Александр Великий или Книга о Боге

К тому времени Александр уже давно удалился. Усталый, не слыша криков, доносившихся от пиршественного стола, он спал, подложив под голову сочинение Гомера.

Тем временем с Филиппом продолжали пить два человека, которые недавно приобрели его расположение. Первый из них, недавно назначенный военачальник, некий Аттал, быстро пошел в гору по той причине, что был таким же лихим пьяницей, как и Филипп, мог пить с ним до утра, когда все остальные уже лежали мертвецки пьяные. Их дружбу скрепило вино.

Второй, молодой воин из царской стражи по имени Павсаний, был почти подростком; Филипп, с тех пор, как охромел, завел привычку опираться на его плечо. Филиппу было приятно ощущать податливую упругость молодого тела, и во время последнего похода, когда в лагере не было женщин, подросток заменял ему гетер, без которых царь не мог обходиться.

Павсаний был странный малый, всегда взволнованный, с темными, горящими глазами, с подвижными чертами лица. Им владела наихудшая напасть, какой только может подвергнуться мужчина: желание стать знаменитым – при том, что он не обладал необходимыми качествами для подкрепления своего тщеславия. Он завидовал всем и каждому, был готов на любые низости, лишь бы иметь доступ в общество могущественных людей, которых тоже тайно ненавидел, потому что прислуживал им. Он вовсе не был крепче старших и боролся с усталостью, чтобы, оставшись на ногах в конце оргии, беспрестанно наполнять кубок царя и исполнять любые его желания.

Уже близился рассвет, и серая полоса света озарила восток, когда Филиппу пришла в голову идея обойти поле битвы. Опираясь на Аттала и Павсания, который едва его удерживал, в окружении нескольких слуг с фонарями, царь Македонии, властитель Греции, горланя песни, прихрамывая и пританцовывая, начал глумиться над телами павших афинян. Он кидал свои сандалии в недвижимые тела, месил ногами кровавую грязь. Бока убитых лошадей уже начали вздуваться, в воздухе стоял тяжелый запах гниения и экскрементов.

«Где Демосфен? – кричал Филипп. – Я хочу его увидеть до того, как вороны расклюют эту падаль!».

Напрасно Аттал говорил, что Демосфен бежал – пьяный Филипп, движимый навязчивой идеей, продолжал поиски, поворачивая мертвецов за бороды к свету фонаря. Вид кровавых тел, отрубленных рук, вылезших из орбит глаз, пробитых грудей – всей этой кровавой бойни – вызывал у него приступы радостного смеха. В конце концов, встав и помочившись на труп, он стал читать постановление Демосфена, направленное против него, за которое проголосовали афиняне. Внезапно в ночи раздался отчетливый голос: «Царь, судьбою было тебе предназначено стать подобным Агамемнону – не стыдно ли тебе играть роль шута?».

Филипп замер. Голос принадлежал одному из афинских пленных, стоявших поодаль. «Кто это сказал? Кто ты, человек? Принесите фонари!» – закричал Филипп. «Это я, Демад», – ответил афинянин.

Бывший моряк, оратор, который всегда на афинской агоре выступал с речами в поддержку Филиппа, предводитель так называемой «македонской партии», сносивший все выпады Демосфена, тот самый Демад, который столько боролся, чтобы избежать этой войны, вынужден был принять в ней участие в рядах своих сограждан.

Стыд несколько привел Филиппа в чувство, он добрался до палатки более или менее твердым шагом, широким жестом смел со стола оставшиеся кубки с вином и приказал позвать Демада.

Когда пленник предстал перед ним, Филипп сказал ему: «Я докажу тебе, Демад, что я царь. Ты свободен, так же, как и прочие афиняне. Вы можете вернуться к себе и рассказать Демосфену, как с вами обходились. Но фиванцев я навеки обращу в рабство».

Я присутствовал при этом, только что окончив наблюдать звезды. Я видел, с каким трудом говорил отяжелевший, шатающийся Филипп, опираясь на Павсания и Аттала. Мне показалось, что он опирается на плечо смерти.

Затем он удалился, рухнул на постель и проспал до полудня следующего дня.

VII. Беседа

– Вещун, будет ли моя судьба равной судьбе Ахилла?

– Она превзойдет судьбу Ахилла, если ты сделаешь тот же самый выбор между короткой жизнью, исполненной славы, и жизнью долгой, но бесславной.

