Этюды любви и ненависти

      Несколько слов об отношении Толстого к сионизму. «Во время сионистского конгресса, – вспоминал Илья Гинцбург, – Л.Н. ‹…› расспрашивал меня о сионистах.
      Он сочувственно говорил о них, но не разделял главной идеи – основания в Иерусалиме самостоятельного еврейского государства. "Я удивляюсь, – сказал он, – евреи такие универсальные, такие космополиты, и это лучшее их достоинство, важное качество. Им не следовало бы повторять то, что привело у других народов к грустным явлениям"»107. О том же Толстой писал З. Кубрику, бедняку из Киевской губернии, жаждавшему переселиться или в Америку, как хочет его семья, или в Палестину – "обрабатывать землю отцов", ибо он "в душе за Палестину". Ответ Толстого сводится к тому, что важнее внешних – внутренние изменения. Но уж если переселяться, то, конечно, в Палестину108.
      Вопреки мнению о его недобросовестности Тенеромо почти дословно пересказывает мысли Толстого о сионизме, высказанные Гинцбургу: "Это движение… всегда интересовало меня не тем, что оно дает народу выход из тягостного положения – выхода этого он не дает ему, а тем ярким примером огромного влияния, которому могут поддаться иногда много пережившие люди и испытавшие в своей жизни всю тщету известной затеи. На наших глазах старый, умный и многоопытный народ, давно переболевший одной из ужасных болезней человечества, теперь вновь заболевает ею. В нем вновь заговаривает жажда государственности и недоброе желание править и играть роль. Вновь хочется обзавестись всей бутафорией внешнего национализма, с ея войсками, знаменами и собственной формулой на заголовках приговоров суда". Толстой был убежден, что 10-миллионную "орду" не сдвинуть с обжитых мест, ибо "камень Иакова или тропинка Авраама – это такие далекие для духа вещи, которые не могут поднять народ и дать ему страннический посох в руки… Не земля, а книга сделалась его отечеством"109.
      Критиковать Толстого не представляется возможным – на его глазах совершился Исход в "благодатную" Америку миллионов еврейских тружеников, но и посох Якова выводил десятки тысяч энтузиастов на тропу Авраама. Толстой, конечно, слышал об успехах еврейских земледельческих колоний в Палестине, но это, похоже, его не интересовало. Если из обширной переписки Толстого исключить письма официальные и письма родственникам, окажется, что евреи составляли значительный процент его корреспондентов. Это объясняется, во-первых, огромной популярностью писателя, а во-вторых, несомненным, на мой взгляд, грехом еврейства – склонностью к графомании. В обычный день 27 ноября 1909 г. из 33 полученных Толстым писем одиннадцать были от евреев110. Письма самые разные, нередко анекдотические: просили денег, совета, заступничества, спрашивали, как он относится к сионизму; случались письма философские или почти философские, посвященные мировым проблемам, и даже ругательные. Например, некий Моисей Дмитриевич Абольник в письме от 24 декабря 1909 г. осуждал графа за то, что он якобы наживает миллионы литературным трудом. (Такие письма – независимо от того, кто их писал, – Толстого, конечно, задевали111.) И. Теноромо писал, что Толстой искренне радовался, когда эмигрировавшие в Америку евреи возвращались на родину, "черную землю той самой России, которую они все-таки любят, несмотря на то, что желчные притеснители до потери совести и стыда стараются создать здесь из жизни евреев полуад…"112. Это явное преувеличение: из нескольких миллионов покинувших империю вернулись в лучшем случае десятки тысяч. Взгляды Толстого на сионизм, скорее всего, не менялись. Об этом свидетельствует, в частности, запись Маковицкого 25 декабря 1904 г.: "Утром был у Л.Н. еврей из Одессы интервьюировать его насчет сионизма и территориализма (переселения евреев в Уганду). Разговор был напряженный, серьезный и утомительный. Сионизм, оказывается, сильнее всего среди русских евреев. Территориализм симпатичнее Л.Н., чем сионизм, поддерживающий еврейскую исключительность и догматизм"113.
