Этюды любви и ненависти

      Интересные сведения о жизни евреев Западного края сообщают мемуаристы, побывавшие в России с Великой армией. Русские евреи Литвы и Белоруссии физически превосходили своих немецких единоверцев. Они не трусливы и то и дело вступали в драки с названными пришельцами (можно предположить, что в данном случае евреи защищали честь своих женщин): "Они не боятся никакой опасности, умны и изворотливы", а кроме того, прекрасные наездники и знают извозное дело37. Этот же источник сообщает, что евреи – не только торговцы и мастера по изготовлению водки и меда, но и ремесленники, среди которых есть настоящие художники. К сожалению, нам известно немного личных еврейских имен того времени. Среди богачей города Могилева славился миллионер Орлов.
      В одной правительственной листовке сказано следующее: «При вступлении армии нашей в Белоруссию торжественная и всеобщая радость евреев превосходит наше ожидание. По вернейшим и достоверным разведываниям дознано, что во время бытности края сего в узах чуждой власти они постились, прося Всевышнего о пособии русскому оружию и о погибели врага. Здесь помещается пример, достойный сведения и служащий важным доказательством на приверженность рода людей сих к престолу всеавгустейшего монарха: один из евреев, явясь к командующему авангардом генералу от инфантерии Милорадовичу, предложил ему свои услуги.
      Добрая воля его была не отринута, и он тотчас был употреблен к собиранию некоторых сведений; а дабы более приохотить его к сей обязанности, генерал Милорадович, по известной его щедрости, приказал выдать ему несколько денег, но еврей, отвергая милость сию, сказал: "Теперь такое время, ваше превосходительство, что и жиды должны служить без денег". Последствие оправдало ревность сего доброго жида, и он с точностию выполнил свое дело»38. Сохранился лишь один экземпляр этой листовки, датируемый 7 ноября 1812 г. Ссылка на генерала М.А. Милорадовича подтверждается другими источниками. Будучи генерал-губернатором Петербурга, М.А. Милорадович сквозь пальцы смотрел на незаконное проживание евреев в столице. Доносившим об этом чиновникам он неизменно отвечал, что евреи являются самыми преданными слугами государя и, если бы не их усердие, он лично не имел бы тех многочисленных наград, которые получил за кампанию 1812 года39.
      Но, увы, слова из песни не выкинешь. Война – жесточайшая, сословные предрассудки сильнейшие. И посему адъютант великого князя Константина Павловича полковник А.С.
      Шульгин "выпорол шестерых жидов без причины, а только для примера другим, как он говорил"40. Для какого такого примера, неизвестно. Историк С.М. Гинзбург не без иронии отметил, что лишь еврейки находились в сравнительно безопасном положении.
      Ирония понятна: там, где проходила армия, обычно не оставалось ни одной неизнасилованной женщины, но по крайней мере их не убивали. Этот же историк считает, что опыт войны 1812 года привнес в русскую литературу два образа – прекрасной еврейки и омерзительного жида, продающего все и вся и мешающего счастью дочери, успевшей оценить все преимущества христианского общества41.
      В иностранных источниках зафиксированы жалобы на жестокое обращение евреев с отступавшими солдатами, хотя описаны случаи и обратного порядка. Один из отечественных мемуаристов, тайный советник и администратор A.M. Фадеев поведал о зверском истреблении раненых французов в Коломенском госпитале: «Между прочим, брат мой возил нас в село Коломенское, где жили удельные крестьяне… показали нам огромные чаны, в которых обыкновенно крестьяне квасили капусту на продажу в Москву. В 1812 году, при неприятельском погроме, они лишились этого дохода по причине истребления капусты французами. В отмщение им за то, когда французы выходили, а русские команды еще не вступили, крестьяне вытащили из находившихся в Коломенском лазарете нескольких больных французов, бросили их в чаны и искрошили вместо капусты. Кровь так и въелась в стенки и дно чанов, что следы ея еще были видны. Я не понимал бессмысленной жестокости крестьян. Мое недоумение рассеял рассказ Дворы Цайхнер, родом из Польши: эти действия были "целесообразны" – польские крестьяне в 1945 г. ловили отступавших немцев и превращали их в крошево в капустных чанах»42. (Фадеев недоговаривает: человечьим мясом откармливали свиней… И это христиане… Что сказал бы по этому поводу Иван Аксаков?..) Судковские. Еще одна загадка Много написано об ужасах рекрутчины во времена Николая I и об "игрушечной" армии малолетних еврейских кантонистов. Меня потряс опубликованный в сборнике "Пережитое" рассказ о судьбе отца известного художника Руфина Гаврииловича Судковского (1850-1885).