– Я сделал выбор.

– Таков и выбор богов. То, что называют свободой, заключается в возможности, предоставляемой нам богами, среди разных деяний выбрать те, что мы должны совершить.

Так было изречено.

VIII. Афины

Вернувшись в Афины, Демад застал своих перепуганных сограждан за спешными работами по укреплению города. Сообщенное Демадом известие принесло им огромное облегчение. Македонские гарнизоны стояли во всех фиванских городах, однако афинянам Филипп предложил только договор о союзе, который должен был доставить им приятнейший посол – обольстительный наследный царевич Александр в сопровождении двух военачальников: премудрого Антипия и ловкого Алхимаха.

Филипп удовольствовался тем, что оставил за собой восточные афинские колонии, которым предоставил, впрочем, полную политическую независимость; он не применил к ним финансовых санкций, не обложил данью; притом Афины сохраняли свое преимущественное положение среди греческих государств. Город, который, как ожидали, должны были завоевать, сжечь, стереть с лица земли, не мог рассчитывать на подобную снисходительность. Филипп проявил сверхловкость, редко встречающуюся у победителей: сначала внушив страх, он поразил затем врага неожиданным великодушием. Редкий народ способен этому воспротивиться; в подобных случаях он с таким же рвением стремится перейти под высокую руку победоносного противника, с каким вступал с ним в бой.

И молодого Александра приняли скорее как избавителя, чем как победителя, несмотря на все старания сторонников Демосфена, – ряды которых, правда, сильно поредели – упорно желающих видеть в этом мягком мирном договоре повод к тревоге. Они опасались некоторых прибавленных к договору статей, касавшихся всей совокупности греческих государств. Поскольку созданная Демосфеном коалиция перешла в руки Филиппа, в этом великом объединении греческих государств Македония заняла ведущее место. Совет Амфиктионии в Дельфах продолжал исполнять роль высшего суда, но был создан еще один, более расширенный совет под председательством Филиппа, которому надлежало располагаться в Коринфе, то есть между Аттикой и Пелопоннесом, – и который являлся настоящим управляющим органом коалиции. Заявленная как оборонительный союз, эта коалиция позволяла Филиппу готовиться к великому походу против Персидской империи.

Исократ мог бы радоваться, видя, как претворяется в жизнь то, что он все время проповедовал; тем не менее, старый ритор, огорченный битвой при Херонее, разочаровавшись в Филиппе, – который в точности последовал предначертанному Исократом плану, – уморил себя голодом в возрасте девяноста восьми лет.

Время переговоров было единственной передышкой в жизни Александра, единственной его мирной поездкой, отпуском под сенью славы… Этот царственный отпрыск, чья отвага стала уже легендарной, прекрасный, как Алкивиад, способный наизусть цитировать Гомера, Эсхила и Еврипида, очень скоро завоевал сердца афинян. Любознательный, готовый впитывать знания, взращенный в афинском духе, на афинских произведениях, он, гуляя по этому огромному городу, в котором жило двести пятьдесят тысяч человек, вспоминал годы своего ученичества. Как паломник, ходил он из дома Сократа в академию Платона, о которой ему столько рассказывал Аристотель, любовался стеной Фемистокла, храмом Ники, лестницей Пропилей и созданным столетие назад Парфеноном.

Выдающемуся человеку нужно немного времени провести в этом городе, чтобы постичь его сущность. Если впоследствии Александр сумел распространить по всему миру семена греческих знаний, то лишь благодаря тому времени, когда он почувствовал себя афинянином в Афинах.

Вместе с прекрасным Гефестионом он исходил весь город, бродил по агоре меж крестьян, приехавших из Аттики продавать дроздов, зайцев, овощи, фрукты, среди рыбаков из Пирея и Фалер, криком зазывавших купить тунцов из Понта Евксинского, угрей, барабулек, дорад, среди колбасников, прохаживающихся с дымящимся на вертелах мясом, среди менял, торговцев вазами, свитками, табличками для письма, среди торговок цветами и благовониями, среди птицеловов, оружейников, пекарей… Завидев Александра, толпа почтительно расступалась, а самые смелые из свободных людей, живущих в этом городе, где каждый считал себя царем, кричали ему с душевной простотой: «Привет, молодой царь!».

С высоты Акрополя смотрел он на Пантеликосский луг и гору Ликабетт, вдыхал золотистый предосенний воздух и предавался мечтам о своих будущих победах.

