношению к другим собственным органам чувств; некоторые моменты, определенные впечатления помнил исключительно по их аромату, а ведь довольно сложно запомнить форму, цвет и фактуру запаха.
      - Успокойся, - Виолетта слегка пошевелила головой, как бы желая отстраниться от мужа, но в конце концов отказалась от этого намерения, выбирая неподвижность и пассивность.
      - Виолетта, еще немного и я сойду с ума.
      Информация заключалась в тоне, каким эти слова были произнесены.
      Она развернулась на месте и поглядела ему прямо в глаза, внезапно чуть ли не втиснувшись в его объятия, и в связи с этой нахальной близостью ей пришлось выбирать хоть какое-то выражение лица - Виола выбрала сердитую растерянность.
      - Снова Словацкого начитался?
      - Я должен тебя предупредить.
      Жена знала его достаточно хорошо, чтобы не продолжать издевок перед лицом отсутствия какой-либо реакции на первые.
      - Это перед чем же?
      Ян Герман отвел взгляд.
      - Я предчувствую... предчувствую какие-то перемены.
      - И с каких же это пор ты у нас стал предчувствовать? Янек! - пихнула она мужа в грудь. - Говори, если что-то знаешь! - Она уже боялась, страх уже вибрировал в ее голосе. - Это во что же ты снова вляпался?
      - Не знаю. Не знаю, что это такое. - Он схватил жену, потащил ее на кровать; та не дергалась больше обычного: лишь следила за его делано мертвенным лицом. - Бывают такие утренние часы, когда просыпаешься и достаточно лишь раз дохнуть, как уже наверняка знаешь, что вскоре будет гроза. - Чтобы не глядеть жене в глаза, Трудны следил за своей левой рукой, медленно перемещающейся по вздымающейся и опадающей груди Виолетты. - Сразу чувствуешь пробки в ушах, ожидание грома...
      - Какой еще гром...
      - Тихо, тихо.
      - Как будет в Сочельник, так и целый год...
      - Тихо.
      - Ведь ты всегда у меня был сумасшедший.
      А потом она уже ничего не сказала, потому что не любила слов; ее склонность к сверхъестественному проявлению эмоций иногда проявлялась кататоническим внешним спокойствием.
      В плотской любви Трудны был на удивление мало эгоистичен: очень часто удовольствие, даже большее от собственного наслаждения, давало ему осознание удовлетворения, подаренного им женщине. А все потому, что он был тем, кем был - сам себе же объяснял это доминированием иного своего недостатка: желанием властвовать - ведь его власть над этой женщиной уступала разве что власти страха и страданий. Случались такие вечера, когда в зеркале он видел отражение лишь деспота, и никого более. И тогда в собственном взгляде он замечал эту жажду власти так же явно, как видишь боль и отчаяние.
      ?????
      Увидав штандартенфюрера СС Петера фон Фаулниса, Ян Герман Трудны сразу же понял, что встретил в нем собственного духовного близнеца.
      - Герр Трудны.
      - Герр штандартенфюрер.
      У них был отдельный столик в зеркальном зале "Ройяля"; фон Фаулнис ожидал Трудного за ним. Когда Трудны шел по залу, всего лишь на одну треть заполненному гостиничными постояльцами и гостями постояльцев, гладко выбритый, гладко причесанный, нахально выпрямленный и нахально мрачный, упакованный в свой наилучший, потому что самый новый темный костюм - он и вправду чувствовал на себе все их взгляды словно прикосновение влажных стариковских пальцев, ощупывающих его лицо, давящих ему на затылок. Но он шел за официантом, ни на чьи взгляды не отвечая. Понятное дело, что его принимали за немца; только он и так был немногочисленным исключением из обязательного для мужской части ресторанной клиентуры правила ношения мундира. Но Трудный мог это снести, у него имелась большая практика. Увидав его, штандартенфюрер поднялся. Они обменялись поклонами. Официант подвинул стул для Яна Германа. Присаживаясь, они еще поделились сухими четверть-улыбками над столом, застеленным снежно-белой скатертью.
      - Рад, что вы приняли мое приглашение.
      - Я тоже.