      Его отец, Гавриил Дионисович, священник из Аккермана, не скрывал своего еврейского происхождения. Мать Гавриила Дионисовича, чтобы избавить его от военной службы, отрезала ему большой палец правой руки. Батюшка демонстрировал свое увечье как печальный факт "еврейского изуверства". Конечно, это был не единственный случай сознательного членовредительства, причина которого не в изуверстве, а в самой военной службе, напоминавшей скорее каторгу. В рассказе довольно подробно описана леденящая душу процедура ампутации пальца. По свидетельству очевидца, доктора С.А. Вайсенберга, за короткое время таким образом были искалечены сотни еврейских мальчиков!43
      Гавриил Судковскии родился в 1816 г. По окончании Одесской духовной семинарии был рукоположен в священники в Очаковский собор и прослужил в нем 60 лет. В чем загадка? А в том, утверждает другой источник, что его отец, тоже священник, служил в этом соборе 36 лет! Здесь какая-то неувязка. Отец Гавриила Дионисовича не мог быть священником. Объяснение может быть лишь одно – речь идет о крестном отце кантониста. Тогда все становится на свои места. Отмечу, что Гавриил Дионисович был участником Крымской войны. 22 сентября 1854 г. союзная эскадра подвергла ожесточенной бомбардировке Очаков. Отец Гавриил добровольно явился на батарею и, "войдя в самое пекло сыпавшихся неприятельских снарядов", с крестом в руке ободрял защитников города. За свои заслуги перед отечеством он удостоился многих наград, включая орден св. Анны I степени. Авторитет пастыря был очень высок, начальство ценило его проповеди. В адресе, поднесенном ему по случаю юбилея, говорилось, что он олицетворяет собой образец высокого служения, будучи выдающимся законоучителем и примерным семьянином. Что же для престарелого священника (судя по опубликованной в "Ниве" фотографии, похожего на ветхозаветного пророка), столь высокая оценка была, вероятно, своего рода бальзамом для души44.
      Сын священника Р.Г. Судковский поначалу пошел по стопам отца, поступив в Очаковское духовное училище (по другим сведениям, в херсонское), а затем перевелся в одесскую семинарию. Как это бывает с настоящими подвижниками, он буквально разрывался между семинарией и рисовальной школой одесского Общества любителей искусств. Чарующая красота моря, певцом которого он стал, победила. В 17-летнем возрасте он поступил в Академию художеств в Петербурге, в которой проучился три года, получив за время обучения две серебряные медали. Он заканчивал Академию в несколько приемов. В 1873 г. совершенствовал свою технику в Германии, что принесло результаты: в 1877 г. он получил звание классного художника 2-й степени, а в 1879 г. – художника 1-й степени. Наконец, в 1882 г.
      Академия присудила ему звание академика. Судковский прожил короткую жизнь (35 лет), но оставил заметный след в изобразительном искусстве. (На мой взгляд, он является русским "аналогом" француза Эжена Будена.) Поэт Яков Полонский посвятил Судковскому восторженную статью. Художник А.А. Рылов (1870-1939) высоко оценил его известное полотно "Мертвый штиль"45. Незадолго до смерти Р.Г. Судковского в Петербурге состоялась его персональная выставка, заставившая говорить о нем как о большом мастере. После смерти художника в Академии была отслужена панихида, а в Одессе учреждена стипендия его имени.
