Ясновидящая - Ева и ее мужчины

— Знаете, а ведь я вас вспомнил… Около двух месяцев назад, в Париже… Я наблюдал за вами, видел, как вы долго стояли в нерешительности возле телефонной будки, словно собирались кому-то позвонить, но потом, видно, раздумали. Я хотел пойти за вами, чтобы помочь — я чувствовал, что вы впервые в Париже, но потерял вас из виду. Скажите, это были вы?

Ева настолько уже вошла в роль Дианы-охотницы, что даже не прикрыла обнаженную грудь. В конце-то концов она же собиралась выйти к гостям в таком виде, так почему бы ей не расслабиться уже сейчас, перед Сергеем?

— Дайте сюда собак и не мешайте мне. — Она толкнула дверь и увидела в коридоре двух превосходных, белых с черным, борзых, с изогнутыми гибкими спинами, умными вытянутыми мордами, с темными блестящими выразительными глазами. Вырвав из рук опешившего Сергея поводки, она прошла мимо него, распахнула дверь в комнату, из которой доносились голоса гостей, и скрылась за ней.

— Ну что, ну что я вам говорил! Какая женщина! — Глеб, задрав голову, смотрел на Еву, стоящую на столе среди хрустальных фужеров и тарелок, прицелившуюся стрелой в некую невидимую мишень в углу комнаты. Распущенные волосы ее едва прикрывали грудь, полностью обнаженные ноги будили воображение раскрасневшихся мужчин, которые, позабыв о том, где находятся, всем своим видом выражали страстное желание овладеть Дианой. Возле стола стояли, переставляя длинные тонкие лапы, борзые и преданно смотрели на нее в ожидании очередного куска мяса, которое она бросала им с огромного блюда.

— Господа, это не просто Диана-охотница!

Это прекрасная художница Ева Анохина. У меня для вас есть сюрприз. Мне только что привезли слайды ее работ. Мы можем прямо сейчас организовать небольшой аукцион, своеобразный мини-Кристи. А человек, который привез их, всем вам хорошо известен.

Итак, Григорий Рубин!

В комнату вошел Гриша. Увидев на столе почти голую Еву, он некоторое время не мог оторвать он нее глаз.

— Ты здесь? Не ожидал. — Он протянул руку и помог сойти со стола. Накинув ей на плечи чей-то пиджак, увел в комнату.

— Ты совсем трезвая. В такие игры играют в другом состоянии. Подожди, кто-то рвется в дверь… — Он отпер замок, и Ева увидела Глеба.

— Я готов исполнить любое твое желание, — заговорщически прошептал он, пытаясь дотронуться до Евы, которая, вдруг осознав, чем она занималась последние полчаса, забилась в угол комнаты и затравленно смотрела. Ей показалось, что воздух в этом доме пропитан страстью, что отовсюду на нее смотрели глаза обезумевших от желания мужчин.

— Я хочу домой, — сказала она, поспешно одеваясь.

— И все? Этого мало. Ты не такая женщина, чтобы желать такую малость. Пожелай что-нибудь невообразимое.

— Тогда глоток холодного «Божоле» и ломтик сыра. Это все. А теперь, Гриша, едем. Увези меня отсюда. Скажи Леве, что мне пора.

,

* * *

— Ты откуда, Гришенька? — Она сидела в машине, прижавшись к его плечу. — Из Вены?

— Да… Ты не о том. Вот, выпей. — Он плеснул в подаренный Марининым хрустальный фужер вино. — Сыр будешь?

— Конечно, буду. Гриша, что-то странно на меня действует Москва. Я вообще не понимаю, что со мной происходит. Творю бог знает что.

Ты же знаешь, я два дня провела на Левиной даче. У него там просто рай. Он просил, чтобы я там осталась.

Гриша поцеловал Еву в висок.

Вдруг машину повело в сторону, завизжали тормоза, и она резко остановилась, чуть не врезавшись в обогнавший их автомобиль. Дверца распахнулась, и Ева увидела Драницына.

— Я с вами, — тяжело дыша, выпалил он и рухнул рядом с ней на сиденье. Машина, на которой он приехал, тут же сорвалась с места и исчезла.