В то время Филипп завершил триумфальное путешествие по другим греческим городам, только что признавшим его верховную власть. Поделив таким образом между собой обязанности, царь и его наследник проявили осмотрительность. Вместо того, чтобы самому прибыть к афинянам, знакомым с его прошлыми делами, Филипп, чувствовавший се, бя стесненно в их присутствии, прислал к ним своего приветливого наследника, как бы своего двойника, более привлекательного, чем он сам. И когда афиняне в приливе радости от того, что их поражение так легко обошлось, решили сделать Филиппа гражданином Афин и возвести ему статую на агоре, то в его лице они уже проставляли Александра.

Филипп же, совершивший объезд маленьких государств, готовых пасть ниц перед лицом завоевателя, не хотел иметь рядом прекрасного отрока, в сравнении с которым он сам представлялся еще более грузным, хромым и старым, чем на самом деле.

Лишь один город не открыл перед ним ворот – Спарта – царственная воительница, отныне занявшая позицию надменного нейтралитета. От старых своих обычаев спартанцы сохранили только скверный характер и краткость высказываний. На просьбу Филиппа впустить его в город, они ответили просто: «Если ты вообразил, что победа сделала тебя более великим, то измерь свою тень».

И Филипп, покоривший всю Грецию, прошел мимо приходящей в упадок Спарты.

IX. Гибельные перемены

Вот что еще я запомнил из учения Гермеса, сохраненного в священных книгах:

«Все сущее на Земле всегда было, есть и пребудет подвержено гибельным переменам – так велит Провидение Истинного. Без прихода всего в негодность не может быть и рождения, гибель необходима, чтобы появлялись на свет новые живые существа. В самом деле, рожденное должно непременно подвергнуться порче, чтобы не остановилось возобновление рода. Признай это как первую очевидную причину рождения всех существ.

Так вот, существа, порожденные всеобщей порчей, не могут быть ничем иным, как ложью. Ибо не может быть истинным то, что не остается тождественным самому себе. Человек – это видимость человеческого, ребенок – это видимость ребенка, отрок – это видимость отрока, взрослый муж – это видимость мужа, старец – это видимость старца. Поскольку вещи меняются, они лгут. Однако следует понимать, что даже эти обманы здешнего мира повинуются воле небес и что сама иллюзия есть творение истины».

Для того, кто размышлял над этими словами, они означают, что порча всего сущего, которую мы называем злом, так же необходима для жизни, как то, что мы называем добром; ибо без этого не было бы смерти и жизнь, которая есть постоянное движение, была бы невозможна.

Поэтому никогда не нужно удивляться, видя, как человек любит то, что вредит его жизни: пьяница – вино, вспыльчивый – свой гнев, сладострастник – свою похоть. Боги позволили развиться нашим порокам, чтобы помочь нам умирать. Человек боится смерти, когда он созерцает ее мысленный образ; но человек любит свою смерть не видя ее, в каждом из поступков, подводящих его к собственному необходимому уничтожению.

X. Племянница Аттала

Каждая война приносила Филиппу Македонскому новую любовь. Казалось, его походы не могли закончиться до тех пор, пока новая женщина не взойдет на его ложе. Наложницы были военной добычей, украшавшей его дворец.

Победа над объединенными греческими городами означала исполнение его судьбы; на небо вернулись те же светила, которые видели зарю его могущества и победу над войсками его матери Евридики.

Но и любовь повинуется циклам. Так буря страстей, изведанная Филиппом лет двадцать тому назад на острове Самофракия, вновь зарождалась в нем, обещая любовные утехи его закатных дней.

У военачальника Аттала, с которым Филиппа сблизили бесконечные попойки, была племянница по имени Клеопатра, восемнадцати лет от роду. Когда она распускала свои черные волосы, они падали ей до колен; ее длиненные глаза горели темным огнем, который можно было принять за пламя плотской страсти, но это было всего лишь снедавшее ее честолюбие. Как только Аттал заметил, что девушка нравится Филиппу, он понял, какую пользу можно из этого извлечь. А поскольку она была не меньшей интриганкой, чем дядя, да еще в маске невинности, какой юность прикрывает коварство, то она искусно воспользовалась советами, на которые тот не скупился.

