Узник россии

      Традиционно объясняют, что Пушкин не отправил Чаадаеву письмо, так как опасался причинить ему вред. Однако свои возражения показал приятелю Клементию Россету. Тот, прослышав о реакции царя на чаадаевское философическое письмо в журнале «Телескоп», отправил к Пушкину слугу с предупреждением не посылать написанное по почте. Видимо, после этого поэт добавил к письму: «Ворон ворону глаза не выклюнет» и решил не отправлять вообще. Чаадаев этого письма так никогда и не прочитал.
      Тяжело пришлось отечественной пушкинистике. В восьмидесятые годы ХХ века, накануне развала страны, когда труднее стало представлять поэта розовощеким патриотом, была придумана новая формула: «прогрессивность пушкинского патриотизма». Оказалось, что отличительной «чертой такого патриотизма является глубокий критицизм». Теперь классик мог сколько угодно критиковать свою страну, но оставался «прогрессивным патриотом».
      Вот принципиальное расхождение между Чаадаевым и Пушкиным на вершине спора: Пушкин говорил, что истина сильнее царя, а Чаадаев требовал большего, считая, что истина сильнее родины. Это и было его постижение всечеловеческих ценностей, которые всегда выше административно-государственных. Тезис Чаадаева принципиален и в сегодняшнем мире для всех, хотя далеко не все ему следуют.
      Пушкин обособился от Чаадаева, но никто точнее, чем первый друг его молодых лет, с которым он мечтал вместе путешествовать по Европе, не сформулировал в «Философических письмах» суть отечественных проблем. Не борец вовсе, но честный скептик, российская версия маркиза Астольфа де Кюстина, для жизни в России фигура non grata, Чаадаев добавляет, что мы живем как великий урок для отдаленных потомков. В ХХI столетии это звучит пророчеством.
      Пушкин стремился в Европу так же страстно, как Фома Кемпийский и Рёйсбрук Удивительный рвались в Царство Небесное. Иначе как Землей Обетованной поэт с его умом, живым и оригинальным, Европу себе и не представлял. Неосуществленное желание попасть на Запад привело к обидам, к раздражению, к злобе на всех и вся. Отсюда, возможно, накапливающиеся критические высказывания по отношению к западным странам, начиная с Польши и кончая Америкой.
      Летом 1836 года в Петербурге жил барон Франсуа-Адольф Леве-Веймар, французский историк и дипломат. Вяземский организовал в его честь вечер. Приехал Пушкин, который пригласил Леве-Веймара к себе на дачу, перевел для него русские песни. «Для полного счастья, – вспоминал француз о поэте в некрологе, – Пушкину недоставало только одного: он никогда не бывал за границей. В первой юности препятствием к его путешествию по Европе служил его пылкий образ мыслей, а впоследствии его не выпускали из России семейные обстоятельства. С каким страданием во взгляде упоминал он в разговоре о Лондоне и в особенности о Париже! С каким жаром он мечтал об удовольствии посещений знаменитых людей, великих ораторов и великих писателей. Это была его мечта!».
      Заявление французского историка и литератора тем более достоверно, что они породнились: осенью того же года Леве-Веймар женился на родственнице Натальи Пушкиной Ольге Голынской. Он вспоминает откровения русского писателя о желании вырваться из обыденной жизни, как трясина, его засасывающей, и доказывает, что в конце жизни больная тема бегства из рабства к свободе продолжала назойливо всплывать в мыслях Пушкина.
      Поэт писал жене: «Письмо мое похоже на тургеневское – и может тебе доказать разницу между Москвою и Парижем» (Х.451). Сидя в Москве, он печально сравнивал город, его родное гнездо, которое он то любил, то ненавидел, и Париж. У каждого в этом мире свои обстоятельства и свои горизонты: Пушкин, мечась между Москвой и Петербургом, бредит Западной Европой, а каторжанин Кюхельбекер в Сибири, судя по его письму, мечтает о Петербурге и Москве, завидуя Пушкину.