      Я.П. Полонский писал, что Р.Г. Судковский "был в полном смысле слова добрый, честный человек, на все отзывчивый, вечно сомневающийся в своем таланте и в то же время вечно порывавшийся вперед, чтоб создать что-нибудь достойное мaстерской кисти"46. Как всякого настоящего художника, его мучила неуверенность в себе и преследовала зависть. По поводу картины "Прозрачная вода" ("…каменистый мелкий берег моря в тихую солнечную погоду, когда сквозь кристалл тихо набегающих волн видно уходящее и постепенно исчезающее дно его, покрытое каменьями и водорослями",
      – Я. Полонский) в печати разгорелась полемика, кто раньше начал изображать в подобной манере воду – Куинджи или Судковский, что отравляло жизнь обоим живописцам.
      Так "Миниатюра из еврейского мартиролога" доктора С.А. Вайсенберга вывела меня на еще одного потомка крещеного еврея, и, видит Бог, небесталанного. Сохранился портрет художника, снятый известным фотографом Шапиро (тоже крещеным евреем, о судьбе которого стоило бы рассказать). На фото симпатичный молодой человек с необыкновенно пышной курчавой шевелюрой и внимательным, задумчивым взглядом.
      Макашов, Кожедуб и Покрышкин Когда однажды по телевидению я услышал выступление генерала Альберта Макашова, то испытал нечто похожее на шок. Генерал Макашов свои звезды наверняка заслужил в послевоенные годы – за участие в походе на "братскую" Чехословакию в 1968 г. или бесславной войне в Афганистане, или за кровавую вакханалию в Тбилиси. Если бы он был участником Отечественной войны, то, возможно, не опустился бы до уровня столь примитивного юдофобства: солдатское братство этого не допустило бы.
      Я далек от мысли, что среди военных не было антисемитов. Но это были главным образом бойцы тылового фронта. Большинство же тех, кто имел хоть какое-то образование, определяли в связь, в артиллерию и т. п. Боже, сколько интеллектуалов полегло в 1941 г. во время обороны Москвы и на подступах к Ленинграду, принеся ничтожнейшую пользу! Но и в окопах были евреи…
      Известный историк шахмат Яков Исаевич Нейштадт, попав в окружение в июле 1942 г., вышел к своим с оружием в руках во второй половине января 1943 г., дважды бежав из немецкого плена. Его лицо напоминало слепок с карикатуры на Геббельса: прямо два еврея. Летом 1943 г. в районе Кривого Рога командир пехотной роты лейтенант Нейштадт принял на себя командование батальоном в критической ситуации: немцы нанесли контрудар, советские танки горели, как свечки, и пехота побежала. Нейштадт с трудом пресек панику, приказал занять оборону и окопаться. Ночью прибыло дивизионное начальство. В темноте послышались крики: "Кто командир?" Кто-то указал на окоп, где находился наш герой. Его лицо осветил фонарик, и невидимый обладатель властного баритона, видимо, приняв его за взятого в плен Геббельса, произнес: "И они еще говорят, что мы не воюем!" и тотчас скрылся в непроницаемой тьме. Сам Нейштадт все с ним случившееся считает кафкианской историей. Это сейчас, но 55 лет тому назад бравый защитник отечества (без иронии) и не слышал о Кафке…
      Шашист, литератор и бывший рядовой Борис Миронович Герцензон, провел в окопах все четыре года войны. Что касается фразы "Они в тылу сражались за Ташкент", она правдива: большинство бежавших от немецкого наступления людей были евреями, к сожалению, бежали не все. Участь оставшихся на оккупированных территориях всем известна. Многочисленный контингент беженцев составляли польские евреи ("Полька Моисеева Закона", как сказано в одном стихотворении о беженках). Почти все они оказались в Средней Азии и поначалу их даже не брали в армию. Лишь время спустя значительный процент евреев пополнил ряды польской армии, а в латышской бригаде и литовской дивизии их процент достигал более половины состава, из коих 90% были рядовыми пехотинцами. Кроме того, евреи составляли 75% 1-го Чехословацкого отдельного батальона генерала Людвика Свободы.