      Однако вернемся к письмам. Приходили письма "хорошие" – именно так квалифицировал Лев Николаевич письмо ученика аптекаря, сына бедного портного М.М.
      Фельдмана из Севастополя, усвоившего через Толстого христианство и отвергнувшего исповедуемый его родителями иудаизм. Приходили и "странные" письма. Например, присяжный поверенный и известный гроссмейстер Осип Самойлович Бернштейн просил позволить ему приехать в Ясную Поляну, чтобы сыграть с Львом Николаевичем в шахматы, – и получил отказ, а уж так хотелось не сразиться, конечно, – пообщаться… Толстой любил играть в шахматы. Его постоянными партнерами были Александр Борисович Гольденвейзер и Сергей Иванович Танеев – крупные музыканты, но слабые игроки. Толстой говорил: "Музыкант, играя, воображает, и в шахматной игре воображает, что будет". (Есть не лишенное чувства юмора замечание В. Г.
      Черткова об игре Толстого в шахматы: "Вы очень по-христиански играете, раскрываете свои планы, даете советы114".) Толстой, кстати сказать, следил за Санкт-Петербургским турниром 1909 г. памяти Чигорина, о котором отозвался с явным одобрением: "Что-то отличаются русские наши. До чего может довести память и практика…"115. "Наши русские" – это один из победителей, чемпион России Акиба Кивелевич Рубинштейн и одержавшие победы над чемпионом мира Ласкером Осип Соломонович Бернштейн и Федор Иванович Дуз-Хотимирский…
      Некий Н.П. Ниренштейн в письме от 12 апреля 1896 г. просил разрешения перевести на древнееврейский язык рассказ "Суратская кофейня". Разрешение было дано116.
      Вероятно, очарованный знаменитой картиной И.Е. Репина "Толстой на пашне" (Л.О.
      Пастернак тоже написал портрет Толстого под названием "Пахарь"), некий Лазарь Зелигович Фишман, глава торгового дома в Пружанах Гродненской губернии, выслал в подарок графу 100 (сто!) кос и набор для их точки. Косы были розданы яснополянским крестьянам; три косы до сих пор хранятся в музее писателя, одна вплоть до ухода Толстого из дома находилась в его кабинете.
      Евреи-евангелисты из Новогеоргиевска Херсонской губернии спрашивали Толстого: "От кого надлежит принять крещение, не нарушая в то же время заветов Святого Слова?"117.
      Какой ответ они получили, неизвестно, ибо отвечать на письмо Толстой поручил кому-то из близких (Татьяне Львовне?).
      Случалось, писали Толстому и антисемиты. Толстой знал, как им отвечать.
      Следующий пример характерен. Аноним из Сингапура призывал Толстого написать книгу, обличающую "жидов, которые вытягивают жилы из христиан". Л.Н. поручил Маковицкому ответить: "Жид в тебе". К сожалению, предусмотрительный сингапурец не указал своего адреса118.
      Абсолютным рекордсменом среди корреспондентов Толстого была семилетняя девочка Соня Рубинштейн (Софья Михайловна Рубинштейн, 1901 г. рождения). Дочь кустаря из Умани 24 сентября 1909 г., судя по штемпелю, отправила в Ясную Поляну письмо с явно недетским вопросом: есть ли Бог? Русский язык корреспондентки оставляет желать много лучшего, но сама постановка вопроса трогательна: "Хотя мой папа заставляет меня быть набожной, но мне кажется, что люди уговорили это". Ответ Толстого последовал немедленно: "Бог не на небе, а в каждом человеке", нужно любить всех людей. К письму был приложен текст "детской молитвы". Переписку писателя с Соней опубликовал ряд газет, в частности "Биржевые ведомости"119.
      Среди поклонников и корреспондентов Толстого было немало тех, кто не только принял православие, но и наотрез отказался от военной службы, мотивируя это тем, что она несовместима с гуманистическим учением Евангелия. Одним из таких "несгибаемых" был Хаим (Ефим) Иосифович Дымшиц (1884-1936), учитель из Екатеринославля, за проповедь своих взглядов попавший на скамью подсудимых, а затем в тюрьму.
