Трилогия желания (№3) - Стоик

Теодор Драйзер

Стоик

1

Фрэнк Каупервуд во время своей длительной борьбы в Чикаго за возобновление концессий, которая, несмотря на все его усилия, кончилась для него полным крахом, обнаружил на своем пути два трудно преодолимых препятствия.

Первым препятствием был возраст. Каупервуду было без малого шестьдесят. И хотя он по-прежнему чувствовал себя полным сил, он понимал, что ему будет нелегко конкурировать с более молодыми и не менее ловкими финансистами и приумножить за короткое время свой капитал, который безусловно достиг бы желанной цифры, если бы ему удалось заполучить эти концессии. А цифра эта равнялась пятидесяти миллионам долларов.

Второе препятствие, которое по его трезвому суждению представлялось ему более серьезным, заключалось в том, что он до сего времени не завел никаких более или менее солидных связей, иными словами не имел никакого престижа в обществе. Разумеется, тут играло роль и то, что он когда-то в молодости сидел в филадельфийской тюрьме, и его собственное непостоянство, и его неудачная женитьба на Эйлин, не сумевшей оказать ему никакой поддержки в обществе, и, наконец, просто его независимый характер, и какой-то чересчур подчеркнутый эгоизм — все это оттолкнуло от него немало полезных людей, которые, пожалуй, могли бы стать его друзьями.

Ибо Каупервуд был не такой человек, чтобы вступать в дружбу с людьми менее сильными, менее деловыми и изворотливыми, чем он сам. Это казалось ему бессмысленным самоунижением или уж во всяком случае пустой тратой времени. С другой стороны, он по опыту знал, что с людьми сильными, хитрыми и действительно имеющими вес отнюдь не всегда легко завязать дружеские отношения. В особенности здесь, в Чикаго, где ему пришлось бороться со многими из них за власть и за положение. Они предпочли объединиться против него не потому, что он держался иных правил либо действовал иными методами, — они и сами были не прочь действовать так же,

— но скорее потому, что он, чужак, забрался в их огород, в их собственную финансовую область и сумел приобрести значительно большее влияние и капитал, и притом в значительно более короткое время. Мало того, он совратил жен и дочерей тех самых людей, которые особенно яростно соперничали с ним, и, разумеется, они приложили все старания, чтобы изгнать его из чикагского общества, и действительно преуспели в этом.

Каупервуд в своих отношениях с женщинами всегда стремился обеспечить себе полную свободу, и до сих пор ничто не могло его заставить поступиться этим. Но вместе с тем он всю жизнь мечтал встретить такую женщину, которая сумела бы привязать его к себе — конечно, не в том смысле, чтобы заставить его хранить полную верность, об этом он даже и думать не хотел, — но чтобы это была настоящая сердечная привязанность, духовная близость и взаимопонимание. И вот уже восемь лет его не покидало чувство, что он действительно нашел такой идеал в Беренис Флеминг. Она, по-видимому, ничуть не была ослеплена ни им самим, ни его славой, и его искусство очаровывать женщин отнюдь на нее не действовало. Может быть, это, а также постоянно пронизывающее его при виде нее чувство прекрасного, смешанное с любовным волнением, и привело его к мысли, что она, с ее молодостью, красотой, тактом и уверенностью в себе, могла бы создать для него необходимый общественный фон, достойный его могущества и его капитала; но для этого, разумеется, ему надо добиться свободы, чтобы иметь возможность жениться на ней.

К сожалению, несмотря на всю свою непоколебимость в отношении Эйлин, он все еще был не в состоянии освободиться от нее. Она твердо решила не уступать его никому. А воевать с ней из-за развода, в то время как все силы его были поглощены жестокой борьбой за железнодорожные концессии в Чикаго, — это было бы уж слишком тяжелым бременем. Тем более что и со стороны Беренис он не видел ни малейшего поощрения. По-видимому, ее привлекали люди не только помоложе его, но и с некоторым привилегированным общественным положением, чего он при своей репутации был не в состоянии ей предложить. Итак, он впервые изведал горечь любовной неудачи; он часами сидел один у себя в кабинете, погруженный в мрачные размышления. Он был совершенно убежден, что на этот раз он потерпел полный крах и в борьбе за увеличение капитала и в попытках завоевать любовь Беренис.

И вдруг однажды, когда он менее всего ожидал этого, Беренис пришла и объявила, что она принадлежит ему. И он сразу точно весь переродился, почувствовал себя молодым и бодрым, полным энергии и сил. Наконец-то он обрел то, о чем мечтал: любовь женщины, которая поистине будет ему опорой в его борьбе за могущество, славу и прочное положение в свете.

Но как бы откровенно и чистосердечно ни объясняла Беренис, почему она пришла к Каупервуду («Я подумала, что теперь, может быть, я вам действительно нужна… и вот решилась!»), в ней все же чувствовался какой-то надлом — она была уязвлена жизнью, обществом, и это и толкало ее взять реванш, расквитаться так или иначе за все те жестокие обиды, которые ей пришлось испытать в ранней юности. И то, что она на самом деле думала и чего Каупервуд, восхищенный ее неожиданной близостью, не понимал, можно было формулировать так: «Ты парий — и я тоже. Мир пытался сокрушить тебя, а меня он пытался выкинуть из той сферы, к которой я по природе своей и по всем чувствам своим должна принадлежать. Ты негодуешь — и я тоже. Так давай заключим союз: союз красоты, смелости и ума, но союз равноправный, чтобы в нем не было господства ни с той, ни с другой стороны. Потому что, если мы не будем относиться друг к другу честно, наш союз распадется; между нами не должно быть обмана». Таков, в сущности, был ход ее рассуждений, которые столь неожиданно для Каупервуда привели ее к нему.

Но если Каупервуд и угадывал сильную, сложную натуру Беренис, он все же не мог угадать течение ее мыслей. И в этот зимний вечер, когда она внезапно вошла к нему (цветущая и румяная с мороза), он, глядя на нее, никогда бы не сказал, что она все продумала, взвесила и отдает себе полный отчет в своем решении. Да и как можно было заподозрить в этом такое юное, веселое, улыбающееся, очаровательное существо? И, однако, это было так. Она стояла перед ним, смело откинув голову, чуточку волнуясь втайне. В ее отношении к нему не было никакого коварства, скорее уж это была любовь, если только желание принадлежать ему и быть с ним до конца его дней, — но только на таких вот определенных условиях, — можно назвать любовью. С его помощью, рука об руку с ним, она достигнет желанной победы, и оба они чистосердечно и любовно будут поддерживать друг друга.

Итак, в этот самый вечер Каупервуд, глядя на нее, сказал:

— Но мне все-таки хотелось бы знать, Беви, как это вы вдруг пришли к такому неожиданному решению? Как это могло случиться, что вы решились на такой шаг сейчас, когда я только что потерпел второе и действительно крупное поражение?

Она спокойно смотрела на него, и сиянье ее синих глаз окутывало его словно каким-то теплым туманом, пронизанным солнечными лучами.

— Я думала о вас… и читала о вас в прессе — все эти годы. Вот только прошлое воскресенье в Нью-Йорке я прочла о вас целые две страницы в «Сан». И они, кажется, помогли мне понять вас немножко лучше.

— Газеты?.. Нет, правда?

— И да и нет. Не руганью, конечно, которою они осыпают вас, но фактами

— если то, что они собрали и выдают за вашу биографию, это действительно факты. А вы правда никогда не любили вашу первую жену?

— Не знаю. Вначале мне казалось, что любил. Но, конечно, я был еще совсем мальчишкой, когда женился на ней.

— А теперешнюю вашу жену, миссис Каупервуд?

— Ах, Эйлин? Да! Когда-то я был очень привязан к ней… — неожиданно признался он. — Она для меня много сделала, очень много. А я не такой, чтобы забывать добро, Беви! И в то время я был влюблен в нее. Сильно влюблен. Но, конечно, я был еще очень молод. И в духовном отношении не так требователен. Виновата в этом не Эйлин: просто это была ошибка неопытного человека.

— Мне становится немного легче, когда я слышу это от вас. Вы вовсе не такой уж безжалостный, каким вас изображают. Но все-таки я намного моложе Эйлин. И мне кажется, если бы я была уродом, вряд ли мои духовные качества сколько-нибудь заинтересовали бы вас.

Каупервуд усмехнулся.

— Верно! — сказал он. — Не стану оправдываться в том, что я таков, какой я есть. Умно уж там или глупо, но я в жизни руковожусь только эгоистическими соображениями. Потому что, как мне кажется, человеку, в сущности, больше и нечем руководствоваться. Может быть, я ошибаюсь, но мне сдается, что большинство из нас поступает именно так. Возможно, что существуют какие-то другие интересы, которые стоят выше своих, личных, но когда человек действует на пользу себе, он тем самым, как правило, приносит пользу и другим.

— Я, кажется, согласна с этой точкой зрения, — отвечала Беренис.

— Мне хотелось бы, чтобы вы поняли хорошенько одно, Беви, — ласково улыбнувшись, продолжал Каупервуд, — это то, что я ничуть не пытаюсь ни преуменьшать, ни скрывать ни единой обиды, которую я кому-нибудь причинил. Жизнь идет, человек меняется, и огорчения при этом неизбежны. Мне просто хочется рассказать вам, как, на мой взгляд, обстоит дело со мной, чтобы вы в самом деле поняли меня.

— Благодарю, — рассмеялась Беренис, — но вам вовсе незачем чувствовать себя так, точно вы стоите перед судьей и даете свидетельские показания.

— Да, вот именно, так примерно я себя и чувствую сейчас. Но позвольте мне еще немножко рассказать вам об Эйлин. Это существо любящее, эмоциональное, но в духовном отношении она никогда не была и не может быть тем, что мне нужно. Я знаю ее хорошо и понимаю ее. И я всегда буду благодарен ей за все, что она делала для меня в Филадельфии. Она не покинула меня и поддерживала меня в ущерб своей собственной репутации. И вот поэтому и я не покидаю ее, хоть и не могу любить ее так, как любил когда-то. Она носит мое имя, живет в моем доме. Она считает себя вправе владеть и тем и другим.

Он выжидательно посмотрел на Беренис.

— Вы, конечно, понимаете это? — спросил он.

— Да, да! — воскликнула Беренис. — Конечно, понимаю. И, пожалуйста, не думайте, я не собираюсь доставлять ей никаких огорчений. Я пришла к вам совсем не за этим.

— Вы очень великодушны, Беви, но вы несправедливы к себе! — сказал Каупервуд. — Я хочу, чтобы вы знали, как много вы значите для всего моего будущего. Вы, может быть, еще не понимаете этого, но я хочу сказать вам об этом вот сейчас, здесь. Не зря я мечтал о вас и не упускал вас из виду в течение восьми лет. Это значит, что я люблю вас и люблю крепко.

— Я знаю… — мягко ответила она, глубоко тронутая этим признаньем.

— Все эти восемь лет я видел перед собой идеал. Это были вы.

Он замолчал. Ему хотелось сжать ее в своих объятьях, но что-то словно предостерегало его: сейчас этого нельзя. Он сунул руку в карман жилета и вытащил тоненький золотой медальон, величиной в серебряный доллар. Он открыл медальон и протянул ей. На внутренней стороне был маленький портрет Беренис — двенадцатилетняя девочка, тоненькая, хрупкая, высокомерная, сдержанная, серьезная — такой же она осталась и теперь.

Беренис взглянула и сразу вспомнила — ведь этот снимок еще того времени, когда они жили с матерью в Луисвиле и мать ее была женщиной с положением и со средствами. Как это не похоже на то, что сталось с ними теперь! И сколько пришлось ей вынести из-за этой перемены! Она смотрела на свою карточку, и светлые воспоминания проносились перед ней.

— Откуда у вас эта карточка? — спросила она наконец.

— Я увидел ее на письменном столе у вашей матушки в Луисвиле и взял ее себе. Только она, конечно, была не в этой оправе. Это уж я сам сделал потом. — Он бережно закрыл крышку медальона и спрятал его в карман. — Вот я и не расстаюсь с ней с тех пор. Всегда и везде она со мной!

Беренис улыбнулась.

— Надеюсь, вы ее никому не показываете! Ведь я там совсем еще дитя.

— И дитя это стало моим идеалом. А теперь более чем когда-либо. Конечно, я знал немало женщин на своем веку, и мои отношения с ними складывались по-разному. Но независимо от этого у меня всегда было более или менее определенное представление о том, что мне на самом деле нужно; я всегда мечтал вот о такой сильной, отзывчивой, возвышенной девушке, как вы. Думайте обо мне что угодно, но судите меня отныне по моим поступкам, а не по словам. Вы сказали: «Я пришла к вам, потому что мне кажется, что я вам нужна». И это правда. Да, вы мне нужны.

Она положила руку ему на плечо.

— Я решила, — спокойно промолвила она. — Самое лучшее, что я могу сделать в моей жизни, это помочь вам. Но ведь мы… я… никто из нас не имеет возможности поступать именно так, как нам хочется. Вы и сами это знаете.

— Еще бы! Но я хочу, чтобы вам было хорошо со мной, и хочу, чтобы и мне было хорошо с вами. И, конечно, мне не может быть хорошо, если вы будете расстраиваться. Здесь, в Чикаго, особенно теперь, мне нужно быть крайне осторожным. И вам тоже. Поэтому нам сейчас надо будет расстаться, и вы вернетесь к себе в отель. Но завтра, так около одиннадцати, я надеюсь, вы позвоните мне. И тогда мы встретимся и сможем обо всем как следует поговорить. Но подождите минутку.

Он взял ее за руку и повел в свою спальню. Закрыв дверь, он подошел к красивому кованому сундуку, который стоял в углу комнаты. Подняв крышку, он вынул оттуда три небольших подноса с коллекцией древних греческих и финикийских колец и поставил их перед Беренис.

— Ну выбирайте! Каким кольцом вы обручитесь со мной? — сказал он.

Снисходительно и немножко небрежно, как все, что она ни делала, — ибо она была из тех, кого нужно упрашивать, а не из тех, кто умеет просить, — Беренис стала разглядывать и перебирать кольца, восклицая невольно, когда ей попадалось какое-нибудь, особенно поразившее ее.

— Цирцея, наверно, выбрала бы вот эту свернувшуюся серебряную змейку, — промолвила она. — А Елена — вот эту гирлянду цветов из зеленой бронзы. Я думаю, что Афродите, наверно, понравилась бы эта согнутая рука и пальчики, крепко сжавшие камень. Но я хочу выбрать не просто самое красивое. Я возьму себе вот эту потускневшую серебряную ленту. В ней чувствуется и сила и красота.

— Всегда что-нибудь придумает, чего никак не ожидаешь! — воскликнул Каупервуд. — Ах, Беви! Вы бесподобны.

Он нежно поцеловал ее и надел кольцо ей на палец.

2

Как много сделала Беренис для Каупервуда, явившись к нему в момент его поражения, можно судить по тому, что она возродила в нем веру в неожиданное и, более того — веру в свою счастливую звезду. Ибо Каупервуд угадывал в ней существо эгоистическое, уравновешенное, скептическое, но, конечно, не столь грубое, а много более возвышенное, чем он сам. Если он жаждал денег ради того, что они могут дать, — то есть ради власти, дабы пользоваться ею, как ему вздумается, — Беренис жаждала получить с их помощью возможность выразить свою одаренную натуру и удовлетворить тем самым свои эстетические запросы. Ей хотелось достичь этого не столько в той или иной форме искусства, сколько в самой жизни, так, чтобы и она сама и вся жизнь ее стали как бы воплощением искусства. Она часто думала, что, будь у нее много, очень много денег и большие возможности, — чего бы она только ни сделала, дав волю своей изобретательности. Никогда бы не стала она швырять деньги на большие дома или земли, на всякую показную роскошь, нет, она постаралась бы создать для себя такую изысканную, такую вдохновляющую атмосферу!

Она никому не поверяла этих своих мыслей. Это было частью ее самой, нечто свойственное ее натуре, в которой Каупервуд не всегда так уж тонко разбирался. Она представлялась ему хрупкой, впечатлительной, загадочной, и поэтому ему никогда не надоедало смотреть на нее — это было все равно что любоваться природой: новый день, занимающийся над землей, внезапный ветер, незнакомый ландшафт. А что-то будет завтра?.. Будет она такой же, эта Беренис, какой он видел ее прошлый раз, или нет? Никогда он не мог ответить на этот вопрос. И сама Беренис, сознавая в себе эту непонятную изменчивость, не могла бы объяснить ее ни ему, ни кому другому: такая уж она есть. И пусть Каупервуд и все остальные принимают ее такой, какая она есть.

И при всем этом в ней чувствовался аристократизм. Невозмутимая, сдержанная, она внушала невольное уважение всем, с кем бы ни приходилось ей сталкиваться. И это выходило у нее само собой, без всяких усилий с ее стороны. И Каупервуд, сразу почувствовавший в ней это врожденное превосходство, был восхищен и изумлен, ибо это было как раз то редкое качество, которое он в глубине души больше всего ценил в женщине. Такая юная, обаятельная, умная и так держит себя — настоящая леди! Он угадал это даже тогда — по фотографии двенадцатилетней девочки в Луисвиле, восемь лет назад.

Но теперь, когда Беренис, наконец, пришла к нему, его смущала одна мысль. В том восторженном состоянии, в котором он сейчас пребывал, ему неудержимо хотелось сказать ей, что он отныне принадлежит ей одной — неизменно и безраздельно. Но было ли это действительно так? После первого своего брака, особенно после того, как у них появились дети и установилась эта обыденная рутина семейной жизни, он совершенно ясно понял, что эта обычная норма спокойного супружеского существования совсем не для него. Доказательством был его роман с юной красавицей Эйлин, чья самоотверженная любовь и привязанность к нему заставили его впоследствии соединиться с ней брачными узами. Чувство порядочности в данном случае играло не меньшую роль, чем его влечение к Эйлин. Но с тех пор он считал себя свободным от всяких обязательств, решив, что он вправе распоряжаться собой и своими чувствами, как ему вздумается.

Он никогда не отличался склонностью к постоянству и не стремился к нему, и, однако, на протяжении целых восьми лет он старался завоевать любовь Беренис. Теперь, раздумывая над этим, он спрашивал себя: как может он честно и откровенно рассказать ей о самом себе? Она такая умная и чуткая. Умалчивание и ложь, которыми можно успокоить, если не вполне обмануть, всякую обыкновенную женщину, только уронят его в ее глазах.

Надо сказать, что как раз в это время в Дрездене у него была любовница, некая Арлет Уэйн. Он сошелся с ней год назад. Арлет жила тогда в маленьком городке в штате Айова; жажда вырваться из убогой среды, где ее талант неминуемо должен был зачахнуть, толкнула Арлет написать Каупервуду письмо, к которому она приложила фотографию, изображавшую ее очаровательное личико. Не получив ответа, она наскребла где могла немножко денег и явилась собственной персоной в Чикаго, в контору Каупервуда. И если фотографии оказалось недостаточно для достижения цели, то сама живая Арлет преуспела вполне. Ее настойчивость, уверенность в себе понравились Каупервуду; она показалась ему занятной и привлекательной. Кроме того, ею руководил не только грубый расчет: она серьезно увлекалась музыкой, и у нее был хороший голос. Убедившись в этом, он решил помочь ей. Арлет привезла с собой достаточно наглядные доказательства тех жалких условий, в которых ей приходилось существовать: фотографию крохотного домика, где она жила с матерью-вдовой, занимавшейся мелкой торговлей, и трогательный рассказ о том, как мать выбивалась из сил, чтобы заработать на жизнь и вывести ее в люди.

