Вторая жена Пушкина

      Тамара дождалась, когда в комнате никого не будет, и позвонила дамскому мастеру Косте. Какие-то отношения у нее с этим Костей были раньше. А теперь осталась рациональная дружба.
      -- Я подругу к тебе приведу. Ее надо случайно сделать блондинкой.
      -- Это как? -- спросил Костя. -- С тобой, Тома, не соскучишься.
      -- Господи, какой недогадливый! Краску перепутаешь, и все.
      -- А если она на меня потом в суд подаст?
      -- Не бойся, не подаст.
      -- Ну, глаза за это выцарапает...
      -- Сделай, Костя, что сказано. Ничего не будет, я за нее ручаюсь. Она еще тебе спасибо скажет... К ней жених из Америки причаливает, а ему сказали, что она блондинка. Понял, болван? Только не говори ей заранее, и все!
      Из музея Тамара с Дианой отбыли вместе. И часа два сидели в очереди в парикмахерской. Диана уже решила встать и уйти, когда Костя усадил ее в кресло.
      -- Давненько рука подлинного мастера к вам не прикасалась, девушка, -замурлыкал он возле ее уха. -- Сделаем вас красивой. Доверяете моему вкусу?
      -- Делай, Костя, -- Тамара его торопила. -- Делай скорей!
      -- А может, оставить ее лохматой? -- продолжал он, как бы невзначай проведя пальцами по ее шее. -- Лично мне вы и так нравитесь.
      -- Прекрати свои глупые шутки, -- оборвала его Тамара.
      Костя надел на Диану пластмассовую накидку и втолкнул ее голову в раковину под кран.
      -- Вода очень горячая, -- пробормотала Диана, булькая.
      -- Надо помолчать, а то захлебнетесь, -- Костя уже ее намыливал.
      Еще через час, когда она вернулась к зеркалу и Костя снял капюшон, на Диану посмотрела мрачная блондинка.
      -- Что вы наделали? -- взвизгнула Моргалкина. -- Кто вас просил?
      -- Как кто? Вот она! -- сразу заложил Тамару Костя. -- Но вообще-то вам идет. Это я как эксперт говорю. Хоть прямо под венец!
      -- Улыбнись, -- приказала ей Тамара, -- и держи улыбку до тех пор, пока не выйдешь замуж.
      -- Не хочу я замуж! -- крикнула Диана, и женщины в очереди засмеялись.
      Глаза ее вдруг расширились, и в них застыла догадка. Неряшливый вид всегда был ее защитой от проблем внешнего мира, полного опасностей. Но воевать было поздно: она теперь блондинка.
      -- Он что -- едет? -- спросила Моргалкина.
      -- Кто? -- Тамара сделала вид, что не поняла, но вопросу обрадовалась.
      -- Не прикидывайся, я не ребенок. Этот... из Калифорнии...
      -- Поздравляю! -- сказал Костя, усаживая в кресло Тамару и начиная вокруг нее колдовать.
      С Моргалкиной между тем случилась тихая истерика. Успокоить ее им обоим не удавалось.
      -- Глупенькая! -- просто заявила Тамара, расплачиваясь между тем с Костей. -- Воешь, будто тебя в гарем персидского шаха продают. Да кому ты нужна? А счастье было так возможно, так близко...
      За превращение в блондинку, хотя это было чистое надругательство, пришлось Диане раскошелиться. По дороге она заявила, что встречаться и не подумает.
      -- Как хочешь...-- был ответ Тамары. -- А вообще-то теперь товар соответствует требованиям заказчика. Блондинка. Грудь требуемого размера... Я думала, ты взрослая баба. А ты живой труп. Моя гражданская совесть чиста. Я свое дело сделала, а ты хоть звание Героя России за свое целомудрие пробивай!
      Диана продолжала всхлипывать. На том они расстались .
      5.
      Тодд Данки прилетел в Питер под вечер. В Пулкове его с объятиями встретили приятели, с которыми он законтачил, когда студентом стажировался полгода тут в университете. Сонного его повезли в гости.