      Через год с лишним после того, как поэт собрался было спрятаться в смирновском чемодане, владелец его побывал в Петербурге. Аркадий Россет свидетельствует: «В июне 1836 года, когда Н.М.Смирнов уезжал за границу, Пушкин говаривал, что ему тоже очень бы хотелось, да денег нет. Смирнов его убеждал засесть в деревню, наработать побольше и приезжать к ним. Смирнов уверен был, что государь пустил бы его. Тогда уже, летом 1836 года, шли толки, что у Пушкина в семье что-то неладно: две сестры, сплетни, и уже замечали волокитство Дантеса». Состояние Пушкина отразилось и в законченном тогда же «Путешествии в Арзрум», где автор размышляет о несбывшейся мечте вырваться за пределы России.
      «В сущности, – считает Владимир Соллогуб, – Пушкин был до крайности несчастлив, и главное его несчастье заключалось в том, что он жил в Петербурге и жил светской жизнью, его убившей». Мечта поэта в стихотворении «Из Пиндемонте» («Не дорого ценю я громкие права») – освободиться, выйти из системы, какой бы она ни была:
       Зависеть от властей, зависеть от народа
       Равно мне тягостно…
      Б.Томашевский в десятитомном собрании сочинений заменил беловую строку Пушкина на черновую, чтобы вместо слова «властей» появилось «царя»: «Зависеть от царя, зависеть от народа…». Пушкинисты не раз демонстрировали читателям, что они знают лучше Пушкина, как он хотел написать (Б.Ак.3.420 и 1031; III.336). Поэт выходит из игры:
       …Никому
       Отчета не давать, себе лишь самому
       Служить и угождать…
      Блистательная искренность крайнего индивидуалиста! А как же быть с народом, в котором пробуждал он чувства добрые? Единственная свобода и единственное право, которые еще ценятся Пушкиным, сводятся к свободе передвижения:
       По прихоти своей скитаться здесь и там,
       Дивясь божественным природы красотам,
       И пред созданьями искусств и вдохновенья
       Трепеща радостно в восторгах умиленья.
       – Вот счастье! вот права…
      Горькая ирония по поводу свободы, которая ему доступна: зависимости от всех – выливается в стихах. Зачем ему права, если ими нельзя воспользоваться? В стихах звучит тема сопоставления порядков в России, кои он отвергает, с общечеловеческими идеалами, которые он тоже критиковал. И все же взгляды Пушкина оказываются тут ближе к космополитическим чаадаевским, чем в прямой полемике с ним.
      В черновиках осталась рецензия «Путешествие В.Л.П.», то есть, конечно же, о путешествии дяди Василия Пушкина, который тут, однако, называется N.N. и «одним из приятелей автора». Пишет Пушкин-рецензент о книжке, не появлявшейся в продаже, – стало быть, и рецензия на нее не так уж важна. И вдруг в конце заметки Пушкин выплескивает горячее восклицание: «Виноват: я бы отдал все, что было писано у нас в подражание лорду Байрону, за следующие незадумчивые и невосторженные стихи, в которых поэт заставляет героя своего восклицать друзьям:
       Друзья! Сестрицы! я в Париже!
       Я начал жить, а не дышать!» ( VII .297)
      Стихи эти, написанные Иваном Дмитриевым, опубликовали тиражом пятьдесят экземпляров двадцать восемь лет назад. Чего же особенного в сих строках (именно восторженных), чтобы Пушкин решил написать сентиментальный отзыв на них, да еще отдать за пару строк значительную часть литературы, включая, стало быть, и написанное им самим? Оставим порыв без комментария, тем более, что он сам понимает: стремления бежать потеряли смысл.