Разумеется, те несколько сот долларов, которые были нужны ей для того, чтобы пробиться, ровно ничего не значили для Каупервуда. Честолюбие в людях всегда находило в нем сочувствие: Арлет растрогала его, и он решил устроить ее будущее. Для начала он предоставил ей возможность брать уроки у профессоров в Чикаго. Затем, если выяснится, что игра стоит свеч, он пошлет ее за границу. Однако, чтобы ни в коей мере не компрометировать и не связывать себя, он назначил ей определенное содержание, которым она распоряжалась сама. Это содержание выплачивалось ей и по сие время. Он посоветовал ей привезти в Чикаго мать и поселиться с ней вместе. Арлет сняла маленький домик, выписала мать, они прочно обосновались здесь, и Каупервуд стал у них частым гостем.

Арлет была неглупа, искренне предана своему искусству, и у них постепенно сложились хорошие, дружеские отношения. У нее не было никаких поползновений как-нибудь скомпрометировать его. Не так давно, незадолго до появления Беренис, Каупервуд, предвидя, что ему, может быть, скоро придется распроститься с Чикаго, уговорил Арлет отправиться в Дрезден. И если бы не Беренис, возможно, что он сейчас гостил бы у Арлет в Германии.

Но теперь, сравнивая ее с Беренис, он уже не чувствовал к ней никакого влечения. Беренис овладела всем его существом. Однако музыкальные способности Арлет все-таки интересовали его, ему хотелось, чтобы она добилась успеха, поэтому он решил помогать ей и впредь. Но он чувствовал, что с ней уже все кончено, он должен вычеркнуть ее из своей личной жизни раз и навсегда. Для него это небольшая жертва. Ее день миновал. Теперь надо начать жить сызнова. Если Беренис потребует от него полной верности под угрозой разрыва — он готов подчиниться ее желаниям, каких бы это ему ни стоило усилий. Она достойна того, чтобы ради нее пойти на любую жертву. И мысленно видя ее перед собой, он погружался в мечты и строил планы на будущее, как когда-то в далекие дни ранней юности.

3

На следующее утро чуть попозже десяти Беренис позвонила Каупервуду, и они условились встретиться в его клубе.

Поднимаясь по особой лестнице в его апартаменты, она увидала, что он уже ждет ее на площадке. Дверь была открыта, и везде в холле и в комнатах были цветы. Но он до такой степени был не уверен в своей победе, что, когда она не спеша поднималась по ступенькам, глядя на него с улыбкой, он впился в ее лицо тревожным взглядом, боясь прочесть на нем, что она вдруг передумала. И только после того как она, переступив порог, позволила ему обнять себя и он крепко прижал ее к груди, у него отлегло от сердца.

— Пришла! — вскричал он радостно и заглянул ей в лицо, все еще не веря своему счастью.

— А вы думали, не приду? — спросила она, смеясь над выражением его лица.

— Но разве я мог быть уверен? — сказал он. — Ведь до сих пор вы никогда не были со мной такой, как мне хотелось.

— Это правда. Но вы ведь понимаете почему. Зато теперь все будет по-другому.

И губы ее слились с его губами.

— Если бы ты только знала, — сказал он, задыхаясь от волнения, — что это значит для меня, твой приход. Всю ночь я глаз не сомкнул. И у меня такое чувство, что мне больше никогда спать не захочется… Милые жемчужные зубки, а глаза, синие-синие! — шептал он, осыпая ее поцелуями. — А волосы — горят, как золото! — и он восхищенно потрогал их.

— Мальчик получил новую игрушку!

У него перехватило дыхание, когда он увидел ее чуть-чуть насмешливую, но ласковую улыбку; он крепко обнял ее и поднял на руки.

— Фрэнк! Пусти! Прическа! Да ты меня всю растреплешь!

Она, смеясь, отбивалась, когда он нес ее в спальню, озаренную дрожащим и пляшущим пламенем камина.

Было уже далеко за полдень, когда он, как шутливо заметила Беренис, настолько образумился, что с ним можно было спокойно разговаривать. Они уселись за чайным столиком перед камином. Она говорила, что ей хотелось бы остаться в Чикаго, чтобы быть поближе к нему, но, конечно, им надо устроиться так, чтобы не привлекать внимания. Он был совершенно согласен с ней. В связи с этой газетной шумихой он сейчас у всех на виду — достаточно ему только показаться с такой хорошенькой женщиной, пресса мигом подхватит это и раздует невесть что; всем, разумеется, известно, что Эйлин живет отдельно от него в Нью-Йорке. Ему ни в коем случае нельзя появляться вместе с Беренис.

— Ведь для меня сейчас эта история с продлением концессии, — говорил он, — или, вернее, с провалом концессии, вовсе не значит, что работа моя кончена и что я брошу на произвол судьбы всю выстроенную мною сеть городского транспорта. Я столько лет занимался этим делом, акции моих предприятий раскуплены, тысячи пайщиков заинтересованы в них. И отнять эти акции ни у меня, ни у пайщиков без суда никак невозможно.

— И вот сейчас, Беви, — продолжал он, понизив голос, — самое время было бы подыскать какого-нибудь крупного финансиста или группу людей с капиталом, нечто вроде синдиката, который купил бы все это имущество по сходной цене, чтобы не обидно было ни им, ни нам. Но это, конечно, такое дело, которое сразу не делается. На него могут потребоваться годы. И я, в сущности, уверен, что, пока я сам не предприму каких-нибудь шагов и не постараюсь добиться этого как личного одолжения, вряд ли можно рассчитывать, что кто-нибудь явится сюда и сделает мне сколько-нибудь дельное предложение. Все знают, что это трудная штука — возиться с городским транспортом и заставить его давать прибыль. А потом эта судебная волокита, ее все равно не минуешь, кто бы ни польстился на это предприятие, будь то мои враги или какая-нибудь акционерная компания, которая решится взять дело в свои руки.

Он сидел с ней рядом и разговаривал с ней так, как если бы это был какой-нибудь пайщик или солидный финансист, такой же делец, как он сам. И хотя ее вовсе уж не так интересовали всякие подробности его финансовых дел, она чувствовала, что это действительно его сфера, что он живет в ней деятельной, напряженной и по-своему увлекательной жизнью.

— Я знаю только одно, — перебила она его, — это то, что, по-моему, тебя ничто сокрушить не может. Ты для этого слишком умен и слишком хитер.

— Допустим, — сказал он, явно польщенный. — Но так или иначе, на все это требуется время. Может быть, немало лет пройдет, прежде чем мне удастся сбыть с рук все эти транспортные предприятия. А между тем такая затяжка может принести мне немалый ущерб. Предположим, я задумал какое-нибудь новое дело, — я буду чувствовать себя связанным по рукам и по ногам, пока окончательно не распутаюсь со всей этой историей.

Он замолчал и, задумавшись, уставился в одну точку своими большими серыми глазами.

— Чего бы мне больше всего хотелось вот теперь, когда у меня есть ты, — медленно промолвил он, — это позабыть обо всех делах и отправиться с тобой куда-нибудь путешествовать. Довольно я потрудился. Ты для меня дороже всяких денег, несравненно дороже! Знаешь, как странно! Я только сейчас вдруг почувствовал, что я слишком много жизни ухлопал на все эти дела.

Он улыбнулся и обнял ее.

А Беренис, слушая его и с гордостью сознавая свою власть над ним, проникалась к нему чувством глубокой нежности.

— Вот это ты правду сказал, милый! — ответила она. — Ты точно какой-то громадный паровоз: летишь на всех парах, а куда — и сам не знаешь.

И она взъерошила ему волосы и ласково скользнула ладонью по его щеке.

— Я часто думала о твоей жизни и о том, чего тебе удалось достигнуть. Мне кажется, для тебя было бы очень хорошо уехать на несколько месяцев за границу, поглядеть кое-что в Европе. Я не представляю себе, что ты сейчас можешь здесь сделать? Разве только еще увеличить капитал? И ведь Чикаго, по правде сказать, совсем неинтересный город. По-моему, он просто отвратителен!

— Ну, этого я бы не сказал, — возразил Каупервуд, заступаясь за Чикаго,

— у него есть и свои недурные стороны. Ведь я сюда, в сущности, приехал затем, чтобы сколотить капитал. И я прямо скажу, мне жаловаться не приходится.

— Да это я знаю! — сказала Беренис, немножко удивленная тем, что он так пылко заступается за Чикаго, несмотря на все обиды и неприятности, которых ему пришлось здесь натерпеться. — Только вот что, Фрэнк… — она помолчала, обдумывая, как бы получше выразить то, что ей хотелось сказать.

— Я считаю, что ты настолько крупнее, больше всего этого. Я, знаешь, всегда так думала! Неужели тебе не кажется, что тебе сейчас надо отдохнуть, оглядеться, поехать куда-нибудь, так просто, без всякого дела? Тебе может дорогой прийти какая-нибудь счастливая мысль, может во время путешествия представиться случай — ну, скажем, возможность взяться за какую-нибудь крупную общественную постройку, которая принесет тебе не столько прибыль, сколько положение и славу. А может, тебя заинтересует какое-нибудь предприятие в Англии или во Франции? Мне бы так хотелось пожить с тобой во Франции… Ну, почему, правда, не поехать туда и не построить для них что-нибудь новенькое? А как насчет того, чтобы заняться городским транспортом в Лондоне? Или еще чем-нибудь в этом роде? Во всяком случае, что бы ни было, давай уедем из Америки.

Он одобрительно улыбнулся.

— Знаешь, Беви! — сказал он. — Хоть это и несколько противоестественно

— обсуждать такие серьезные деловые вопросы, когда видишь перед собой эти синие глаза и копну золотых волос, — однако должен сказать, что ты рассуждаешь правильно. Примерно в середине того месяца, а может быть и раньше, мы с тобой уедем за границу — ты и я. И там уж я кое-что придумаю, что тебе будет по душе; год назад или около того мне делали предложение насчет подземной дороги в Лондоне. Я тогда так был занят своими делами тут, мне просто не до того было. Но теперь… — он похлопал ее по руке.

Уже смеркалось, когда Беренис, спокойная, улыбающаяся, сдержанная, простилась с Каупервудом и села в экипаж, который он для нее нанял.

Спустя несколько минут после ее ухода Каупервуд вышел на улицу, чувствуя себя совсем другим человеком, чем вчера. Радость жизни окрыляла его, и он уже строил планы: завтра с утра он поговорит со своим поверенным и поручит ему устроить совещание с мэром города и еще с несколькими влиятельными лицами, чтобы обсудить — на каких условиях и каким способом разделаться со всеми своими многочисленными предприятиями и обязательствами. А затем… затем будет Беренис. Мечта всей его жизни, которая наконец-то сбылась! Ну пусть он потерпел крах! Да никакого краха и не было! Жизнь — это любовь, а не только деньги и деньги!

4

Предложение насчет лондонской подземной дороги, о котором Каупервуд рассказывал Беренис, было сделано ему год назад двумя английскими предпринимателями, мистером Филиппом Хэншоу и мистером Монтегью Гривсом. Они привезли ему письма от нескольких хорошо известных лондонских и нью-йоркских банкиров и маклеров, рекомендовавших их как солидных подрядчиков по постройке железных дорог, городской транспортной сети и крупных заводов в Англии и других странах.

Несколько времени тому назад они вошли пайщиками в Электро-транспортную компанию (английская компания, учрежденная в целях расширения городского транспорта), вложив десять тысяч фунтов стерлингов для реализации проекта постройки подземной железной дороги, протяжением четыре-пять миль от станции Чэринг-Кросс — в центре Лондона — до Хэмпстеда, который с недавних пор начал превращаться в крупный жилой район. Одно из обязательных условий этого проекта заключалось в том, что новая линия подземки должна была связать прямым сообщением Чэринг-Кросс (конечную станцию Юго-Восточной железной дороги, которая обслуживала южные и юго-восточные районы Англии и являлась основной артерией, связывающей Англию с континентом) с Юстон стэйшен, конечной станцией Северо-Западной железной дороги, которая обслуживала северо-западные районы и соединяла Англию с Шотландией.

По словам мистера Гривса и мистера Хэншоу, Электро-транспортная компания располагала капиталом в тридцать тысяч фунтов стерлингов. Ей удалось провести в парламенте через обе палаты акт, предоставляющий ей право на постройку и эксплуатацию новой линии, которая отныне поступала в полную собственность компании. Однако для того чтобы добиться этого, Электро-транспортной компании пришлось, вопреки распространенному среди англичан мнению о своем парламенте, затратить изрядную сумму — не то чтобы подкупить ту или иную группу, но, как осторожно выразились мистер Гривс и мистер Хэншоу (которых Каупервуд, разумеется, понял с первого слова, ибо уж кто-кто, а он-то отлично разбирался в этом), дабы заручиться протекцией того или иного полезного лица, способного повлиять должным образом на членов комитета, от коих зависит решение дела; уж, конечно, такая протекция скорей обеспечит успех, чем если вы просто так, со стороны, обратитесь с ходатайством о предоставлении вам льготного подряда на крупную общественную постройку, тем более если она, как это бывает в Англии, поступает в ваше вечное владение. И вот, учитывая все это, и пришлось обратиться к юридической конторе «Райдер, Бэллок, Джонсон и Чэнс»

— солидной, широко известной фирме, которую возглавляют талантливые и хорошо осведомленные в технических вопросах представители юридической профессии, пользующиеся заслуженной славой в столице Великобритании. Эта превосходная фирма обладала бесчисленными связями с крупными пайщиками и председателями самых различных компаний. Она действительно разыскала таких людей, которые сумели не только повлиять на членов комитета и провести акт в парламенте, но уже после того как акт был в руках у компании, а от первоначальной суммы в тридцать тысяч фунтов почти ничего не осталось, сумели вовлечь в это предприятие Гривса и Хэншоу, — и они, взяв подряд на постройку в течение двух лет линии Чэринг-Кросс — Хэмпстед, заплатили год тому назад десять тысяч фунтов наличными.

Условия акта были довольно жесткие. Они предусматривали, что Электро-транспортная компания должна внести шестьдесят тысяч фунтов стерлингов в государственных ценных бумагах как залог в обеспечение того, что предполагаемые работы будут закончены к указанному сроку. Но, как эти лондонские предприниматели объясняли Каупервуду, не трудно будет найти такую группу финансистов, которые согласились бы за обычный ссудный процент внести требуемое количество ценных бумаг в предусмотренный условиями акта банк. А в парламентском комитете, если, разумеется, там будет заручка, безусловно можно добиться продления сроков окончания работ.

Однако после полутора лет усилий с их стороны и несмотря на то, что на это дело было ухлопано сорок тысяч фунтов стерлингов наличными и вложено на шестьдесят тысяч залоговых ценных бумаг, денег на прокладку туннеля (а требовалось на это миллион шестьсот тысяч фунтов) по сие время достать не удалось. Причина этого крылась в том, что хотя в Лондоне и функционировала успешно одна линия подземной дороги, Сити — Южный Лондон, оборудованная по всем правилам современной техники, — тем не менее это не могло убедить английских капиталистов в том, что вновь проектируемая подземная дорога, значительно большей протяженности и соответственно требующая значительно больших затрат, будет приносить доход. Две другие действующие линии городской железной дороги представляли собой полуподземку — по ней ходили паровички, которые то шли по открытому месту, то ныряли в туннель; одна из них, так называемая Районная железная дорога, проложена была на пять с половиной миль, другая — Метрополитен — всего на две мили. Между дорогами действовало соглашение о сквозном движении по обеим линиям. Но так как эти линии обслуживались паровой тягой, то туннели и платформы были закопченные, грязные — ни та, ни другая дорога почти не приносила дохода; и так как на деле пока еще никто не показал, что дорога, постройка которой обойдется в несколько миллионов фунтов, может приносить прибыль, английские капиталисты не склонны были заинтересоваться подобным предприятием. Отсюда возникла необходимость искать капитал в других частях света, и это в конце концов привело мистера Хэншоу и мистера Гривса — через Берлин, Париж, Вену, Нью-Йорк — к мистеру Каупервуду.

Каупервуд же, как он и говорил Беренис, был в то время до такой степени поглощен своими чикагскими неприятностями, что слушал рассказы мистера Хэншоу и мистера Гривса без всякого интереса. Но теперь, после того как его борьба за получение концессии кончилась полным провалом, и в особенности после того как Беренис выразила желание уехать из Америки, он вспомнил об их предложениях и планах. Конечно, ему тогда показалось, что они просто засыпались с этим своим проектом, на него уже ухлопано столько денег, что ни один опытный делец никогда не рискнет на такую авантюру; а все-таки, может быть, стоит посмотреть поближе — как там у них обстоит дело с подземной дорогой в Лондоне, и если окажется возможным развернуть строительство в широком масштабе и обойтись без того мошенничества, к которому он вынужден был прибегать в Чикаго, он даже готов отказаться от сверхприбылей. Он уже и сейчас архимиллионер, довольно ему загребать деньги, не заниматься же этим до конца своих дней.

А с таким прошлым, как у него, и после всей этой грязной газетной шумихи, поднятой его врагами, заслужить добрую славу — и особенно в Лондоне, который в своих коммерческих сделках до сих пор как будто слывет образцом непогрешимой честности, — вот было бы замечательно! Это даст ему возможность занять такое общественное положение, какого ему никогда не достигнуть у себя в Америке.

Он очень воодушевился этой идеей. А ведь ее подсказала ему Беренис, эта девочка, еще не видавшая жизни. Уж такой у нее природный дар, догадка, — вот она и почувствовала такую замечательную возможность. И подумать только, что все это — и лондонские перспективы, и все, что ни сулит ему в будущем жизнь с Беренис, — все выросло из какого-то легкомысленного приключения девять лет назад, когда он с полковником Натаниэлем Джилисом из Кентукки отправился в домик этого погибшего созданья, Хэтти Стар, матери его Беренис! И кто это выдумал, будто зло никогда не приводит к добру?

5

По мере того как Беренис постепенно привыкала к новым взаимоотношениям с Каупервудом, ее все больше и больше беспокоила мысль о том, как отвратить от себя опасные случайности, которые подстерегали ее со всех сторон. Она не обманывала себя на этот счет, решив соединить свою судьбу с Каупервудом, но сейчас она чувствовала, что ей уже надо быть наготове, нельзя терять ни минуты, чтобы не дать себя застигнуть врасплох.

Первая и главная опасность — Эйлин, эта ревнивая, неистово преданная жена, которая, едва только узнает, что Каупервуд любит Беренис, конечно не остановится ни перед чем, чтобы погубить ее. Затем — газеты. Они, конечно, с радостью предадут скандальной огласке ее связь с Каупервудом, если их будут часто видеть вдвоем. И наконец — мать: ведь надо же ей будет как-то объяснить, почему Беренис вдруг решилась на такой шаг; и потом еще брат, Ролфи, которого она теперь надеялась куда-нибудь пристроить с помощью Каупервуда.

Все это налагало на нее какую-то ответственность, обязывало ее быть постоянно настороже, взвешивать каждое свое слово, хитрить, вывертываться, никогда не терять самообладания и вместе с тем быть готовой на всякие жертвы и уступки.