Зажатая между двумя мужчинами, Ева пила маленькими глотками вино и смотрела вперед, на дорогу. С каждой минутой становилось все темнее и темнее. Небо приобрело иссиня-черный оттенок, прогремел гром.

— Закройте окна, — попросила она. Лева и Гриша молчали.

Они сопровождали ее сейчас так, как сопровождали фактически и в жизни. Молча и преданно. А ведь окажись на их месте другие мужчины, они либо разорвали бы друг друга в клочья, либо убили бы Еву из ревности. Но ей повезло. Ее распущенность — а иначе поведение Евы никак не назовешь, — они облекали в красивые слова, жесты и поступки, находя ей оправдание.

Заехали в придорожное кафе. Оставив машину на обочине дороги, под кронами высоких елей, они за несколько секунд вымокли до нитки. Вбежав в невысокое строение красного кирпича, оказавшееся совершенно пустым, заняли столик возле окна. Белая пластиковая мебель, красные шелковые занавески, огромные вентиляторы под потолком, покрытая лаком деревянная стойка, за которой ни души. Наконец показался мужчина неопределенного возраста и внимательно посмотрел на посетителей.

— Нам какого-нибудь сока, пожалуйста, — попросил Гриша, стягивая через голову мокрую рубашку и развешивая ее на спинке соседнего стула.

То же самое сделал и Лева. Немного погодя последовала их примеру и Ева, оставшись в одних брюках. Мужчина — а это был, судя по всему, хозяин кафе — от изумления чуть не расплескал принесенный на подносе в высоких бокалах сок.

— Персиковый, со льдом, — сказал он, не сводя глаз с полуобнаженной Евы. — Девушка, может, вам принести что-нибудь сухое…

— Что вы имеете в виду?

— У меня есть чистый белый халат.

— Спасибо. Я хочу остаться так.

Он ушел, бормоча себе что-то под нос, а Ева расхохоталась. Причиной было, конечно, «Божоле» и то состояние вседозволенности, которое так и не отпускало ее.

— Если бы не моя температура, я бы, пожалуй, побегала босиком под дождем, — сказала она, глотая приторный сок и требуя, чтобы принесли еще и еще. — Лева, между прочим, мы так ничего и не сделали, не упаковали…

Отвезите меня домой. Мне холодно. Я устала.

Что было дальше, она помнила смутно. Очнулась она уже в Москве. По крыше машины барабанил дождь, вода заливала стекла.

— Приехали, — сказал Лева.

— Холодно… Гриша, где билет?

— Я привезу тебе его завтра утром. Пойдем. — Он подхватил чемодан и проводил ее до дверей.

* * *

Еву разбудил звонок. Она, в полной темноте, на ощупь, нашла трубку, схватила и прижала ее к уху.

— Ева? Это Бернар. Я не могу без тебя. Я совершил страшную глупость. Главное — ничего уже не исправишь.

— О чем ты? Где ты?

Но в ответ раздались лишь длинные гудки.

Она слышала его голос так близко, так явственно, словно он разговаривал в соседней комнате. Сон закружил обрывки ее мыслей и унес с собой в голубые лабиринты подсознания.

А утром приехали Гриша и Лева. Они вынесли из квартиры Фибиха работы, упаковали их и проводили Еву в аэропорт.

— Ты не забудешь передать Натали мое письмо? — спросил ее на прощание Драницын и поцеловал в щеку. Ветер играл его светлыми спутанными волосами.

— Не забуду. — Еву до сих пор знобило, все происходящее казалось ей нереальным.

— Я тебе позвоню, — обнял ее Гриша. — Объяснишь своей покровительнице, что пять картин ты оставила мне. А я уж знаю, что с ними делать. Все будет хорошо. — Он поцеловал ее в другую щеку.

И ей стало страшно. Вдруг с Бернаром что-то случилось? Или с Натали? Ведь она была совсем плоха?

Самолет оторвался от земли и стал набирать высоту. Еве захотелось персикового сока. Стюардесса принесла ей лимонад и аспирин.