       Напрасно я бегу к сионским высотам,
       Грех алчный гонится за мною по пятам…
       Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,
       Голодный лев следит оленя бег пахучий. ( III .335)
      На сионские высоты человек попадает в результате праведной жизни. «Напрасно» – значит, жизнь этого «я» полна пороков. Точно лев, вечный символ человеческой гордости, преследующий добычу, грех алчный гонится за поэтом. Бегущего льва Пушкин рисует тут же на черновике. Грех постоянно с ним, и ясно, что стремиться к сионским высотам бессмысленно. Куда деваться? С кем быть? Кого любить, кроме самого себя? Шесть лет назад он писал:
       Поэт! не дорожи любовию народной.
       Восторженных похвал пройдет минутный шум;
       Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
       Но ты останься тверд, спокоен и угрюм. ( III .165)
      Оставаться твердым и спокойным нет сил.
      В январе 1837 года Пушкин начинает делать выписки про Камчатку, исписав две тетради и еще отдельные листы под названием «Камчатские дела». Наброски оказались опубликованными сто лет спустя; сперва их считали частью исторических записок о Петре Великом. В сущности, это компиляция толстенного труда Степана Крашенинникова «Описание земли Камчатки». Конспект не закончен. Пишет его Пушкин, когда в семье драма, долги чудовищны, «Современник» рушится из-за отсутствия к нему интереса читателей. При чем тут Камчатка? Нет разве более важной темы для журнала?
      Пушкина не занимает жизнь камчатских народов до прихода русских. На первой же странице, сказав дежурные слова о «высокой царской руке», завоевавшей Сибирь, он вспоминает соседей Камчатки: Америку, Курилы, Китай – и отмечает, как трудно и сколько времени добираться до Америки через Восточный океан. В мысленном пути на Камчатку Пушкин запоминает расстояния от Петербурга до губернских городов и способы передвижения: вниз по реке Лене до устья, от Якутска до Усть-Яны 1960 верст.
      Дорога не безопасна, указывает он, но медведи людей не трогают. Из книги извлекаются детали: когда там становится тепло и опять холодает, где расположены монастыри, где зимовки, остроги, как звучат местные названия пунктов, встречающихся на пути, как там охотники ловят уток, где в реках имеется жемчуг. Интересуют Пушкина сведения о племенах, расправы местных с пришлыми русскими людьми, узнает он, как везут скарб на оленях, как на ремнях спускаться с крутых гор, как входить в острог, окруженный земляным валом, как питаться недосушенной рыбой, кроша березовую кору и смешивая ее с икрой. Вывод делается важный: «Климат на Камчатке умеренный и здоровый» (XI.327).
      Заинтересовавшийся этой рукописью Н.Эйдельман замечает, выделяя одно слово: «Но мы еще не поняли, зачем он туда отправляется за несколько дней до смерти». А ведь понятно! Камчатка интересна Пушкину тем, что там нет начальства, зорких глаз властей, ибо сама земля плохо нанесена на карту. До ближайшего губернатора тысяча верст, до царя – десять тысяч. Весть с Камчатки до Якутска доходит за три года, а до Петербурга – за четыре-пять лет. Курьер, посланный туда, отмечает поэт, вернулся через шесть лет. Власть сквозь пальцы следит за прошлым ушедших туда людей. По Руси распространился рассказ об абсолютно свободном рае там для людей любых сословий. Все это звучит так, будто в голову ему пришла несуразная мысль, что на дикой Камчатке – единственное место для спасения. Через неделю Пушкин погиб.
       Забыв и рощу, и свободу,
       Невольный чижик надо мной
       Зерно клюет и брыжжет воду,
       И песнью тешится живой. ( III .349)
      Невольный чижик, сидя в клетке, забыл, что где-то на свете есть свобода, которая была ему всю жизнь столь необходима, но теперь больше не нужна. Только вот песнями он перестал теперь тешиться, – ведь это последнее стихотворение, написанное Александром Пушкиным.