И Каупервуд также частенько задумывался надо всем этим. Ведь Беренис теперь занимала главное место в его жизни, — как уберечь ее от неприятностей, сделать ее счастливой, устранить препятствия, которые не позволяют ему быть постоянной ней. Он начал всерьез подумывать о лондонском предложении. В следующее свиданье с Беренис, едва только она вошла, он сразу заговорил с ней обо всех этих делах.

— Знаешь, Беви, — сказал он, — а эта твоя идея насчет Лондона кажется мне очень заманчивой. Тут, несомненно, заложены кое-какие возможности.

И он рассказал ей все, что он за это время передумал, и припомнил разные подробности из своего разговора с лондонскими подрядчиками.

— И вот я сейчас думаю: пожалуй, в первую очередь мне надо будет послать кого-нибудь в Лондон, узнать, остается ли это предложение в силе? Если окажется, что да, тогда путь открыт и эта твоя замечательная идея может осуществиться.

Он посмотрел на нее с улыбкой, словно поздравляя ее с тем, что она так хорошо придумала.

— Однако мы с тобой должны действовать осторожно, нам надо опасаться, во-первых, газетной огласки, а во-вторых — какого-нибудь неожиданного сюрприза, который нам в любую минуту может преподнести Эйлин. Это существо сумасбродное, неуравновешенное; ее поступками управляют только чувства, а не рассудок. Я много лет пытался объяснить ей насчет самого себя: как человек помимо своей воли может измениться в течение жизни. Но она этого никак понять не может. Она считает, что человек меняется только потому, что он сам этого хочет.

Он замолчал и невольно усмехнулся.

— Она из той породы женщин, которые хранят вечную привязанность: полюбит — и всю жизнь будет любить одного человека.

— А тебе это не нравится? — спросила Беренис.

— Напротив! По-моему, это замечательно, но только беда в том, что я-то сам до сих пор никогда еще таким не был…

— И не будешь! — поддразнила его Беренис.

— Не говори так, — жалобно взмолился он. — Зачем ты меня дразнишь? Ведь я только хочу сказать тебе, что для нее просто непонятно, как это так может быть: вот я когда-то был в нее влюблен, а теперь почему-то этого больше нет. И у нее это так наболело, что любовь ее сейчас обратилась в ненависть, или, может быть, она просто старается убедить себя в этом. Но хуже всего то, что все это у нее смешано с чувством гордости, — она-носит мое имя, она моя жена. Когда-то она мечтала блистать в обществе, да и мне тоже очень хотелось предоставить ей такую возможность; мне казалось, что мы оба от этого выиграем. Но я скоро убедился, что для этого у нее не хватает уменья, такта, и просто она недостаточно умна. А потом уж я и сам отказался от мысли обосноваться в Чикаго. Меня больше привлекал Нью-Йорк. Великолепный город, деловая столица, настоящее место для человека с деньгами. Дай-ка, думаю, попробую там. И тут-то мне пришло на ум, что, быть может, я не всегда буду жить с Эйлин, но, хочешь верь, хочешь нет, впервые эта мысль промелькнула у меня, когда я увидел твой портрет в Луисвиле — тот самый, который я теперь всегда ношу с собой. И вот после этого я и решил выстроить дом в Нью-Йорке и сделал из него настоящий музей, надеясь обосноваться в нем раз навсегда. Я думал, что если ты когда-нибудь обратишь на меня внимание…

— Так, значит, этот роскошный особняк, в котором я никогда не буду жить, — задумчиво сказала Беренис, — был выстроен для меня!.. Как странно!

— Такова жизнь! — вздохнул Каупервуд. — Но ведь мы с тобой и так будем счастливы.

— Конечно, — отвечала она. — Мне просто показалось это удивительным. Я не хочу доставлять никаких огорчений Эйлин, ни за что на свете!

— Да, я знаю, что у тебя нет никаких предрассудков. Ты умная, Беви, и, может быть, ты даже лучше меня придумаешь, как нам из всего этого выпутаться.

— Наверно что-нибудь придумаю, — спокойно промолвила она.

— Но, кроме Эйлин, надо еще иметь в виду и газеты. Ведь они мне просто жить не дают. Стоит им только пронюхать про этот лондонский проект, — предположим, что я действительно надумаю за это взяться, — тут такой поднимется звон! А если еще кто-нибудь догадается твое имя к моему приплести — ну, тогда тебя совсем заклюют, налетят, точно коршуны! Я пока что вижу только один выход — либо мне удочерить тебя, стать твоим приемным отцом, либо, если мы поедем в Лондон, выступить там в роли твоего опекуна. Это даст мне право находиться около тебя под тем предлогом, что я распоряжаюсь твоим состоянием. Что ты об этом скажешь?

— Ну что ж, — помолчав, ответила она, — других возможностей я пока не вижу; а насчет поездки в Лондон нужно будет еще хорошенько подумать. Ведь я забочусь не только о себе одной.

— Конечно, ты совершенно права, — сказал Каупервуд. — Но если нам хоть чуточку повезет, то все это мы с тобой преодолеем. Сейчас надо помнить об одном — чтобы нас как можно меньше видели вместе. Но прежде всего — надо придумать какой-нибудь способ отвлечь внимание Эйлин. Потому что она-то, конечно, знает о тебе решительно все. Ведь я тогда в Нью-Йорке часто бывал у вас, ну и ясно, она подозревала, что мы с тобой в связи. Конечно, я тебе не мог этого рассказать. Кажется, ты меня тогда недолюбливала.

— Вернее, не совсем понимала, — поправила Беренис. — Ты тогда был для меня слишком большой загадкой.

— А теперь?

— Боюсь, что и теперь тоже.

— Ну уж этому я не поверю! Однако насчет Эйлин мне что-то ничего в голову не приходит. Она до того подозрительна! Пока я живу здесь и только изредка наезжаю в Нью-Йорк, она как будто ничего, терпит. Но если я уеду надолго и поселюсь в Лондоне, а газеты будут изощряться в догадках… — он не договорил и задумался.

— Ты боишься, что она будет болтать? Или что она приедет к тебе и устроит сцену?

— Трудно сказать, что она может сделать или что ей придет в голову. Будь у нее какое-нибудь занятие или развлечение, может быть, она и ничего бы не стала делать. Но, принимая во внимание, что она за эти последние годы пристрастилась к вину, от нее можно ожидать всего. Несколько лет назад она как-то раз вот так с горя напилась и пыталась покончить с собой… (У Беренис невольно сдвинулись брови.) Хорошо, я подоспел вовремя, высадил дверь и ворвался к ней. Потом уже я как-то сумел на нее повлиять.

И он описал Беренис всю эту сцену, но постарался оставить себя в тени, боясь, что она упрекнет его в безжалостности.

Беренис слушала и только теперь убеждалась, что Эйлин действительно любит его без памяти, а она, Беренис, обрекает ее на новые неизбежные страданья! Но ведь что бы ни делала Эйлин, Каупервуд все равно не изменится! «А я, — думала Беренис, — для меня самое важное отомстить этому светскому обществу… И, конечно, я люблю Фрэнка». И, конечно, она по-своему любила его. Он действовал на нее словно какое-то сильно возбуждающее средство. Ее восхищала его мощь, его неукротимая энергия — в нем было какое-то неотразимое обаяние. Их союз может быть прочным, они могут положиться друг на друга, но только надо постараться не огорчать и без того несчастную Эйлин.

Она сидела молча, задумавшись.

— Да, в самом деле трудная задача, — наконец промолвила она. — Но у нас еще будет время подумать. Давай отложим ее пока: у меня это все равно в голове, не бойся, я не забуду.

Она окинула Каупервуда теплым, задумчивым взглядом. И мягкая, словно ободряющая улыбка скользнула по ее губам.

— Вдвоем-то мы с тобой что-нибудь да придумаем, — сказала она. И, встав со своего кресла у камина, подошла к нему, ласково провела ладонью по его волосам и села к нему на колени.

— Оказывается, на свете бывают не только финансовые проблемы, — целуя его в лоб, шутливо промолвила она.

— Да, бывают иной раз и другие, — так же шутливо отвечал он, растроганный ее сочувственным пониманием.

Накануне была метель, выпало много снега.

— Не поехать ли нам с тобой прогуляться, чтобы отвлечься от всех этих проблем? — предложил он. — Сейчас самое время прокатиться в санях. Вот мы с тобой и проведем вечер — поедем на Норс-Шор, там есть такая уютная гостиница на самом берегу; поужинаем, полюбуемся озером — оно очень красиво при луне.

Прогулка их затянулась, и Беренис приехала домой далеко за полночь. Сидя у себя в спальне перед камином, она снова и снова возвращалась мыслью все к той же неотвязной проблеме. Она уже послала телеграмму матери, чтобы та не откладывая ехала в Чикаго. Она проводит ее с вокзала в гостиницу на Северной стороне, и они там устроятся вместе… Когда мать будет здесь, тогда можно будет спокойно поговорить с ней и посвятить ее во все их планы.

Но, раздумывая об этом, Беренис неотступно видела перед собой Эйлин: Эйлин одна, совсем одна в своем громадном дворце в Нью-Йорке, Эйлин — все еще красивая, но уже отцветшая, обрюзгшая, ибо ей все так немило, что не хочется и следить за собой, и одета она как-то безвкусно — роскошно, а без всякого толку. Возраст, внешность, узкий умственный кругозор — все это, конечно, не оставляло Эйлин ни малейшей возможности соперничать с Беренис. И Беренис обещала себе, что она никогда, никогда не будет жестокой к Эйлин, как бы мстительно и враждебно ни поступала Эйлин по отношению к ней. Нет, она все равно будет относиться к ней сочувственно, великодушно и со стороны Каупервуда не потерпит никакой жестокости, никакого небрежения к Эйлин. У нее сжималось сердце от жалости, когда она представляла себе, сколько горя выпало на долю этой несчастной женщины. Ибо как ни молода была Беренис, она уже перенесла немало, она видела, как страдает мать, и достаточно выстрадала сама. И эти раны еще не совсем затянулись.

Итак, она решила, что ее роль в жизни Каупервуда должна быть как можно более незаметной со стороны. Она поедет с ним, куда бы он ни захотел; она знает, что она для него сейчас все, но они должны держать себя так, чтобы их отношения для всех оставались тайной.

Вот если бы найти какое-нибудь средство отвлечь Эйлин от ее горьких мыслей, тогда бы она не питала такой бурной ненависти к Каупервуду и даже, если бы узнала все, не так бы уж ненавидела и Беренис.

У нее мелькнула было мысль о религии, вернее, не столько о религии, сколько о каком-нибудь пасторе или духовнике, который своими душеспасительными беседами мог бы повлиять на Эйлин. Всегда можно найти такого благорасположенного, хотя на самом деле весьма расчетливого наставника душ, который в надежде на щедрую награду или на то, что его не забудут в завещании, охотно возьмется утешать и наставлять ее. Беренис даже припомнила, что в Нью-Йорке она знала одного такого священника — преподобный Виллис Стил, настоятель церковного прихода Сен-Суизина. Она не раз бывала в этой церкви, ее тянула туда не столько потребность молиться, сколько желание побыть в тишине, помечтать под этими высокими сводами, слушая величественные звуки органа. Преподобный Виллис, человек средних лет, приятной внешности, отличался необыкновенной вкрадчивостью и мягкостью манер; однако, при всем его светском лоске, денег у него, по-видимому, было не много. Беренис вспомнила, как он однажды попробовал наставлять ее, но это воспоминание только рассмешило ее и она оставила мысль о духовном наставнике. А все-таки нужно, чтобы кто-то развлек и занял Эйлин.

И тут ей пришло на ум, что для этой цели можно просто кого-нибудь нанять. В светских кругах в Нью-Йорке ей нередко приходилось встречать таких беспутных молодых людей с прекрасными манерами, но без всяких средств. Так вот, если заплатить такому молодому человеку хорошие деньги или предложить солидное содержание, он безусловно мог бы создать для Эйлин если и не совсем светское, то во всяком случае вполне приличное и интересное окружение, занять и развеселить ее. Но как разыскать такого молодого человека и как обратиться к нему с таким предложением?

Беренис сознавала, что эта ее идея может показаться несколько циничной, особенно если она сама преподнесет ее Каупервуду; но вместе с тем она считала, что это блестящая мысль и пренебрегать ею отнюдь не следует. Ведь Каупервуду достаточно только намекнуть, — это может сделать ее мать, — а уж он сам сообразит, как это можно устроить.

6

Генри де Сото Сиппенс — вот на кого пал выбор Каупервуда, когда он решил послать агента в Лондон, чтобы хорошенько обследовать и выяснить реальное положение вещей, финансовые и прочие возможности постройки лондонского метрополитена.

Он откопал Сиппенса много лет тому назад, и тот оказал ему поистине неоценимые услуги во время его первой кампании, когда он добивался концессии на проведение газа в Чикаго. Деньги, которые Каупервуд заработал на этой концессии, дали ему возможность скупить нужные ему участки и забрать в свои руки постройку городского транспорта. Он привлек к этому делу Сиппенса, обнаружив в нем истинный талант по части выуживания всяких необходимых сведений в любой отрасли городского хозяйства и организации различных общественно полезных предприятий. Сиппенс, человек нервный, раздражительный, легко выходил из себя и, нередко случалось, допускал некоторую бестактность. Но при всем своем неистребимом обывательском американизме, весьма ценном, но иной раз совершенно невыносимом, это был исключительно преданный человек, на которого можно было безусловно положиться.

Сиппенс был убежден, что Каупервуду на этот раз нанесен роковой удар, что он потерпел полный крах, лишившись своих долгосрочных концессий. Он не представлял себе, как сможет его патрон возместить убытки и рассчитаться с местными воротилами, которые вложили в его предприятия немало денег и вряд ли склонны были потерять на этом хотя бы один процент. С того самого вечера, когда Каупервуд потерпел поражение, Сиппенс не находил себе места и с ужасом думал, как он теперь встретится с патроном. Что ему сказать? Как можно решиться выразить свое сочувствие этому человеку, который всего какую-нибудь неделю назад казался несокрушимым гигантом в этом мире воротил и дельцов?

И вот на третий день после катастрофы Сиппенс неожиданно получил телеграмму от одного из секретарей Каупервуда с предложением немедленно явиться к прежнему патрону. Когда Сиппенс вошел в кабинет и увидел веселого, оживленного и прямо-таки сияющего Каупервуда, он просто остолбенел от удивления, не веря собственным глазам.

— С добрым утром, патрон! Приятно видеть вас в таком отменном настроении.

— Да, давно уж я себя так хорошо не чувствовал. Ну, а вы как поживаете, де Сото? Могу ли я по-прежнему рассчитывать на вас?

— Уж вам ли меня не знать, патрон! Я никогда от вас не отступался. Что бы ни случилось, я для вас готов на все.

— Знаю, де Сото, знаю! — улыбнулся Каупервуд.

Любовь Беренис, вознаградившая его за все неудачи, внушила ему уверенность, что для него теперь открывается новая, самая значительная страница жизни. Поэтому он был полон самых радужных надежд и расположен относиться добродушно ко всем на свете.

— Я тут задумал одно дело, де Сото, и хочу поручить его вам, потому что дело это совершенно секретное, а на вас, я знаю, можно положиться.

Губы его плотно сжались и в глазах появился тот холодный, непроницаемый металлический блеск, который невольно бросал в дрожь всякого, кто относился к Каупервуду враждебно или имел основания побаиваться его. Сиппенс, выпрямившись, выпятив грудь колесом, стоял не шелохнувшись; он весь обратился в слух. Это был маленький человечек, ростом не выше пяти футов, но он носил обувь на больших каблуках, высоченный цилиндр, который снимал только перед Каупервудом, и широкое длинное пальто, подбитое ватой на груди; все это, по его мнению, должно было придавать ему внушительную осанку и увеличивать рост.

— Спасибо, патрон, — пробормотал он, — для вас я хоть к дьяволу в преисподнюю. Сами знаете.

Голос у него прерывался, губы дрожали, — до такой степени он был взвинчен похвалой патрона, этим свидетельством доверия, и всем тем, что ему пришлось вынести за последние месяцы, да и за всю свою многолетнюю службу у Каупервуда.

— На этот раз обойдется без преисподней, — сказал Каупервуд, улыбаясь и откидываясь в кресле. — Довольно мы в ней жарились. Второй раз не полезем, баста. Вы сейчас сами увидите, де Сото, какие перед нами открываются райские перспективы: речь идет о Лондоне, о лондонском метрополитене. Нам с вами надо выяснить, какие там для меня есть возможности.

Он дружески поманил Сиппенса и указал ему на стул рядом с собой. А Сиппенс, совершенно ошеломленный, стоял не двигаясь и смотрел на него, разинув рот.

— Лондон? — наконец выговорил он. — Нет, в самом деле, патрон! Вот это замечательно! Сказать по совести, я знал, что вы что-нибудь да придумаете, клянусь вам, патрон, я чувствовал это с самого начала.

Голос его дрожал, руки тряслись, а лицо так и сияло, словно его вдруг осветили изнутри. Он опустился на стул, вскочил, потом снова сел — это всегда было у него признаком сильного волненья. Наконец, дернув свой длинный лихо закрученный ус, он замер на месте и уставился на Каупервуда восхищенным и вместе с тем внимательно настороженным взглядом.

— Спасибо, де Сото! — прервал молчание Каупервуд. — Я так и думал, что это может вас немножко встряхнуть.

— Меня встряхнуть! — вскричал Сиппенс. — Да ведь на вас, патрон, можно диву даваться! Подумать только! Едва вы отбились от всех этих чикагских стервятников — глядишь, у вас все снова на ходу, кипит, бурлит, ворочается! Ну разве не чудо это! Конечно, я всегда знал, что свалить вас никто не свалит. Но, признаться, после этой истории с концессиями, я думал, вы скоро не вывернетесь. А глядишь, вы уж вон что задумали. Да разве вас что может согнуть? Нет, вы, патрон, вроде как дуб среди кустарника. Да я бы от такой штуки просто ко дну пошел, и следов бы от меня не осталось. А вы — вам все нипочем! Приказывайте, патрон, все выполню в точности. И ни одна душа ничего знать не будет, на этот счет можете быть…

— Да, это как раз одно из главных условий, де Сото, — перебил его Каупервуд, — строжайшая тайна; а затем, конечно, ваше замечательное чутье. Вот две вещи, с помощью которых мне, быть может, удастся осуществить то, что я задумал. И никто из нас, надеюсь, от этого в убытке не останется.

— Да что об этом говорить, что вы, патрон! — с искренним возмущением и весь передергиваясь запротестовал де Сото. — Подсчитать, сколько я получил благодаря вам — хватит мне до самой могилы, даже если я больше ни цента не заработаю. Вы только объясните мне, что вам требуется, а уж я сам обмозгую, постараюсь, как могу, а не удастся — так прямо вам и скажу — не вышло.

— Ну, этого я еще от вас никогда не слыхал, де Сото, да надеюсь, что и не услышу. Так вот, в двух словах: примерно с год назад, когда у нас здесь вся эта канитель заварилась из-за участков, ко мне приезжали два англичанина из Лондона, агенты какого-то там синдиката, что ли. Потом я вам все расскажу подробно, а сейчас только самую суть дела…

И он кратко пересказал Сиппенсу разговор с Гривсом и Хэншоу и кой-какие собственные соображения на этот счет.