— Приятного полета, — сказала она по-французски, и Ева ее отлично поняла.

* * *

Некоторое время она стояла в нерешительности перед воротами, увитыми диким виноградом, пока вдалеке не увидела Сару. Та беседовала с садовником. И тогда Ева позвонила.

Сара, заслышав звонок, побежала по дорожке к воротам.

— С приездом, — до отвращения вежливо произнесла служанка и открыла металлическую калитку.

Казалось, Ева никуда и не уезжала. Тихо и спокойно было в этом райском месте, где каждый был занят своим делом. Натали сидела на террасе, подставив солнцу свое тонкое лицо.

Увидев приближающуюся Еву, она встала и принялась нервно обмахивать лицо руками:

— Приехала? Ты приехала?

Ева приблизилась к ней и поняла, что Натали хочет обнять ее. Неужели она думала, что Ева не вернется?

— Конечно.

— А если бы не Бернар, то могло бы быть иначе? — осторожно спросила Натали, усаживая Еву и жестом подзывая Сару. — Принеси чего-нибудь, видишь, человек с дороги…

— Где Бернар? Где ты его оставила, в аэропорту?

И тут до Евы дошло, что в аэропорту она оставила свой багаж — два ящика с картинами.

— Знаете, у меня температура… Я совершенно потеряла чувство реальности. Натали, я оставила в аэропорту все свои картины.

— А Бернар? Разве он не заберет их? — По тону, которым все это было сказано, Ева догадалась, что Натали начинает кое-что понимать.

А именно: Бернара Ева не видела.

Натали, Ева и Франсуа на фургончике приехали в аэропорт.

Пока Натали со знанием дела получала драгоценный багаж, Ева стояла неподалеку. Она находилась в полуобморочном состоянии. Наконец, когда все формальности были улажены, ящики погружены в фургон и отправлены с Франсуа домой, Натали взяла такси и повезла Еву в ресторан.

Крохотный, с белоснежными развевающимися на ветру тентами и плетеной мебелью, ресторан располагался на берегу Сены. Оттуда открывался вид на причал, возле которого сверкала свежевыкрашенными бортами голубая яхта.

Рядом с ней по колено в воде стоял худенький загорелый мальчик в красных шортах и дразнил большущего рыже-белого сенбернара. Солнце плескалось в зелено-мутной воде, в воздухе носился запах жареной рыбы и кофе.

— Так вы не встретились с Бернаром?

— Нет!

— Но ведь он вылетел практически вслед за тобой! Вы с ним не могли не встретиться!

— Возможно, у него в Москве были какие-то дела…

— Ерунда! Никаких дел! Он как сумасшедший помчался за тобой. Он мне наговорил такого, что только слабоумный не понял бы, как он влюблен в тебя… — Натали осеклась, словно боясь сказать лишнего, и надолго замолчала.

Принесли салат и жаркое. Обед прошел в тягостном молчании. Натали, не вполне уверенная в том, что Ева знает об их с Бернаром контракте, так и не рассказала ей, что же произошло. Неужели Бернар расторг контракт? А потом, приехав в Москву, позвонил и сказал о том, что «совершил страшную глупость»? Неужели он действительно считает, что для нее деньги играют такую большую роль? Но ведь Натали не слепая, она прекрасно видела и понимала, она должна была предположить, что с появлением в жизни мужа Евы он отдалится.

— Ну что? — спросила наконец Натали, когда было съедено мороженое и выпит последний бокал белого вина. — Ты готова работать?

— Конечно. Я только об этом и думала. — Ева не лукавила. Она дождаться не могла того момента, когда переступит порог «своей» просторной мастерской и продолжит работу.

— Тогда поедем. — Они встали из-за стола. — Ты увидишь, что в мастерской стало еще удобнее. Там появилось новое кресло для отдыха, большое зеркало, а еще Франсуа установил переговорное устройство. Теперь ты сможешь говорить и со мной, когда я нахожусь в своей комнате, и с Сарой. А насчет Бернара — не переживай. Я его знаю, он, очевидно, захотел побыть какое-то время один. Ему предстоит принять решение, а это не всегда просто.