Глава одиннадцатая

ВИЗА В ЛУЧШИЙ МИР

 
       Я подданным рожден и умереть Мне подданным во мраке б надлежало…
 
       Пушкин ( V .271)
 
      Удивимся еще раз способности Пушкина не только перевоплощаться, но и прочитывать свое будущее. Едва ли не все его шаги в последний год продиктованы предчувствием неотвратимой смерти. Предсмертные слова царя Бориса Годунова, приведенные в эпиграфе, звучат обреченно, но Борис тут ни при чем. Озноб берет от догадки, что власть и смерть в этой формуле действуют сообща.
      13 апреля 1836 года он отвозит в отеческое имение гроб с телом матери и хоронит ее в Святогорском монастыре. После похорон покупает там место для собственной могилы. Жить ему остается одиннадцать месяцев. 18 мая он сообщает жене из Москвы: «Это мое последнее письмо, более не получишь» (Х.453). Имеется в виду, что он не будет больше писать, поскольку едет домой, но это действительно его последнее письмо к ней. 13 августа он пишет из Петербурга мужу сестры Николаю Павлищеву, и опять: «Нынче осенью буду в Михайловском – вероятно, в последний раз» (Х.461). Конечно, речь идет о попытках продать родовое имение (землю, которую он любил), а все же оторопь берет от второго, вещего смысла: то и дело писать слово «последний», рассчитываясь с земными делами.
      Люди, рождаясь, начинают умирать, и поэты не исключение, но не все и не всю жизнь с юности до последней минуты столь целеустремленно думают и пишут о смерти. С Пушкиным смерть, можно сказать, неразлучна. У него чрезвычайно развито чувство смерти. Чувство это он лелеет в себе с юности. «И смерти мысль мила душе моей», – сообщает нам двадцатилетний поэт (I.354).
       К чему мне жизнь? Я не рожден для счастья,
       Я не рожден для дружбы, для забав… ( I .342)
      Конечно, это дань романтической традиции. При этом составная часть блаженства есть возможность умереть за границей, – вот повторяющийся лейтмотив.
       Дарует небо человеку
       Замену слез и частых бед:
       Блажен факир, узревший Мекку
       На старости печальных лет…
       Блажен, кто славный брег Дуная
       Своею смертью освятит:
       К нему навстречу дева рая
       С улыбкой страстной полетит.
      Это «Бахчисарайский фонтан» (IV.134). Смерть – непременный участник его литературных коллизий. Бесы, утопленники, фаталисты, маньяки, разбойники и благородные убийцы, палящие по своим знакомым на дуэлях, – вот его любимые герои. В стихах и прозе то и дело появляются убиенные: отравленный Моцарт, задавленный смертельным рукопожатием Дон-Жуан, бедный рыцарь, которого запирают в тюрьму до смерти.
       Возвратясь в свой замок дальний,
       Жил он строго заключен:
       Все безмолвный, все печальный,
       Как безумец умер он. ( V .410)
      Пушкин чтит наложившего на себя руки Радищева, повешенного Рылеева, гильотинированного Шенье, волей-неволей ставя себя в этот ряд, примериваясь к смерти. С возрастом все чаще он рисует черепа, гробы, катафалки, повешенных.
       О жизни не жалеет он.
       Что смерть ему? Желанный сон.
       Готов он лечь во гроб кровавый. ( IV .199)
      Рождение и смерть – две крайние точки жизни человека. Если по части рождения еще можно предполагать волю родителей, то в смерти – одна Божья воля. Литературная статистика мало что дает эмоциям, но все же отметим: слово «рождение» встречается в произведениях Пушкина 53 раза, а слово «смерть» – 484. Цявловский назвал поэта «гениальным суевером» и считал, что это было «иррациональным в его психике». Легенду о том, что ему была предсказана смерть от белого человека, он сам если не придумал, то пустил в свои биографии. «Но примешь ты смерть от коня своего» и «Так вот где таилась погибель моя!» – творческие воплощения той же легенды о себе самом.