      В самолете он поклялся себе, что не возьмет в рот ни капли спиртного, и эту клятву повторял в машине по дороге в город. Быть аспирантом на славянской кафедре тяжелее, чем на любой другой. Не потому, что приходится ежедневно много читать. Если хочешь иметь дело с русской культурой, надо научиться пить. И Данки этой частью культуры вполне овладел. В прошлый раз петербургские кореша устроили ему проводы (на его деньги, само собой); возвращаясь домой, он упал на тротуаре и очутился в вытрезвителе. Когда проснулся, все деньги и билет на обратную дорогу исчезли, джинсы заменили на рваные китайские, а ему пригрозили, что если он заикнется об этом, то никогда не уедет. Словом, славист-алкаш прошел кое-какую спецподготовку.
      Вернувшись тогда в Пало-Алто, Данки остался приверженцем ежедневного употребления алкоголя по известному принципу: "С утра выпил, и целый день свободен". Соседи по дому решили выставить его, потому что один алкаш среди трезвых раздражает. Он то и дело брал взаймы на выпивку, а отдавать было не из чего. К тому же Тодд не мог платить свою долю квартплаты. Из гаража его выселили, сдав место приехавшему на стажировку аспиранту из Сорбонны. Но сжалились, оставили в доме, и Данки стал спать где попало, раскручивая ночью на полу спальный мешок, а утром пряча его в камин, который из-за лени никогда не зажигали. Так продолжалось года полтора. Потом друзья нашли ему работу, давили на него ежедневно так, что пить он перестал, и когда гараж освободился, вернулся в него.
      Но с первого же дня его теперешнего пребывания в России в каждой питерском доме, едва он появлялся на пороге, первым делом ставили на стол пузырь водки. А у него была целая книжка адресов не только своих собутыльников, но и знакомых его станфордских приятелей, которые раньше побывали в Питере, и он поплыл. Неделю Тодд не просыхал, таскаясь из одних гостей в другие, и все ему объясняли, что алкоголь очень способствует прогрессу человечества во всех областях и развитию филологических наук в особенности. Чем больше водки, тем быстрее прогресс. Ему оставалось, к радости хозяев, каждый раз произносить одну банальность, которую он услышал в санфранцисском колледже от учителя немецкого и русского языков, большого любителя поддачи и знатока алкогольного фольклора: "Кто не пьет, тот стукач".
      Днем Данки заехал к дружку, служившему в редакции журнала "Питерский бомонд". Там как раз пили по случаю получения денег от спонсора. Когда разошлись, заморосил мелкий дождь, а зонт и кепку Тодд оставил утром в общежитии. Был конец октября, рано осели сумерки. Шел он по Мойке в направлении Невского и вдруг остановился. Дверь в Музей Пушкина была закрыта, и на ней висела надпись "Открыто". В музее известного русского феминиста, это ежу понятно, Данки уже отметился в прошлый приезд в Петербург. Тодд пребывал в сильном подпитии, в противном случае опять в музей его удалось бы втащить только в наручниках и с кляпом во рту, чтобы не сопротивлялся и не орал. Но он вспомнил про глупую переписку с некоей лицемерной Дианой, которая тут должна работать экскурсоводом.
      Пока он колебался, войти ли, дождь полил сильнее. Данки ввалился и в нерешительности застыл у дверей.
      -- Проходи, сынок, -- пожилая кассирша поманила его. -- Как раз экскурсия началась.
      -- А как имя экскурс... -- Тодд запнулся, не зная как сказать.
      Русский он освоил хорошо, но говорил на нем хуже, чем по-французски или по-испански, особенно спьяну. Кассирша поняла.
      -- Дианой зовут. Да какая тебе разница? Все они хорошие, дело знают.
      -- Вам что дать? -- спросил он. -- Доллары или рубли?
      -- Доллары, -- быстро сообразила кассирша.
      Данки вынул пятерку.
      -- Хватит?
      -- Конечно, иди с Богом! Вот сюда, к лестнице. Да тапочки, тапочки на ботинки подвяжи...
      Одной рукой кассирша указала ему, куда идти, другой резво спрятала пятерку за лифчик.