      Толстой о Дымшице: "Вот еврей! Заявил, что он как христианин (по своим христианским убеждениям) служить не может. Как это военная служба и христианство могут вместе существовать? Желал бы жить 300 лет". На недоуменный вопрос собеседницы: "Почему?" Л.Н. ответил: "Чтобы видеть, что будет. Что останется из двух: военная ли служба, христианство ли"120.
      Из друзей-евреев Толстого Валентин Булгаков выделяет троих: И.Б. Файнермана, Г.М.
      Беркенгейма и В.А. Молочникова. О Файнермане я уже рассказывал.
      Владимир Айфалович Молочников (1871-1936), житель Новгорода, толстовец, с весьма редкой для "паразитической" нации профессией – слесарь и не соответствующим социальному статусу интеллектом. Переписка Молочникова с Толстым началась в 1906 г., личная встреча произошла в Ясной Поляне 31 декабря 1907 г. 7 мая 1908 г. Молочников был осужден на год Петербургской окружной палатой за хранение толстовской литературы. За пропаганду пацифистских идей и отказ от воинской службы его еще несколько раз арестовывали. Толстой, несмотря на преклонный возраст, даже собирался ехать свидетельствовать в пользу обвиняемого; написал в его защиту статью "По поводу заключения В.А. Молочникова", впервые с цензурными купюрами опубликованную в газете "Слово" (№ 520 от 27 июля 1908 г.). "Сейчас получил, – писал Толстой Н.В. Давыдову, – очень огорчившее меня известие… о том, что Молочников… присужден к заключению в крепости на год… Жалею, что отговорили меня от защиты…"121 Писатель использовал мысль Молочникова в книге "На каждый день (Учение о жизни, изложенное в изречениях)": "Для того чтобы пуля достигла цели, ей нужно проходить через тесное, с нарезками дуло ружья. То же и с тем, что живет в человеке. Оно проходит чрез сильные страдания телесного бытия, и чем больше эти страдания, тем вернее и скорее достигнет цели"122.
      По свидетельству современников, Толстой любил Молочникова. Несмотря на слабое здоровье в последние годы жизни, написал ему более 40 писем, в которых чаще всего называет ученика "милый друг Владимир" или "Брат Владимир". Сам Молочников написал замечательное письмо Петру Аркадьевичу Столыпину, в котором предсказал победу революции и предложил правительству эволюционный путь разрешения кризиса, в частности проект земельной реформы. Толстой писал об этом письме 31 декабря 1907 г. Д.А. Олсуфьеву: "Письмо очень хорошее и очень тронуло меня. Мне всей душой стало жалко Столыпина за ту, наверно, мучительную для него деятельность…"123 Кажется, единственный раз в письмах к Молочникову (по его инициативе) обсуждалась еврейская тема, причем богословская. Молочников, прочитав перевод книги М. Арнольда "Literature and dogma", вышедший в издательстве "Посредник" под названием "В чем сущность христианства и иудейства?" (М., 1908), писал Л.Н. из тюрьмы в Старой Руссе, что не разделяет мнения автора относительно преемственности христианства и иудейства. Толстой был с ним солидарен: "Я не согласен с Арнольдом в его утверждении, что христианство выросло из еврейства. Я полагаю, что христианство только исторически соединено с еврейством. Основные религиозные истины – одни и те же во всех верах: и в Ведах, и у Зороастра, и в буддизме, и у Конфуция, и у Лао-Тзе, и в библии" (письмо от 8 января 1909 г.)124.