      После стихов, написанных летом 1834 года, казалось бы, в связи с отъездом в деревню:
       Давно, усталый раб, замыслил я побег
       В обитель дальнюю трудов и чистых нег…
      – он замечает: «Предполагаем жить… И глядь – как раз умрем» (III.258). Мечта перенести пенаты в деревню в черновике заканчивается другим отъездом: «Религия, смерть».
       Дар напрасный, дар случайный,
       Жизнь, зачем ты мне дана? ( III .59)
      Ответа, разумеется, не получить. Старость наступила рано. Двадцатипятилетним он, хотя и хитрит, ибо свою болезнь «аневризму» выдумал, но запугивает начальство: «Я ношу с собою смерть». Все мы ее носим, но не все столь сосредоточенно. Перечисляя умерших друзей, он размышляет, почти физически переходя из бытия в небытие:
       Увы, наш круг час от часу редеет;
       Кто в гробе спит, кто дальный сиротеет;
       Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;
       Невидимо склоняясь и хладея,
       Мы близимся к началу своему…
       Кому ж из нас последний день Лицея
       Торжествовать придется одному? ( II .247)
      Шутки его, брошенные мимоходом, смертельные: «Мне нужны деньги или удавиться» (Х.125). По поводу предстоящей встречи с Нащокиным: «Думаю побывать в Москве, коли не околею по дороге» (Х.435). Влюбившись, он видит себя на виселице:
       Вы ж вздохнете обо мне,
       Если буду я повешен? ( III .13)
      О виселице мечтает и Пугачев в «Капитанской дочке». В мотивах Роберта Саути, которого Пушкин вольно переводит, смерть:
       Скоро, скоро удостоен
       Будешь царствия небес…
       Ах, ужели в самом деле
       Близок я к моей кончине? ( III .427)
      В отрывке, начатом в Михайловском: «Слава Богу, что утром отрубят ему голову, а уж эту ночь напляшемся…» (V.421). Кровавые картины возникают в текстах мимоходом, безо всяких эмоций: «Мужичок вскочил с постели, выхватил из-за спины топор и стал махать во все стороны… Комната наполнилась мертвыми телами». Со смерти дяди, завязки к сюжету, начинается «Евгений Онегин», мыслью о веселой смерти заканчивается: «роман на новый лад займет веселый мой закат». «Блажен, кто праздник жизни рано оставил», – узнаем мы посередине романа, один герой которого убит, другой – убийца, и есть еще несколько покойников походя. В стихах: «Мне время тлеть» – признание, что каждый день он пытается угадать дату своей смерти (III.130).
      Накануне женитьбы он записывает в плане повестей «Белкина»: «Гробовщик-самоубийца». В «Метели» герой убит, отец и мать умирают. Станционный смотритель спился и лежит в могиле. Лишь последняя история, «Барышня-крестьянка», обходится без трупов. Впрочем, и тут есть раненый герой и убитый заяц.
      Пушкин беседует с умершими возлюбленными. В стихотворении «Заклинание» призывает любимую встать из гроба и явиться к нему. Творческий подъем в Болдине начинается с рассказа о самоубийце-гробовщике, а заканчивается мечтой увидеться не с невестой, ждущей в Москве, а с умершей пять лет назад в Италии чужой женой и его одесской подругой Амалией Ризнич, которая ждет его там.
       Твоя краса, твои страданья
       Исчезли в урне гробовой –
       А с ними поцелуй свиданья…
       Но жду его; он за тобой… ( III .193)
      Смерть ничего не меняет в любви; переход в иное состояние так же реален для Пушкина, как и сама жизнь: там встречи с Амалией и с другими его возлюбленными продолжатся. Отметим: смерть не разделяет ни близких людей, ни друзей, ни мужчину с женщиной – таков посыл Пушкина, становящийся с годами все более важным для него. В черновике стихотворения «Воспоминание» тени умерших к нему возвращаются:
       И нет отрады мне – и тихо предо мной
       Встают два призрака младые,
       Две тени милые, – два данные судьбой
       Мне ангела во дни былые;
       Но оба с крыльями и с пламенным мечом,
       И стерегут… и мстят мне оба.