      В 60-80-е годы в издательстве Министерства обороны вышли в свет мемуары нескольких участников Второй мировой войны, главным образом маршалов и генералов.
      Все они, не сговариваясь, написали о бойцах-евреях. Конечно, цензура к ним, мягко говоря, придиралась. Приведу анекдотичный случай. Один генерал перечисляет фамилии своих фронтовых друзей: здесь и русский Иванов, и украинец Петренко, и татарин Ахметов, и белорус Петрункевич, и даже некий инженер Абрамович по национальности – ленинградец!
      Кажется, абсолютный рекорд в перечислении еврейских фамилий в книге воспоминаний на 350 страницах принадлежит генерал-лейтенанту А.Д. Окорокову – около 100 фамилий.
      В процентном отношении они занимают первое место. Это не случайность. В свое время моя "краткая" аннотация этой книги заняла почти две страницы. В этой же книге есть редчайшее описание научных экспериментов нацистов, например в "Анатомическом институте" в Данциге. Под этой вывеской творились чудовищные преступления: "Мы видели обезглавленные трупы, огромные чаны для вываривания жира, куски человеческой кожи. Самое страшное находилось в подвале-холодильнике… сотни… голов мужчин, женщин и детей. Они стояли в строгой последовательности – русские, поляки, узбеки, казахи, евреи, грузины, цыгане…"47 Жаль, что ни Макашов, ни Баркашов этого не видели…
      Кто в России из числа моих ровесников и людей постарше не слышал имен двух прославленных летчиков Великой Отечественной войны – Ивана Никитовича Кожедуба и Александра Ивановича Покрышкина? Трижды Герои Советского Союза и настоящие патриоты в самом высоком смысле слова. Пожалуй, юдофобы, но судите сами.
      Перед самым началом войны А.И. Покрышкин (1913-1985) попал в только что присоединенную к СССР Молдавию. Снимал с товарищами комнату у бывшего торговца-еврея, который не любил пришельцев. Он избегал встреч с квартирантами. За несколько дней до войны немецкие "юнкерсы" летели над территорией СССР, приказа их сбить не было, да и угнаться за ними на отечественных самолетах было нелегко. В один из таких дней на пороге комнаты Покрышкина появился хозяин. Далее цитирую их диалог, не избежавший, разумеется, цензуры:
      – Видели их?
      – Кого? – пожал я плечами, хотя сразу понял, о ком идет речь.
      – И ваши ничего им не могут сделать. Ничего! – горячо продолжал хозяин. – Как-то в разговоре с вами, господин офицер, я наугад сказал, что через год немец будет здесь. И не ошибся: год прошел – и вот он появился.
      – Что ж, – притворно вздохнул я, – все складывается по-вашему. Может быть, и магазин вам скоро вернут.
      – Не шутите, господин офицер. Я всегда считал вас серьезным человеком. О них, – он… поднял руку вверх, имея в виду пролетевшего фашистского разведчика, – мы, евреи, кое-что знаем. Немец мне возвратит магазин? Ай, зачем вы это говорите?..
      Я старый человек и готов дожить свой век при какой угодно власти, только не при Гитлере.
      – Но вы же рады тому, что немцы пролетают над Бельцами?
      – Кто вам сказал, что я рад?
      – По вас вижу.
      – Зачем так говорить? Я думаю о Румынии. Там остались мои братья, сестра…
      Спустя некоторое время старик сообщил о близком нападении на Советский Союз:
      – Послушайте, на этой неделе Германия нападет на Советский Союз.
      Мне пришлось изобразить на лице безразличие к его сообщению, назвать эти слухи провокационными. Но старик не унимался:
      – Это не слухи! Какие слухи, если из Румынии люди бегут от фашиста Антонеску.