      Он был на несколько лет моложе Яна Германа, во всяком случае - именно так выглядел. Ростом они не отличались, но фон Фаулнис был гораздо более худощавым, а кроме того - это был блондин, с сухим, костистым лицом с очень резкими чертами, и он не носил усов, в то время как лицо Трудного выдавала азиатское происхождение некоторых из его предков. И насколько о поляке нельзя было сказать, что он полный, настолько же про немца любой заявил бы, что это просто очень худой человек. Только никакая их физическая похожесть в игру не входила.
      Официант принял от них заказы и тут же исчез.
      Трудны налил себе немного минеральной воды.
      Фон Фаулнис положил руки на столешнице, характерным жестом опирая запястья о край стола; Ян Герман почему-то подумал о молитвенной концентрации хирурга перед очень сложной операцией.
      - Герр Трудны, - начал эсэсовец, меряя собеседника взглядом светлых глаз из под слегка отклоненного высокого лба. - Я вовсе не тот, за кого вы меня принимаете.
      Трудны приподнял бровь.
      Фон Фаулнис скорчил презрительную гримасу.
      - Ведь вам уже наверняка наболтали. Важный тип из Берлина. Имеет волосатую лапу. Странные, непонятные делишки. Ahnenerbe.
      - Простите, не понял...? Наследие предков...?
      Для того, чтобы обозначить цитату, штандартенфюрер поднял пустую рюмку.
      - Исследовать пространство, дух, деяния и наследие северной индогерманской расы.
      Трудны перепугался, что прямо сейчас будет втянут в диалектическую дискуссию, касающуюся идеологии нацизма.
      - Боюсь, что, к сожалению...
      Фон Фаулнис замахал рукой.
      - Нет, нет, нет... Все это неважно, не обращайте внимание на лозунги, все это только внешнее. Я вовсе не собираюсь в праздничное утро заставить вас умирать от скуки.
      Было неплохо узнать, огрызнулся про себя Ян Герман, допивая свою минеральную воду.
      - В таком случае...
      - Минуточку. НЕ так быстро. Вначале я скажу парочку слов, потом уже вы. - Эсэсовец снова уложил кисти своих рук на столе. - Вы слыхали про астролога фюрера? Ну естественно; ведь каждый слыхал. Ну, и что вы думаете? Что фюрер сошел с ума, правда? Только не отрицайте, это совершенно естественно. Впрочем, я и сам так считаю. И не будем вокруг этого строить театр. Только, зачем я вспоминаю об этом астрологе? Так вот, это наиболее бросающееся в глаза доказательство чуть ли не религиозной веры фюрера в существование и реальное могущество сверхъестественных сил. И оно не единственное; гляньте хотя бы на свастику, что это такое, если не магический символ, гаммадион? Он верит в магию, верит в многоуровневость и взаимопроникновение видимого и невидимого миров, верит в...
      - В ночь, - буркнул Трудны.
      Фон Фаулнис даже чмокнул, кивая головой.
      - Вот-вот. Вы это прекрасно выразили. Замечательный умственный ход. Очень поэтический. Откуда это, из Бодлера?
      - Возможно. Не знаю, не помню.
      - Высовершенно правы. Адольф Гитлер верит в ночь. Только не будем себя обманывать, это ничто иное как только слепая, пустая и бессмысленная вера. Ему нужны штучки фокусников, непонятные словечки, великие идеи в готической атмосфере. Математика - это уже не для него. Вы же не читали Mein Kampf, ведь я не ошибаюсь? Ее никто не читал, кто не был обязан. Но тогда вы бы узнали хотя бы поверхностное мышление фюрера. Это совершенно лишенный способностей графоман, который дорвался до командования армиями. У меня имелась масса возможностей разговаривать с ним, так что я знаю. Он даже не размышляет как нормальный человек. Но как говорят, Божья воля проявляется самым невероятным путем. Не раз уже из самых ошибочных предпосылок делались совершенно правильные выводы. Именно таков генезис и моей группы. В данный момент я не говорю про Ahnenerbe, это всего лишь камуфляж; ведь и сам Гиммлер - это всего лишь недоделанный масон, гностик, каббалист, можно сказать - мистический розенкрейцер. Нет, я говорю о нескольких десятках молодых, интеллигентных людей, одаренных волей и скептицизмом настолько сильными, чтобы опереться на них, вопреки мнению большинства. Это совершенно пионерское предприятие. До сих пор во всей истории не было подобной группы, располагающей абсолютной поддержкой всего аппарата государства, причем, государства могущественного, охватывающего практически всю Европу. У нас имеются возможности, имеются оказии, имеется мотивация. Вы понимаете это, пан Трудны?