       И оба говорят мне мертвым языком
       О тайнах счастия и гроба. ( III .417)
      Страсти поэта преобразились, мистически набрали высоту, ищут выхода за пределы жизни. Возврат к молодости, к былому наполнению души любовью возможен через смерть. Ангелы огненные с мечом. Ангелы, которые мстят поэту. Но за что? За неверность? За ошибки молодости? Счастье и гроб, бытие и небытие сливаются в одну тайну. Описывая смерть, художник умирает вместе с героем:
       Все кончено – глаза мои темнеют,
       Я чувствую могильный хлад…
       И темный гроб моею будет кельей…
       Простите ж мне соблазны и грехи
       И вольные и тайные обиды… ( V .272-273)
      В черновых набросках к истории Петра Великого Пушкин с такими подробностями описывает кончину царя, что нам начинает казаться, будто поэт примеряет процедуру на себя. Он перевоплощается в умирающего, лежит вместо него на смертном ложе и вместе с ним отдает душу Богу. Умирающий поэт, если сверять его текст о Петре с воспоминаниями о нем самом, будет почти слово в слово повторять им написанное (IX.319-320). Детали собственных похорон обдумывает он в письме к жене: «Умри я сегодня, что с вами будет? Мало утешения в том, что меня похоронят в полосатом кафтане и еще на тесном Петербургском кладбище, а не в церкви на просторе» (Х.385). Оплакав в стихах смерть друга, пишет:
       И смерти дух средь нас ходил
       И назначал свои закланья…
       И мнится, очередь за мной,
       Зовет меня мой Дельвиг милый… ( III .215)
      Он отправляется на Волково кладбище к могиле Дельвига и записывает: «Я посетил твою могилу – но там тесно; les morts m'en distraient (покойники меня обращают в свою пользу. III.362). В стихотворении «Когда за городом, задумчив, я брожу…» (Пушкин хотел назвать его «Кладбище») опять унылое размышление о будущих клиентах погоста:
       Могилы склизкие, которы также тут
       Зеваючи жильцов к себе на утро ждут… ( III .338)
      Он не был одинок: страх смерти не существовал в пушкинском окружении. Ранняя зрелость, головокружительные карьеры молодых людей, чины и власть над людьми в юношеском возрасте, поощряемый обществом вкус к прожиганию жизни, – все это имело последствием раннюю усталость. Тридцатисемилетний мужчина мог считаться стариком, все испытавшим. Тридцатичетырехлетний Вяземский записал для себя: «Может быть, смерть есть величайшее благо, а мы в святотатственной слепоте ругаемся сею святынею! Может быть, сие таинство есть звено цепи нам неприступной и незримой, и мы, расторгая его, потрясаем всю цепь и расстроиваем весь порядок мира, запредельного нашему».
      Смерти не боялись и не относились к ней с пиететом. В быту, на войне, на дуэли умирали, если уместно употребить такое слово, легко. Смерть часто описывалась весело, с бравадой, эпитафии были остроумны. Согласимся с Тыняновым, что страх смерти в России придумали позже – Тургенев, Толстой; постепенно страх этот наполнил литературу, охватил все поколения и все возрасты. У Пушкина страх смерти отсутствовал; смерть постепенно превращается в благо.