В ответ на знаки внимания, оказанные ей царем, она изобразила самую возвышенную любовь, представ перед ним то взволнованной, то восхищенной, то застенчивой, то грустной; она смотрела на этого хромого одноглазого Силена так, как будто открывала в нем прелесть Адониса и чары Орфея; она слушала без устали его рассказы о себе самом и хвалила его еще усерднее, чем он сам себя хвалил; она польстила ему своей ревностью ко всем его бывшим возлюбленным, но доказала, что она не такая, как они, не отдавшись ему.

Филипп, приученный к большей доступности, пылко заглотнул наживку. Вскоре он уже не сомневался, что встретил женщину исключительной души, без которой его счастье будет невозможно. Его желание превратилось в неотступное стремление, а потом в наваждение.

Утром он спешил в дом Аттала, где Клеопатра заставляла его ждать, пока закончится ее утренний туалет. Когда он проезжал по городу, каждая драгоценность, замеченная в ювелирных лавках, казалась ему созданной для Клеопатры. После охоты он посылал кабанов Клеопатре, которая терпеть не могла дичины, не притворялась, что лакома до нее.

Вечера царь проводил в обществе девушки, но никогда они не оставались одни. Родные, служанки и домашние могли созерцать властелина Эллады коленопреклоненным перед восемнадцатилетними ножками, которые отнюдь не размыкались. Ибо, невзирая на почести, которыми Филипп осыпал Аттала, и щедрые подарки его племяннице, та оставалась непреклонной. Она была якобы слишком набожной, чтобы взойти на ложе Филиппа без напутствия жрецов.

Убедившись, что он уже задыхается от желания, она приступила к нападкам на Олимпиаду. Ибо единственная помеха их счастью, уверяла она, исходила от царицы. Неужели такой всемогущий владыка, как Филипп, не может развестись с женой, которую он давным-давно разлюбил и которая никогда его не любила? Разве Филипп не знает, что народ говорит о рождении Александра? Как мог он дать себя обмануть этой басней о вмешательстве Амона, которая представляет его в смешном свете?

Филипп был весьма расположен слушать подобные речи и его поведение сильно беспокоило приближенных. Однажды Антипатр сказал ему об этом со своей обычной грубоватостью: «И не стыдно тебе, царь, быть на глазах твоего двора и твоего народа игрушкой девчонки, которой столько же лет, сколько твоей дочери, и вдобавок носящей то же имя?».

Немедленно Атталу были переданы некоторые из функций, которые до этого Антипатр ни с кем не делил.

Наконец, когда ослепление Филиппа стало полным, он призвал меня и, осыпав похвалами и подарками, побудил вопросить светила и знамения, станет ли счастливым его брак с Клеопатрой.

Зевс-Амон, внуши смирение твоему слуге, ибо он может обмануть себя мыслью, что все сделано им самим, тогда как ему понадобилось лишь прочесть твою волю, столь ясно выраженную!

В небе Клеопатры замужество, вдовство и смерть были начертаны до ее двадцатилетия. Что касается трех жертвенных животных, то печень быка была больной и в безобразных пятнах, печень свиньи черна и испещрена нехорошими линиями, печень же барана оказалась гладкой и здоровой. Время Филиппа приходило к концу; близко было время Александра.

Я передал царю тот ответ, на какой он надеялся, и посоветовал заключить брачный союз, радости которого, заверил я, он будет вкушать до конца своих дней.

Филипп тотчас объявил о своем решении развестись с Олимпиадой и жениться на племяннице Аттала. В дни, последовавшие за этим, воздух во дворце казался отравленным. Образовались два клана; многие придворные колебались между ними, не решаясь отречься сразу от прежних верноподданических чувств, но и опасаясь опоздать войти в милость к будущей царице. Наложницы, понимая, что над ними всеми нависла угроза, забыли о прежнем соперничестве и приняли сторону Олимпиады. Филипп отказывался ее видеть. Все же ему пришлось выслушать гневные упреки Александра в оскорблении, нанесенном его матери и ему самому. Это было их первое столкновение на людях. Филипп едва слышал юношу; он был не способен ни к какой рассудительности. Он уже не помнил, что Александр спас ему жизнь на равнинах Дуная, что он был ему обязан своей победой при Херонее, равно как и уважением со стороны народа и войска. На требование Александра ясно подтвердить его наследственные права ввиду того, что от новой жены у Филиппа могли родиться дети, тот бросил презрительно: «Дав тебе соперников, я представлю тебе прекрасный случай доказать твои достоинства».