* * *

Отдохнув и набравшись сил, Ева в своей комнате перебирала эскизы портрета Натали. Раз от раза лицо на портрете действительно приобретало все более и более моложавый вид.

Но моложавый — не молодой.

Они договорились, что Ева придет в ее спальню в три часа.

Она посмотрела на часы: без пяти три. Пора.

Сложив все рисунки в папку, она вышла в коридор и, тут же вспомнив о письме Драницына, вернулась и взяла его с собой. Странно, что Натали не спросила ее о Леве.

* * *

Натали неподвижно сидела в кресле в своей излюбленной позе, скрестив ноги и вытянув руки на подлокотниках. На ней был шелковый темно-бордовый халат, на ногах — бархатные туфли. Волосы забраны под черную атласную косынку, завязанную сзади и плотно стягивающую голову.

— Я болела все это время, — сказала она тихо, — не очень заметно?

— Нет, все нормально. — Ева поправила на мольберте подрамник, выдавила на палитру немного белой, черной и желтой краски и сосредоточенно принялась всматриваться в лицо сидящей перед ней женщины. Она, сощурив глаза, пыталась представить ее без морщин, с гладким, матовым лбом, менее острыми скулами и более светлыми губами. И все же: какого цвета были ее волосы? Для такой смуглой кожи и темных глаз ей больше подошли бы темно-каштановые.

Ева смешала краски и провела несколько волнистых линий. Лицо на полотне сразу же изменилось, оно оживало на глазах. Пусть это будут распущенные по плечам волосы. Или нет, скорее, у нее была стрижка, едва прикрывающая уши.

Ева увлеченно работала до самого ужина.

Когда же Натали попросила ее передать пачку сигарет, Ева словно очнулась, отложила кисти и закурила вместе с ней.

— Как вы посмотрите на то, что я приду к вам завтра в восемь утра?

— Да ты, как я вижу, увлеклась? Хорошо. В восемь так в восемь.

— А почему вы не спросите меня про Леву?

Натали вздохнула, потянулась до хруста в костях и горько усмехнулась:

— Я позвонила ему вчера вечером. Гриша сообщил мне телефон к нему на дачу.

— А кто эта женщина? — набравшись решимости, задала нескромный, как ей казалось, вопрос Ева. Ведь если бы Натали хотела, она сама рассказала бы ей об этом.

— Да так… Старая история. Но я поручила Леве отыскать еще одного человека. Быть может, еще не все потеряно? Ну да ладно. Не будем об этом. — Она взяла трубку переговорного устройства и сказала Саре, чтобы та подавала ужин. — Сейчас придет Симон. Он обожает рисовый пудинг с орехами.

И что только эти иностранцы находят в пудингах? Обычная рисовая каша, подслащенная и сдобренная яйцами и маслом.

* * *

Симон — рыжий пухлый человек с голубыми глазами и пушистыми желтыми ресницами.

По тому, как он ухаживал за Натали, Ева поняла, что они близки. Непонятно, зачем она мучает Бернара? Но при мысли о Бернаре настроение ее вконец испортилось. Почему он не звонит? Что он делает столь долгое время в Москве? Почему не зашел к ней домой?

Что за разговор произошел у него с Натали?

Почему он бросил ее, Еву? От этих «почему» раскалывалась голова. Но с другой стороны, такое вынужденное одиночество явно шло ей на пользу. Она чувствовала в себе нормальный зуд художника. Она уже знала, что эту ночь проведет в мастерской. И что все мысли о Бернаре найдут отражение на холсте.

Через неделю ей позвонил Гриша. Ева, прижимая трубку к щеке плечом, от радости только и могла, что слушать его голос.

Он что-то говорил ей, рассказывал, перемежая свою речь словами, полными любви и заботы.