      Здесь интересен не только антиисторический подход к вопросу (хотя Толстой указывает на историческую связь двух религий), но и то, что слово "Библия", написанное со строчной буквы, помещено в конце ряда. Молочников еще до знакомства с писателем принял святое крещение. Он так писал об этом в своих воспоминаниях: «Родился я в маленьком русском городке в бедной еврейской семье, в которой оставался до 6-летнего возраста. Затем меня перевезли в Петербург, где мой старый отец умер в больнице, оставив молодую красивую жену, мою мать. После этого мать оставила меня почти на произвол судьбы. Внушенное окружающими еврейство, с его материальными верованиями (курсив мой. – С. Д.), держалось во мне по привычке, но все же настолько крепко, что я не поддавался уговорам принять православие, к которому я испытывал внушенное мне отвращение. Священники в ризах, иконы – все это казалось мне сплошным идолопоклонством. Но позднее, когда мне было около 22 лет, я прочел послесловие к "Крейцеровой сонате" и подумал: "Так вот что такое христианство!" и согласился с уговорами друзей и дал согласие на "крещение". Главы "Анны Карениной", где описывается, как Левин обрел простую мужицкую веру, тоже содействовали этому. Не стану описывать подробностей совершенного надо мной обряда; потом только, год спустя, мне рассказали, как, подойдя к лежащей иконе, которую крестный отец – подрядчик – предназначил мне, я, потрогав ее, сказал: "Не было Бога, да и это не Бог»125. Да, непросто дается ренегатство…
      Григорий Моисеевич Беркенгейм (1872-1919), близкий знакомый семьи Толстого, врач-педиатр, в 1903-1904 гг. домашний врач в Ясной Поляне. Один из тех, кто был рядом с Толстым в Астапово до конца его дней, оставил об этом воспоминания126. Будучи человеком образованным, Беркенгейм выполнял и секретарские обязанности – отвечал на письма, принимал "опасных" (непредсказуемых) посетителей, читал вслух и т. д.
      В одном из писем Толстой благодарит его за присылку необходимого ему для предстоящей работы материала, относящегося ко времени правления Александра I. "Все помнят и любят вас", – читаем в конце письма. Не менее лестные слова содержатся в приписке к письму дочери от 5 октября 1903 г.: "Григор[ия] Моисеевича] gagne а кtre connu" (чем больше узнаешь, тем больше его ценишь)127. Именно в период тяжелой болезни (как сам Толстой считал – последней) в августе 1908 г., когда его самоотверженно лечил Григорий Моисеевич, Толстой счел нужным спросить Маковицкого по-немецки, не начинает ли он любить евреев. Маковицкий ответил уклончиво: "…немного начинаю их любить".
      Далее идет не совсем понятная фраза, объясняющая причину изменения взгляда – Маковицкий сравнивает положение дореформенных крестьян с нынешним положением евреев128.
      Очень любопытно отношение Толстого к делу Дрейфуса. Нет, он не встал в ряды антидрейфусаров, но сам Альфред Дрейфус был ему мало симпатичен. "Мало симпатичен" – это натяжка, писатель почти не интересовался судом, его раздражали пресса, раздувшая дело, и активное участие еврейства в защите соплеменника. В критическом очерке Толстого "О Шекспире и о драме" (1903-1904) неожиданно появляется абстрактный Дрейфус – по Толстому, объект спекуляций двух партий; вопроса невиновности несчастного капитана Толстой даже не касается. Та же отстраненность в одном частном письме. И резюме в разговоре: "Я задумывался над тем, почему несправедливость по отношению к Дрейфусу волнует людей, а ужасы, совершаемые в дисциплинарных батальонах и тюрьмах… нет. Их не видят, не знают о них"129. Толстой словно не понимает, что торжество справедливости по отношению к одному невиновному способствует разоблачению других преступлений. В отличие от Толстого А.П. Чехов порвал с Сувориным из-за позиции последнего по делу Дрейфуса.
      В разговорах Толстого с близкими и друзьями довольно часто проскальзывало недоброжелательство к еврейству – к этому нахальному, истеричному, подвижному субстрату, постоянно спешащему во всем преуспеть, обнаружить свои способности и достоинства. Собственно, с примеров такого недоброжелательства я начал свой рассказ "О Льве Николаевиче, Семене Яковлевиче и других…" Г.М. Барац в уже упоминавшейся книге "Толстой и евреи" комментирует следующий эпизод из жизни обитателей яснополянского дома. Дочь Толстого Александра Львовна совершала прогулку с пианистом А.Б. Гольденвейзером. По дороге им было нужно подняться на небольшой холм. Гольденвейзер взбежал на холм, после чего упал и потерял сознание. За вечерним чаем Александра Львовна поведала собравшимся за столом о досадном "приключении" во время прогулки. "Все это произошло оттого, – сказал Лев Николаевич, – что евреи стремятся всегда и везде быть первыми". (Гольденвейзер был наполовину евреем и вполне православным человеком). Комментарий Бараца: "Я не верил своим глазам, читая эти слова, и мне стало… стыдно за великого Толстого, так легкомысленно – и к тому же совершенно некстати, ни к селу, ни к городу – повторявшего нелепое, банальное и затасканное измышление самых неумных юдофобов"130.