      - Мой дом, - сказал тот.
      Не поднимая рук со столешницы, фон Фаулнис развернул ладони с длинными, костистыми пальцами; это был жест успокаивающий, но в то же самое время выражающий превосходство полковника над его собеседником.
      - Ваш дом. Да. Я здесь проездом, можно сказать, неофициально. И не провожу никакого расследования от имени Группы. Просто... услыхал, что вы упоминали о довольно-таки странных переживаниях, связанных с этим домом, история которого мне уже известна. Все это только сплетни, и они вовсе не заинтересовали бы меня, если бы в ней не участвовал еврейский элемент. Поскольку же я действую частным образом, не соотносясь с кодексом Группы, то могу себе позволить некоторую вольность. Я разговаривал с людьми, и вам наверняка будет приятно услыхать, что о вас не отзываются как о паникере, легко поддающемся обманам и верящем рассказикам, производимым бульварной прессой. В связи с этим, я еще более заинтересован. Я позволил себе пригласить вас сюда, чтобы непосредственно задать вопрос: Это правда?
      - Что конкретно?
      - Духи, разговаривающие на идиш?
      - Емке, - буркнул Трудны.
      - Ага.
      - Но ведь он же был пьян!
      - Это мой племянник, он вечно пьян. А вы думаете, зачем это я остановился именно в этом городе? Я не позволю высылать его на фронт, у него душа самоубийцы. Тут семейные дела, вы должны понять.
      - Не верю.
      - Что?
      - Ну, наверняка это ваш племянник, герр штандартенфюрер. Только я не верю, будто слов этого алкоголика было достаточно, чтобы вы заинтересовались этим делом. В военное время количество сверхъестественных явлений, наблюдаемых самыми достоверными свидетелями, во много раз больше, чем в мирное время. Если бы вы только слыхали, какие истории рассказывают друг другу солдаты в окопах!
      - Вы воевали.
      - Двадцатый.
      Эсэсовец кивнул.
      - Красная зараза, - слегка наклонил он голову. - Увидав вас, я так и подумал.
      - Рядовым, всего лишь рядовым был.
      - Так скажите: правда ли это?
      Ян Герман молчал.
      - Сейчас вы размышляете над тем, а не соврать ли мне, герр Трудны. Я уже знаю, что это правда. Но скажите мне, пожалуйста: что еще?
      - Ничего больше и нет.
      - Да ведь есть, есть!
      - Откуда это вам известно, герр штандартенфюрер? Ведь не от Емке же, не от него. Вы уже знали заранее. Откуда?
      - Это не имеет значения. Это не имеет ни малейшего значения, герр Трудны. Теперь я жду ваших слов. Ваша очередь говорить. Так говорите. Дом.
      Ян Герман размышлял над ценой лжи. Высокая, очень высокая. Он не понимал ситуации, не понимал фон Фаулниса. Это было нечто, существующее вне границ его собственного мира, из каких-то более мрачных глубин, чем мегасердце. Они разговаривали по-немецки, только у него складывалось впечатление, будто фон Фаулнис, помимо немецкого, пользуется неким тайным метаязыком, посредством которого между обычными словами передает Трудному сведения, которых тот никак не может понять. Эта Группа, die Gruppe... По каким-то совершенно непонятным причинам, это слово звучало чудовищно...
      - Я прикажу расстрелять вас и вашу семью, герр Трудны, - ворвался смеющийся шепот штандартенфюрера в синусоидально вибрирующее молчание Яна Германа. - А вы думаете, почему это я так свободно с вами беседую? Почему не опасаюсь выдать нечто важное? Потому что вы - никто. Потому что вы мясо. Потому что я могу раздавить вас как червяка... Неужто вы так дали себя обмануть? Боже мой, ведь вы и этот ваш предатель Янош - это одна куча дерьма. У меня достаточно власти, чтобы выслать вас в последний круг ада одним росчерком пера. Есть у меня такая власть. И вы это видите и знаете; а ведь вы же не дурак, герр Трудны. Ага, вот и наш завтрак. - Фон Фаулнис дал знак официантам. - И не надо корчить такую мину. Ну так как? Я жду.
      12
      Конь был простужен.
      - Не приближайся ко мне, а то еще заразишься. Блин, ну как же осточертело...!