      Они все видят. Армия Гитлера стоит по ту сторону Прута, и пушки нацелены на нас!
      Что будет, что будет? Куда нам, старикам, податься? Если бы я был помоложе, сегодня же уехал бы в Россию. Мы сейчас молимся за нее, за ее силу. Гитлер здесь должен разбить себе лоб, иначе беда…
      Я поспешил на аэродром. По дороге думал о старике, о его словах. Сколько пренебрежения к нам было в нем раньше! Потом оно сменилось безразличием, а теперь вот искренними симпатиями… В этот город я вернулся лишь через три года.
      Вся семья старика была убита немцами48.
      Ясно, что старику не нравилась советская власть. Александра Ивановича, понятное дело, это коробило. Правоту еврея он смог понять лишь в ходе и после войны.
      В полку А.И. Покрышкина служил некий капитан Яков Жмудь. Как ни странно, но человек с такой фамилией был евреем. Рассказ относится ко времени освобождения Северного Кавказа: "Однажды ко мне на аэродроме подошел инженер по вооружению капитан Жмудь. Разрешите, говорит, обратиться по личному вопросу. На нем лица не было, бледный, осунувшийся, даже руки дрожат. Я сразу догадался, о чем он меня попросит. Вчера наши войска освободили Ногайск. А там перед войной жили родители, жена и дети инженера. Он ничего не знал о них. Очевидно, они остались в оккупации. Я тоже полагал, что это так, но очень не хотел, чтобы инженер сам узнал страшную правду о гибели своих родных и близких. Мне было жаль этого замечательного человека. А на радостную весть ему было трудно рассчитывать. Ведь в Таганроге, Жданове и Осипенко немцы уничтожили всех евреев. Ногайск стоит на той же большой дороге. Но, подумав, решил, что мой отказ будет еще более бесчеловечным.
      – Что ж, дорогой, – сказал я инженеру, – если такая беда случилась, ее уже не поправишь. Надо крепиться. Бери машину и поезжай.
      Он ушел, подавленный горем. И у меня защемило сердце". Действительность была страшной: "Вечером, возвратившись с задания, я увидел инженера Якова Жмудя в окружении однополчан. Он рассказывал им о своей поездке в Ногайск. Голос у него был тихий, надломленный, глаза красные. За один день он, казалось, постарел на несколько лет.
      – И детей постреляли? – услышал я чей-то возмущенный вопрос.
      Стало тихо.
      – Все в одной яме лежат: сестра, старики, дети… Все…
      – Вот изверги!
      Жмудь заплакал. Гнетущая тишина, казалось, давила на плечи. Все стояли окаменев, словно видели перед собой могилу, заваленную окровавленными телами"49.
      – Не плачь. Слезами горю не поможешь… Обещаю тебе завтра же в отместку за гибель твоей семьи уничтожить несколько немецких самолетов. Инженер поднял заплаканное лицо, посмотрел на меня и молча протянул руку. Я крепко пожал эту трудовую руку, умеющую так искусно налаживать наши пулеметы, пушки и навигационные приборы…50. (Жаль, что этот искусный инженер не сидел в одном окопе с Астафьевым. Дело в том, что Яков Жмудь усовершенствовал убойную силу пушек и пулеметов, соединив их одной кнопкой).
      Ясно, что Покрышкин сочувствует капитану, называет его замечательным человеком, которого он не вправе был не отпустить на пепелище. Собственно, на этом можно было бы и оборвать рассказ. Но Покрышкин его не обрывает, он рассказывает, как при посадке самолета случайно обнаружил могилу расстрелянных советских военнопленных, в которой без различия национальностей лежали русские и татары, евреи и украинцы – всех их уравняла смерть.
      Покрышкин сдержал обещание, правда, не обошлось без "приключения"… Вспомнив, как немцы расстреляли его друга, спускавшегося на парашюте, он без жалости расстрелял экипаж сбитого им "юнкерса"… На аэродроме его ожидал капитан Жмудь.