      Пришлось привязать к грязным башмакам грязные шлепанцы. Топая в группе экскурсантов и озираясь, Тодд время от времени икал. Голова у него подкруживалась. Он то и дело толкался, наступал на чьи-то ноги и громким шепотом извинялся. Экскурсовод, симпатичная, как ему издали показалось, блондинка, держала указку наперевес, упирая острый конец ее в ближайшего экскурсанта. Она обводила взглядом группу человек двадцать и хрипловатым голосом рассказывала что-то про этот дом, в котором Пушкин прожил около четырех месяцев.
      Тодд попытался зайти сбоку, чтобы увидеть ее ноги -- мешало длинное платье. Значит, решил он, либо тут так теперь модно, либо под платьем блистать особенно нечему.
      В тесном кабинетике Пушкина экскурсовод остановилась перед диванчиком, подождала, пока посетители переместятся, заполнят пустоты и затихнут. Загробным голосом она произнесла фразу, от которой спазм свел ей горло:
      -- На этом диване лежал смертельно раненный поэт. Пушкин попросил морошки, которую очень любил. Двадцать девятого января тысяча восемьсот тридцать седьмого года в два часа сорок пять минут дня у него упал пульс, похолодели руки. Пушкин, не вынеся мучений, скон... скончался...
      На глаза ее навернулись слезы. Она попыталась сдержать их, вынула платок, приложила к векам. Слезы всегда непроизвольно текли -- так живо она представляла себе каждый раз мгновение смерти. Но сегодня она разрыдалась. Наверное, нервы стали никуда.
      -- Ну, не надо... Зачем же ты так, дочка? -- попыталась ее утешить пожилая женщина, по виду учительница. -- Ведь это давно было...
      -- Для вас давно, -- всхлипывая, резко возразила ей экскурсовод. -- А для меня как сейчас...
      Экскурсанты в смущении стояли, задерживая следующую группу. Сзади кто-то пошел к выходу. Наконец экскурсовод успокоилась. Маленьким платочком она вытирала покрасневшие глаза.
      -- Если у вас есть вопросы, -- всхлипнув, произнесла она, -- я с удовольствием отвечу.
      -- На любые вопросы? -- спросил Тодд с улыбкой, стараясь смотреть ей в глаза и пряча акцент.
      Тодд просто так, от скуки спросил. Ответа не ждал. Моргалкина сразу догадалась, что это он. Губы сжала, чтобы виду не показать, но щеки зарумянились.
      -- Что именно вас интересует?
      -- А где кровать?
      -- Зачем вам кровать, молодой человек? -- растерявшись, переспросила она.
      -- Не мне! Я имею в виду, что поэту с его женой нужна кровать. Может, я ошибаюсь...
      Экскурсанты заулыбались. Кто-то засмеялся.
      С каждым, кто говорил о Пушкине не только непочтительно, но без должного пафоса, Диана просто переставала знаться навсегда. Проходила мимо, затаив злобу, и отворачивала лицо. А тут был иностранец. Может, он не понимает, что такое для нас Пушкин? Тем не менее после небольшой паузы она строго произнесла:
      -- Это музей, молодой человек, а не...
      -- Что "не"? -- не понял он.
      -- Ничего!.. Вам к выходу направо.
      Диана смотрела на него с неприязнью:
      -- И вообще, пить надо меньше!
      Резко повернувшись, она ушла в комнату для экскурсоводов.
      Рабочий день кончился, сотрудники разбегались по домам. Тамара, конечно, издали определила, что за лицо мужского пола беседовало с ее подругой. Поглядев ему вслед, она зашептала Диане:
      -- Дура ты! Шикарный парень, притом настоящий американец. Не чета эмигрантам, не говоря уж о тутошних...
      Диана ничего ей не ответила. Закуталась в плащ, на миг остановилась перед выходом, приготовила зонтик, чтобы сразу открыть его за дверью, и нырнула в уличную слякоть, смешанную с темнотой.
      Дождь перестал, но влага висела в воздухе, и с деревьев падали набухшие капли. Моргалкина шла как всегда большими шагами и весьма решительно. Она не оглядывалась, но через некоторое время почувствовала, что ее преследуют. У метро она замедлила шаги и резко обернулась. Тодд чуть не налетел на нее.
      -- Что вам от меня надо?