      - А, если лечить, то проходит через неделю, если не лечить - то через семь дней.
      - Тогда скажи мне, что я с этой простудой натворил, что она мучит меня уже десятый день, а?
      - Просто ты заразился во второй раз.
      - От кого?
      - А ты что, отсюда ни ногой?
      - А зачем? - Конь, засмотревшийся исподлобья на засыпанный снегом мир, громко высморкался; он жил на третьем этаже и из окна своего кабинета мог видеть приличный фрагмент пригородов. - Мороз и швабы. А здесь мне хорошо.
      - В домоседа превратился.
      - А ты, Янек, в кого? В предателя?
      Комната была аккурат такой, какой ее Трудны и представлял перед визитом: тесная, захламленная, забитая бумажками, погруженная в хаосе разбросанных повсюду книг. Сам Конь тоже соответствовал фигуре, сложившейся в воображении Трудного: худой, сгорбившийся, с действительно лошадиной челюстью. Разве что немного полысел. Голос у него охрип, может от болезни, а может и от слишком большого числа опорожненных стаканов фруктово-дрожжевого дистиллята.
      - Что, слыхал?
      - Я редко выхожу, но кое-что слышу. О тебе говорят. И в этих разговорах ты вовсе даже и не Рейтан.
      - А кто же?
      - И даже не Валленрод.
      - Знаешь что, отъебись-ка.
      Трудны сидел на хромоногом стуле, втиснутом между не закрывающимся шкафом и пирамидой из четырех чемоданов различных размеров, поставленных так, что больший лежал на меньшем; он глядел на Коня, прохаживающегося за рабочим столом, изготовленным из чайного столика, и видел уже не своего сослуживца, а практически чуждого человека. Несмотря на совершенно небольшие изменения во внешнем виде. Несмотря на деланную беззаботность разговора. Он чувствовал себя здесь паршиво. Конь глядел на него как бы сверху, говорил как бы сверху - и трудно было сказать, испытывает ли он к Трудному симпатию, либо вообще ненавидит.
      - Я сюда пришел, чтобы спросить совета.
      - Совета? Совета! Это же по какому такому делу?
      - Ты веришь в духов?
      - К чему такие аллюзии?
      - А ни к чему. Просто спрашиваю.
      - Нет, не верю.
      - Это хорошо. Я тоже не верю. Но я видел их и слышал.
      - Ха.
      Конь наконец-то прервал свои перипатетические упражнения и присел перед столом на поставленной вверх ногами корзине для мусора. Трудны отвел взгляд, опустил веки, заслонил лицо рукой. У него болела голова. Сегодня было двадцать шестое, два часа дня, серость под серым небом; через пару часов в его доме появится штандартенфюрер СС Петер фон Фаулнис. Ян Герман уже пережил весьма неприятную, очень печальную беседу с женой и ссору с практически всей объединившейся семейкой. В конце концов, ему как-то удалось выгнать всех на второй день праздников к Старовейским, только пришлось заплатить за это очень высокую цену.
      - Вот скажи мне, Конь, что это такое, - сказал он, не отнимая руки от лица, и рассказал обо всем, не упоминая, единственно, про фон Фаулниса.
      Конь молчал, молчал, молчал, затем начал хихикать.
      - Мужик, но ведь это же нокаут! Меня будто газовой трубой по кумполу кто трахнул. Всего ожидал, но такого... - он покачал головой.
      - А я, думаешь, как... был приготовлен? Меня чуть кондрашка не хватила, когда я увидал это мегасердце.
      - Так ты это все серьезно...?
      - Конь!
      - Ну ладно, ладно. Только погоди, а от меня ты чего, собственно, хочешь? Я духами не занимаюсь.
      - То-то и оно. Просто объясни. Ты же материалист.
      - Ну что же. - Конь почесал себя по небритой челюсти. Способ, которым он праздновал Рождество, если вообще его праздновал, обычным никак назвать нельзя было: физиономия помятая, одежда самая гадкая, в доме хлев, и белогорячечная муть в глазах; нет, не пел он колядок над заливным карпом, не украшал елочку конфетами. Не было у него елочки; он заявлял, что это вульгарный, сельской обычай. Он был старым холостяком, лишенным удовольствия иметь близких родственников, и это объясняло многое, но, все-таки, не все. - Ну что же. Самое простое - это с секретным помещением и книжками. Эти Абрамы скорее всего должны были прятать у себя какого-то еврея.