— На мой взгляд, они засыпались с этим контрактом, де Сото. Они ухлопали в него что-то около полмиллиона долларов. А показать нечего — кроме этого самого контракта или подряда, ну, попросту сказать — разрешенья построить линию на участке в четыре-пять миль. И все! А ведь эту линию предстоит еще как-то связать с двумя другими, уже действующими линиями. Они это сами подчеркнули. Так вот что меня в этом деле интересует, де Сото: прежде всего не только вся ныне действующая система лондонского подземного транспорта, но и значительное ее расширение, если это осуществимо. Вы меня, конечно, понимаете: новые подземные линии, на большие расстояния, в районах, которых пока еще никто не догадался копнуть, ну, словом, что-то такое, что могло бы давать доход. Понятно вам?

— Понятно, патрон!

— Затем, — продолжал Каупервуд, — надо раздобыть карты — общий план с подробным описанием города, план уличного движения, наземной сети и подземной, — чтобы видно было начало и конец каждой отдельной линии; желательно еще и геологические карты и кой-какие сведения насчет почвы. Затем нужно обследовать соседние районы, куда можно будет подвести подземку, выяснить, кто населяет их, а если это еще нежилой район, кто может там поселиться в будущем. Вам ясно?

— Все ясно, патрон.

— Далее — в чьих руках находятся концессии на ныне действующие подземные дороги — контракты, как это у них там называется. Сроки их, протяженность линий, имена владельцев. Имена самых крупных пайщиков. Как идет эксплуатация, какой доход от нее. Словом, все, что можно разузнать, не привлекая к себе лишнего внимания и ни в коем случае не заикаясь обо мне. Ну, это-то вы, конечно, понимаете почему?

— Все понимаю, патрон.

— Затем, де Сото, меня интересует жалованье служащих и эксплуатационные расходы.

— Да, да, ясно, — поддакивал Сиппенс, уже соображая про себя, как ему приступить к делу.

— Потом стоимость подземных работ, расходы на оборудование. И какие могут быть убытки и издержки при переводе линий с паровой тяги — у них это, видите, до сих пор по старинке — на электричество. И нельзя ли там будет оборудовать тягу с «третьим рельсом», — говорят, на новом метрополитене в Нью-Йорке его уже вводят. Вы знаете, англичане — ведь это совсем другой народ, у них все не так, как у нас, и я бы хотел, чтобы вы мне и об этом все, что можно, разузнали. И, наконец, надо поинтересоваться, в какой у них там цене земельные участки, — ведь цены могут вскочить, чуть только начни строить, и, может быть, есть смысл скупить кое-какие участки заранее, как, помните, мы с вами делали в Лейк-Вью и в прочих местах?

— Еще бы мне не помнить! — сказал Сиппенс. — Я уже понимаю, что вам надо, патрон. Поеду, разузнаю и привезу все, что требуется, а может еще и побольше. Ну, это просто великолепно! И я так счастлив, я прямо горжусь тем, что вы меня вспомнили. А как вы считаете, когда я примерно должен выехать?

— Немедленное — отвечал Каупервуд. — Вам надо сейчас же подыскать кого-нибудь, чтобы передать ваши дела в пригороде.

Он говорил об управлении пригородной железнодорожной сети, где Сиппенс был директором.

— Я думаю, вам всего лучше сдать дела Китереджу; скажите, что вы собираетесь провести зиму в Европе или в Англии. И хорошо бы избежать всяких заметок о вашем отъезде в прессе; «у, а уж если не удастся, — придумайте какой-нибудь предлог, сделайте вид, что интересуетесь чем угодно, только не транспортом. И как только разузнаете, кто там из английских капиталистов подумывает заняться постройкой метрополитена или в какой-то мере связан с этим делом и с ним стоило бы столковаться, немедленно поставьте меня в известность. Потому что, разумеется, это будет отнюдь не американское предприятие, а английское с начала до конца. И вы должны это хорошенько усвоить, де Сото. Англичане, вы знаете, недолюбливают нашего брата американца, и я вовсе не желаю давать никаких поводов для разжигания вражды к американцам.

— Все ясно, патрон! У меня к вам только одна просьба: если окажется, что я смогу быть для вас как-то полезен в дальнейшем, вы уж меня там не забудьте; столько лет я с вами работаю, под вашим началом, не могу даже себе и представить, как я без вас стал бы…

Он замолчал, глядя на Каупервуда умоляющими глазами. И Каупервуд ответил ему дружески покровительственным, но вместе с тем ничего не обещающим взглядом.

— Хорошо, хорошо, де Сото! Все это я знаю и понимаю. Посмотрим, что из всего этого выйдет. Я для вас всегда сделаю, что смогу, и, разумеется, я о вас помню.

7

Покончив со всеми наставлениями Сиппенсу и выяснив, что для ликвидации чикагских дел ему необходимо будет съездить в Нью-Йорк, чтобы обсудить кой с кем из крупных финансистов, каким образом реализовать хотя бы некоторую часть своих вложений, Каупервуд решил дать себе временную передышку, и мысли его сами собой устремились к Беренис. Как бы устроить так, чтобы поехать с ней путешествовать вдвоем и жить с ней, не опасаясь огласки?

Разумеется, он представлял себе гораздо яснее, чем Беренис, какие прочные узы долгой совместной жизни, вместе пережитых событий, издавна установившихся привычек связывали его так тесно, так неразрывно с Эйлин. Это было нечто такое, чего Беренис была не в состоянии себе представить, тем более что она уже давно догадывалась о его пылких чувствах к ней. Для Каупервуда было совершенно очевидно, что, во избежание скандала, с Эйлин надо держаться только одной тактики — тактики умиротворения и обмана. Всякий другой способ действий будет чрезвычайно рискованным, в особенности, если у него выйдет что-нибудь с этим предприятием в Лондоне, и тем более сейчас, после всей этой скандальной шумихи в связи с созданными им компаниями и чересчур смелыми приемами, к которым он прибегал в Чикаго. Ведь его обвиняли во взяточничестве и чуть ли не в подрыве общественных устоев. И навлечь на себя сейчас обвинение в безнравственности или угрозу какой-нибудь публичной выходки со стороны Эйлин, — от нее можно всего ожидать, она способна в газеты сообщить о его отношениях с Беренис, — это будет уж совсем из рук вон плохо.

Кроме того, Каупервуда беспокоило еще одно обстоятельство, которое также могло повести к неприятностям с Беренис: это были его отношения с другими женщинами. Кое-какие из его прежних связей еще не совсем оборвались. С Арлет Уэйн, можно было считать, дело покончено. Но оставалась еще Керолайн Хэнд, жена Хосмера Хэнда, крупного чикагского акционера железнодорожной и мясо-консервной компаний. Керолайн в то время, когда Каупервуд только что познакомился с ней, была совсем юной и мало походила на замужнюю даму. Хэнд развелся с ней из-за Каупервуда, но закрепил за Керолайн недурной капитал. Она и сейчас еще была очень привязана к Каупервуду. Он купил ей дом в Чикаго. В годы своей ожесточенной борьбы за место среди чикагских дельцов он часто бывал у нее; ведь он в то время был совершенно убежден, что Беренис никогда его не полюбит.

Теперь Керолайн собиралась переехать в Нью-Йорк, она хотела быть поближе к нему, когда он окончательно развяжется с Чикаго. Керолайн была неглупая женщина, не ревновала его — во всяком случае никогда не показывала своей ревности. Она была очень хороша собой, только одевалась немного чересчур вызывающе. Веселая, остроумная, она всегда умела привести его в хорошее настроение. Ей минуло тридцать, но на вид ей можно было дать двадцать пять, а по живости характера она, пожалуй, могла бы поспорить с двадцатилетней. Вплоть до самого последнего времени, когда неожиданно появилась Беренис, и даже и теперь, хотя Беренис этого и не знала, Керолайн устраивала у себя приемы и рассылала приглашения всем, кого Каупервуду нужно было повидать. Вот об этом-то особнячке на Северной стороне и упоминалось в чикагских газетах, когда в прессе поднялась кампания против Каупервуда. Керолайн всегда говорила ему, что если он когда-нибудь ее разлюбит, он должен честно сказать ей об этом, и она не станет его удерживать.

Раздумывая теперь о своих взаимоотношениях с ней, Каупервуд спрашивал себя, а что если поймать ее на слове, поговорить с ней откровенно, начистоту и расстаться. Но даже при всей его любви к Беренис такой шаг казался ему чересчур крайним. Не лучше ли пока повременить, а потом, может быть, ему как-нибудь удастся объясниться и с той и с другой? Но во всяком случае его отношения с Беренис надо оградить от всего этого. Он поклялся принадлежать ей одной и, насколько в его силах, должен сдержать свою клятву.

Но главным источником беспокойства все-таки оставалась Эйлин. Ему невольно вспоминались первые встречи с ней и все те события и случайности, которые привели их к такому длительному, прочному союзу. Какая это была бурная, неистовая любовь, когда она явилась к нему в Филадельфии, и как это потом печально обернулось для него, ибо эта история сыграла тогда немалую роль в его первом финансовом крахе. Веселая, безрассудная, влюбленная Эйлин, как пылко она отдавала ему всю себя! И жаждала получить взамен — вечную привязанность, гарантию верности, которой любовь на всем пути своего сокрушительного шествия еще никому не давала. И даже теперь, после стольких лет и всяких любовных историй в его, да и в ее жизни, она все такая же, не изменилась. И все так же любит его.

— Знаешь, дорогая, — сказал он Беренис, — я эти дни все думаю об Эйлин. Мне все-таки очень жаль ее. Подумай только, одна, в этом огромном доме в Нью-Йорке, никаких сколько-нибудь интересных знакомых, так, какие-то лоботрясы вертятся около нее; тащат ее в рестораны, устраивают кутежи да попойки, выманивают у нее деньги, потому что, разумеется, платит за все она. Я это знаю от слуг, они мне и сейчас преданы.

— Да. Конечно, это очень грустно, — отозвалась Беренис. — Но я понимаю ее.

— Мне вовсе не хочется быть жестоким по отношению к ней. Ведь, в сущности, кругом виноват я. Знаешь, мне пришло в голову — а что если подыскать какого-нибудь такого приятного молодого человека из нью-йоркского общества, ну, разумеется, не из высших кругов, но вполне приличного молодого человека, который за известное вознаграждение взялся бы познакомить ее с интересными людьми, ходил бы с ней в театры, словом, развлекал ее. Разумеется, я говорю это не в таком смысле…

Он посмотрел на Беренис, и губы его искривились невеселой улыбкой.

Беренис слушала его с самым невозмутимым видом, и по ее лицу нельзя было догадаться, что слова Каупервуда очень обрадовали ее, ибо она сама не раз об этом думала. У нее только чуть-чуть дрогнули уголки губ и в глазах мелькнуло удивленное выражение.

— Не знаю, — осторожно протянула она, — может, на свете и бывают такие молодые люди…

— Да ими хоть пруд пруди, — деловито продолжал Каупервуд. — Но, конечно, это должен быть американец. Эйлин терпеть не может иностранцев, ухаживателей иностранцев, я хочу сказать. Я только одно знаю: если мы хотим, чтобы у нас все шло мирно и нам с тобой можно было спокойно отправиться путешествовать, надо что-то придумать и как можно скорей.

— Мне как будто припоминается один такой человек, и, пожалуй, он мог бы подойти, — задумчиво промолвила Беренис. — Его зовут Брюс Толлифер. Он из виргинских и южно-каролинских Толлиферов. Ты, может быть, даже его знаешь.

— Нет, — отвечал он. — Но это действительно такой тип, какого я имею в виду?

— Очень красивый молодой человек, если ты это имеешь в виду, — продолжала Беренис. — Я с ним не знакома, видела его раз в Нью-Джерси у Денни Мур на теннисном корте. Эдгар Бонсиль тогда же и рассказал мне, что это жалкий паразит, что он всегда живет на содержании у какой-нибудь богатой женщины, ну вот, например, у Дении Мур.

Беренис рассмеялась и добавила:

— Мне кажется, Эдгар побаивался, как бы я не влюбилась в этого Толлифера. Он, правда, мне очень понравился, такой красивый!

И она посмотрела на Каупервуда и улыбнулась с таким видом, как если бы она только что вспомнила о существовании этого молодого человека.

— Стоит подумать! — заметил Каупервуд. — Его, наверно, прекрасно все знают в Нью-Йорке.

— Да, мне помнится, Эдгар говорил, что он часто встречает его на Уолл-стрите. Вряд ли он занимается какими-нибудь финансовыми делами, просто делает вид, что принадлежит к этим кругам. Наверно, чтобы произвести впечатление.

— Вот как! — воскликнул Каупервуд, очень довольный ее рассказом. — В таком случае я разыщу его без труда, хотя таких молодчиков много везде толчется. Да мне самому не раз приходилось с ними встречаться.

— По-моему, в этом есть что-то очень гадкое, — сказала Беренис. — Ужасно, что нам с тобой приходится говорить о таких вещах. И потом, если ты свяжешься с таким типом, какая у тебя может быть уверенность в том, что он не впутает Эйлин в какую-нибудь неприятность?..

— Но ведь я для нее же стараюсь, Беви, для ее пользы. Пойми это. Я просто хочу найти такого человека, который мог бы для нее сделать то, что ни она сама, ни я, ни даже мы с ней вместе не можем и не сумеем сделать.

Он замолчал и вопросительно посмотрел на Беренис. А она ответила ему грустным и несколько недоумевающим взглядом.

— Мне нужен человек, который взял бы на себя труд развлекать и занимать ее. И я готов заплатить за это. И щедро заплатить.

— Ну, хорошо, хорошо, посмотрим, — сказала Беренис и, как бы желая прекратить этот неприятный разговор, стала рассказывать о своих делах: — Я жду завтра маму; поезд приходит в час. Я уже сняла номер в гостинице в Брендингхэме. Да, я хотела еще поговорить с тобой относительно Ролфи.

— А что такое?

— Да он ни к чему не пригоден. Его никогда ничему не учили. Я думала, хорошо бы найти для него какое-нибудь дело.

— Ну, насчет этого ты можешь не беспокоиться. Я мигом пристрою его к кому-нибудь из моих компаньонов. Пусть приезжает сюда, и я направлю его к кому-нибудь в качестве секретаря. Скажу Китереджу, он ему напишет.

Беренис посмотрела на него долгим взглядом, растроганная его готовностью прийти ей на помощь и той легкостью, с какою он все разрешал.

— Пожалуйста, не считай меня неблагодарной, Фрэнк! Ты так добр ко мне.

8

В то самое время, когда Беренис рассказывала Каупервуду о Брюсе Толлифере, объект этого щекотливого разговора, красивый шалопай без гроша за душой, нежил свою уже несколько потрепанную плоть — вместилище весьма изменчивого и изобретательного духа — в одной из самых крошечных комнатушек меблированного пансиона миссис Сельмы Холл на Восточной пятьдесят третьей улице. Некогда это был весьма фешенебельный квартал в Нью-Йорке, но, зажатый со всех сторон тесными рядами мрачных коричневых зданий, он теперь обратился в один из самых захудалых. Во рту у Толлифера был отвратительный вкус после попойки и бессонной ночи, но под рукой у него, на расшатанном табурете, стояла бутылка виски, сифон с содовой водой и валялась растрепанная пачка папирос. Бок о бок с ним на откидной половине дивана лежала хорошенькая молодая актриса, которая делила с Толлифером свои доходы, свой кров и стол и все, чем она располагала на белом свете.

Оба они дремали, хотя время уже приближалось к одиннадцати. Но прошло несколько минут, и Розали Харриген открыла глаза. Окинув взглядом убогую комнатку с потемневшими обоями, на которых кое-где проступал их первоначальный палевый цвет, и стоявший в углу низенький туалетный столик с трехстворчатым зеркалом, и старый облупленный комод, она решила, что пора вставать и немедленно приниматься за уборку. На стульях, на полу, всюду были разбросаны разные интимные принадлежности дамского и мужского туалета. Тут же в комнате был отведен уголок для кухни и умывальника. Направо от табурета стоял письменный столик, — сюда Розали подавала еду, если им случалось перекусить у себя дома.

Розали даже и в своем затрепанном халатике была несомненно обольстительна. Черные вьющиеся, пышно рассыпающиеся по плечам волосы, маленькое беленькое личико с небольшими, но пытливыми темными глазками, яркие губы, чуть-чуть вздернутый носик, грациозная, с округлыми формами соблазнительная фигурка — все это вместе пока еще удерживало в плену непостоянного, беспутного красавца Толлифера.

«Пожалуй, сейчас приготовить ему стакан виски с содой и дать закурить?

— поспешно прибирая комнату, рассуждала сама с собой Розали. — А потом, если он захочет, сварить кофе и пару яиц, что ли… Но если он вот так будет притворяться спящим и не замечать ее, может быть ей лучше поскорей одеться и уйти на репетицию; как раз к двенадцати можно поспеть. А потом уж, вернувшись домой, можно спокойно сидеть и ждать, когда он соизволит глаза открыть». Розали была без памяти влюблена.

Дамский угодник по природе, Толлифер в высшей степени прохладно принимал эти нежные заботы о своей персоне. Ну что это ему, Толлиферу — отпрыску тех самых знаменитых виргинских и южно-каролинских Толлиферов! Ведь он мог бы вращаться в самых изысканных, в самых великосветских кругах! Да только беда была в том, что если бы не Розали или еще какая-нибудь такая же взбалмошная девчонка, он бы совсем пропал, спился, увяз в-долгах. Но так или иначе, несмотря на все свои недостатки, Толлифер в глазах женщин обладал несомненным притягательным свойством, это был сущий магнит для женских сердец. Тем не менее после двадцати с лишним лет бесчисленных романтических приключений ему так и не удалось сделать то, что называется выгодной партией. И вот поэтому-то, когда ему теперь попадалась влюбленная жертва, он обращался с нею резко, насмешливо, пренебрежительно и повелевал ею как хотел.

Толлифер был южанин; предки его, крупные землевладельцы, занимали когда-то видное общественное положение. В Чарльстоне поныне сохранилась чудесная старинная усадьба, в которой жили последние уцелевшие после Гражданской войны потомки этого некогда знатного рода. Они до сих пор берегли тысячные закладные и облигации займов, оставшиеся от времен Конфедерации и ныне не стоившие ни гроша. Брат Толлифера, Вэксфорд Толлифер, служил капитаном в армии. Брюса он считал бездельником и шалопаем. Другой брат перебрался с Юга на Запад и обосновался в Сан-Антонио, в Техасе. Он купил себе ферму, женился, обзавелся семьей и мало-помалу сколотил недурное состояние. Надежды Брюса пробиться в нью-йоркский свет казались ему сущим бредом. Ведь если бы Брюс в самом деле мог чего-нибудь добиться, — ну, скажем, заполучить в жены какую-нибудь богатую наследницу, — так почему же он не сделал этого много лет назад? Правда, имя его иной раз попадалось в газетах. И одно время даже пронесся слух, что он вот-вот женится на одной только что вылетевшей в свет богатенькой девице, но ведь это было десять лет назад, когда ему было всего двадцать восемь лет! И ведь из этого так ровно ничего и не получилось! С тех пор оба его брата, да и все другие родственники махнули на Брюса рукой. Пропащий человек! И большинство его знакомых и приятелей из нью-йоркского общества постепенно склонялись к тому же мнению. Уж слишком он падок на удовольствия, не умеет себя обуздать, не дорожит ни своим именем, ни репутацией. И теперь ему не на кого было рассчитывать, ни один из его бывших друзей не дал бы ему ни цента взаймы.