      Впрочем, расхожий штамп иногда "прилагался" и вовсе не к еврею. Вот мнение Толстого о Достоевском в передаче М. Горького: "О Достоевском он говорил неохотно, натужно, что-то обходя, что-то преодолевая". Считал его "человеком буйной плоти", который "чувствовал многое, а думал плохо, он у этих, у фурьеристов, учился думать, у Буташевича и других. Потом ненавидел их всю жизнь.
      В крови у него было что-то еврейское (курсив мой. – С. Д.). Мнителен был, самолюбив, тяжел, несчастен"131. Ясно, что объективно или субъективно (в данном случае это неважно) Толстой воспринимал Достоевского как мнительного, самолюбивого – одним словом, придуманного им еврея. При некотором допущении в этой характеристике Федора Михайловича можно обнаружить качества, свойственные самому Толстому: буйство крови, самолюбие и т. д., а значит, и себя ему следовало бы считать евреем, – конечно же, мудрым евреем. Примерно таким, каким его однажды увидел М.С. Сухотин: «Сидит он [Л.Н.] в кресле в халате, очень нарядном… шелковая скуфья на голове, очень напоминает грим какого-то актера в роли еврея (курсив мой. – С. Д.) не то из "Уриель Акосты", не то из "Ami Fritz"»132.
      Сближает Толстого с Достоевским и ксенофобия, от которой Лев Николаевич по-своему страдал: "В молодости я чувствовал отвращение к полякам, а теперь – особенную нежность. Расплачиваюсь за прежнее"133. У Достоевского выражение "мерзкий полячишко" наличествует во всех романах, вплоть до самых последних.
      Из разговора в семейном кругу Толстых узнаем, что Софье Андреевне не нравилась Сара Бернар, графиня не понимала, как такая "кривляка" может нравиться публике.
      Маковицкий: "Потому что она еврейка. Еврейская печать выдвинула ее".
      Присутствующие дружно рассмеялись по поводу навязчивой идеи доктора "cherchez le Juif" (искать еврея). Толстой: "Они очень даровиты и самоуверенны. Это черта поддержки и сплоченности есть [у них], как у гонимого народа". Л.Н., похоже, разделял точку зрения доктора, который после этих его слов на вопрос Черткова, был ли Спиноза евреем, ответил: "Был, притом гонимый своими же"134.
      В другой раз на вопрос Толстого, будет ли война (имелась в виду война между Сербией и Австрией из-за Боснии), кто к кому примкнет и склонна ли Венгрия воевать, Маковицкий ответил: "Не прочь: в Венгрии господствует еврейско-аристократическо-либерально-интеллигентская мадьярская и мадьяорская клика" (т. е. выдающая себя за мадьяр)135.
      Невнятная позиция Толстого в отношении еврейства, чтение "Дневника" и "Записных книжек" приводят к грустному выводу: взгляды Толстого на эту проблему близки взглядам Достоевского. У Достоевского – пагубное торжество еврейской идеи – "идеи Ротшильда", у Толстого – собирательный образ Ротшильда. Вот запись в "Дневнике" от 9 июня 1907 г. – из десяти пунктов некой программы три относятся к нашей теме:
      "2) Вера, исповедуемая христ]ианскими] народами, – вера еврейская. От того успехи Евреев в сравне]нии] с христианами, хотя и смутно, но придерживающимися истинного христианства… 4) Вся цель теперешней цивилизации – уменьшение труда и увеличение удовольствий праздности. (Еврейская цивилизация: праздно[сть] – условие рая.) Тогда как главное благо человека – матерьяльное – должно быть в увеличении приятности труда. При теперешней цивилизации человек, его радости отдаются в жертву выгоде.