— Я так соскучился по тебе! Бросай ты к черту свой Париж и возвращайся! Я возьму билеты в Венецию, и мы чудесно проведем время. Нет-нет, ничего не говори, я и так знаю, о чем ты хочешь меня спросить. О Бернаре. Не переживай. Он живет у Фибиха и хандрит. Это неудивительно. Все мужчины, которых ты бросаешь, впадают в депрессию. Ты хочешь сказать, что ты его не бросила? Это тебе только кажется. Тут у меня на столе какой-то коньяк.., густой, сладкий и полностью выбивающий мозги. Я жирую.

Хандрю на свой манер. Скучаю по тебе смертельно. А твой Драницын кланяется тебе, он на даче — пишет. Вы все, черт побери, вкалываете, а я, как последняя скотина, наживаюсь на вашем таланте. Но вы не должны на меня обижаться. Я — ваш таран, я вас направляю в нужное русло. Ты хочешь спросить, что с твоими картинами? Я их не стал продавать в Москве. Я готовлю тебе сюрприз. Скоро в Париж приедет мой друг — ты его знаешь, Глеб Маринин! — он привезет тебе одну вещь. Думаю, она тебе понравится. А как, кстати, с твоей выставкой на площади Константен-Пекер?

— Нормально. Натали сняла там целый зал.

Сегодня будут готовы рамы, их делают на какой-то специальной фабрике, я в этом не особенно-то разбираюсь. А еще вот-вот выйдет буклет, кажется, типа миниатюрного каталога, я тебе его пришлю, вернее, передам так же с Глебом. Если честно, то я тоже соскучилась по тебе.

Кстати, огромное спасибо за кольцо. Я в Москве ничего не соображала. Даже поблагодарить не успела… Что нового в Подвале?

— Татьяна Смехова собирается в монастырь.

Купцов, Родин и Белоцерковский поехали автостопом по Европе. Практически без денег, как-то через Украину. Налегке, только спальники взяли. Представляешь, из Токая, из Венгрии открытку прислали — когда писали, видать, навеселе были. Смешные. Веселовский Лидочку с собой зовет, в Прагу. Я объясняю ей, что надо все с умом делать, правильно я говорю?

— Конечно. Мне бы твои мозги.

— Да уж. А мне бы твои. И еще руки. И глаза.

И волосы. И уши. И все! Хочешь, я к тебе приеду?

— Нет. Ко мне нельзя. Я работаю. Все, Гришенька, целую. — Она положила трубку и некоторое время просидела неподвижно. Итак, Бернар в Москве, живет у Фибиха. Какая, к черту, депрессия? А как же его занятия, лекции?

Надо бы расспросить Натали, а позже, выбрав момент, выведать у нее и причину его отъезда.

Какие-то странные звуки и шорохи заставили ее отвлечься от раздумий. Кто-то ходил по саду. Но кто? Натали с Симоном и Пьером играли в карты в гостиной. Сара мыла посуду на кухне. Франсуа пошел к себе домой. Ева набросила на плечи шаль, подаренную ей Натали, и вышла, стараясь ступать неслышно, из мастерской. Вокруг стояли высокие черные каштаны, между ними проглядывали небольшие ухоженные лужайки с аккуратно подстриженными кустами жасмина и другими неизвестными ей растениями. Здесь же, совсем неподалеку, стояла беседка с круглым столом посередине. Там Ева обычно отдыхала. Однажды она зарисовала акварелью этот уголок сада. Вот и беседка. Ева, скрываясь в тени дерева, присмотрелась и увидела почти в двух шагах от себя, в беседке, стол — белый, на вид хрупкий, а на нем — лежащую навзничь Сару, над которой склонился в недвусмысленной позе мужчина. Он рычал и так яростно двигался, что казалось, Сара вот-вот рухнет вместе со столом на газон. Ева, не отрываясь, смотрела на эту пару, и ей не хотелось уходить. Глядя на разметавшую руки и судорожно царапающую ногтями поверхность стола Сару, ее обнаженную грудь, слегка прикрытую белым фартуком, который вместе с подолом темной юбки был теперь вывернут наизнанку, ее лицо, искаженное какой-то болезненной страстью, Ева и сама возбудилась, пожалев, что на столе предается любви Сара, а не она сама. Ее взгляд упал на поднос с едой, скрытый в траве.