      Он вспомнил, что летел в Петербург, чтобы заполучить эту лицемерную Диану, и в самолете ему в подробностях приснилось, что и как они с ней делают. Но теперь он стоял возле этой блондинки почти вплотную, и никаких электрических искр в теле его, пропитанном водкой, не возникало.
      -- У меня вообще-то еще есть вопросы, -- Тодд смотрел на нее с максимальной серьезностью. -- Например, зачем у вас в России столько музеев Пушкина?
      -- Но ведь это Пушкин!
      -- О'кей! Допустим, он жил в ста местах. Что же, везде музеи делать? Одного мало? Ведь это ж деньги налогоплательщиков, а жизнь у вас трудная. Вон, для Ленина сколько музеев сделали, а теперь разрушаете. Может, лучше не на Пушкина, а на уличные туалеты деньги потратить?
      -- Как это? Что вы такое себе позволяете?!
      Тут Данки сообразил, что про туалеты он зря сказал. Это не романтическая тема.
      -- Извините за выражение, -- он вспомнил заученный когда-то оборот.
      -- Не извиняю!
      -- Но все-таки вот, в Ирландии, в Дублине. Я летом был. Мои предки оттуда. Маленькая страна и небогатая. Там сделали один музей для всех писателей. Зато налогов с писателей не берут вообще, государство поддерживает журналы и издательства. У вас все калории идут на мертвых писателей, а живым, насколько я вижу, жизни нет!
      Он дружески взял ее за пуговицу, которая была плохо пришита. Она его руку отвела, но не знала, что ответить, и поэтому сказала:
      -- Вы ничего не понимаете!
      Резко повернулась на каблуках и решительной походкой пошла от него прочь. Тодду хотелось еще порассуждать, но он остался посреди тротуара один. Он смотрел ей вслед, крутя в пальцах ее оставшуюся пуговицу. Хмель прошел, но одиннадцатичасовая разница во времени с Калифорнией все еще давала себя знать. Данки хотелось только завалиться в постель и уснуть.
      6.
      В музее был обычный день. Директор ругался с кассиршей, которая, не отрывая билеты, прикарманивала деньги. Кассирше было на директора и на музей наплевать: она давно вышла на пенсию и прирабатывала не на таком уж доходном месте. В коридоре толпились посетители, ожидая, пока к ним выйдет экскурсовод. Сами экскурсоводы кучковались в своей комнатенке. Там стоял обычный женский треп. За столом заполнялась ведомость на зарплату. Елись бутерброды, наводился марафет, девицы курили одну сигарету "Малборо" на двоих, затягиваясь по очереди. Тамара играла с компьютером в карты. Диана ободрала палец о гвоздь в старой кушетке и приклеивала пластырь, когда зазвонил телефон.
      -- Диана, -- крикнули из противоположного угла комнаты, -- тебя. Между прочим, мужской приятный баритонец и вроде бы с иностранным акцентом.
      Вздохнув, Моргалкина поднялась со стула и взяла трубку.
      -- Кто это?
      -- Тодд.
      -- Какой Тодд? -- она делала вид, что не узнает.
      -- Тот, который вас вчера пытался проводить. Может, увидимся?
      -- Зачем?
      -- Хм... Чтобы отдать вашу пуговицу.
      -- Какую еще пуговицу?
      -- Она осталась у меня в руках. Я хочу попросить у вас прощения, что лишил вас пуговицы. А если согласитесь, то вместе пообедаем...
      -- Но я занята.
      -- Тогда можно я еще позвоню? Вдруг вы освободитесь?
      -- Звонить в музей каждый имеет право.
      Комнатенка притихла. Всем было интересно, кто такой в кои-то веки появился у Дианы, что посреди дня ей звонит и куда-то зовет, а она кривляется. По-видимому, голос в трубке настаивал, и она ответила:
      -- Не знаю. Может быть. Если смогу... Если будет свободное время... Но только взять пуговицу!
      И повесила трубку.
      -- Не глупи, Диан, -- не отводя глаз от компьютера, заметила Тамара.
      -- На что он мне?
      -- А если он с серьезными намерениями?
      -- Не нужны мне его намерения -- ни серьезные, ни легкие. Знать его не хочу...
      -- Блондинка к старости строга с мужчиной стала, -- прокомментировал кто-то, и все захохотали.