Это означало то, что права Александра на престол поставлены под сомнение. Более того, Филипп потребовал от Александра присутствия на свадебных торжествах, дав ему понять, что, если он не придет, то сам вычеркнет себя из числа наследников.

Мне пришлось много постараться, чтобы успокоить Александра и Олимпиаду, убедить их не прибегать ни к железу, ни к яду, а также не употреблять ни воск, ни иголки, не обращаться к дурным магам-колдунам, куда менее образованным и способным менее помочь, чем я. Ибо в тот момент все, что они захотели бы предпринять против Филиппа, оказалось бы безуспешным и обернулось против них.

«Этот год, – сказал я Александру, – плохой для тебя; он единственный в твоей судьбе омрачен Сатурном. Тебе предстоят невзгоды, даже изгнание. Перенеси этот год терпеливо, ведь несчастья, которые он тебе принесет, чреваты грядущими триумфами. Подожди конца будущего лета».

И вот бракосочетание Филиппа и Клеопатры состоялось. Александр пришел на пир последним. Все взгляды обратились на него. Он с особым тщанием позаботился о своей внешности и предстал во всей красоте юного бога. Он был почти единственным среди гостей, не считая Гефестиона и меня, кто не носил бороды, вопреки обычаю македонян и большинства греков. Эта привычка бриться в возрасте, когда юноши обычно гордятся волосами, пробивающимися на подбородке, вызывала улыбку у Филиппа и у старых полководцев, которые видели здесь лишь желание выделиться среди других и играть в великого жреца. Они не знали, что египтяне удаляют со своего лица и тела все волосы, ибо они собирают грязь, и что борода фараона, которую он носит один и только во время церемоний, – накладная. Будучи слугою Амона, я никогда не отпускал бороды и дал Александру совет поступать так же. Гефестион первый начал подражать своему другу, а впоследствии приближенные Александра и почти все его войско переняли этот обычай.

В царевиче было в тот день особое очарование, которое сдерживаемый гнев добавляет к красоте; при виде его на лице новой супруги Филиппа мелькнуло сожаление. Она возлежала на центральном ложе рядом с Филиппом, чья рука во все время трапезы покидала блюда только затем, чтобы исследовать контуры его самого трудного завоевания. Теперь, когда бракосочетание освятило ее триумф, Клеопатра меньше заботилась о своем целомудрии и охотно показывала всем, что она истинная владычица державы, поскольку держит царя в таком порабощении.

На ложе, поставленном справа от них, Аттал нежился в своей славе счастливого дядюшки. Слева находились Александр, Антипатр и Парменион. Возвышение Аттала очень приблизило за последнее время этих полководцев к царевичу.

Но не одни их лица были мрачны в просторном зале, украшенном фресками. Честолюбивый Павсаний, раболепный спутник вечеров Филиппа во время херонейского похода, был назначен нести стражу у дверей и так явно выказывал свою досаду, будто с ним самим был учинен развод.

Чем дольше продолжалась трапеза и чем громче раздавались голоса, тем тяжелее в воздухе реяло насилие. Слишком много ревности, соперничества, интриг, боязни не угодить и невысказанного осуждения переполняли эти покои. Взрыв должен был произойти. Филипп был уже заметно пьян и все время побуждал Аттала, чью племянницу он держал в объятиях, воздавать ему должное. Поскольку, согласно обычаю, все гости вставали по очереди, чтобы выпить вина за благополучие новых супругов, Аттал поднялся и, потеряв всякую сдержанность, воскликнул: «Я молю богов, Филипп, чтобы они благословили твой союз и дали наконец тебе законного наследника македонского престола».

Александр вскочил. «Пес, так ты назвал меня незаконнорожденным?» – вскричал он.

И раньше, чем кто-либо смог предупредить его жест, он бросил свой тяжелый кубок Атталу в голову. Тот увернулся от кубка, но был облит вином. Он ответил тем же. Все присутствующие вскочили со своих мест, начался сильный шум. Кто-то кинулся разнимать противников, которые уже бежали навстречу друг другу. Столы были опрокинуты; чаши и кувшины покатились по полу. Все кричали, дав наконец себе свободу после слишком долгой сдержанности; одни принимали сторону Александра, другие Аттала, и новые драки уже готовы были вспыхнуть, когда вдруг Филипп встал, оглядел эту свалку своим единственным глазом, красным от опьянения и ярости, выхватил меч и ринулся на Александра с криком, что убьет его.