      21 ноября 1836 года Пушкин должен был стреляться с Дантесом и предшествующие дни внутренне готовился умереть последний раз. Он берется за составление письма, которое в случае смерти должно стать известным в свете. В письме он обвиняет Геккерена в сочинении пасквиля, называет его бесстыжей старухой, а Дантеса, который тогда лежал с простудой, – сифилитиком. Такое письмо было не одно, но другими архив не располагает. Позже Геккерен в объяснении отметит, что «самые презренные эпитеты были в нем даны моему сыну… доброе имя его достойной матери, давно умершей, было попрано». Стало быть, Пушкин перешел в письме на мат. Жуковский, узнав о ссоре, просил царя вмешаться. Пушкин вызван во дворец, дал Николаю слово чести, что не будет драться, но слова не сдержал.
      За несколько дней до последней дуэли он был у Великой княгини Елены Павловны, отношения с которой длились уже два с половиной года. За столом разговор шел об Америке как о стране новых возможностей. От Пушкина ждали интересных мыслей. Он назидательно сказал: «Мне мешает восхищаться этой страной, которой теперь принято очаровываться, то, что там слишком забывают, что человек жив не единым хлебом». Княгиня Елена усмехнулась, а Вера Анненкова, жена адъютанта Великого князя Михаила и верная читательница Пушкина, сказала после ему: «Как вы сегодня нравственны!».
      Накануне последнего дня Пушкин получил письмо от графа Толя, который ознакомился с «Историей пугачевского бунта» и получил удовлетворение, прочитав о генерале Михельсоне, оклеветанном завистниками. «Здесь невольно вспоминаю я, – писал Карл Толь, – о стихе Державина: «Заслуги в гробе созревают», так и Михельсону история отдает справедливость» (Б.Ак.16.219). Державинской мыслью «Вот кто заменит меня!» якобы началась поэтическая карьера Пушкина и волею Промысла и графа Толя державинской мыслью заканчивалась.
      27 января, в час дня, написав записку писательнице Александре Ишимовой, Пушкин ходил по комнате необыкновенно весело и пел. Потом отправился в умывальную комнату, вымылся тщательно и надел чистое белье, будто готовился к священному ритуалу. Накинул было бекешу, но передумал, вернулся и велел подать медвежью шубу. Не следовало возвращаться, но он это сделал, вдруг презрев суеверия. Земная суета отступила, он шел под пулю сознательно, расчетливо, спокойно, – не невольник чести, но невольник смерти.
      События последней дуэли известны. Пушкин ранен в живот, истекает кровью, стреляет и ранит Дантеса. Поэт привезен домой и в течение сорока восьми часов умирает. Владимир Даль опустил ему веки, придержав их пальцами, чтобы не открылись. «И тайна его с ним умерла», – сказал Пушкин об Овидии, судьбу которого примерял на себя, и процитировал в латинском оригинале:
       Alterius facti culpa silenda mihi.
       (О другой моей вине мне следует молчать. II .345)
      Пушкин, как заметил Достоевский, «бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну», которую нам суждено разгадывать. Сосредоточимся на нюансах этой тайны.
       В сем сердце билось вдохновенье,
       Вражда, надежда и любовь,
       Играла жизнь, кипела кровь;
       Теперь, как в доме опустелом,
       Все в нем и тихо и темно;
       Замолкло навсегда оно. ( V .114-115)
      Так описал он смерть убитого Ленского (и свою смерть) за десять лет до конца, указав на три главных составных части жизнедеятельности героя: вражду, надежду и любовь. Что касается надежды и любви – все понятно. Отметим наше давнишнее недоумение по поводу слова вражда: почему вражда оказалась на первом месте, да еще в таком характере, какой был у романтического поэта? Не только ведь для рифмы, причем банальной – «кровь-любовь»! Написать «Любовь, надежда и вражда» было бы логичнее. Ответ в том, что вражда составляла важнейшую часть жизни самого Пушкина, была его тенью, а периодами – страшно сказать – сутью его активности, доводя до ярости и помрачнения рассудка.