      -- Пошли, девочки! -- раздался другой голос. -- Тут персональные дела, а надо работать: директор в коридоре -- слышите, гневается.
      Тамара задержалась, пытаясь обыграть компьютер, но опять ничего не вышло.
      -- Слушай, подруга, не мудри...
      Моргалкина сидела на своем любимом коньке:
      -- Никто мне не нужен! И вообще, Диана -- символ девственности.
      -- Ты что, девственность свою до гроба сохранить хочешь? Так там ведь по одному лежат.
      Пожав плечами, Тамара вырубила компьютер, поднялась и, хлопнув дверью, вышла. Спорить с ней было трудно: Тамара за словом в карман не лезла. И Диана, как всегда, надулась.
      Оставшись одна, Моргалкина поразмышляла еще немного и убедила себя, что на свидание пойдет. Исключительно для того, чтобы забрать у этого жалкого американского алкоголика свою пуговицу от пальто. Такую сейчас ни за какие деньги не купишь.
      Данки действительно позвонил еще раз. После работы она с ним встретилась. Тодд был совершенно трезв и ужасно обходителен. Он проштудировал карту Петербурга и нашел хорошее место, где можно пообедать. Через полчаса они уже сидели за столиком в ресторане "Белые ночи". Тодд изучал Диану, она это не без некоторого любопытства чувствовала.
      -- Почему вы все время улыбаетесь? -- спросила она.
      -- Меня так учили.
      -- Где?
      -- Я подрабатывал на учебу контролером в системе супермаркетов "Сейфвей". У них все, кого нанимают, обязаны пройти специальную школу, в которой учат улыбаться.
      -- Мне тоже не мешало бы в такую школу походить, -- вдруг посветлела она.
      -- Может, в России это нормально, быть всегда печально-серьезным. Но у нас могут уволить за такое выражение лица. Покупателю должно быть приятно, когда он в магазине. Одевшись похуже, я должен был ехать в другой город и идти в "Сейфвей" обыкновенным покупателем, лучше вечером, в час пик, когда продавцы устали, а все спешат. Брал в магазине какую-нибудь ерунду, например, пачку печенья или банку бобов, ставил перед кассиром и тут говорил: "Ой, я забыл взять растворимый кофе".
      -- А кассир? У него же очередь...
      -- Кассир ждал, он уже ввел мой счет в компьютер, а я неторопливо шел за кофе. Принес кофе -- вижу, что к моему продавцу очередь человек пять, но он мне по-прежнему улыбается. Подхожу и говорю кассиру: "Принесите мне французский багет". Он посылает за хлебом для меня, а мне улыбается и говорит: "Сию секунду все будет сделано. Может, вам еще что-нибудь нужно?" Но не дай Бог, если он рассердится, что я копаюсь так долго. Тогда я вызываю менеджера и оказываюсь контролером. Через пять минут этот кассир уволен.
      -- Да вы, Тодд, страшный человек!
      -- Для кого? Для плохого работника? Зато покупатели всегда уверены, что их обслуживают по самым высоким стандартам, и не пойдут в другой магазин. А служащие могут опасаться, что любой простой покупатель окажется контролером. Всегда приходится улыбаться и вообще держать марку.
      Рассказывая про себя, Тодд опустил одну деталь: улыбаться-то его научили, но вскоре выгнали за пьянку, и пошли его беды. Теперь он лицемерную Диану разглядывал и думал: удастся сегодня или нет? Он решил, что именно сегодня. Во что бы то ни стало он должен достичь цели. Почему сегодня, он не смог бы объяснить. Он был на взлете и трепался обо всем на свете. А она слушала, и он был уверен, что ей с ним интересно. Со стороны это выглядело как самое полноценное охмурение. А может, оно таковым и являлось?
      Как ни удивительно, их хорошо кормили, и они выпили две бутылки "Цинандали". Диана несколько расслабилась, а у него прибавилось уверенности, что будет, как задумано.
      На улице подсохло, но было пасмурно. Они медленно шли вдоль витрин с опущенными железными решетками.
      -- Поедем ко мне, -- решился предложить он.
      -- Это куда? -- насторожилась она.
      -- У меня комната в университетском общежитии.