Наконец мужчина исторг хрипловато-прерывистый стон, оторвался от Сары и, словно остывая, прислонился к столбу, поддерживающему купол беседки. Он был совершенно голый, и лунный свет щедро поливал голубоватым перламутром его бедра и живот. Еве подумалось, что таким орудием, которым он располагал, он способен удовлетворить не одну женщину. Прямо сейчас, прямо здесь. Это был Франсуа. Сара лежала не шевелясь.

Ева бросилась в мастерскую. Закрыла за собой дверь и села в кресло. Сердце ее билось вдвое чаще, чем до прогулки по саду. Как бы ей хотелось, чтобы рядом оказался Бернар!

Задрожали стекла веранды, распахнулась дверь, и в мастерскую вошла, держа поднос на вытянутых руках, растрепанная, с малиновыми щеками, Сара.

— Ваше молоко и булочки, мадемуазель Ева. — Она бухнула поднос на столик и, пятясь, поспешно вышла, захлопнув за собой дверь. Ева взяла стакан с молоком и отпила глоток, после чего заметила, что литая поверхность узорчатого серебряного подноса засыпана мелкими желтыми цветами, а между булочек примостился большой черный с лакированными крылышками жук.

* * *

Ей не хватало дня. Казалось бы, занятия французским отнимали не так много времени, но после них она чувствовала усталость, какой никогда не возникало после работы над холстом.

Это была другая усталость. Кроме того, Натали поручила Франсуа научить Еву водить большой спортивный автомобиль. Вроде все было просто: переключай скорости, нажимая на сцепление и газ, и кати себе по тихим утренним улицам, пока никто в квартале не проснулся. Но машину почему-то дергало из стороны в сторону, да и трогалась она с места как-то рывками.

Но уже вскоре Ева начала достаточно сносно ездить вокруг дома и выезжать на приличное расстояние. В середине августа она сдала на права и, почувствовав себя более свободной, чем прежде, отдалилась от дома настолько, что оказалась на улице Сент-Антуан.

Миновав ее, она выехала на старинную улицу Сен-Поль, затем через мост на бульвар Сен-Мишель, и наконец перед ней открылся в голубоватой дымке знаменитый Люксембургский сад. Припарковав машину, Ева, вдохнув аромат цветов и влажных каштанов, прошла наискось через сад, где на другом его конце начинался не менее знаменитый Монпарнас — улица Вавен, бульвар Распай. На Монпарнасе развешивали свои картины художники или торговцы картинами. Ева с любопытством ходила от лавочки к лавочке, пока не оказалась на террасе кафе «Ле Дом». Там, выбрав уютный уголок, из которого смогла бы наблюдать за посетителями, она взяла три свежих круассана и кофе с молоком. Жизнь поворачивалась к ней все более радужными своими сторонами. Париж, о котором она столько читала и слышала, принял ее в свои нежные и гостеприимные объятия.

В кафе заходили парни и девушки в джинсах и ярких майках, с книгами под мышкой, они пили кофе, поглощали ароматные булочки и тут же что-то читали, записывали, переговариваясь друг с другом. Они чувствовали себя здесь как дома. Приходили парочки и постарше, без книг и тетрадей, усаживались на высокие вращающиеся стулья и, заказав что-нибудь легкое, вроде разбавленного вина, просто ворковали, радуясь жизни.

Покружив по парку, Ева отыскала наконец свою машину — благо, она ярко сверкала на солнце своими красными бортами и хромированными деталями, села и спокойно, как учил ее добросовестный Франсуа, тронулась с места.

И тут ей показалось, что она увидела Бернара. Она прибавила скорость. Он вошел в подъезд высокого старинного дома. Ева притормозила, выпрыгнула из машины и вошла следом. Тут же в нос ей ударил запах сырой штукатурки и вареного лука. Это был жилой дом. Она в полутьме поднималась по лестнице, звук ее шагов гулко отдавался во всем подъезде. Но Бернара нигде не было видно. Вероятно, она обозналась. Она вышла из дома, села в машину и, глотая слезы, помчалась домой.