      В начале семейной жизни поэта Долли Фикельмон, вглядевшись в лицо Натальи Пушкиной, отметила в дневнике свое предчувствие: «Эта женщина не будет счастлива, я в том уверена! Она носит на челе печать страдания». И то же в письме к Вяземскому: «Страдальческое выражение ее лба заставляет меня трепетать за ее будущность». Страдала ли Наталья Пушкина?
      Года за три до смерти, как сообщает дочь от второго брака, мать вдруг рассказала гувернантке Констанции, что ее мучит совесть: «…единственный поступок, в котором она (совесть. – Ю.Д.) меня уличает, это согласие на роковое свидание… Свидание, за которое муж заплатил своею кровью, а я счастьем и покоем всей жизни». Стало быть, свидание не было подстроено. Она знала, к кому и зачем идет втайне от мужа. Именно это, по ее мнению, стало для Пушкина решающим, а бумажка Ордена рогоносцев – мелкая деталь в веренице событий.
      Позже Соболевскому в Париже Дантес рассказывал, что он действительно имел связь с Натальей. И, без ханжества, разве не естественное право женщины жить по любви, а не по принуждению? Может, Пушкин вымещал на Дантесе гнев на жену? Но в кодексе чести не было статьи, согласно которой долженствовало стреляться с успешным любовником жены, если жена шла на связь добровольно: муж, пытающийся убить любовника, становится посмешищем.
      Утверждения некоторых пушкинистов об идеальной жене поэта сегодня звучат пародийно. «Несомненно одно, – пишет В.Кунин. – В последние шесть лет жизни Пушкина она была близким другом и поверенной его надежд, печалей, а нередко и литературных замыслов (последнее обстоятельство иногда игнорируется)». А сам поэт называет жену в письме Хло-Пушкина.
      Александр Тургенев отмечает: «Пушкина первая по красоте и туалету». Кто только не пытался волочиться за ней – от юнцов до старых ловеласов, включая ближайших друзей Пушкина, и все вокруг об этом знали. «Подозревают другую причину, – писал граф Соллогуб. – Жена Пушкина была фрейлиной (!) при Дворе, так думают, что не было ли у ней связей с Царем. Из этого понятно будет, почему Пушкин искал смерти и бросался на всякого встречного и поперечного. Для души поэта не оставалось ничего, кроме смерти». Пушкин писал жене за два года до того: «Кроме тебя в жизни моей утешения нет». Теперь не осталось и этого утешения.
      Загадочна роль обидевшейся на поэта Идалии Полетики, их ссора, ее месть. Внебрачная дочь графа Строганова и португальской графини д'Ега, жена полковника и приятельница Дантеса, наконец, подруга Натальи, она безусловно была вовлечена в конфликт и даже подозревалась в изготовлении пасквиля на поэта, но традиционно изымалась при изучении обстоятельств дуэльной истории. И.Андроников привез из-за границы письма Полетики и ее портрет, но Пушкинская комиссия не разрешила даже поместить эти документы в музей на Мойке под предлогом, что сплетни не имеют отношения к поэту. Сам Пушкин вовсе не возмущался сплетнями, а тщательно их записывал. Слухи возбуждали его, иногда радовали. «Это слава!» – гордился он в письме.
      С юности ища признания, он шокировал публику выходками. Неотделимая от общественных скандалов жизнь Байрона служила Пушкину образцом. Он стремился к тому, чтобы его частная жизнь становилась известна свету. Сколько раз издевался он над другими, обвиняя их в самых невероятных проступках – посмотрите его злые эпиграммы и резкие, оскорбительные ответы даже женщинам! Сколько раз он наставлял рога другим, почитая сие за особую доблесть и делясь с приятелями тем, о чем лучше бы помолчать! И не он ли в гостях вписывал имена соблазненных дам в список, который обсуждал вслух? Все это было нормой его жизни, его моралью, так что нечего лицемерно ссылаться на дворянский кодекс чести.