      -- Зачем я нужна? -- спросила она, и вопроса глупей придумать было трудно.
      -- Покажу мою диссертацию, -- предложил Тодд. -- Все-таки это близкая вам тема: феминизм Пушкина.
      -- Да? -- вежливо удивилась она. -- Но ведь это на английском.
      -- Тогда кофе попьем...
      -- Мы с Тамарой выпиваем по семь чашек кофе за день -- между экскурсиями.
      -- Кто это -- Тамара?
      -- Моя подруга. Не знаете? Она вам письма посылала...
      -- А разве не вы? -- Тодд остановился и взял ее за локоть.
      -- Конечно, нет... Я бы ни за что не стала! Ну, мне пора домой.
      Типичная недотрога... Но в ее холодности и постоянной отстраненности есть какая-то тайна, некая причина, ему непонятная. Повторное предложение прозвучало жалобно. Не надо было говорить, но само вырвалось:
      -- А может, все-таки поедем ко мне?
      -- Что вы, я замужем. Я другому отдана и буду век ему верна.
      -- А кто ваш муж?
      -- Пушкин.
      -- Остроумно. Ведь он давно умер!
      -- Для всех умер, а для меня жив.
      Он смотрел на нее с осторожностью.
      -- Хорошо, -- сказал он, помедлив. -- Но у Пушкина была жена.
      -- Была, -- согласилась она. -- Умерла. Я -- его вторая жена. Вы -первый, кому я сказала, что Пушкин мой муж. Эту тайну я никому не открывала.
      -- Понял. Буду молчать, как рыба, -- сказал он серьезно и только потом улыбнулся.
      -- Мне пора.
      -- Я вас провожу.
      -- Не надо, я тут недалеко живу...
      Он попытался притянуть ее к себе и поцеловать, но лицемерная Диана напрягла мышцы и испуганно отстранилась.
      Дверцы подкатившего автобуса открылись. Моргалкина, переступив через валявшуюся бутылку от кока-колы, встала на ступеньку. Тодд шагнул за Дианой, протянув на ладони пуговицу. Пуговицу она взяла, и двери захлопнулись. Черт с ней, с этой лицемерной блондинкой! Ни поцеловать, ни обнять, не говоря уж о том, что ему надо, а ей, похоже, не надо вообще. И юмор у нее какой-то гробовой. Он сунул замерзшие руки в карманы, поднял воротник и пошел искать метро.
      7.
      Моргалкина была влюблена в Пушкина до самозабвения. Если бы он шел по снегу, она собирала бы снег из-под его подошв и ела. Она была абсолютно уверена, что Пушкин принадлежит ей лично, а уж она ему само собой. Любовь и преданность ему давали ей энергию жизни и счастье быть с ним всегда -- и днем, и ночью. Но реально она входила в свою коммуналку, отпирала дверь в комнату и оставалась одна.
      У нее был знакомый художник Дасюк, в высшей степени гений, как сам он себя оценивал. Дасюк спился и работал плотником в БДТ. Что-то у него было с кожей на почве алкоголизма: красные с синим отливом пятна украшали лицо, шею и руки. Прошлой зимой Диана наплела ему с три короба про какую-то выставку. Они вместе выбрали рисунок, с которого Дасюк обещал сваять Пушкина во весь рост.
      -- Черт с тобой, вырежу из фанеры.
      -- Из фанеры? -- огорчилась она. -- А я думала...
      -- Хорошей фанеры достану, толстой, авиационной. Будет лучше живого.
      Неделю спустя после работы Диана поехала к Дасюку. В захламленной мастерской позади сцены перед ней стоял, прислонившись к электропиле, ее родной Пушкин, только без одежды. Дасюк раскрасил лицо и тело, приклеил парик -- кудряшки настоящих волос, не забыв вырезать и приклеить все, что покоится под одеждой. Моргалкина вспыхнула, увидев это, сердце у нее забилось. Она потребовала немедленно оторвать сию мерзость, а Дасюк издал звук, похожий скорее на кудахтанье, чем на смех:
      -- Почему же мерзость? Ты чего? Хочешь, чтобы я его кастрировал? Не буду! Не позволю надругаться над нашим культурным достоянием! Как у всех, так и у него. Так Всевышний распорядился. Я это с себя творил, с натуры. Не веришь -- хочешь покажу?