Все подозрения, накопившиеся еще с Самофракии, все разочарования первого брака, вся зависть, внушенная ему успехами Александра, – все это направляло его убийственный порыв. Однако он не завел Филиппа далеко; хромая нога изменила ему с первого же шага, и он рухнул на пол прямо в разлитое вино. Ошеломленный падением, неспособный подняться, он шлепал руками по луже и брюзжал. В наступившей глубокой тишине Александр, обернувшись к лежавшему пьянице, воскликнул: «Смотрите, македоняне, смотрите внимательно! Вот человек, который хочет вести вас из Европы в Азию, а не может даже пройти от одного стола к другому, не упав».

Он вышел, немедленно направился к матери и ночью, в сопровождении нескольких верных ему людей, ускакал с нею по дороге в Эпир.

XI. Царские души

Когда Гор спросил свою мать, богиню Исиду, о происхождении царских душ, вот что ответила ему богиня Исида: «Есть четыре области во Вселенной; каждая из них повинуется непогрешимой власти. Эти области – Небо, Эфир, Воздух и Земля.

На небе живут боги, которыми, как всеми прочими существами, повелевает Неназываемый, непостижимый создатель мира. Создатель – царь богов.

Эфир населен светилами, которыми повелевает самое большое и блистающее из них, Солнце. Солнце – царь светил.

Воздух – это место, где движутся души, управляемые Луной. Луна – царица душ.

На Земле живут люди и другие живые существа, которыми повелевает тот, кто в это время рожден царем; ибо боги, сын мой, порождают царей, которые достойны быть их потомками на Земле. Царь – это обычно последний из богов, но он первый среди людей. Он весьма далек от истинной божественной природы, но по сравнению с другими людьми в нем есть нечто исключительное, уподобляющее его богам. Душа, сошедшая в него, родом из области более высокой, чем души других людей».

С незапамятных времен каждый фараон Египта знал об этих вещах. Когда Александр обратился с вопросом к своей матери, она ответила таким же образом.

XII. Плохой год

И вот Олимпиада вновь увидела Эпир своего детства, тяжеловесный дворец отцов и храм Амона в Додоне, где посвященным было дано расслышать пророчества в голосе ветра, дующего среди вековых дубов.

Двадцать лет пролетели с тех пор, как она покинула этот лес, чтобы отправиться навстречу обещанной ей высокой судьбе. Теперь вся лучшая часть ее женской жизни миновала. Месяцы, проведенные в Самофракии, оставались в ее памяти как прекраснейшие из пережитых ею, и уже двадцать лет она жила воспоминанием и сожалением о них. Почему не осталась она жрицей кабиров? Разочарованная в своем супруге, униженная, оставленная с самого начала брачной жизни, она обрела радость лишь в мистическом экстазе и в сыне, помеченном божественной печатью. А теперь она вернулась к тому, от чего ушла, отвергнутая, лишенная прав супруги и царицы и уже немолодая; сам сын ее стал изгнанником и был далек от господства над миром, которое ему обещали маги. Неужели Амон оставил ее? Ошиблись ли прорицатели или они воспользовались ею для своих обманных целей? Она начинала сомневаться во всем, чему ее учили, и в богах, показавших ей свой враждебный лик. В ноябрьском ветре, раскачивавшем дубы, она слышала только эхо своего несчастья.

Несмотря на это, она не пребывала в бездействии и подавленности. В ее сердце крепко укоренился вкус к мести; она замышляла интриги, убийства, даже войну.

И Александр переживал тяжелые дни. Обвинение в незаконном рождении, отныне брошенное ему публично, ставило перед ним сотню вопросов. Он должен был приготовиться к тому, что его права будут всегда оспариваться. Он вспоминал о наставлениях Леонида. Александр, по словам воспитателя, мог надеяться обладать только тем, что завоюет. Он должен показать себя сильнейшим и лучшим.

Он задавал вопросы Олимпиаде, глядя на нее новым взглядом, в котором читалось подозрение. Она никогда не скрывала от Александра, что у него был божественный отец, и воспитала его как сына Зевса-Амона. Но кто был его земным отцом? Юный царевич требовал иных ответов, чем те, которыми довольствуется ребенок. А Олимпиаде трудно было дать их ему, потому что случившееся в Самофракии было для нее самой отчасти необъяснимо: и потому что она, как жрица, поклялась хранить тайну мистерий и страх удерживал ее от полного признания; и потому что матери было неловко открыть сыну, в чем точно состояли ее тогдашние обязанности.