И однако многие из его бывших знакомых, и мужчины и женщины, и молодые и старые, встретив его где-нибудь случайно, когда он был в трезвом виде и прилично одет, смотрели на него с невольным участием и искренне жалели, что ему не удалось подцепить какую-нибудь богатую наследницу. Как приятно было бы встретиться с ним в порядочном обществе — такой обаятельный человек! У него был мягкий, певучий южный акцент и удивительно подкупающая улыбка.

С Розали Харриген он сошелся всего каких-нибудь два месяца тому назад и отнюдь не собирался тянуть эту канитель. Простая хористка, Розали зарабатывала едва тридцать пять долларов в неделю. Это была веселая, покладистая, добрая девушка, но Толлифер чувствовал, что ей не хватает настойчивости и поэтому она никогда не сделает карьеры. Только ее прельстительная фигурка, ее любовный пыл и страстная привязанность к нему и удерживали его до поры до времени.

И вот сейчас, поглядывая на его всклокоченную черную голову, на его небритый подбородок и такие красивые, тонко очерченные губы, Розали чувствовала, как сердце ее замирает от блаженства, — и вместе с тем ее охватывал мучительный, непреодолимый страх: его отнимут у нее, им завладеет другая, она не сумеет его удержать. Она знала: вот он сейчас проснется злой, будет кричать, командовать ею, посыплются ругательства, проклятия, а все-таки нет для нее большего счастья на свете, как сидеть вот здесь, возле него часами и хоть изредка провести рукой по его волосам.

А между тем сознание Толлифера с трудом выходило из сонного оцепенения и нехотя возвращалось к мрачной действительности повседневного бытия. Кроме тех денег, которые он может взять у Розали, у него больше нет ничего. А она ему, в сущности, уже порядком надоела. Вот если бы найти какую-нибудь богатую женщину, зажить на широкую ногу (пусть даже для этого пришлось бы жениться), он показал бы всем этим нью-йоркским выскочкам, которые глядят на него теперь сверху вниз, что значит быть Толлифером, Толлифером с деньгами!

Несколько лет тому назад, вскоре после своего приезда в Нью-Йорк, он сделал одну неудачную попытку похитить влюбленную в него без памяти девчонку, дочку богатых родителей. Родители успели помешать ему, спровадили ее за границу. История наделала много шума, имя его трепали в газетах, его называли «охотником за приданым» и предостерегали против него всех добропорядочных отцов и матерей, которые хотят видеть своих дочек в благополучном супружестве. И вот этот-то его промах, или неудача, а потом пьянство, карты, беспутная жизнь постепенно закрыли для него двери всех домов, в которые он так стремился проникнуть.

Проснувшись окончательно, Толлифер начал одеваться и сразу накинулся на Розали за то, что она вчера затащила его на эту вечеринку. Они были у ее друзей, где Толлифер, напившись, задирал и поносил всех присутствующих, так что те были рады от него отделаться.

— Этакое хамье, сброд какой-то! — кричал он. — Почему ты мне не сказала, что там будут эти газетные писаки? Актеришки твои хороши, а уж эта гнусная порода, ищейки подлые, которых притащила с собой твоя приятельница! Ничего гаже и вообразить себе нельзя!

— Да разве я знала, что они придут, Брюс! — оправдывалась бледная, расстроенная Розали, поджаривая на сковородке хлеб для кофе. — Я думала, на этой вечеринке будут только наши звезды.

— Звезды! Нашла тоже кого назвать звездами! Уж если это звезды, тогда я, значит, целое созвездие! (Это замечательное сравнение не дошло до Розали, бедняжка понятия не имела, о чем он говорит.) Потаскушки, вот они кто! Да ты-то, конечно, и керосиновую коптилку от звезды не отличишь.

Тут он, потянувшись, зевнул и снова подумал с досадой: когда же он наконец решится покончить со всем этим? Так опуститься! Жить на содержании у девчонок, которые еле-еле на хлеб себе зарабатывают, пьянствовать, играть в карты с их приятелями, не имея ни гроша в кармане…

— Нет, я больше не в состоянии это выносить! — вырвалось у него. — Хватит! Сил моих больше нет жить в этой дыре. Нет, это чересчур унизительно!

Он шагал взад и вперед по комнате, засунув руки в карманы, а Розали молча смотрела на него; у нее точно язык отнялся от страха.

— Ты слышишь, что я говорю! — злобно крикнул он. — Что ты стоишь, как кукла? Экие дуры бабы! То дерутся, как кошки, то слова от них не добьешься. Боже мой! Если бы мне только посчастливилось найти женщину, у которой была бы хоть-капля здравого смысла! Я бы… я бы…

Розали подняла на него глаза. Губы ее задрожали в жалкой улыбке.

— Ну и что бы ты тогда сделал? — тихо спросила она.

— Я бы от нее не ушел… Может быть, даже и полюбил бы ее. Ах, черт! Ну что говорить! Вот я торчу здесь, в этой дыре… Спрашивается, чего ради? Мне здесь совсем не место. Да, я хочу вернуться на свое место. И вернусь. Пора нам с тобой расстаться. Ничего не поделаешь. Не могу я так больше жить! Не могу!

И с этими словами он подошел к вешалке, схватил шляпу, пальто и ринулся к двери. Но Розали успела перехватить его и, бросившись к нему на грудь, прижалась щекой к его лицу.

— Не уходи, Брюс! Прошу тебя! — всхлипывала она. — Ну что я такого сделала? Неужели ты меня совсем разлюбил? Ведь я для тебя на все, на все готова. Я ничего от тебя не прошу. Не уходи, Брюс, милый, ну пожалуйста! Скажи мне — ведь правда, ты не уйдешь?

Но Толлифер грубо отпихнул ее и вырвался из ее объятий.

— Перестань реветь, Розали, перестань сейчас же! — прикрикнул он на нее. — Ты знаешь, я этого терпеть не могу! Меня этим не удержишь. Я ухожу, потому что мне надо уйти.

Он толкнул дверь, но Розали опять бросилась к нему и стала перед ним на пороге.

— Ты не можешь так уйти! — вскричала она. — Останься, ради бога, умоляю тебя! Послушай меня, Брюс, вернись! Я все, все для тебя сделаю, обещаю тебе. Достану еще денег; наймусь на другую работу. Я знаю, меня возьмут. Мы переедем на другую квартиру. Я все устрою, Брюс! Ну, пойдем, пожалуйста, прошу тебя!. Не гляди на меня так сердито. Если ты меня бросишь, я сейчас же покончу с собой.

Но Толлифер на этот раз был неумолим.

— Перестань, Рози. Не будь дурой. Ничего ты не покончишь с собой. И сама это отлично знаешь. Возьми себя в руки. Успокойся, я приду к тебе попозже, вечером, или, может быть, завтра. Но я должен найти себе какое-то дело, вот и все. Понятно тебе?

Розали вдруг как-то сразу обессилела. Она почувствовала, что ничего сделать нельзя; все равно уйдет, этого не миновать. Его теперь ничем не удержишь.

— Не уходи, Брюс! — в отчаянии твердила она, прижимаясь к нему всем телом. — Я тебя не пущу! не пущу! не пущу! Ты не можешь вот так: взять и уйти!

— Не могу? — засмеялся он. — А ну посмотрим!

Он оттолкнул ее и, переступив порог, быстро пошел вниз по лестнице. Розали, глядя перед собой невидящими глазами, стояла не двигаясь и с ужасом дожидалась, как хлопнет внизу, закрывшись за ним, тяжелая входная дверь. Потом она, как-то вся съежившись, повернулась, вошла в комнату и, затворив за собой дверь, уткнулась в нее, закрыла лицо руками и зарыдала.

Ей пора было уже отправляться на репетицию. Но она даже не могла и подумать об этом. Все равно теперь, жить не для чего: все кончено… Вот разве только что он, может быть, еще вернется?.. Ведь должен же он прийти за своими вещами…

9

Толлифер уже давно подумывал пристроиться агентом в какой-нибудь крупной маклерской фирме или в нотариальной конторе, ведающей опекой и делами богатых вдов и наследниц. Однако осуществить это было не так-то легко, ибо он совершенно оторвался от этого круга пронырливых молодых людей, которые не только соприкасались с лучшим нью-йоркским обществом, но и процветали в нем, пользуясь всеми его благами. Такие люди были мало того что полезны, но иной раз просто необходимы богатым дамам, мечтающим занять положение в обществе, однако не имеющим для этого никаких связей, а также перезрелым девицам, которые, несмотря на солидный возраст, все еще мечтали блистать в свете.

Для такого рода деятельности требовалось немало: хорошее американское происхождение, приятная внешность, светский лоск, обширная эрудиция по части всякого спорта — гонок на яхтах, скачек, тенниса, поло, верховой езды и езды в экипаже, а также по части таких развлечений, как опера, театры и всякого рода зрелища. Эти люди ездили с богачами в Париж, Биарриц, Монте-Карло, Ниццу, Швейцарию, Ньюпорт, на Палм-Бич, для них были открыты все двери — и тайных притонов на юге и разных аристократических клубов. В Нью-Йорке они подвизались главным образом в шикарных ресторанах, в опере, где неизменно красовались в ложах бенуара, и в других театрах. Разумеется, они должны были безупречно одеваться, соблюдать все правила этикета, обладать ловкостью и уменьем доставать лучшие места на скачки, на теннисные и футбольные матчи и на все модные премьеры. Желательно было, чтобы они могли составить партию в карты и посвятить в правила и тонкости игры неопытного партнера, а при случае дать полезный совет и по части дамских нарядов, ювелирных изделий и убранства комнат. Но самое главное, они должны были заботиться о том, чтобы имена их патронесс как можно чаще появлялись на страницах газет в отделе светской хроники.

Такого рода многосторонняя деятельность обычно вознаграждалась, и в этом, собственно, не было ничего предосудительного, ибо полезным молодым людям приходилось делать немалые усилия, а иной раз даже и жертвовать собой: они должны были противостоять всяческим искушениям и соблазнам юности, поскольку услуги их требовались главным образом стареющим дамам, таким, которые, подобно Эйлин, страшились остаться в одиночестве и изнывали от скуки, не зная куда себя девать.

Толлифер потрудился на этом поприще немало лет, но на тридцать втором году своей жизни почувствовал, что ему это начинает надоедать. И он стал отлынивать понемножку. Скука, отвращение все чаще толкали его в объятья какой-нибудь юной эстрадной красотки, которая бескорыстно дарила его настоящей пылкой любовью, или заставляли искать забвенья в пьянстве. Но сейчас он опять подумывал вернуться в эти рестораны, бары, роскошные отели и прочие злачные места, где толкутся богатые люди, на которых у него только и оставалась надежда. Он возьмет себя в руки на этот раз, бросит пить; раздобудет немножко денег, может быть даже у Розали, приведет себя в надлежащий вид — и, конечно, ему подвернется случай проявить себя на светском поприще.

И вот тогда… тогда пусть посмотрят!

10

Эйлин томилась в Нью-йорке и тщетно ломала себе голову, стараясь придумать, как бы устроить свою жизнь так, чтобы не пропадать от скуки. Хотя особняк Каупервуда — дворец, как его теперь называли, — был одним из самых красивых и роскошных домов во всем Нью-Йорке, для Эйлин он был все равно что пустая скорлупа, вернее могила — могила ее любви и ее светских успехов.

Теперь-то она хорошо понимала, сколько зла причинила она первой жене Каупервуда и его детям. В то время она, конечно, не представляла себе, каково приходилось бедной миссис Каупервуд. А вот теперь ей пришлось и самой этого отведать. Несмотря на то, что она пожертвовала ради Каупервуда и своими родными, и друзьями, и положением в обществе, и репутацией, — жизнь ее с ним разбита, и ничем этого не поправишь. Другие женщины, жестокие, безжалостные, отняли у нее Фрэнка и держатся за него не потому, что они его любят, а просто из-за его богатства, из-за его славы. А его, конечно, прельщает их молодость, красота, хотя всего каких-нибудь два-три года тому назад разве они могли бы сравниться с ней, с Эйлин! Но все равно

— она не отпустит его! Никогда! Ни одна из этих женщин не будет называться миссис Фрэнк Алджернон Каупервуд! Она связана с ним нерасторжимыми узами любви, брака — и этого у нее никто никогда не отнимет. Он никогда не осмелится открыто порвать с ней или возбудить дело о разводе. Слишком много она о нем знает, да и другие тоже, и уж во всяком случае она позаботится, чтобы все узнали, если только он когда-нибудь сделает попытку разойтись с ней. Она не забыла, как он тогда откровенно заявил ей, что любит эту хорошенькую девчонку Беренис Флеминг. Где-то она теперь, интересно? Может быть, с ним! Но она никогда не будет его женой. Никогда!

Но какое ужасное одиночество! Этот роскошный дом, эти громадные комнаты с мраморными полами, лепные потолки, увешанные картинами стены, двери, украшенные резьбой! И эти слуги, — как знать, может быть, они только для того и наняты, чтобы шпионить за ней. И так день за днем, не знаешь, как убить время, не к кому пойти и к себе некого позвать. Обитатели всех этих пышных особняков, красующихся по соседству, не изволят даже и замечать ни ее, ни Каупервуда, невзирая на все их богатство!

Около нее вертелось несколько поклонников, которых она еле-еле терпела, да изредка появлялся кто-нибудь из родственников, в том числе два ее брата, жившие в Филадельфии. Это были люди старинного склада, очень религиозные; оба они были хорошо обеспечены и занимали видное общественное положение; их жены и дети не одобряли поведения Эйлин, поэтому и братья редко навещали ее. Обычно они приезжали к обеду или к завтраку и даже случалось иной раз оставались переночевать, когда дела задерживали их в Нью-Йорке, но никогда никто из домашних не бывал с ними. А затем они снова исчезали надолго. Эйлин отлично понимала, как они к ней относятся, и они также хорошо знали, что ей это известно.

Никаких сколько-нибудь интересных знакомых у нее не было. От времени до времени собиралась какая-нибудь шумная компания — актеры и с ними какие-то распущенные молодые люди; они приходили, конечно, главным образом для того, чтобы покутить на ее счет, а ухаживать предпочитали за молоденькими девчонками. Да разве могла бы она после Каупервуда влюбиться в кого-нибудь из этих ничтожеств, жалких искателей приключений? Поддаться минутному влечению — да. После долгих часов одиночества и мучительных мыслей, стоит ей выпить несколько бокалов вина, она способна броситься в объятья кому угодно, лишь бы забыться, чувствуя себя желанной, слушая нежную любовную болтовню. Ах, это одиночество! Старость! Пустая жизнь, из которой безвозвратно ушло все, что когда-то ее наполняло и красило!

Какая насмешка — этот великолепный дворец, со всеми этими картинными галереями, скульптурами, гобеленами. А Каупервуд, ее муж, так редко заглядывает теперь. А когда он здесь, как он осторожен и холоден, хотя и разыгрывает перед слугами заботливого супруга. А они пресмыкаются перед ним, потому что ведь он здесь хозяин, он распоряжается всем и все подчиняются ему. Когда же она, не выдержав, пыталась высказать ему свое негодование, он сразу становился таким предупредительным, вкрадчивым, так ласково гладил ее по руке и говорил: «Послушай, Эйлин! Ты не должна забывать: ты всегда была и будешь миссис Фрэнк Каупервуд. А следовательно, ты должна помнить наш уговор». И если она в негодовании начинала кричать или выбегала из комнаты, вся в слезах, с трясущимися губами, он шел следом за ней и уговаривал так мягко и убедительно, что она в конце концов соглашалась на все. А когда ему этого не удавалось добиться, он присылал ей цветы, предлагал ей пойти с ним вечером в оперу — и против этого она никак не могла устоять, а он пользовался ее слабостью и тщеславием. Потому что появляться с ним на людях — это все-таки означало, что она, как-никак, его жена, хозяйка его дома.

11

Де Сото Сиппенс отправился в Лондон, прихватив с собой нескольких расторопных помощников. Он снял дом в Найтсбридже и, оглядевшись, начал осторожно собирать разные сведения и данные, которые, по его мнению, могли пригодиться для Каупервуда.

Он сразу же сделал одно весьма ценное открытие, касающееся двух старых подземных лондонских линий — Метрополитен и Районной: эти линии образовывали собою большую петлю — обстоятельство, которым так выгодно для себя воспользовался Каупервуд при постройке городской уличной сети в Чикаго и которое нанесло такой ущерб его конкурентам и заставило их ополчиться против него. Эти лондонские линии первой подземной железной дороги в мире, очень скверно оборудованные и до сих пор пользующиеся паровой тягой, фактически охватывали и включали в свою сеть все главные деловые центры. Таким образом, они представляли собой ключ ко всей сети подземных железных дорог в Лондоне. Они шли параллельно друг другу примерно на расстоянии мили, смыкаясь концами, чтобы поезда той и другой линии могли совершать сквозные рейсы, и обслуживали весь район, начиная с Кэнсингтона и Пэдингтонского вокзала на западе, вплоть до Олдгэйта близ Английского банка на востоке. Таким образом, все главные улицы, деловой центр, кварталы, где находились магазины, театры, самые крупные и роскошные отели, вокзалы и здания парламента — все было охвачено этими линиями.

Сиппенс очень быстро выяснил, что эти линии при существующем ныне скверном оборудовании и неумелой эксплуатации едва окупают расходы на их содержание, но что их безусловно можно сделать гораздо более доходными, ибо, если не считать омнибусов, никакого иного удобного сообщения между всеми этими районами не было.

Устаревшая система паровой тяги на подземных железных дорогах вызывала все больше и больше неудовольствия у публики; мало того, в среде молодых финансистов, интересующихся строительством подземки, явно наблюдалось стремление переоборудовать линии, пустить электрические поезда, словом, поставить дело на современную ногу. Одним из наиболее влиятельных лиц в этом небольшом меньшинстве был некий лорд Стэйн, крупный акционер Районной подземной дороги и весьма видная фигура в высшем лондонском свете. Сиппенс слышал о нем еще от Каупервуда.

Получив от Сиппенса длинное письмо с подробным изложением всех интересующих его обстоятельств и ясно представив себе положение вещей, Каупервуд воодушевился. Эта возможность использовать центральную петлю, если взяться за дело сейчас же и получить концессию или акты на постройку веток, даст ему как раз то, о чем он мечтал, — сосредоточит в его руках управление сетью и тем самым обеспечит ему руководство всей будущей системой подземных дорог.

Однако, если не вывернуть собственные карманы, откуда он достанет такую сумму наличными? Ведь в это дело надо вогнать не меньше ста миллионов долларов. Вряд ли он может сейчас кого-нибудь увлечь своей идеей и получить таким образом финансовую поддержку, тем более что ныне действующие лондонские линии едва окупают себя. Отважиться на такое предприятие в настоящий момент, конечно, дело крайне рискованное. Тут надо все предусмотреть и прежде всего пустить в ход очень умелую, ловко состряпанную и широко поставленную рекламу, которая представила бы его в самом выгодном свете.

Каупервуд мысленно перебирал в памяти всех крупных американских капиталистов, все их учреждения и банки — в особенности на Востоке, — где он, опираясь на свои прежние сделки, мог бы пощупать почву. Им надо внушить, что он на этом деле стремится получить отнюдь не какие-то чрезмерные прибыли, а доверие и признание. Потому что Беренис, конечно, права: это последнее и самое крупное из всех его финансовых предприятий, — если, разумеется, из этого что-нибудь выйдет! — несомненно должно носить более благопристойный характер, чем все его прежние авантюры, оно должно помочь ему загладить все его старые грехи и мошенничества.