      -- Нет, нет, ради Бога! Тебе это нужно, а ему-то зачем?
      -- Он что, не мужик? Ну, это ты брось! Или сама делай что хочешь! Вот тебе нож, кисть, палитра -- замазывай. Хоть фиговый лист присобачь, хоть вообще ликвидируй, что тебе не по душе! Уродуй произведение высокого искусства!
      Красные с синим отливом пятна на щеках и лбу Дасюка стали от нервного напряжения коричневыми, глаза налились кровью.
      Моргалкина взяла в руки нож, но прикоснуться к этому месту не решилась.
      -- А одеть его нельзя? -- робко спросила она.
      -- Купи костюм да одень.
      -- Шутишь? Ему ведь мундир положен. Где же такой достать?
      -- Он кто был? -- Дасюк опять закудахтал. -- Кажись, камер-юнкер?
      -- Камер-юнкер, -- обиделась Диана, -- был, между прочим, по уровню статский советник!
      -- Ты меня не путай! А бутыль за это будет? В костюмерной они наверняка три шкуры сдерут.
      -- У меня есть деньги. Брат переправил.
      -- Откуда?
      -- Из Мексики.
      -- А чего он там не видал?
      -- Работает. Туда русские геодезисты бегут, потому что там платят.
      -- Может, и мне в Мексику податься? Что я, слабже Сикейроса? Такое могу намазать, что закачаются!
      Косолапый Дасюк вразвалочку пересек мастерскую, пнул ногой дверь и скрылся. Моргалкина в панике, прижав ладони к шее, осталась наедине с обнаженным Пушкиным.
      -- Видите, как получается, Александр Сергеич, -- сказала Диана, стараясь отводить глаза от нагого изваяния. -- Я понимаю, что вам холодно. Потерпите немножко.
      От Пушкина пахло олифой.
      Моргалкина стащила свое пальтишко и накинула на Пушкина, обвязав вокруг его талии пояс. Теперь, хотя вид у поэта был странный, на него стало удобнее смотреть. Диана вытащила из сумочки флакончик с духами "Climat", давно ей подаренный пушкинистом Конвойским, и прыснула Пушкину на небрежно раскиданные каштановые локоны. Пушкин поморщился, наверно, ему не понравилось, что духи женские.
      Дасюк вернулся, волоча пластмассовый мешок.
      -- Всю костюмерную бабоньки перевернули. Насилу нашли. Был, говорят, у них спектакль по Пушкину, давно не идет. А куда костюмы подевались, никто не помнит. Может, говорят, давно сперли. И вот нашли все-таки. Надо будет с ними расплатиться...
      Открыв сумочку, Диана вынула деньги, оставив себе на такси.
      Она сдвинула на столе пустые бутылки, корки хлеба и аккуратно разложила парадный мундир темно-зеленого цвета с красными обшлагами и высоченным воротником. Золотое шитье с падающими по краям кисточками придавало вид торжественный. К мундиру прилагались белые суконные рейтузы, слегка поношенные и сильно мятые. Дасюк бросил на пол башмаки и извлек из кармана белые чулки. Диана нашла в мешке мятую шляпу, тоже обшитую золотом. К шляпе, в подвязанном к ней пластмассовом мешочке, прилагался белый плюмаж.
      -- Плюмаж не надо, это украшение для лошади, -- Дасюк оторвал плюмаж от шляпы.
      Положив Пушкина на стол, она натянула на него белые рейтузы, потом поставила и надела мундир.
      -- Совсем другое дело! -- сказала она, любуясь им.
      Пушкин стоял босой.
      -- Сапоги не забудь, -- напомнил Дасюк, -- с собой возьми.
      -- Да он же замерзнет, холод на дворе.
      Дасюк посмотрел на Диану внимательно, но возражать не стал. Она натянула Пушкину чулки, потом сапоги. Он не сопротивлялся, наоборот, она чувствовала, старался ей помочь.
      -- Красавец твой Пушкин, -- наклонив голову набок, глядел на них Дасюк. -- А в жизни-то был уродом.
      -- Сам ты урод!