      - Какой смысл прятать еврея у евреев?
      - Ну, если до этого его никто не желал принимать, а перед тем его уже разыскивали по каким-то причинам, не связанным с национальностью...
      - Слишком много "если бы" да "кабы".
      - А что еще я могу делать? - Конь пожал плечами. - Так что с комнатой и книжками, это самое простое...
      - Погоди, а двукратное перемещение мусора на чердаке?
      - Ты пыль проверил?
      - Чего?
      - Ты проверил после того второго перетаскивания, нарушен ли был слой пыли? Ты сам говорил, что ее там на палец толщиной.
      - Нет, не проверял. А что?
      - Тогда пока что я стою за сомнабулическими видениями.
      - Видения! Этой старинной книжкой я мог бы слона прибить, если только хорошенько размахнуться. Тоже мне, видения!
      - Спокойно! Просто я применяю принцип бритвы Оккама. А ошибки в измерениях могу объяснить, скорее, эластичностью измерительных приспособлений.
      - Различные люди измеряли различными метрами. Это абсурд.
      - Естественно. Тем не менее, мы ведь безустанно обращаемся в сфере абсурда. А такой абсурд, все-таки, намного меньше чем абсурд, связанный с дышащим домом.
      - Дышащим...?
      - Фазовые изменения кубатуры помещений в большую и меньшую стороны. Конь выпрямился, отвел руки от груди, после чего набрал полную грудь воздуха, а потом его выпустил. - Смотри на грудную клетку. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Так и дом.
      - Ну а то, что я вижу вот на этой полке, это Эдгар Аллан По или же, все-таки "Элементы" Эвклида?
      - Да что ты, Янек, я всего лишь делаю гипотезы. Только, один черт, все это чушь собачья, так какая тебе разница? Ну а это, по крайней мере, красивая гипотеза, правда? Дышащий дом. Сам ведь признайся.
      - А я думал, что ты все над уравнениями сидишь.
      - А как же еще. Сижу возле этого вот окна дни напролет и перекладываю в голове взятые блоками уравнения, словно кубики. И пишу, калякаю, порчу тонны бумаги. Только все это ни к чему не пригодно. Новые качества достигаются только путем вхождения в запретную оригинальность; всякая истина поначалу бывает ложью, все начинается с ереси; границы невозможного являются функцией времени; Гудериан со своим металлоломом на гусеницах въехал бы в Карфаген словно бог войны, бензин был бы молоком Кибелы, пушечный ствол фаллосом титана, ave panzerfaust. Что? Ты думаешь, это я брежу совершенно не к месту и не по теме? А огни святого Эльма? Может ты еще не забыл тот год, когда они покинули сферу сверхъестественных явлений?
      - Выходит, все это какая-то аллюзия?
      - Самая обыкновенная. Шепот - это самовнушение. Мегасердце объяснить не могу, не погружаясь в сомнительного качества псевдопсихологию, то же самое относится и к дырявой стене. А уж отсутствующие дети из пересылки СС наверняка найдутся. И могу поспорить, что это именно они обработали тех двух стражников.
      - Дети? Дети!?
      - Сколько их там было: тридцать, сорок? У тебя ведь и свои есть, правда? Так какого черта глупости спрашиваешь? Нет более жестокой армии, чем составленной из детей. Они еще не обучены. Даже те придурки с головами-черепушками из Ницше. Даже они бесчеловечны только лишь из за отрицания инстинктов собственной человечности. А ребенок сделает самую чудовищную вещь, какую только сможешь себе представить, и радостно, чистосердечно рассмеется, по детски счастливо, потому как, то ли выковыривая глаз у трупа, то ли играясь мячиком, он не делает никаких иных деяний помимо нескольких движений собственных ручонок; он не творит добра, равно как и не творит зла. Никто иной не достигнет подобной естественности свободного и самостоятельного проявления воли. Ребенок - вот кто воистину, абсолютно свободное существо. Мы же, старцы, смотрим и думаем: чудовище. И вправду, нет ничего более страшного, чем абсолютная свобода.
      - Значит, ты от меня отбояриваешься, - подвел черту Трудны под умствованиями Коня.
      - Да, - с облегчением вздохнул тот. - Извини.