      Пар вместо лошади, сеялка вместо руки, велосипед, мотор вместо ног и т. п… 8) Одно чувство проникает всю библию и связывает между собой всю ту кашу самых разных и по смыслу и по достоинст]ву] мыслей, правил, рассказов, это – чувство исключительной, узкой любви к своему народу". Приблизительно то же повторено в "Записной книжке № 3" (май-июнь), в октябре 1907 г. Особенно одно место производит тягостное впечатление: "Успех Евреев – успех, основанны[й] на ложной постановк]е] жизни. Выдаются люди без веры. (Вера самая отжившая.)"136. Нетрудно установить источники взглядов Толстого на "Евреев" – с большой буквы, как писали в дни его молодости, – это Брафман, немецкие юдофобы и Федор Михайлович. Не есть ли отрицание Ветхого завета отрицанием христианства?..
      Обратимся к комментарию митрополита Антония: «Многие наши глупые современники утверждают, будто Ветхий завет вовсе не Боговдохновенная книга, а некоторые дошли до такого безумия, что говорят, будто Господь (Иегова) Ветхого завета есть сам диавол, и тем наводят хулу и на Господа Иисуса Христа и святых Апостолов, которые говорили, что "все Писание богодухновенно и полезно для научения, для обличения, для исправления, для наставления в праведности, да будет совершен Божий человек ко всякому доброму делу приготовлен" (2 Тим. 3, 16-17)» 137.
      Вдумаемся: "полезно для научения, для исправления, для наставления в праведности…" Казалось бы, Толстой использовал в своем "Круге чтения" мысли из Талмуда – общим числом около 60. Они разные, некоторые, например мысли о труде, он выделил курсивом: "Всякий ручной труд облагораживает человека. Не обучать сына ручному труду – все равно что приготовить его к грабежу. Талмуд". Это одна, так сказать – печатная, сторона медали. А вот другая – разговорная: «Талмуд – бедность мысли, чепуха. Я искал и ничего не мог найти. Есть выписки из него, ими я пользовался при составлении "Мыслей мудрых людей"»138. Ясно, что Толстой плохо знал Талмуд. Он пользовался изданием Н.А. Переферковича, доставшимся ему от двоюродной тетки, фрейлины императорского двора графини А.А. Толстой. Однажды Лев Николаевич получил письмо от фельдшерицы и журналистки Ефросиньи Дмитриевны Хирьяковой (1859-1938), жены литератора и толстовца Александра Модестовича Хирьякова (1863-1946), в котором она от имени мужа (сидевшего в то время по делу духоборов в тюрьме) спрашивала, знаком ли Толстой с философией еврейского моралиста Бахьи бен Иосифа ибн-Пакуды. "Об еврейском мудреце" Л.Н., конечно, ничего не знал, при этом в черновике ответного письма Хирьяковой есть любопытная оговорка: "об еврейской мудрости, я не знаю ее"139.
      Откуда знал о нем Хирьяков? Ответ прост: в это время вышел в свет третий том "Еврейской энциклопедии" (СПб., 1909), в котором опубликована большая статья о Бахьи бен Иосифе ибн-Пакуде, великом философе и моралисте, жившем в Сарагосе в первой половине XI в. Статья дает весьма исчерпывающую информацию о гениальном мыслителе, в частности о его взглядах на религиозные обряды, самосовершенствование и т. п. Возможно, будь Толстой знаком с работами этого мудреца, то не стал бы заново изобретать велосипед.
      Впрочем, не все так однозначно. Толстой писал литератору И.И. Горбунову-Посадову 2 апреля 1909 г. по поводу идей издания дешевых книг: «Мысль вашу о книжке с изречениями из Талмуда я более чем одобряю и жалею, что она не пришла мне раньше в голову. По этому случаю советую вам обратиться к раввину Гурвичу, из книжки которого "Сокровищница талмудической этики" заимствованы изречения из Талмуда, вошедшие в "Круг чтения"»140. Осип Яковлевич Гурвич (1842-?), педагог и публицист, автор нескольких книг, в том числе книги "Живая мораль, или Сокровищница талмудической этики" (Вильно, 1901); в Яснополянской библиотеке сохранился ее экземпляр с дарственной надписью автора.