      -- Слушай, -- Дасюк посмотрел на ее счастливое лицо с подозрением. -- А если взаправду, зачем он тебе? Мужика что ль нету? Я лучше могу, чем этот фанерный... Давай прямо сейчас, а?
      Он взялся волосатой рукой за пряжку ремня.
      -- Не болтай глупости! -- сухо отрубила Моргалкина, не рассердившись, но и не приняв предложение за комплимент. -- Сказано тебе, для выставки. У тебя всегда только одно на уме.
      -- Обижаешь! -- фыркнул Дасюк. -- Я и выпить всегда хочу.
      Он помог ей вынести свое произведение на улицу и остановил такси.
      -- А куклу куда? -- спросил шофер. -- В багажник? Пополам согнется?
      -- Да вы что! -- возмутилась Диана. -- Мы на заднем сиденье вполне вместе устроимся.
      Александр Сергеевич не сгибался, поэтому поместился несколько наискосок. Одной рукой держа его под руку, другой Диана пошевелила пальцами Дасюку.
      -- Бутыль когда завезешь? -- крикнул Дасюк, захлопывая дверцу.
      Она не ответила.
      -- Для демонстрации что ли? -- не оглядываясь, спросил таксист, выруливая в поток машин.
      Городского извозчика ничем не удивишь. Спросил он не потому, что заинтересовался, а просто для разговора. Вместо ответа она сухо назвала улицу, и он больше не возникал.
      В лифте Пушкин с Дианой стояли рядом, плечом к плечу. Моргалкину волновало, как он найдет ее комнату, которую она давно не убирала. К счастью, был поздний вечер, и в коридоре соседей не оказалось. Она с ними не очень ладила и старалась общаться как можно реже. А теперь вообще никого на порог не пустит.
      Прислонив камер-юнкера к шкафу, Диана положила ему руки на плечи.
      -- Ну вот мы и дома, Александр Сергеич. Вам здесь нравится? Покушать желаете? Сейчас я чего-нибудь сготовлю. С прислугой, извините, проблемы...
      Она только теперь почувствовала, как голодна: с утра, кроме кофе, ничего во рту не было. Заглянула в холодильник, там у нее был вчерашний суп, вынула кастрюльку, побежала на кухню. Вернулась, быстро поставила две тарелки, ему и себе, отрезала хлеба, передвинула Пушкина к столу, начала есть. Он стоял совсем рядом и неотрывно смотрел на нее.
      -- Не хотите со мной есть, ну и не надо, -- она обиженно скривила губы. -- Я понимаю, вы человек избалованный. Но вообще-то привыкайте. В рестораны вы водить меня не будете. Знаете, какие сейчас цены? Лучше становитесь домоседом. Ведь вы всегда мечтали обо мне, и вот я перед вами.
      Бледная Диана
      Глядела долго девушке в окно.
      (Без этого ни одного романа
      Не обойдется; так заведено!),
      -- продекламировала она. -- Ну от шампанского вы, надеюсь, не откажетесь?
      Она вытащила из холодильника бутылку, купленную заранее, поставила два бокала, с трудом, пустив пробку в потолок, открыла и неловко налила. Шампанское зашипело, пена поплыла через края на клеенку.
      -- Извините, что дешевое. Зато импортное, из Венгрии. Давайте выпьем, Александр Сергеич! Выпьем за то, чтобы все у нас с вами было, как у людей!
      Он кивнул. Диана выпила свой бокал, глядя Пушкину в глаза, закашлялась и, поскольку второй бокал оставался полным, выпила и его. Пузырьки защекотали в носу. Стало хорошо и легко. Кастрюльку с супом она поставила обратно в холодильник. Подошла к Пушкину, обняла за шею, прижалась к нему, поцеловала в щеку.
      -- Фу, как от вас краской пахнет! И нафталином... Можно, я вас еще подушу? Замечательные духи, другие, тоже французские. Брат из Мексики прислал. Только опять женские... Вы знаете, сколько сейчас? -- спохватилась она. -- Полночь. Для вас, конечно, только начиналось бы гулянье, а мы в это время уже должны спать. Завтра-то на работу...
      Диана ласково погладила его по волосам, и он тоже нежно к ней прижался.