В глубине души он, признаться, не собирался совсем отказываться от тех трюков, к которым он прибегал при организации и захвате городской железнодорожной сети. А так как его приемы были, конечно, не так широко известны в Англии, как у него на родине, он более чем когда-либо рассчитывал на возможность учредить несколько акционерных компаний — для каждого отдельного участка, для каждой ветки вновь проектируемой или требующей переоборудования подземной сети; доверчивая публика все равно бросится покупать эти «разводненные» акции. Так только и можно делать дела! Публике всегда можно всучить что угодно, если только внушить ей, что дело сулит верный и постоянный доход. Все, конечно, зависит от репутации, солидности и рентабельности предприятия, — качества, которые достигаются при помощи надлежащих связей. Решив теперь же предпринять кой-какие шаги, Каупервуд послал телеграмму Сиппенсу с изъявлением благодарности и приказом оставаться в Лондоне впредь до дальнейших его распоряжений.

Между тем к Беренис приехала мать, и они временно обосновались в Чикаго по-семейному. Беренис и Каупервуд, каждый по-своему, посвятили ее в последнее знаменательное событие, которое должно было сблизить всех троих и произвести переворот в их жизни. Хотя миссис Картер, разумеется, и всплакнула немножко после объяснения с Беренис, сокрушаясь, как всегда, о своем прошлом, которое, как она не без основания полагала, было главной причиной, толкнувшей ее дочь на такой рискованный шаг, — однако она была вовсе не так уж убита этим, как ей казалось в минуты угрызений совести. Ведь Каупервуд все-таки видный, влиятельный человек, а кроме того, он сам сказал ей, что Беренис не только получит по завещанию значительную часть его капитала, но, если Эйлин умрет или если она когда-нибудь согласится дать ему развод, он безусловно женится на Беренис. А пока пусть все остается по-прежнему: он друг миссис Картер и опекун ее дочери. И что бы там ни случилось, какие бы сплетни ни возникали на их счет, это всегда будет их единственным оправданием. Конечно, не следует слишком часто появляться вместе на людях и вообще надо стараться держать себя так, чтобы не вызывать никаких подозрений. Что бы они с Беренис ни задумали, это будет их частным делом, но они никогда не будут путешествовать в одном поезде или на одном пароходе, ни останавливаться в одном отеле.

В Лондоне все, конечно, будет значительно проще; а если к тому же все сложится хорошо и удастся связаться кой с кем из высоких финансовых кругов, тогда можно будет с помощью Беренис и ее матери принимать этих финансовых магнатов и расположенных к нему дельцов у себя дома, ибо Каупервуд считал, что миссис Картер сумеет создать такую домашнюю обстановку, которая будет вполне соответствовать положению почтенной богатой вдовы путешествующей со своей дочерью.

Беренис — а ведь она, в сущности, и придумала все — очень увлеклась этой затеей. И даже миссис Картер, забыв о том, что Каупервуд только что казался ей безжалостным эгоистом, который никогда не поступится ничем и думает только о своих личных удобствах, слушая его, почти готова была поверить, что все устраивается как нельзя лучше. Беренис очень деловито сообщила ей о своих новых взаимоотношениях с Каупервудом.

— Я очень люблю Фрэнка, мама, — сказала она. — И я хочу жить с ним, насколько это, конечно, возможно. Он никогда не пытался склонить меня к этому — ты знаешь. Я пришла к нему сама, и сама предложила. Мне, видишь ли, уже давно казалось, что это как-то нечестно — с тех самых пор, как ты мне призналась, что мы живем на его деньги. Ну, как же так — все брать и ничего не давать взамен? А потом я оказалась такой же трусихой, как когда-то была ты, слишком избалованной и неприспособленной, чтобы решиться жить, не имея никаких средств к существованию, — а ведь так бы оно и было, если бы он нас оставил.

— Ах, я знаю, ты права, Беви! — жалобным тоном перебила ее мать. — Пожалуйста, не обвиняй меня, я и без того мучусь этим беспрестанно. Прошу тебя, не упрекай! Ведь я всегда думала только об одном — о твоем будущем.

— Ну, полно, мама. Успокойся! — смягчившись, утешала ее Беренис, которая все-таки любила свою мать и прощала ей все ее заблуждения и безрассудства. Правда, когда Беренис была еще девчонкой, школьницей, она несколько свысока относилась к своей матери, к ее рассуждениям и вкусам; но, узнав все, она стала смотреть на нее совсем другими глазами; не то чтобы она совсем оправдывала мать, нет, но она прощала и жалела ее. Теперь она уже не разговаривала с ней пренебрежительно-снисходительным тоном, а, наоборот, старалась быть ласковой, внимательной, словно желая утешить ее, заставить забыть все обиды, которые выпали на ее долю.

Поэтому и сейчас, стараясь успокоить мать, Беренис говорила с ней ласково и мягко.

— Ты вспомни, мама, — продолжала она, — ведь я все-таки пыталась пробиться собственными силами и очень быстро поняла, что я просто не гожусь для этого, что мне не преодолеть тех препятствий, с которыми я неизбежно должна столкнуться. Меня чересчур холили, берегли. И я в этом не виню ни тебя, ни Фрэнка. Но какая у меня может быть будущность, особенно здесь, в нашей стране? Поэтому я и решилась, и, по-моему, это лучшее, что я могла сделать, — соединить свою жизнь с жизнью Фрэнка, потому что это единственный человек, который может мне помочь по-настоящему.

Миссис Картер, соглашаясь, кивала головой и смотрела на Беренис с грустной улыбкой. Она знала, что ей ничего другого не остается, как подчиняться всему, что ни вздумает Беренис. У нее нет собственной жизни, нет и не может быть никаких средств к существованию — она целиком зависит от своей дочери и Каупервуда.

12

Спустя некоторое время после того как все было переговорено и достигнуто полное взаимопонимание и согласие, Каупервуд и Беренис с матерью отправились в Нью-Йорк. Дамы поехали вперед, а следом за ними дня через два выехал и Каупервуд. В Нью-Йорке он намеревался пощупать почву и выяснить, кто среди американских предпринимателей мог бы заинтересоваться крупным капиталовложением, а кроме того, предполагал связаться с какой-нибудь международной маклерской фирмой, которая позаботилась бы о том, чтобы эти лондонские дельцы с их предложением насчет линии Чэринг-Кросс снова обратились к нему; для него важно было, чтобы никто не был осведомлен, что он интересуется этим.

Конечно, у него были и свои нью-йоркские и лондонские маклеры и комиссионеры: Джеркинс, Клурфейн и Рэндолф, но в таком важном и многообещающем деле он не мог на них вполне положиться. Джеркинс, главная фигура в американском отделении фирмы, хоть и очень ловкий и весьма полезный субъект, слишком уж заботился о собственных интересах, а кроме того, не всегда умел держать язык за зубами. Однако обращаться в незнакомую маклерскую контору тоже было небезопасно. Могло, пожалуй, выйти еще хуже. В конце концов он решил, что самое разумное — подослать какого-нибудь верного человека к Джеркинсу и намекнуть ему, что недурно было бы, если бы Гривс и Хэншоу попытались еще раз обратиться к Каупервуду.

И тут он вспомнил, что среди рекомендательных писем, которые Гривс и Хэншоу вручили ему при первом свидании, было письмо от некоего Рафаэля Коула, когда-то довольно крупного нью-йоркского банкира, который теперь отошел от дел. Несколько лет тому назад Коул пытался заинтересовать его нью-йоркским транспортом, но Каупервуд в то время был так поглощен своими делами, что не имел возможности подумать об этом предложении. Тем не менее у него сохранились дружеские отношения с Коулом, и тот впоследствии вошел пайщиком в кое-какие из его чикагских предприятий.

Хорошо бы привлечь Коула с его капиталом к этому лондонскому предприятию, да, пожалуй, через него можно будет подтолкнуть и Джеркинса и заставить тем самым Гривса и Хэншоу повторить свое предложение. Он решил пригласить Коула пообедать к себе на Пятую авеню, кстати и Эйлин представится случай выступить в роли хозяйки. Таким образом, он и Эйлин доставит удовольствие и на Коула произведет впечатление примерного супруга

— Коул человек респектабельный, строгих правил. Ведь для того чтобы преуспеть в этой лондонской затее, нужно непременно заранее создать такой респектабельный фон, чтобы предупредить всяческие нападки. Вот и Беренис тоже перед самым отъездом в Нью-Йорк сказала ему: «Не забудь, Фрэнк, чем больше ты будешь проявлять внимания и предупредительности к Эйлин на людях, тем лучше будет для всех нас!..» И она так посмотрела на него своими невозмутимыми синими глазами, что ему показалось, словно в этом взоре скрывается вся извечная женская мудрость.

Поэтому по дороге в Нью-Йорк Каупервуд, помня наставления Беренис, послал Эйлин телеграмму, извещая ее о приезде. И тут же в связи с Эйлин он вспомнило некоем Эдварде Бингхэме, агенте по распространению акций, который когда-то часто к нему наведывался, — у него обширный круг знакомых, и, наверно, через него можно будет раздобыть кой-какие сведения об этом субъекте Толлифере.

Таким образом, составив себе дорогой полную программу действий и приехав в Нью-Йорк, Каупервуд прежде всего позвонил Беренис, на Парк авеню, в тот самый особняк, который он когда-то подарил для нее ее матери. Условившись, что он приедет попозже, он позвонил Коулу, а затем к себе в контору, в отель «Нэзерлэндс», где, справившись о разных делах, узнал между прочим, что Бингхэм уже интересовался, когда ему можно будет повидать Каупервуда. Вслед за этим он отправился к себе домой в весьма приподнятом настроении. Теперь это был совсем не тот человек, которого видела Эйлин несколько месяцев тому назад.

Когда он вошел к ней в спальню, она сразу по его походке, по его глазам почувствовала, что он чем-то очень доволен и готовит ей приятный сюрприз.

— Ну, как ты тут поживаешь, моя дорогая? — приветствовал он ее таким дружелюбным тоном, какого она уж давно от него не слышала. — Надеюсь, ты получила мою телеграмму?

— Да… — спокойно, но в то же время несколько насторожившись, отвечала Эйлин. И тут же украдкой поглядела на него с любопытством, ибо в ее чувстве к Каупервуду было столько же любви, сколько и ненависти.

— А! Детективные романы почитываешь! — шутливо заметил он, заглядывая в книжку на столике у ее кровати и мысленно сравнивая ее ограниченные интересы с кругозором Беренис.

— Да! — с раздражением отрезала Эйлин. — А по-твоему, мне что читать? Библию? Или, может, твои балансовые отчеты? Или каталоги музейные?

Она была возмущена и оскорблена до глубины души: за все время своих чикагских передряг он не удосужился написать ей ни слова.

— Сказать тебе по правде, дорогая, — продолжал он все так же мягко и невозмутимо, — я столько раз собирался написать тебе, но просто руки не поднимались, до такой степени я был всем этим замучен. Я правду тебе говорю. А потом я думал, ты ведь читаешь газеты. Ну а там все это со всеми подробностями было расписано. Да! Я получил твою телеграмму. И очень был тронут. Чрезвычайно. Мне казалось, что я ответил. Я хорошо помню, что собирался ответить.

Он говорил о сочувственной и ободряющей телеграмме Эйлин, телеграмме, которую она послала ему на другой день после его скандального провала с концессией.

— Очень хорошо, — сухо перебила Эйлин. — Допустим, ты собирался, ну что еще ты можешь сказать? — Было одиннадцать утра, а она только принималась за свой туалет.

Он обратил внимание на ее белоснежный кружевной капот — это был ее излюбленный цвет, он так хорошо оттенял ее пышные рыжие волосы, которыми Каупервуд когда-то восхищался. Он заметил, что она густо напудрена. И с грустью подумал, что ей без этого теперь уж нельзя обойтись и что ей, наверно, это еще более грустно. Время! время! Это его безостановочная разрушительная работа. Она стареет, стареет, стареет! И она ничего не может сделать, только огорчаться, потому что она прекрасно знает, как он ненавидит эти страшные признаки старости у женщин, хотя он никогда не говорил ей об этом и даже делал вид, что не замечает их.

Ему было ужасно жаль ее, и он старался говорить с ней поласковей. Глядя на нее, он думал, что ведь Беренис, в сущности, относится к ней без всяких предрассудков, так почему бы ему не поддержать видимость примирения с Эйлин и не повезти ее за границу. Конечно, не обязательно, чтобы она ехала с ним, но примерно в это же время, так, чтобы создалось впечатление, что его супружеская жизнь течет вполне благополучно. Ну, пусть даже она и поедет с ним, на одном пароходе, — может быть, к тому времени удастся заполучить этого Толлифера или еще кого-нибудь и в какой-то мере сбыть ее с рук. И, пожалуй, было бы даже желательно, чтобы этот человек, который возьмется развлекать ее, был бы при ней не только здесь, но и последовал за ней за границу, чтобы она там не мешала ему с Беренис.

— А что ты сегодня думаешь делать вечером? — любезно осведомился он.

— Ничего особенного, — холодно ответила она, чувствуя по его вкрадчивому тону, что он чего-то от нее домогается, но чего именно, она не могла догадаться. — А ты что, думаешь здесь пожить некоторое время?

— Да, поживу немножко. Во всяком случае буду наезжать. У меня тут кое-какие планы. Может быть, мне придется съездить за границу ненадолго; я вот и хотел с тобой об этом поговорить.

Он замолчал, не зная, как продолжать этот разговор. Все это было так сложно и трудно.

— И потом, мне, может быть, придется кой-кого пригласить к себе, пока я здесь, и я бы хотел, чтобы ты мне помогла принять гостей. Ты ничего не имеешь против?

— Нет, — коротко отвечала она, чувствуя, что все это не имеет никакого отношения к ней лично. Мысли его где-то далеко, он вовсе не думает о ней,

— даже и сейчас, после того как они столько времени не виделись. И вдруг ее охватила страшная, усталость, — что толку говорить с ним, упрекать его.

— Может быть, мы бы пошли сегодня вечером в оперу? — спросил он.

— Ну что ж. Если ты хочешь… — Как бы то ни было, а все-таки это утешение, что вот он, хоть и ненадолго, здесь, с нею.

— Конечно, хочу… И именно с тобой! — отвечал он. — В конце концов, ведь ты моя жена. И ты здесь хозяйка. И как бы ты ко мне ни относилась, мы все-таки должны держать себя так, чтобы люди думали, что у нас все благополучно. Повредить это никому из нас не повредит. А помочь может обоим. Видишь ли. Эйлин, — дружески продолжал он, — после всех этих историй в Чикаго мне теперь остается одно из двух: либо я должен бросить все дела в наших краях и удалиться на покой, что мне, по правде сказать, вовсе не улыбается, либо мне надо попробовать заняться чем-то совсем в другом роде и где-нибудь подальше отсюда. Мне, знаешь, что-то совсем не хочется умирать заживо.

— Это ты-то — умирать заживо? — глядя на него с изумлением, воскликнула Эйлин. — Действительно, похоже на тебя! По-моему, ты любого мертвеца на ноги поставишь! Вот тоже выдумал!

Каупервуд улыбнулся.

— Ну, так или иначе, — продолжал он, — пока что я не вижу перед собой никаких возможностей. Единственное, о чем, может быть, стоило бы подумать, это предполагаемая постройка метрополитена в Париже, но это меня что-то не очень привлекает, — и затем…

Тут он замолчал и задумался. А Эйлин смотрела на него не сводя глаз, стараясь по его лицу догадаться, правду он говорит или…

— …и нечто в этом же роде в Лондоне… Так вот я и думаю: хорошо бы туда поехать да посмотреть на месте, как у них там обстоит дело с подземкой.

Не успел он еще договорить, как Эйлин, сама не зная почему, — может быть, тут было нечто вроде внушения или гипноза, — внезапно оживилась и просияла, словно почувствовав что-то неожиданно интересное для себя.

— Ну что ж! — сказала она. — Мне кажется, это довольно заманчивая перспектива. Но если ты действительно собираешься заняться новым делом, надеюсь, на этот раз ты постараешься оградить себя заранее от всяких неприятностей и скандалов. А то ведь, за что бы ты ни взялся, сейчас же впутываешься в какую-нибудь ужасную историю, — то ли ты сам их заводишь, то ли они возникают сами собой.

— Н-да, — продолжал Каупервуд, не обращая внимания на ее последние слова, — так вот я думаю, если мне ничего более заманчивого не подвернется, я, пожалуй, попробую пощупать почву в Лондоне. Одно только неприятно: я слышал, что англичане очень недоброжелательно относятся ко всяким американским предприятиям. А если это так, то вряд ли мне удастся там зацепиться, особенно после этого дурацкого скандала в Чикаго.

— Ну! Чикаго! — пренебрежительно воскликнула Эйлин, сразу готовая встать на защиту Каупервуда. — Стоит на это обращать внимание! Да всякий здравомыслящий человек прекрасно знает, что эти чикагские дельцы сущие шакалы, готовые разорвать кого угодно. По-моему, Лондон — самое подходящее место, если ты действительно думаешь взяться за что-то новое. Только ты непременно должен обо всем договориться заранее, чтобы не было потом таких неожиданностей, как с этой концессией в Чикаго. Мне всегда казалось, Фрэнк, — продолжала Эйлин, решившись высказаться откровенно (не для того, чтобы подольститься к нему, а потому что ее долголетняя жизнь с-ним давала ей на это право), — что ты чересчур пренебрегаешь мнением других людей. Кто бы они ни были — неважно, — для тебя они просто не существуют! И вот отсюда-то и возникают все ссоры. И они у тебя всегда будут, если ты не пересилишь себя и не будешь повнимательнее к людям. Конечно, я не знаю, какие у тебя там планы, но я уверена, что если ты сейчас предпримешь какое-то новое дело и будешь хоть немного считаться с людьми, тебе с твоей изобретательностью, твоим уменьем убедить всякого, когда ты захочешь, нечего бояться никаких препятствий, ты можешь горы свернуть, вот что я тебе скажу.

И она замолчала, выжидая, что он ей на это ответит.

— Очень признателен тебе, — промолвил он. — Может быть, ты и права. Не знаю. Во всяком случае я всерьез подумываю об этой лондонской подземке.

Эйлин, чувствуя, что он уже несомненно что-то решил, заговорила снова:

— Конечно, что касается наших с тобой отношений, я прекрасно вижу, что я тебе совершенно не нужна, и не буду нужна, это дело конченное. И я это отлично знаю. Но я также хорошо знаю и чувствую, что я все-таки что-то значила в твоей жизни, и хотя бы из-за одного этого — вспомнить только, что мне пришлось перенести с тобой в Филадельфии и в Чикаго! — ты не можешь так просто выкинуть меня вон, выбросить, как какую-то ненужную рухлядь. Это было бы слишком несправедливо! И вряд ли ты от этого что-нибудь выиграл бы. Я всегда считала и считаю, что хотя бы для виду ты должен относиться ко мне прилично. Разве ты не мог бы оказывать мне хоть немножко внимания и не оставлять меня здесь в полном одиночестве? Подумать только, день за днем совершенно одна, а от тебя целые недели, месяцы ни слова, ни одного письма…

И тут он опять — в который раз — увидел, как глаза ее наливаются слезами и она, задыхаясь, стискивает губы, стараясь подавить рыданья. Она отвернулась, не в силах больше говорить. И в ту же минуту Каупервуд понял: Эйлин готова пойти на уступки, — ведь это то, о чем он мечтал с тех самых пор, как к нему пришла Беренис. Да, несомненно. Эйлин сдается, но на каких условиях с ней можно будет сговориться, это он еще не совсем ясно себе представлял.