      Бывший друг и учитель древнееврейского языка Владимира Соловьева Файвель-Меер Бенцелович Гец (1853-1921) присылал Толстому книги о Талмуде, большей частью хорошие. "В Талмуде узкое националистическое учение и рядом – величайшие истины. Разумеется, того много, а этих мало". Похожее мнение Толстой высказал о еврейских легендах на немецком языке: "Нехороши, пусты. Только две-три содержательны". Толстой вернул жившему в Вильно Гецу книги о Талмуде, не прочитав их: "Некогда и не было охоты, т. к. содержание Талмуда очень скудное в религиозно-нравственных истинах". Маковицкий добавляет, что Л.Н. пытался эти книги читать, но не смог. Кроме одной мысли, уже использованной в "Круге чтения" и в "Мыслях мудрых людей" (по-видимому, слова Гилеля об иудаизме: смысл Торы – не делать другому того, что не хочешь, чтобы делали тебе), все остальное – комментарии141.
      Прочитав 24 января 1910 г. в журнале "The Monist" (Chicago, 1910. January) статью "The personality of Jesus in the Talmud", Толстой был возмущен "тайной" историей Иисуса, рассказанной в Талмуде, а затем из нее выкинутой. По-видимому, он имел в виду "историю о повешенном…" "Эту страшную историю он поведал близким: ну, вот, я вам скажу по пунктам… Обвинение в том, что он (Христос) ложно утверждал, будто он сын девы; что Мария была замужем, убежала, совершила грех. Все эти места в Талмуде, писанные в третьем веке… в которых говорится осудительно о Христе, старательно были выкинуты из Талмуда евреями и теперь старательно вставляются. Что он в Египте выучился магии; что он шептал над больными… 33 года… что судили его за его колдовство и за то, что он называл себя сыном божиим (Богом); что он был побит камнями и потом повешен на кресте – это в самих памятниках говорится; потом его украли ученики – это тоже в исторических памятниках"142.
      Проблема еврейства и Иисуса Христа так или иначе Толстого интересовала и волновала. Характерен в связи с этим разговор Л.Н. с французским профессором Шарлем Саломоном, начавшийся с обсуждения социально-философского романа Анатоля Франса "Sur la pierre blanche" (На белом камне, 1904). «Л.Н.: "Павел (апостол) перед судом крикливый, задорный"». Саломон спросил мнение Л.Н. о книге уже упоминавшегося мною Х.С. Чемберлена "Евреи". Ответ двусмыслен: "Плоха. Еврейский Дух внесен в христианство Павлом. Павел – вера в спасение, противление". Об арийском происхождении Христа: "В том Чемберлен прав". В другой раз о книге Чемберлена "Евреи" заметил, что она легкомысленная, исторически не обоснованная143.
      А вот другая беседа Толстого с писателем Леонидом Андреевым. Их связывали сложные отношения, но речь не об этом. Разговор шел о новой драме Андреева, и Толстой поинтересовался, почему она названа "Анатэма". Андреев объяснил, что так он назвал дух отрицания, являющийся в мир с профессией адвоката.
      "Л.Н.: Еврей тоже?* Андреев: Адвокат интернационален, но есть в нем еврейские черты.
      Л.Н.:… почему взял Давида-еврея?
      Андреев: Потому что подобный случай был в Одессе. Только тот еврей к тому времени, как роздал почти все, умер"144.
      Похоже, Л.Н. герои Андреева не понравились по причине их "еврейскости".