      – Как я волновался за вас, товарищ гвардии майор… При всех такое пообещали, а могло быть…
      А.И. Покрышкин был незаурядной личностью, мужественным солдатом и гражданином – редкое сочетание качеств в одном человеке. Он о многом сумел рассказать в своей книге – и о бездарном сталинском командовании, и о том, как его исключали из партии, и о том, как те, кто его хаяли, потом хвалили. "Вечером меня вызвали на заседание партийного бюро… Жалкими выглядели те товарищи, которые два месяца тому назад… голосовали за исключение меня из партии. Сегодня они как ни в чем не бывало выступили в мою защиту. Я ненавидел их беспринципность…"51 Поведал прославленный летчик и о своей дружбе с начальником штаба дивизии полковником Абрамовичем, который помог Покрышкину, когда он принимал на себя командование этой дивизией. Советую всем моим читателям прочесть эту правдивую книгу.
      Есть одно место в Библии – диалог между Господом и Авраамом, когда патриарх умоляет Всевышнего о прощении грешного града, если в нем найдутся десять праведников. Тяжкий грех совершили украинцы перед Богом, подняв руку на Его народ, они запятнали свою совесть неслыханными и жестокими убийствами евреев во времена хмельнитчины, "колииевщины"*, Гражданской войны. Они были приспешниками немцев и добровольными убийцами мирного населения. Но и среди малороссов найдется десять праведников, которые спасут свой народ от гнева Всевышнего.
      Одним из этих праведников был Иван Никитович Кожедуб (1920-1991), да будет благословенно его имя.
      Во время учебы Кожедуба в летном училище ему очень помог преподаватель тактики ВВС майор Гуринович, который, изучив опыт боев, составил по данному предмету альбом. Некоторые выводы Гуриновича звучали как афоризмы и посему легко запоминались: спустя 20 лет Кожедуб их привел по памяти. Под стать этому майору был старший инженер полка Фрайнт, опытнейший специалист, энтузиаст своего дела, воевавший с первого дня войны и погибший в самом ее конце. Много теплых слов в адрес этих людей было сказано летчиком. Но самый удивительный рассказ "Сын полка" – о прибившемся к полку и исполнявшем должность ординарца Кожедуба мальчике Давиде Хайте. История мальчика из Риги трагична. Его семья погибла в фашистском концлагере Саласпилс. Давид спасся, отступая с советскими частями. Вначале он очень плохо говорил по-русски и был очень слаб физически, но все летчики, все – от командира до моториста ему помогали. Я выделил эти слова, чтобы подчеркнуть, что среди этих людей не нашлось бы места Макашову. Смею думать, что после первой же антисемитской выходки его пристрелили бы. Мальчик работал на аэродроме не покладая рук. Кожедуб научил его водить машину, а во время наступления при захвате военнопленных мальчик был незаменимым переводчиком. При передислокации полка в район Прибалтики Давид не отходил от Кожедуба и наконец решился попросить его отомстить немцам за смерть своих родителей. Летчик обещал и выполнил просьбу мальчика. Когда однополчане Кожедуба пленили группу немецких офицеров, первым, кто ворвался в их землянку, был Давид Хайт. Кожедуб с ненавистью пишет о нацистах и сетует на то, что часть из них избежала наказания52.
 

***

 
      * От украинского слова "колiй" – повстанец; крестьянско-казацкое восстание на Правобережной Украине в 1768 г. против крепостничества и национального гнета. – Примеч. ред.
 

***

 
      Думаю, попадись ему тогда его земляк Иван Демьянюк, он расстрелял бы его на месте…
      Жаль, что оба знаменитых летчика ушли из жизни до "перестройки". Им по праву принадлежит почетное место среди праведников – оба могли бы посадить дерево в "Яд вашем".