— Мне сейчас надо подыскать для себя не только новое поле деятельности,

— сказал он, — но и найти для этого капитал… Поэтому я и думаю пожить здесь некоторое время, возобновить кой-какие связи; и для меня важно, чтобы люди видели, что у нас с тобой все идет мирно, как полагается. Это произведет хорошее впечатление. Ты знаешь, было время, когда я серьезно подумывал о разводе. Но если ты в самом деле способна поставить крест на наших с тобой прежних отношениях, которые все равно не вернешь, и удовлетвориться тем, что я тебе предлагаю, и не пререкаться со мной из-за моей личной жизни, мае кажется, мы отлично могли бы с тобой поладить. Уверен, что могли бы. Я теперь уже не так молод, и если я даже и хочу сохранить за собой право распоряжаться своей личной жизнью, я, признаться, не вижу, чем, собственно, это мешает нам с тобой жить мирно; мы могли бы даже постараться сделать наши отношения лучше, чем они были до сих пор. Разве ты не согласна со мной?

И поскольку Эйлин ни о чем другом уж и мечтать не могла, как остаться до конца жизни его женой, и так как, несмотря на все его жестокосердие и бесчисленные измены, она всегда от всего сердца желала ему успеха в делах,

— она не задумываясь ответила:

— А что же мне остается, как не согласиться? У тебя все карты в руках. А у меня что? Скажи, что у меня есть?

И тут Каупервуд решился заговорить о путешествии. Он сказал, что если Эйлин хочется прокатиться с ним, он охотно возьмет ее с собой и даже ничего не будет иметь против заметок в прессе — пусть раззвонят повсюду о поездке супругов Каупервуд, но только, разумеется, Эйлин не должна настаивать на своих супружеских правах и вмешиваться в его личную жизнь.

— Ну что ж, если ты так на этом настаиваешь… Во всяком случае я ничего от этого не теряю, — холодно ответила Эйлин, а про себя подумала: а что, если он ее обманывает и за всем этим опять скрывается какая-то женщина, и скорей всего, эта девчонка Беренис Флеминг? Ах, если так… ну нет, тогда она ни на какие уступки не пойдет! Ни за что! Чтобы он с этой Беренис!.. Нет, нет, она никогда не допустит такого позора, чтобы он открыто связался с этой нахальной и хитрой выскочкой.

И в то время как Каупервуд поздравлял себя с таким быстрым успехом и радовался, что все так хорошо вышло, Эйлин тоже не без торжества думала о том, что она все-таки кое-что выиграла: как ни тяжело ей подавлять свои чувства, но чем больше будет Каупервуд оказывать ей публично внимания, тем очевиднее будет для всех, что он принадлежит ей, и тем больше она может гордиться этим, если не про себя, так на людях.

13

Заинтересовать Коула лондонским предприятием не стоило Каупервуду никакого труда. Посидели за обедом, выпили, поговорили — и Коул сам вызвался подтолкнуть это дело и надоумить Гривса и Хэншоу еще раз обратиться к Каупервуду. Лондон, по мнению Коула, для человека с широким размахом, такого, как Каупервуд, несомненно может предоставить гораздо больше возможностей, чем Чикаго. И он, конечно, не прочь вложить деньги в настоящее дело, если Каупервуду удастся отхватить концессию в Англии.

Каупервуд остался очень доволен и своим разговором с Эдвардом Бингхэмом; он узнал от него все, что ему было нужно, о Брюсе Толлифере.

— Толлиферу сейчас приходится очень туго, — рассказывал Бингхэм. — Когда-то это был человек с хорошими связями и деньги у него водились, а потом все растерял. Красивый был малый, и сейчас недурен собой, ну, конечно, уж не то, опустился. Попал в дурную компанию, спутался с какими-то темными личностями; карты, пьянство, — все прежние его знакомые и приятели давно отвернулись от него, махнули рукой.

Однако последнее время он, кажется, взялся за ум и как-то пытается выправиться. Живет сейчас один, в недорогом холостяцком пансионе «Альков» на Пятьдесят третьей улице. Появляется иногда в самых шикарных ресторанах. Наверно ищет случая как-то пристроиться — подцепить дамочку с деньгами, которая рада будет оплатить его услуги, — или поступить агентом в какую-нибудь маклерскую фирму, которая, принимая во внимание его прежние связи, может предложить ему приличное жалованье.

Это ироническое заключение Бингхэма заставило Каупервуда улыбнуться. Толлифер хочет пристроиться — а ему это как раз и на руку.

Каупервуд поблагодарил Бингхэма и после его ухода тотчас позвонил Толлиферу в «Альков». Сей джентльмен лежал полуодетый у себя в номере, в мрачном унынье, не зная, как убить время до пяти часов, когда можно будет снова пуститься в поход. Так называл он свои хожденья по ресторанам, клубам, театрам и барам, где он толкался теперь изо дня в день, изредка раскланиваясь с кем-нибудь из старых знакомых и всячески пытаясь возобновить прежние связи, а при случае завязать новые.

В окно глядел хмурый, серый февральский день. Часы только что пробили три. Толлифера позвали к телефону. Он лениво поднялся и, шаркая стоптанными ночными туфлями, всклокоченный, с папироской в зубах, нехотя сошел в вестибюль.

«Говорит Фрэнк Каупервуд…» — Толлифер весь как-то сразу подтянулся. Это имя так часто мелькало жирным шрифтом на страницах газет.

— Да, да! К вашим услугам, мистер Каупервуд! Чем я могу быть вам полезен? — с величайшей предупредительностью отвечал он, и в голосе его слышалась стремительная готовность сделать все, о чем бы его ни попросили.

— У меня к вам есть деловое предложение, которое, я думаю, вас заинтересует, мистер Толлифер. Я буду рад вас видеть, если вы заглянете ко мне в контору завтра в половине одиннадцатого. Могу я ждать вас к этому часу?

В голосе Каупервуда, как тотчас же отметил про себя Толлифер, не было того покровительственно-пренебрежительного оттенка, который неизменно проскальзывает у сильных мира сего в их отношениях с низшими, но в нем было что-то необыкновенно внушительное, властное. Толлифер, при всем своем исключительном самомнении, не мог не разволноваться, до такой степени он был заинтригован.

— Разумеется, мистер Каупервуд. Я буду совершенно точен, — ни секунды не раздумывая, отвечал он.

Что бы это такое могло быть?.. Наверно, срочное распространенье каких-нибудь акций? Да он с восторгом ухватится за такое дело. Сидя у себя в номере, Толлифер раздумывал об этом неожиданном телефонном звонке и старался припомнить, что он такое недавно читал про Каупервуда. Много о нем писали в газетах, целые столбцы; да, что-то насчет того, как чета Каупервудов пыталась втереться в высшее нью-йоркское общество и как у них это не вышло… в чем-то его там изобличили. Но мысли Толлифера сами собой возвращались к загадочному звонку, к тем необыкновенным возможностям и новым знакомствам, которые могут за ним воспоследовать, и его охватывало чувство радостного волнения и подъема. Он подходил к зеркалу и внимательно разглядывал свою физиономию и всего себя; затем открыл шкап и так же внимательно осмотрел свои костюмы. Побриться надо будет в парикмахерской, да кстати уж и костюм надо будет отдать почистить и отутюжить. Пожалуй, сегодня вечером уж не стоит выходить. Лучше отдохнуть хорошенько, чтобы завтра утром выглядеть посвежее.

В половине одиннадцатого он явился к Каупервуду в контору выбритый, выглаженный, освеженный, словом, такой, каким он уже давно не бывал. Ведь, может статься, это — поворот в жизни! Так по крайней мере он надеялся и именно с таким чувством вошел в кабинет и увидел перед собой великого человека, восседавшего за необъятным письменным столом из палисандрового дерева. И тут Толлифер сразу съежился и почувствовал себя весьма неуверенно, потому что человек, сидевший перед ним, хотя его никак нельзя было упрекнуть в недостатке учтивости и даже некоторой дружелюбной приветливости, был до такой степени недосягаем, что невольно удерживал вас на расстоянии. «Да, — подумал Толлифер, — сразу видно, сильный человек; какое красивое властное лицо, и эти большие пронизывающие и в то же время совершенно непроницаемые светлые глаза, и руки какие сильные, красивые, а на правой руке, на мизинце, простое золотое кольцо…»

Это кольцо много лет назад подарила Каупервуду Эйлин. Он тогда сидел в филадельфийской тюрьме, докатившись до самой последней, самой крайней ступени своего падения (потом он уже снова пошел в гору), и Эйлин подарила ему это кольцо в знак своей неугасимой, неизменной любви. С тех пор Каупервуд никогда его не снимал.

И вот теперь он собирается нанять этого подозрительного молодчика со светскими замашками и поручить ему заботиться о своей жене, развлекать ее, чтобы она не мешала ему, Каупервуду, спокойно наслаждаться обществом другой женщины. Ну как это можно назвать — действительно разложение. Он и сам это понимает — но что ему остается делать? Ведь он идет на это, потому что иначе поступить нельзя, потому что его вынуждает к этому сама жизнь, условия, созданные ею, которые подчиняют себе и его и других людей, и изменить тут ничего нельзя. Слишком поздно. А раз другого выхода нет — нечего церемониться. Надо действовать решительно, беспощадно, так, чтобы никто не смел пикнуть, и тогда все признают твой способ действий как нечто совершенно неизбежное. Каупервуд смерил Толлифера спокойным холодным взглядом и, указывая ему на стул, сказал:

— Садитесь, пожалуйста, мистер Толлифер. Я позвонил вам потому, что хочу поручить вам одно дело, для которого требуется человек с большим тактом и со светскими навыками. Подробней я остановлюсь на этом потом. Признаюсь, что прежде чем позвонить вам, я навел о вас кое-какие справки, чтобы познакомиться с вашей биографией и с вашим теперешним положением; я сделал это, разумеется, не с целью повредить вам, уверяю вас. Напротив. Я полагаю, что могу быть вам полезен, если вы, со своей стороны, сумеете оказаться полезным мне.

И тут он поглядел на Толлифера с такой располагающей улыбкой, что Толлифер, хоть и несколько неуверенно, тоже улыбнулся в ответ.

— Надеюсь, что в этих справках, которые вы навели обо мне, не нашлось ничего столь предосудительного, чтобы вы сочли наш разговор излишним, — робко сказал он. — Я готов признать, что я не всегда вел что называется строго благопристойный образ жизни. Боюсь, что я для этого не создан.

— По-видимому, не созданы, — чрезвычайно любезно и сочувственно отозвался Каупервуд. — Однако, прежде чем судить об этом, мне бы хотелось, чтобы вы совершенно чистосердечно и откровенно рассказали мне все о себе. Дело, которое я имею в виду, требует безусловно, чтобы я знал о вас решительно все.

И он очень приветливо посмотрел на Толлифера, как бы ободряя его. Толлифер честно, ничего не прикрашивая, рассказал ему в немногих словах историю своей жизни с самого детства. Каупервуд слушал его с интересом и пришел к заключению, что этот тип, пожалуй, даже несколько лучше, чем можно было предположить, что он вовсе не такой уж расчетливый, а скорее — славный малый, бесшабашная голова, кутила, но отнюдь не хитрый и не своекорыстный человек. Поэтому Каупервуд решил, что может говорить с ним гораздо более откровенно, чем собирался вначале.

— Итак, значит, говоря о финансах, вы сейчас очутились на мели?

— Д-да, в этом роде, — криво усмехнувшись, отвечал Толлифер. — Сказать вам по правде, я по-настоящему никогда с этой мели и не съезжал.

— Да, там всегда тесновато, много на ней народу толчется, — философически заметил Каупервуд. — Но скажите мне, а вот последнее время вы действительно пытались выкарабкаться и снова войти в те круги, в которых вы когда-то бывали раньше?

Горькая гримаса, словно тень, промелькнула по лицу Толлифера.

— Да. Пытался, — с усилием выговорил он.

И снова на губах у него появилась та же кривая и немножко саркастическая усмешка.

— Ну и как? Идет дело на лад?

— Д-да, поскольку я сейчас в таком положении, похвастаться, в сущности, нечем. В том кругу, в котором я раньше вращался, надо иметь не такие деньги, как у меня сейчас, а много больше. Я рассчитывал устроиться агентом в какую-нибудь комиссионную контору или маклерскую фирму через кого-нибудь из моих прежних нью-йоркских знакомых. И тогда я бы мог кой-что заработать — заключить какую-нибудь выгодную сделку для фирмы и при этом получить возможность завязать связи с людьми, которые могли бы мне быть полезны.

— Понятно, — сказал Каупервуд. — Но поскольку вы растеряли ваши связи, восстановить все это не так-то просто. А вы думаете, если бы вы пристроились на такое местечко, вы сумели бы занять прежнее положение?

— Как я могу сказать?.. Не знаю. Может быть, и сумел бы.

Легкая нотка сомнения, прозвучавшая в тоне Каупервуда, сильно поколебала уверенность Толлифера. Но он сделал над собой усилие и продолжал:

— Не старик же я и уж не настолько опустился; мало ли на свете людей, которые попадали в такое положение, а потом как-то выкарабкивались. Вся беда в том, что у меня мало денег. Будь у меня достаточно денег, никогда бы я не сбился с дороги. Всему виной бедность. Это-то меня и погубило. Но во всяком случае я себя не считаю конченным человеком. Нет. Я еще попытаюсь, и я не теряю надежды выбиться — мое время не ушло.

— Мне нравится ваша бодрость, — сказал Каупервуд. — Надо думать, что она вас вывезет. А устроить вас в маклерскую контору — дело нетрудное.

Толлифер сразу оживился.

— Хорошо бы, если бы это вышло, — глядя на Каупервуда с надеждой, робко промолвил он. — Для меня это в самом деле было бы толчком к новой жизни.

Каупервуд усмехнулся.

— Ну что ж, — сказал он, — я думаю, что это можно устроить безо всяких хлопот. Но только при одном условии: не впутываться ни в какие истории и не водить компанию с подозрительными личностями. Это очень важно, принимая во внимание характер дела, которое я намерен вам поручить. Дело это отнюдь не налагает на вас никаких обязательств в отношении вашей личной, холостяцкой свободы, но оно все же потребует от вас, чтобы вы в течение некоторого времени оказывали усиленное внимание одной даме, то есть вернулись бы к тому самому занятию, которое, как вы мне только что рассказывали, обеспечивало вам недурной доход. Скажу попросту: возьметесь вы поухаживать за одной очаровательной женщиной, несколько постарше вас?

У Толлифера сразу мелькнула мысль, что это, вероятно, какая-нибудь богатая пожилая дама, знакомая Каупервуда, на которую у него имеются какие-то серьезные финансовые виды. Вот он и думает использовать его, Толлифера, в качестве приманки.

— Конечно, — отвечал он, — если я могу быть вам этим полезен, к вашим услугам, мистер Каупервуд.

Каупервуд, откинувшись на спинку кресла и задумчиво постукивая кончиками пальцев, смотрел на Толлифера холодным, оценивающим взглядом.

— Женщина, о которой я говорю, мистер Толлифер, это моя жена, — коротко, с циничной невозмутимостью сказал он. — Уже много лет мы с миссис Каупервуд находимся… не то, чтобы в дурных отношениях — это не совсем верно, — но в некотором… отдалении друг от друга.

Толлифер сочувственно кивнул, как бы уверяя, что он вполне понимает, но Каупервуд, не обращая на него внимания, продолжал:

— Это отнюдь не значит, что мы избегаем друг друга. Или что мне желательно получить против нее какую-нибудь законную улику. Нет. Она может распоряжаться своей личной жизнью, жить, как ей хочется, — но, конечно, в известных пределах. Ясно, что я не потерпел бы никакого публичного скандала и не позволил бы никому впутать ее в какую-нибудь грязную историю.

— Я понимаю, — вставил Толлифер, сообразив, что тут надо быть чрезвычайно осторожным и ни в коем случае не переступать границ и что ему, можно сказать, прямо счастье привалило, зубами надо держаться за такое предложенье.

— Полагаю, что не совсем понимаете, — сухо поправил Каупервуд, — но постараюсь объяснить так, чтобы вы поняли. Миссис Каупервуд когда-то была писаной красавицей, одной из самых красивых женщин, которых я видел на своем веку. И сейчас она еще очень хороша собой, хотя уж и не первой молодости. А могла бы быть и еще лучше, если бы так не расстраивалась и не предавалась всяким мрачным мыслям. Причиной этому — наш разрыв, и виноват в этом один я, ее я ни в чем не виню, — надеюсь, вы это хорошо усвоили…

— Да-да, — почтительно отвечал Толлифер, слушавший с напряженным интересом.

— Миссис Каупервуд несколько опустилась, не следит за своей внешностью, нигде не бывает — оправдание этому, может быть, и есть, но оснований для этого, на мой взгляд, решительно никаких нет. Она еще достаточно молода и впереди у нее еще много хорошего, ради чего стоит жить, что бы она там себе ни внушала.

— Мне кажется, я понимаю ее состоянье, — опять перебил Толлифер, словно пытаясь показать, что он не согласен с Каупервудом. И Каупервуду это даже понравилось — как-никак, это свидетельствовало о некоторой отзывчивости. Толлифер, по-видимому, сочувствовал Эйлин.

— Возможно! — отрезал Каупервуд и внушительно продолжал: — Дело, которое я намерен вам поручить, обеспечив вас, разумеется, для этого нужными средствами, будет заключаться в следующем: вы должны постараться сделать ее жизнь более интересной и яркой, — я при этом, разумеется, остаюсь в тени; жена моя ни в коем случае не должна ничего знать о нашем с вами разговоре. На нее плохо действует одиночество. Знакомых у нее мало, да и к тому же это люди мало подходящие для нее. Так вот я вас спрашиваю: если я предоставлю вам нужные средства, можете ли вы, не выходя из рамок житейских условностей и светских приличий, расширить как-то круг ее интересов, познакомить ее с людьми, которые подходили бы ей и по положению и по складу характера? Я отнюдь не имею в виду высшие круги общества, — ни ей, ни мне это не нужно. Но есть разные промежуточные слои, где можно завязать интересные знакомства, приятные для нее, да и для меня. Так вот, если вы меня поняли, может быть вы подумаете и скажете, что, собственно, вы могли бы в этом смысле сделать.

И Толлифер очень живо показал Каупервуду, какое приятное разнообразие можно внести в жизнь Эйлин и какими он для этого располагает возможностями. Каупервуд слушал его внимательно и убеждался, что Толлифер в самом деле хорошо понял, что именно от него требуется.

— Отлично, мистер Толлифер, — сказал он. — Так вот, ставлю вас в известность, что вашей работой в маклерской фирме, в которую я вас устрою, руководить буду я сам. Надеюсь, мы понимаем друг друга?

И с этими словами он приподнялся в кресле, давая понять, что аудиенция окончена.

— Да, мистер Каупервуд! — поспешно вставая, с улыбкой отвечал Толлифер.

— Отлично. Возможно, мы теперь с вами не так скоро увидимся. Но вы получите от меня указания. И я позабочусь о том, чтобы на ваше имя был открыт счет. Итак, полагаю, все. До свиданья.