* * *

Лишь в Париже Ева поняла, что устроить выставку здесь проще и намного дешевле, чем, скажем, в Москве. Однако французы, ожидавшие увидеть традиционные русские пейзажи и натюрморты, портреты и несколько тяжеловесную графику, столкнулись с довольно сложной подоплекой философских картин русской художницы. Поражали и сами размеры полотен.

Превосходно владея искусством рисовальщицы, Ева стремилась в своих работах отразить внутренний мир женщины. Парижские критики, боясь преувеличить или недооценить Еву, писали нейтральные статьи, предрекая ей большое будущее, но утверждая, что сегодняшний ее уровень недостаточен для таких аукционов, как Сотбис или Кристи. Но одно было неоспоримо, что понимал всякий, мало-мальски разбиравшийся в живописи: это работы незаурядного, оригинального мастера, чья манера не вызывала ассоциаций ни с кем другим в мире искусства. Это и настораживало, и вызывало восхищение. Посетителей выставки ошеломила также и стоимость работ. Она была настолько высокой, что раздражала и ставила в тупик. Натали посчитала необходимым заплатить двум знакомым журналистам средней руки, заказав рекламные статьи, но некий мсье Блюм, ангажированный журналист Академии изящных искусств, к мнению которого в Париже прислушивались уже почти десять лет, назвал выставку «претенциозной» и написал, что, «рассматривая полотна художницы, начинаешь вспоминать, что такое мигрень и спазмы желудка», что «радующемуся жизни французу по душе более аппетитное и оригинальное меню». Вот под таким гастрономическим соусом и прошло закрытие выставки. Блюм сделал свое черное дело — ни одна картина не была куплена.

Хотя желающих посмотреть «столь нашумевшие» картины было более чем достаточно. Ева отказалась давать интервью, она смотрела на свое поражение сквозь пальцы. Полотна, выставленные на Константен-Пекер, были, по ее собственному мнению, лучшими ее творениями.

Натали пыталась успокоить ее, но Ева сказала:

— А вы-то сами не остыли ко мне? Успех — дело случая и времени. Вы готовы ждать?

Или же мне покупать билет в Москву?

Натали всплеснула руками:

— Не сходи с ума! Я уверена в тебе больше, чем в самой себе! Здесь живет капризный народ, который желает знать, во что он вкладывает деньги. Ни вкус, ни стиль, ни тематика — ничто не играет такую роль, как имя. Ты-то, я надеюсь, понимаешь это не хуже меня.

В день закрытия выставки, когда картины были водворены в галерею Натали, Сара вкатила в гостиную столик с запотевшей бутылкой русской водки, тарелку с норвежской жирной сельдью и вазочками с красной и черной икрой.

Здесь же были масло и ржаной хлеб с тмином.

— А где же лук кольцами? — возмутилась Натали, отвинчивая крышку и разливая ледяную прозрачную водку в узкие хрустальные рюмки.

Сара, хлопнув себя по лбу, убежала и через минуту вернулась с луком. Добавила лук к селедке и снова скрылась за дверью.

— У нее роман с Франсуа, — усмехнулась Натали, делая себе и Еве бутерброды с икрой. — Дурочка, у него же семья. Но пусть себе живут и радуются. Она хотя бы перестала донимать Бернара… — Натали уронила вилку и покраснела.

— Так ведь вроде бы и донимать некого? — спросила Ева.

Она вспомнила, как ездила с Франсуа в отель неподалеку, когда он учил ее водить машину, вспомнила его прикосновения, слова и подумала о том, что французские мужчины сильно отличаются от русских. И если бы сейчас, в порыве откровенности, Натали задала ей вопрос:

«Чем же?», то она бы непременно ответила. Но Натали ничего не могла знать. Она играла сейчас роль утешительницы, и Еву это устраивало.

— Я должна тебе сообщить две приятные новости, — интригующим тоном произнесла Натали и протянула Еве бутерброд. — Во-первых, сегодня приезжает Бернар. Ну? Почему же ты не радуешься?

— А вы считаете, что я должна от радости хлопать в ладоши, потому что приезжает мужчина, который бросил меня на целый месяц и не давал о себе знать? Натали, Бернар меня больше не интересует.