      Как создаются сюжеты В свое время я писал об ашкеназах Средней Азии. Есть еще одна история, не вошедшая в повествование о завоевании Русского Туркестана, рассказанная советским драматургом Александром Петровичем Штейном (1906-1993). Его отец, влекомый неизвестностью, бежал на окраину империй из Каменец-Подольска, не поладив с отчимом. "Влекомый неизвестностью"? Может быть, юноша начитался рассказов Николая Николаевича Каразина?* Поступил конторщиком на строительство Закаспийской железной дороги. 15 мая 1888 г. в Самарканд прибыл первый поезд и, возможно, на нем и приехал Петр Штейн. Со строительством среднеазиатских дорог начался хлопковый бум, в Туркестан хлынули дельцы, предприниматели, авантюристы.
      В эти же годы П. Штейн и женился на дочери николаевского солдата, который в составе экспедиционного корпуса генерала К.П. Кауфмана прошел путь завоевателя имперских окраин. К.П. Кауфман, с 1867 г. Туркестанский генерал-губернатор, благоволил евреям и наделил их правом иметь земельные участки. При его преемниках началось постепенное вытеснение евреев с земли и ограничение их гражданских свобод. (После погромов 1882 г. родилось "палестинофильство" – прототип будущего сионизма, и, как в сионизме, появилась идея "Уганды", так в противовес "палестинофильству" возникла идея переселения евреев в Сибирь или Среднюю Азию.) Авторами проекта переселения евреев в только что завоеванные Кауфманом и Скобелевым Ахалтекинские степи были отец и сын Цедербаумы, пославшие сей гениальный проект министру внутренних дел графу Н.П. Игнатьеву. За "игнатьевский план" ухватился профессор Ис.Г. Оршанский, сочинивший переселенческий устав и получивший за это от критиков кличку "лжемессии". Что это был не полный бред, свидетельствует тот факт, что проект одобрил известный миллионер Лазарь Поляков53.
 

***

 
      * Подробно о нем см.: Дудаков СЮ. Парадоксы и причуды филосемитиз-ма и антисемитизма в России. М., 2000. С. 380-388.
 

***

 
      Вернемся, однако, к деду А.П. Штейна, к солдату. Выйдя на поселение, он выписал из родных мест невесту, которая "вместе с другими солдатскими невестами, оберегаемая казачьим конвоем от нападения кочевников, продвигалась на верблюде в глубь Средней Азии. В новых местах пообвыкла. Женщина деловая и, видимо, прижимистая. Когда умер мой дед, она стала домовладелицей, построила номера для приезжающих, вела дела уверенно, детей обучала в гимназии, посылала учиться в Россию и даже во Францию". Ну чем не гимн еврейской женщине. На всю жизнь будущий драматург запомнил ее афоризмы: "Давать в долг все же лучше, чем в долг брать", "Нарядное платье – это еще не барыня", а особенно поговорку: "Кто жалуется, что у него суп жидкий, а кто, что жемчуг мелкий". "Направленность бабушкиной мудрости была очевидна": замужество дочери, которая связала судьбу с неимущим человеком, считала мезальянсом. Неприятие этого брака усугублялось тем, что дед, несмотря на длительный отрыв от еврейства, был глубоко верующим человеком. А зять – безбожник, глумился над религией – знакомая по многим воспоминаниям семейная драма.
      Вспомнил драматург и о своих бухарских туземных сородичах: "Здесь издавна жили бухарские евреи, будто бы прямые потомки испанских беглецов, скрывшихся от очередных гонений то ли испанского короля, то ли великой инквизиции. В кривых, пыльных, нищенских кварталах прозябали ремесленники, извозчики, мелкие торговцы, неизвестно чем и на что существовавшая голь, в мутных арыках плескались грязные ребятишки. Жили скученно, дурно, однообразно, храня фанатическую верность Древней религии и всем ее установлениям; переселялись из дома в ивовые шатры, когда наступал Судный день; покупали только мясо, клейменное своими мясниками; одевались, как узбеки и таджики, в стеганые ватные или шелковые халаты, но перепоясывались не кушаками, а веревкой – упрямо сохранявшийся след средневекового унижения, каковое, как известно, паче гордости. Обитавшие в русской части города (Ташкента) приехавшие из России евреи, главным образом потомки николаевских солдат, вполне обрусевшие и ассимилировавшиеся, относились к своим единоплеменникам снисходительно, но чаще – высокомерно. Разбогатевшие бухарские евреи при первой же возможности переселялись в Новый город"54.