      - Это ты меня извини. Не нужно было мне... Ну ладно, бери вот, выпей еще... Бог рождается, ночь становится меньше, и даже у бесконечного имеются границы. Вроде как математика. А вот я был на рождественской службе. Вот это, скажу, метафизика. Не ходил? Сам виноват. Этой атмосферы не подделать. Хотя, самая средина ночи... Вот если бы там и тогда увидал мегасердце, если бы услыхал шепот умерших... честное слово, я бы и глазом не моргнул. Много миров на этом свете.
      13
      А было это так:
      - Вы должны выехать отсюда, - сказал он Виоле.
      - Что?
      - Двадцать шестого вечером дом должен быть пустым. И я хочу, чтобы ты меня в этом поддержала.
      Она глянула ему прямо в глаза. Трудны не отвел взгляда, даже не мигнул.
      - Янек...
      - Прошу тебя.
      - Но что...
      - Прошу.
      Виола поняла, сжала губы.
      - Хорошо.
      Вот это и было его залогом. Все эти годы с трудом завоевываемого доверия, уважения - все это на одной чашке весов против одного дня. Потому что просить это он еще имел право, но больше - ничего. Вот чего стоит моя семейная жизнь горько жаловался Ян Герман про себя, возвращаясь на машине от Коня. Вот сколько оно стоит. Только тут он был не прав. Этого не было мало. По сути своей, вопреки внешности, это очень много. Ведь сам он разве осмелился бы на столь абсолютное отрицание памяти прошлых дней, если бы речь шла о Виолетте? Разве этот чертов день не мог уравновесить его привязанность к ней? Все это вопросы крайне сложные, ибо совершенно неразрешимые вне субъективного рассмотрения сути событий; и их невозможно измерить одной универсальной меркой, поскольку не существует общего для всех знаменателя мыслей. И действительно, Трудны сомневался, способен ли кто-либо понять эту его горечь. Скорее всего, ее приняли бы за проявление гордыни, доказательство излишне высокого мнения о себе.
      Трудны остановил машину перед собственным домом и вышел. Снег не падал. Уже темнело, и по причине отсутствия уличных фонарей в округе толстый ковер белизны начал приобретать оттенок грязной золы. Направляясь к двери, Трудны начал снимать перчатки. Холодно, пальцы тут же сделались непослушными. Правая перчатка упала на землю, когда он вытаскивал ключи. Трудны нагнулся, и пуля прошла над головой.
      При звуке выстрела в воздух поднялись стаи черных ворон. Трудны упал пластом на тротуар, словно сваленный одним ударом топора ствол дерева. Он даже не пытался амортизировать своего падения - просто упал. В пульсирующей крови, в мыслях, в горячем дыхании и поте под толстым пальто циркулировал один только страх. Кто-то желает меня убить. Это ужасное чувство.
      Трудны перекатился вправо, попадая в мертвую зону для стрелка, образованную темной массой припаркованного автомобиля и растущим поблизости, на самой границе мостовой и тротуара голым, но могучим дубом. Он слышал звук промчавшейся пули и сейчас вспомнил его. Практически не поднимая головы, Ян Герман поглядел на серый фасад дома. Новая дыра, искривленная слеза отбитой штукатурки: справа от двери. Значит он находится где-то слева, в глубине улицы, - подумал Трудны, считая собственное дыхание. Счастливым для Трудного числом всегда была семерка. Так что на "семь" он подтянул ноги, развернулся и подскочил к дверям машины, присев за ними, согнувшись так, чтобы через окна автомобиля нельзя было бы увидеть никакой части его тела.
      И что теперь? Ему вспомнилась его собственная война. Очень трудно попасть в лежащего, потому что в перспективе взгляда человека стоящего, он является целью с очень небольшими размерами; разве что целящийся стоит на каком-нибудь возвышении, которое и меняет угол. Но здесь подобных возвышений нет. Но есть дома. Убийца мог бы зайти в какой-нибудь из них. Притаившийся, невидимый... Зато расстояние... Следовательно, нужно было бы применять длинноствольное оружие. А это уже идиотизм. Следовательно... На второе "семь" Трудны быстро глянул через окошки собственной машины. Никого. Пенкна пуста по всей своей длине. Ни единой живой души. На третье "семь" он выглянул снова, поочередно осматривая окна покинутых домов: ни малейшего движения. На четвертое "семь" он промчался к двери, как можно быстрее открыл ее и скользнул вовнутрь. Только никто уже в него не стрелял. Удалось! Выжил!