      Будет уместно именно здесь сказать о важнейших фактах биографии Л.Н. Толстого – о женитьбе и ежедневном труде в усадьбе. Томас Манн усмотрел в трудах и днях писателя ветхозаветный дух, зиждившийся на "плотском анимализме": "Достигши тридцати четырех лет, Толстой женился на восемнадцатилетней Софье Андреевне, и с тех пор она была почти всегда беременна и рожала тринадцать раз. Долгие творческие годы брак Толстого оставался патриархальной идиллией, где царило здоровье и благочестиво-бездуховное, анималистическое семейное счастье, экономическую основу которого составляло сельское хозяйство и скотоводчество и которому был присущ скорее иудейско-библейский, нежели христианский характер"145.
      Сознавал ли Лев Николаевич себя ветхозаветным пророком? Трудно сказать, но его отталкивание от ряда положений Нового завета очевидно. "Плодитесь и размножайтесь" – вот жизненный пафос и принцип Библии, согласно которому он жил долгие годы. "Потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей…" (Быт. 2, 24). Из письма Софье Андреевне: "Что с тобой и детьми?
      Не случилось ли что? Я второй день мучаюсь беспокойством… В эту поездку в первый раз я почувствовал, до какой степени я сросся с тобой и с детьми"146. И каково ему было читать в Евангелии и совместить со своей жизнью: "Говорят Ему ученики Его: если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться. Он же сказал им: не все вмещает слово сие, но кому дано. Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит" (Мф. 19, 10-12).
 

***

 
      * Андреев говорил о другом персонаже драмы, о старом Давиде, унаследовавшем деньги.
 

***

 
      Если же мы попытаемся суммировать взгляды Толстого на еврейский вопрос, высказанные им и людьми, которые его хорошо знали, вывод будет безотраден. Слово И.Ф. Наживину, который был беззаветно предан писателю и никогда не изменял его памяти. Писано это уже в далекой загранице, где горечь по "утонувшей" России добавляет веса каждому слову: «Вечером зашел как-то случайно разговор о еврейском вопросе. Д.П. Маковицкий, врач Льва Николаевича, кротчайшее существо, но страшный антисемит (курсив мой. – С. Д.), заметил, что русская передовая пресса усиленно избегает говорить дурно о евреях, замалчивает их даже заведомые недостатки. Это неприятно удивило его. "Лежачего не бьют…" – сказал старик.
      Это вполне понятно. "А в чем видите вы сущность еврейского вопроса?" – спросил я Душана. – "В грубом эгоизме евреев…" – не колеблясь сказал он. "Как же бороться с этим?" – "Средство одно: всюду и везде противопоставлять им мягкость и свет христианской жизни…". Мы со Львом Николаевичем рассмеялись. "Да почему же нужно это только специально для евреев? Разве грубых эгоистов мало и среди нас? Посмотрите-ка вокруг…" – "А-а, вы не знаете их! – упорно твердил Душан. – Поезжайте к нам, словакам, там вы узнаете, что такое еврей…" И вдруг Лев Николаевич выпалил одну из своих неожиданностей, о которых я говорил… "Да, конечно, все люди братья… – с точно виноватой улыбкой сказал он. – Но если рядом две лавки, Иванова и Зильберштейна, то я все же пойду к… Иванову!"» (курсив мой. – С. Д.)147. "Тут не прибавить – не убавить – так это было на земле". Разве только понять, откуда в памяти писателя выплыли лавочки русского и еврея.
      Вероятно, воспоминание о разговоре с Леонидом Андреевым по поводу драмы "Анатэма": там соседствовали нищие лавчонки Давида Лейзера и Ивана Бескрайнего…
      В одном, на мой взгляд, из наиболее "толстовских" произведений – "Суратской кофейне" Л.Н. вводит апологета иудаизма, который говорит об истинном Боге Авраама, Исаака и Иакова, Бог покровительствует лишь одному богоизбранному народу – израильскому. Рассеяние евреев – это лишь испытание; в будущем Господь соберет свой народ в Иерусалиме, восстановит Иерусалимский храм и в конце поставит "Израиля владыкой над всеми народами"148. Понятно, этот пассаж о преимуществе иудаизма опровергается представителями других религий. Разница между летописным рассказом о принятии веры Владимиром заключается не в выборе лучшей религии, а в примирении между всеми конфессиями – вариант "Натана Мудрого" Лессинга.