Натали опустила руки и непонимающе уставилась на Еву:

— Он не мог! Не мог!

— Если он был жив и здоров, то мог.

— Ты ничего не знаешь. Он был виноват передо мной. — Она закурила. — Когда ты уехала, он сказал, что не намерен оставаться в этом доме — представляешь, в этом доме! — ни минуты. Что он разрывает наш договор, а суть договора в том, что он должен жить со мной в браке в течение пяти лет под одной крышей, после чего ему отойдет приличный капитал.

Так вот, он решил развестись со мной. Ему осталось-то всего ничего, мог бы потерпеть, тем более что ты была рядом. Но он испугался, что ты бросишь его, когда узнаешь, что он не так богат, как тебе могло показаться. Он собирался как сумасшедший. Притворился больным — для коллег, и полетел в Москву. В аэропорту я ему сказала — он немного взял себя в руки, — что, если он передумает, пусть возвращается, я забуду этот разговор. А потом я поставила ему еще одно условие…

— Сколько можно! — Ева встала и швырнула салфетку на ковер. — Сколько можно измываться над людьми? Какие контракты, какие условия? Вы — выжившая из ума истеричка, которая только и знает, что играет на чувствах людей. Вы нашли самое слабое место Бернара и давите, давите изо всех сил! Неужели он вам настолько безразличен, что вы не желаете ему счастья? А я? Вы подумали обо мне? Я чуть с ума не сошла, когда узнала, что Бернар остался в Москве. Что такое вы придумали на этот раз?

— Я сказала ему, — Натали горько усмехнулась, и лицо ее вдруг озарилось грустной улыбкой, — чтобы он возвращался через месяц, не раньше, тогда я дам ему развод, и он получит свою долю. Я проверяла ваши чувства.

— Вы?! Да какое вы имеете право проверять чьи бы то ни было чувства?! Вы слишком много на себя взяли. Разбирайтесь с Бернаром сами. У вас свои взгляды на жизнь, а у меня — свои. — Она выпила одним глотком содержимое рюмки и выскочила из комнаты. Как она ненавидела в эту минуту Натали!

Забежав к себе в комнату и покидав в чемодан только самое необходимое, она зашла в мастерскую и, со слезами на глазах простившись с ней и со своими неоконченными работами, через маленькую калитку на другом конце сада вышла на улицу. Отыскав телефонную будку, она позвонила Франсуа, который в это время мыл ее машину в гараже, и попросила выехать за ворота. Через четверть часа Ева мчалась в тупик Бово.

* * *

Клотильда, узнав Еву, удивленно вскинула брови. На ее немой вопрос Ева лишь пожала плечами.

— Мне бы ту комнату, в которой я останавливалась, — сказала она на плохом французском, но девушка поняла ее.

— Ужинать будете?

— Я уже поужинала, — с чувством произнесла она, устремляясь вслед за Клотильдой на второй этаж.

Девушка открыла ей комнату и хотела уже уйти, как Ева сказала:

— Клотильда, я тебя очень прошу: меня здесь ни для кого нет, понимаешь?

Девушка поправила на носу круглые очки и грустно улыбнулась: она поняла.

— Обещай мне! — Это уже вырвалось по-русски, но Клотильда все равно кивнула. Видимо, с такими просьбами к ней обращались не впервой.

"Вот и все, — думала Ева, ложась на кровать, — с чего началось, на том и закончилось.

Жизнь вообще любит симметрию".

Как ни старалась она не думать о Бернаре, мысли — одна мрачнее другой — не давали ей покоя. Как мог он, повинуясь капризу Натали, так надолго бросить ее, Еву? Почему он не позвонил ей и не объяснил, не успокоил? И тут она вдруг все поняла. Это сначала он якобы действовал в угоду Натали, но, оказавшись в Москве, увидел ее с Вадимом, потом — с Гришей, потом еще и с Левкой… Нет, он сделал все совершенно правильно! Какой мужчина позволит присутствие другого мужчины — а тем более других мужчин! — в жизни любимой женщины?