Учтивый кивок и спокойный непроницаемый взгляд, которым Каупервуд проводил его до двери, заставили Толлифера еще раз остро почувствовать, какая глубокая пропасть отделяет его от этого человека.

14

Окрыленный этим необыкновенным свиданьем, Толлифер, выйдя из конторы Каупервуда, тотчас же отправился на Пятую авеню посмотреть на его роскошный дворец. Полюбовавшись со всех сторон внушительной архитектурой и лепными украшениями этого итальянского палаццо и почувствовав себя героем какого-то удивительного приключения, он окликнул кэб и направился в ресторан «Дельмонико», на углу Пятой авеню и Двадцать седьмой улицы. Днем, в часы завтрака, в этот ресторан стекались всякие театральные знаменитости и иные светила, и праздная светская публика, и видные адвокаты, и журналисты — словом, все те, кого прельщает блестящая сутолока, где можно и на людей поглядеть и себя показать. Толлифер пробыл там недолго, но успел раскланяться и перекинуться словцом по меньшей мере с пятью или шестью заметными представителями этого мира и своим оживленным и самоуверенным видом обратил на себя внимание и многих других.

Каупервуд тем временем отдал распоряжение в Центральное акционерное кредитное общество, где он был пайщиком и одним из директоров, сообщить некоему Брюсу Толлиферу, проживающему в пансионе «Альков» на Пятьдесят третьей улице близ Парк авеню, чтобы он немедленно явился в отдел специальных расчетов, где ему будут даны инструкции в связи с возложенным на него поручением. Явившись в тот же день по этому вызову и получив аванс в размере месячного жалованья из расчета двести долларов в неделю, Толлифер почувствовал себя на седьмом небе. Он решил, что ему необходимо ознакомиться с биографией Каупервуда и в особенности с его жизнью в Нью-Йорке, и стал осторожно наводить справки не только среди журналистов и репортеров, но и среди всеведущих завсегдатаев шикарных ресторанов и кабачков на Бродвее и на Сорок второй улице — в «Джилси-Хаус», в «Мартинике», в «Морлборо», в «Метрополитене» — этой Мекке всяких светских бездельников и фланеров.

Узнав, что Эйлин появляется иной раз в актерской компании в таком-то ресторане, на скачках или в других общественных местах, он решил, что для первого шага ему надо свести знакомство с кем-нибудь из ее приятелей: быть представленным ей по всем правилам — это будет самое успешное начало.

Каупервуд, подыскав себе такого удачного агента для развлечения Эйлин, почувствовал, что у него развязаны руки. Теперь он мог спокойно заняться ликвидацией своих чикагских предприятий и постараться сбыть хотя бы некоторые из них. В то же время он ждал, чем кончатся переговоры Коула с представителями линии Чэринг-Кросс. Каупервуд считал, что ему незачем торопиться с этими лондонскими подрядчиками. Чем больше он с ними будет тянуть и водить их за нос, тем скорее он может рассчитывать на выгодные для себя условия.

Поэтому, когда к нему явился Джеркинс и сообщил, что Гривс и Хэншоу очень хотели бы еще раз повидаться с ним, Каупервуд сделал вид, что это его мало интересует. Если бы это действительно было дельное предложение, а не просто болтовня, как в тот раз, тогда еще можно было бы подумать… Но если уж они так добиваются, пусть приезжают недельки через полторы, он будет посвободней…

Джеркинс после этого разговора тут же телеграфировал своему лондонскому партнеру Клурфейну, что действовать надо немедленно. Через двадцать четыре часа мистер Гривс и мистер Хэншоу уже сидели в каюте на океанском пароходе, направлявшемся в Нью-Йорк. После своего приезда они провели несколько дней, запершись в кабинете с Джеркинсом и Рэндолфом, обсуждая условия предложения, с которым они могут явиться к Каупервуду. Договорившись о дне приема и нимало не подозревая, что все это подстроено самим Каупервудом, они предстали перед ним в сопровождении Джеркинса и Рэндолфа, которые, конечно, тоже не могли предположить, что Каупервуд заранее распределил все роли.

Каупервуд был осведомлен, что Гривс и Хэншоу — крупные подрядчики по строительному делу, пользуются солидной репутацией у себя на родине. Это были довольно состоятельные люди, как сообщил ему Сиппенс. Сверх того контракта, который был заключен у них с Электротранспортной компанией на прокладку туннелей и постройку станций новой подземки, они недавно откупили у нее за тридцать тысяч фунтов стерлингов право на приобретение парламентской лицензии на все предприятие.

По всей видимости, Электро-транспортная компания находилась сейчас в весьма затруднительном положении. В число ее акционеров входили Райдер, лорд Стэйн, Джонсон и еще кое-кто из их друзей. Все это были люди весьма солидные, сведущие во всяких юридических и финансовых тонкостях, однако никто из них не имел ни малейшего представления о том, как финансировать и каким образом поставить на ноги подобное предприятие; а своих средств для финансирования этого дела у них не было. Лорд Стэйн в свое время вложил крупные деньги в две центральные линии — Районную и Метрополитен, но они не приносили ему никаких доходов. Поэтому он и постарался отделаться от линии Чэринг-Кросс и уговорил компанию переуступить право собственности на нее Гривсу и Хэншоу за тридцать тысяч фунтов стерлингов сверх тех десяти тысяч, которые они внесли ранее за подряд на прокладку и оборудование туннелей. Естественно, что Каупервуд, имея в виду проект новой кольцевой линии, был совсем не прочь прибрать к рукам линию Чэринг-Кросс, которую можно было бы эксплуатировать самостоятельно, а в случае, если бы ему удалось захватить контроль над старыми линиями, — создать единую сеть, присоединив новую линию к старым. Словом, то была для него отличная зацепка.

Но когда Гривс и Хэншоу, в сопровождении Джеркинса и Рэндолфа, которые положили немало труда, чтобы устроить это дело, явились к Каупервуду, в его контору, он встретил их довольно прохладно. Гривс, видный мужчина, рослый, цветущий, представлял собой типичный образец самоуверенного, самодовольного обывателя. Хэншоу — тоже высокий, но бледный, худой, производил впечатление человека более светского. Просмотрев планы и документы, которые они разложили перед ним на столе, и еще раз внимательно выслушав всю историю, как если бы он слышал ее впервые, Каупервуд задал им всего лишь несколько вопросов.

— Допустим, джентльмены, я заинтересуюсь этим делом настолько, что мне желательно будет познакомиться с ним вплотную, — сказал он, — какой срок могли бы вы предоставить мне на ознакомление с ним? Ибо, если я вас правильно понял, вы предлагаете мне ваш контрольный пакет акций вместе с контрактом на постройку дороги, так или нет?

Услышав это, Гривс и Хэншоу явно оторопели — ибо ничего подобного они и не думали предлагать. Они поспешили объяснить, что они предлагают ему купить за тридцать тысяч фунтов стерлингов половину акций. Остальные пятьдесят процентов и контракт на постройку они хотят удержать за собой. Но зато — как они наивно разъяснили ему — они готовы использовать свое влияние для сбыта акций достоинством по сто долларов, на общую сумму в восемь миллионов; акции эти были выпущены Электро-транспортной компанией, но она не имела возможности их распродать и уступила свою половину им. Они тут же добавили, что такой человек, как Каупервуд, несомненно сумеет поставить дело финансирования и эксплуатации дороги так, что она будет давать доход, на что Каупервуд только усмехнулся: его интересовала не постройка или эксплуатация новой линии, а контроль над всей сетью подземных железных дорог.

— Насколько я понял из нашей беседы, вы должны получить изрядный доход от постройки дороги для вашей компании, не менее десяти процентов? — спросил Каупервуд. — Так или нет?

— Мы рассчитываем на обычную при строительных подрядах прибыль, не более того, — ответил Гривс.

— Допустим, — любезно заметил Каупервуд. — Но если я вас понял правильно, вы, джентльмены, рассчитываете выручить по меньшей мере пятьсот тысяч долларов на постройке дороги, не считая доходов, которые вы получите как пайщики той самой компании, для которой вы строите?

— Но ведь за наши пятьдесят процентов мы обязуемся привлечь к делу кой-какие английские капиталы, — пояснил Хэншоу.

— А сколько же именно? — осторожно спросил Каупервуд, тут же прикидывая мысленно, что если бы ему удалось заполучить пятьдесят один процент акций Чэринг-Кросс, так оно, пожалуй, стоило бы и подумать. Но, как он сейчас же выяснил из их ответа, они и сами еще не знали, какую сумму составит этот капитал. Если Каупервуд войдет в дело, возьмет на себя обязательство внести требуемый залог в государственных ценных бумагах и придать всему предприятию, так сказать, характер реальности, возможно, что двадцать пять процентов всех расходов покроется от продажи акций — публика будет покупать.

— А можете вы гарантировать это? — поинтересовался Каупервуд. — Иначе говоря, согласны вы обусловить ваше участие в деле обязательством мобилизовать этот капитал, прежде чем получите акции?

Нет, на это они не могут рискнуть… Но если окажется, что они не соберут требуемую сумму, тогда, может быть, им придется уступить, и они оставят за собой меньше пятидесяти процентов акций, ну, скажем, тридцать или тридцать пять процентов, но при условии, что подряд на постройку останется за ними.

Каупервуд снова усмехнулся.

— Меня вот что удивляет, джентльмены, — сказал он, — вы так хорошо осведомлены во всем, что касается инженерной, технической стороны дела, а финансовую сторону вы почему-то считаете пустяками. А на самом деле это совсем не так. Как вам пришлось много лет учиться, а потом долго работать, прежде чем вы достигли того положения и той репутации, которые дают вам возможность получать такие подряды, какие вы получаете теперь, — точно так же и мне, финансисту, пришлось проделать тот же путь. И напрасно вы думаете, что какой-либо предприниматель, каким бы капиталом он ни располагал, согласится выложить из своего кармана деньги на постройку и эксплуатацию такой крупной дороги. Нет такого человека, который пошел бы на это. Слишком велик риск. Любой финансист вынужден будет действовать совершенно так же, как собираетесь действовать вы: заставит других людей вложить свои капиталы. И ни один финансист не станет вам доставать денег ни на какое предприятие, прежде чем он не обеспечит в первую очередь прибыли для себя, а во вторую уже — для тех, чьи капиталы он вложит в это дело. А для того чтобы иметь такую возможность, он должен обеспечить себе значительно больше, чем пятьдесят процентов акций.

Гривс и Хэншоу не нашлись, что ответить, и он продолжал:

— А вы хотите не только, чтобы я вложил капитал, или во всяком случае большую часть требуемой суммы, что даст вам возможность собрать остальное,

— вы хотите, чтобы я заплатил вам еще за постройку, а после всего этого эксплуатировал выстроенную на мои деньги дорогу совместно с вами. Если вы на это всерьез рассчитываете, разумеется, нам больше говорить не о чем, меня это не может заинтересовать. Я мог бы купить у вас ваш опцион note 1, за который вы заплатили тридцать тысяч фунтов стерлингов, если это передаст в мои руки контрольный пакет акций, и тогда, пожалуй, можно было бы оставить за вами ваш пай в десять тысяч фунтов стерлингов и контракт на постройку, — но никак не более. Ведь помимо всего этого, насколько я знаю, там еще гарантийных бумаг на шестьдесят тысяч фунтов, по ним тоже надо выплачивать четыре процента.

Джеркинс и Рэндолф уныло молчали, чувствуя, что они чего-то не додумали в этом деле. А Гривс и Хэншоу растерянно смотрели друг на друга. Надо же было так промахнуться! Теперь они ничего не выгадали, только испортили все.

— Хорошо, — вымолвил, наконец, Гривс, — вам, конечно, самому видней, как вам лучше поступить, мистер Каупервуд. Но нам желательно, чтобы вы знали, что более разумного предложения, чем наше, и представить себе нельзя. Для строительства подземной железной дороги лучше Лондона места не придумаешь. У нас нет единой подземной сети, и такие линии, как эта, безусловно, необходимы; их так или иначе будут строить, и деньги на это найдутся.

— Возможно, — ответил Каупервуд, — но что касается меня, я предпочитаю подождать; если вы через некоторое время, взвесив и обсудив ваши возможности, убедитесь, что вам с этим делом не справиться, и пожелаете прибегнуть к моей поддержке, вы можете сообщить мне об этом письменно — и тогда посмотрим. Но я должен заранее сказать: вы можете рассчитывать на мое участие в этом деле только в том случае, если условия буду диктовать я. Разумеется, это не значит, что я собираюсь вмешиваться в ваши строительные работы или переписывать ваш контракт. Это, я думаю, может остаться так, как оно есть, при условии, конечно, что ваши сметы на оборудование окажутся удовлетворительными.

Он замолчал и забарабанил пальцами по столу, словно желая показать, что разговор кончен; но когда англичане поднялись и стали прощаться, он прибавил:

— Поскольку мы здесь ни до чего серьезного не договорились, я был бы вам весьма признателен, джентльмены, если бы этот наш сегодняшний разговор остался между нами.

Затем он сделал знак Джеркинсу подождать и, когда все вышли, обратился к нему, резко повысив голос:

— Вечная с вами история, Джеркинс, никогда вы не можете толком взяться за дело, которое само идет вам в руки. Ну вы только подумайте, что у нас здесь сегодня вышло! Вы приводите ко мне этих людей, которые, по вашим словам, и, как они сами говорят, имеют на руках такой крупный подряд на постройку метрополитена в Лондоне. Ведь если за это взяться с умом, то для каждого из нас такое предприятие могло бы принести неисчислимые выгоды. А эти люди являются ко мне, не имея ни малейшего представления о том, как я веду дела. Но ведь вы-то это прекрасно знаете: контроль, полный контроль должен быть безусловно в моих руках. Я не уверен, что они даже и сейчас поняли, какой у меня в этом смысле огромный опыт и как бы я мог развернуться, заполучив такой великолепный подряд. А они воображают, что я могу польститься на половину прибыли, а контролировать дело будут они со своими друзьями. Предупреждаю вас, Джеркинс, — тут Каупервуд метнул на него такой грозный взгляд, что у Джеркинса мороз пошел по коже, — если вы хотите быть мне полезным, бросьте канителиться без толку с этим дурацким предложением и потрудитесь представить мне подробные и исчерпывающие сведения о лондонской подземной сети и о том, какие там имеются возможности. А всякие ваши личные соображения по поводу меня и моих дел можете держать при себе. Если бы вы, прежде чем приводить этих людей ко мне, потрудились прокатиться в Лондон и выяснили на месте все, что о них требуется знать, вы бы не заставили ни меня, ни их терять даром время.

— Да, сэр! — пробормотал Джеркинс. Это был толстенький рыхлый человечек лет сорока, одетый с щеголеватой изысканностью, словно модель с витрины, но сейчас от сильного волнения он весь обливался потом. У него были черные бегающие глазки, маленький острый носик и мягкие пухлые губы. Он вечно мечтал о какой-нибудь крупной и удачной афере, которая сразу сделает его архимиллионером и выдвинет в ряды знаменитостей, привлекающих взоры избранных посетителей премьер, спортивных матчей, собачьих выставок и прочих великосветских зрелищ. В Нью-Йорке и в Лондоне у него были весьма обширные знакомства.

Каупервуд знал это и понимал, что Джеркинс ему еще может пригодиться; однако сейчас он не находил нужным раскрывать перед ним карты и ограничивался только намеками, полагая, что этого вполне достаточно, чтобы побудить Джеркинса броситься вдогонку за Гривсом и Хэншоу и постараться прийти с ними к соглашению. Пожалуй, он даже способен отправиться в Лондон, а если так… то в смысле рекламы лучшего агента и желать нечего.

15

И действительно, не прошло и недели со дня отъезда мистера Гривса и мистера Хэншоу, как Джеркинс уже покатил вслед за ними в Лондон: его била лихорадка, до такой степени ему не терпелось стать непосредственным участником этой грандиозной авантюры, которая наконец-то принесет ему желанные миллионы.

Хотя первый шаг, сделанный Каупервудом на пути к приобретению линии Чэринг-Кросс, иначе говоря его разговор с Гривсом и Хэншоу, не принес тех результатов, на которые он, казалось бы, рассчитывал, это отнюдь не поколебало его намерений; Сиппенс прислал ему достаточное количество весьма интересных сведений, и Каупервуд твердо решил добиться концессии на постройку подземной линии в Лондоне, даже в том случае, если у него ничего не выйдет с линией Чэринг-Кросс. В связи с этим у него дома происходили совещания, устраивались званые обеды, и у Эйлин создавалось впечатление, что супруг ее понемножку возвращается к прежнему образу жизни, к той прежней жизни в Чикаго, о которой у нее сохранились самые счастливые, самые яркие воспоминания. Она иногда спрашивала себя: а не могло ли так случиться, — мало ли чудес на свете! — что эта чикагская катастрофа подействовала на него отрезвляюще и ему захотелось вернуть, хотя бы внешне, прежние отношения с ней; и даже если она для него уже ровно ничего не значит, для нее это все-таки утешение.

В действительности же Каупервуд с каждым днем все больше увлекался Беренис. Он с удивлением открывал в ней новые, неожиданные черты. На нее иногда находила какая-то шаловливость, когда она становилась способной на всякие озорные выдумки, а ее здравомыслие не мешало внезапным удивительным сменам ее прихотливых настроений, и это всякий раз восхищало Каупервуда.

Однажды, еще в Чикаго, они поехали обедать в гостиницу, где они уже обедали несколько дней тому назад. Когда они вышли из саней, Беренис предложила ему пройтись в рощу, и там на опушке, среди усыпанных снегом сосенок и молодых дубков, он вдруг увидел вылепленную из снега фигуру, которая, когда они подошли ближе, оказалась чуть-чуть карикатурной, но совершенно точной копией его самого. Беренис нарочно приехала сюда рано утром и слепила этого снежного человека. Вместо глаз она вставила два блестящих голубовато-серых камешка, а нос и рот сделала из сосновых шишек, очень ловко подобрав их по форме и по величине. Еще накануне она стащила у Каупервуда одну из его шляп, и шляпа эта, лихо сдвинутая на затылок снежной фигуры, как-то особенно подчеркивала сходство с Каупервудом. Когда этот двойник внезапно вырос перед ним, среди деревьев, освещенный закатными лучами огненно красного солнца, Каупервуд даже вздрогнул от неожиданности.

— Что это, Беви? Как это тебе пришло в голову? Да когда же ты успела это сделать, плутовка? — И он расхохотался. Снежный Каупервуд смотрел на него совсем как живой, прищурив глаз, и нос торчал у него необыкновенно внушительно.

— Сегодня утром, — сказала Беренис. — Приехала сюда одна и вылепила моего милого человечка.

— А здорово похоже на меня! — с удивлением заметил Каупервуд. — И долго ты возилась с этим чучелом?

— Час наверно. Не больше.

Она отступила на шаг и с гордостью посмотрела на свое творение. Затем, выхватив у Каупервуда трость, приставила ее сбоку к снежной фигуре, набалдашником к карману, который был изображен при помощи мелких камешков.

— Посмотри, какой красавчик! Весь из снега, шишек и каменных пуговок.

Она приподнялась на цыпочки и поцеловала снежное чучело в губы.

— Беви! Если ты хочешь целоваться… — Каупервуд схватил ее в объятья, и ему казалось, что он держит в руках какого-то лесного эльфа. — Беренис! Ты меня с ума сводишь! Признайся, ты дух лесной, колдунья или волшебница?

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.