Двусмысленные ответы Олимпиады уверили Александра только в одном – в том, что его сомнения глубоко обоснованны. Но поскольку он мог быть сыном Филиппа, в его интересах было считать это предположение официальной и общепризнанной истиной. Его право на престол было даровано свыше, прямым волеизъявлением богов.

Мать и сын пытались убедить царя Эпира, брата Олимпиады, в необходимости отомстить за поруганную семейную честь; но Александр Эпирский был спокойным и рассудительным государем, которому претили военные приключения; он плохо представлял себе, как он может со своим незначительным войском выступить против могущественного македонского зятя. Он счел достаточным отправить к Филиппу посла передать, что считает себя глубоко оскорбленным и возмущен его действиями; однако он не двинулся из своего города.

Александру наконец надоел этот добродушный дядюшка, и он отправился в Линкестиду, где один из племенных вождей по имени Плеврий поссорился с Филиппом и отказывался платить налог. Александра сопровождали только несколько юношей его возраста, решившие разделить его изгнание и верность которых он никогда потом не забыл. Среди этих юношей были Неарх, Гарпал и Птолемей. Последний мог быть сыном Филиппа с куда большей вероятностью, чем Александр. Он встал на его сторону как брат; их сплачивала общая неуверенность, витавшая над их рождением.

У линкестийцев мятежный царевич встретил самый прекрасный прием. Эти мрачно-злопамятные горцы не забыли ни умерщвление Евридики, ни семь тысяч убитых – первый военный подвиг Филиппа. Каждая семья хранила память об одной или нескольких жертвах резни.

Филипп проведал об опасности, которая могла вновь возникнуть для него с этой стороны и поспешил туда во главе легковооруженного войска вместе с Атталом. Он думал, что достаточно будет его появления, чтобы восстановить порядок в этом краю. Но он попал в засаду и чуть не был убит; его спасла преданность одного из молодых телохранителей, который закрыл его собою и был пронзен в грудь стрелами, предназначенными царю. Прежде, чем испустить дух, юный герой попросил у Аттала единственную награду – дать обещание отомстить за него Павсанию, который говорил оскорбительные вещи о его отношениях с царем.

Случившееся потрясло Филиппа. Он, всегда такой храбрый и решительный, предпочел отступить, как будто услыхал предупреждение судьбы. Он перечислял свои ранения: глаз, плечо, рука, нога; ему оставалось только потерять жизнь, и не хватило всего доли секунды, чтобы это произошло. Последствия ран, пьянство и любовь чересчур молодой женщины преждевременно состарили его, и он больше не чувствовал в себе достаточно задора, чтобы бегать по горам, преследуя горстку непокорных или разгневанного сына. Зачем рисковать своей жизнью в глупейшем предприятии, которое одобрял один Аттал? Ведь вся Греция была в его власти, и ему предстояло завоевать Малую Азию!

Сделав вид, что важные заботы отзывают его из дальнего похода, он вернулся в Пеллу. Там его ждал старый друг, коринфянин Демарат. Филипп спросил его, что нового в Великом Совете, и похвастался, что установил согласие среди греческих городов. На что этот мудрый человек ответил так: «Тебе ли говорить о согласии в Греции, когда ты поселил распри и ссоры в твоем собственном доме?».

Эти слова в устах человека, знающего жизнь, который всегда его поддерживал и оказывал ему услуги, произвели большое впечатление на царя. Он выслушал все, что тот пожелал ему высказать, принял все его упреки, согласился с тем, что подает плохой пример своим народам; под конец он поручил Демарату вести переговоры с Александром о примирении. Александр выставил свои условия, и несколько недель спустя его мать и он сам вернулись в столицу.

Хотя она и не была восстановлена в качестве супруги, но Олимпиада сохранила положение царицы как мать наследника престола. Это было достигнуто, разумеется, не без жалоб и сопротивления Аттала и его племянницы. Но Филипп уже не с прежним пылом повиновался воле новой супруги. С возрастом наслаждение, как и война, все больше утомляло его; Клеопатра была беременна, и к Филиппу вернулся тон повелителя.