      В этом описании есть несколько неточностей, в частности в том, что касается происхождения бухарских евреев (я писал об их происхождении в статье, посвященной К.П. Кауфману, которого А. Штейн не раз упоминает, причем вполне нейтрально), не сведущ автор и в названиях еврейских религиозных праздников: Иом-Кипур путает с Шавуотом (Судный день и праздник Кущей, отсюда "ивовые шатры"). Но последнее понятно: комсомольская молодость несколько потеснила в памяти прошлое, и к тому же мальчик был крещен "вольнодумцем отцом". Родители Штейна в 1912 г. отправились в Латвию, точнее в Юрмалу, а еще точнее, в Майоренгоф (ныне просто Майори), но не с целью перехода в лютеранство. История каждого "мешумида" грустна, вот как ее описал А. Штейн: «Смутно помню двор хлопкоочистительного завода богатых бухарских евреев, братьев Потеляховых…
      Здесь, в хлопке, полиция искала прячущихся людей, не имевших права жительства…
      На этом заводе служил мой отец, которого я помню так же смутно, как и двор, все сквозь далекую-далекую дымку…
      Однажды у хлопковых гор появились люди в белых форменных рубахах, с красивыми кокардами на фуражках, с шашками, бившими по черным штанам, заправленным в белые полотняные сапоги.
      Обнажив шашки, стали протыкать хлопок, то в одном, то в другом месте. Меня очень развлекало это зрелище, и я не мог от него оторваться. Мать стояла рядом, судорожно сжимая мою руку в своей, – это я тоже запомнил. Потом люди с шашками ушли со двора. Мать все стояла недвижно, по-прежнему до боли сжимая мою руку.
      Темнело.
      Мать подошла к горке хлопка со стороны глиняного дувана, ткнула в него рукой.
      Отряхиваясь, вылез из хлопка отец. Помню, в чем он был – костюм чайной китайской чесучи – тройка. Покрытый неочищенной хлопковой ватой, бледный, молчаливый, не взглянув ни на мать, ни на меня, закурил. Руки тряслись. Чуть пошатываясь, пошел к дому. Мы медленно поплелись за ним.
      Городовые искали отца. Кто-то донес на него. Он не был революционером. Просто у него не было права жительства в Туркестане. Оно, это право, было у братьев Потеляховых, "туземцев", на которых не распространялся этот закон (вспомним Кауфмана, закрепившего за бухарскими евреями эти права. – С. Д.), было это право и у моей матери, поскольку посчастливилось ей родиться дочерью бывшего николаевского солдата из кантонистов, отслужившего двадцатипятилетнюю службу, и оно, это право, было у нас, детей, поскольку были мы внуками деда, завоевывавшего Туркестан, и мы, дети, пользовались наравне с матерью всеми полагающимися завоевателям и их семьям льготами… Потому-то в 1912 году родителям пришлось развестись. А затем – вновь обвенчаться.
      Мне было пять лет тогда, но я запомнил, как шел отец после облавы, не глядя на нас с матерью, шел, чуть пошатываясь…
      Вскоре после этого происшествия отец, устав от вечной и унизительной боязни быть пойманным и высланным из Средней Азии, надумал сменить иудейское вероисповедание на христианское. Он не признавал ни того, ни другого – он был атеистом. Его фанатически религиозные хозяева братья Потеляховы и моя верующая бабушка резко осуждали отца за это решение, однако их реакция еще более его ожесточила.