Годы в броне

      Я же весь день думал о Свербихине. Из рассказа ординарца Свербихина мне стало известно, что произошло в ту ночь. Непрекращающиеся бои, сильное напряжение, бессонные ночи вконец измотали Григория Андреевича. К этому добавилось острое желудочное заболевание. Он едва двигался, превозмогая боль. Получив от меня документ с текстом приказа, Свербихин с трудом добрался до своей комнаты и потерял сознание. Когда он пришел в себя, у него, по-видимому, образовался провал в памяти.
      "Правильно ли я поступил, отстранив Свербихина?" Эта мысль все время мучила меня. Формально я не имел на это никакого права. Вопрос о назначении и снятии начальника штаба бригады входил в компетенцию командующего армией. Но я не имел также права оставлять безнаказанно ни единого случая невыполнения приказа. Правда, если бы Григорий Андреевич на другой день пришел ко мне, все объяснил, я, может, и отменил бы свое решение. Но он этого не сделал. С болью в сердце мне пришлось расстаться с ним.
      В тот же день сообщил командарму об отстранении Свербихина от должности. А вслед за тем представил его к награждению орденом Красного Знамени. Дмитриев, просмотрев наградной материал, спросил меня, логично ли это. Я сказал, что поступаю так по долгу совести, и настоял на своем. П. С. Рыбалко, с которым я встретился через несколько дней, укорял меня, обвинял в самоуправстве, в превышении власти.
      - Все это верно, товарищ командующий. Я действительно погорячился. Но в тот момент нельзя было поступить иначе.
      - Зачем же вы одновременно с этим послали на Свербихина наградной материал?
      - Одно другому не противоречит. Он заслужил эту награду в боях. И я прошу утвердить представление. А за промах, даже вызванный тяжелой болезнью, бывший начальник штаба бригады понесет наказание. Он должен был поставить меня в известность, что не в состоянии выполнять служебные обязанности.
      Павел Семенович тяжело прошелся по комнате, остановился, пристально поглядел на меня:
      - Свербихину место найду. Его любой комбриг возьмет. Орден мы ему тоже дадим - он его заслужил... Но по-товарищески советую вам: прежде чем принять решение, подумайте об этом серьезно.
      Рыбалко был для меня не только начальником. В нем я видел товарища, друга, благородного человека. К его словам и советам всегда прислушивался, у него учился трудному искусству командовать людьми, руководить боевыми действиями. Мы часто беседовали на самые различные темы. Только поэтому я решился задать вопрос:
      - А вы, товарищ командующий, как поступили бы в такой ситуации?
      Павел Семенович помолчал, задумчиво склонил голову набок, потер пальцами мочку уха. Потом вскинул на меня лукаво блеснувшие глаза, попрощался и уехал...
      Все как будто обошлось. Но на душе у меня остался горький осадок.
      Судьба потом не раз сводила нас с Григорием Андреевичем Свербихиным. Закончилась война. В мае 1945 года в одном из городков Чехословакии в честь Победы был устроен прием. И тут среди боевых друзей я увидел Свербихина и подошел к нему. Мы долго молча стояли друг перед другом и вдруг улыбнулись и обнялись... А лет пять спустя наши дороги пересеклись снова. Я командовал тогда танковой дивизией на Востоке. Случилось так, что начальник штаба дивизии заболел и уволился, и я, будучи в Москве по делам службы, зашел к кадровикам, чтобы решить вопрос о вакантной должности.
      Полковник, ведавший кадрами нашего округа, внимательно выслушал мою просьбу и предложил две кандидатуры. Каково же было мое удивление, когда одним из кандидатов, предложенных мне на должность начальника штаба дивизии, оказался Григорий Андреевич Свербихин.
      - Я бы остановился только да этой кандидатуре, - сказал я, протягивая полковнику личное дело Свербихина, - но...
      Полковник улыбнулся, проворным движением раскрыл папку и показал характеристику, написанную мною в ту злосчастную ночь. Кто-то красным карандашом подчеркнул в ней отдельные строчки.
      - Это писали вы?
      - Да. И тем не менее хотел бы иметь такого начальника штаба дивизии. Правда, не уверен, пожелает ли он работать со мной? - смущенно признался я, в душе жалея, что невольно разбередил старую рану.
      - Я полагаю, что не пожелает. Ведь вы его однажды обидели. И говорят, незаслуженно. По крайней мере, я бы на его месте не пошел...
      - А вот я бы пошел. Обязательно пошел бы. И он пойдет. Прошу вас, позвоните при мне и предложите Свербихину эту должность...
      Разыскивали Свербихина минут тридцать. Григорий Андреевич не сразу ответил на предложение. Прошло еще несколько минут. Это были минуты, как перед атакой... И вдруг в телефонной трубке послышался приглушенный расстоянием и волнением знакомый голос:
      - А возьмет ли Драгунский меня начальником штаба дивизии? Во время войны у нас с ним была одна неприятная история...
      - В том-то и дело, товарищ подполковник, что командир дивизии Драгунский просит назначить именно вас на эту должность.
      - В таком случае я готов ехать.
      Мы с Григорием Андреевичем работали долгие годы на Востоке и на Украине. И теперь, встречаясь с генералом Свербихиным, оба с удовольствием вспоминаем нашу боевую молодость. И в этом, по-моему, нет ничего удивительного. В жизни всякое бывает...
      * * *
      Бои в междуречье Бобера и Нейсе приняли затяжной характер. Нам так и не удалось захватить с ходу Лаубан и Герлиц. Силы наши истощились. Наступило самое время остановиться, но нельзя было терять инициативу.
      Приказы по-прежнему подгоняли: "Вперед! Вперед!" И мы упорно продвигались на запад.
      На подступах к Лаубану мы вышли в тыл противника и овладели большим поселком Вольдау. Нам удалось выловить здесь почти роту гитлеровцев, остальные, побросав оружие, разбежались.
      На окраине Вольдау, у самого леса, наши разведчики обнаружили огромный сарай, заваленный сотнями станков и разным промышленным оборудованием. Дорожка из сарая вела в подземелье. Когда разведчики бригады пробрались туда, они услышали стоны и плач. При свете фонариков и факелов солдаты увидели страшную картину: оборванные, заросшие, изможденные, одичавшие люди и десятки разлагающихся трупов. Оказалось, это были евреи, бежавшие с помощью поляков из Варшавского гетто. Их бежало около ста человек, теперь же осталось всего двадцать три. Почти два года скитались эти люди по лесам, прятались в оврагах, подземельях, катакомбах.
      Много усилий потратил наш бригадный врач Леонид Константинович Богуславский, чтобы поставить на ноги этих несчастных...
      Нелегко давался тогда каждый километр пути. Враг яростно сопротивлялся. Наши потери возрастали день ото дня. Бригада недосчитывала в своих рядах многих командиров взводов, рот, батальонов. Погибли замечательные солдаты и офицеры, прошедшие длинный путь от Волги и Днепра до Вислы и Одера.
      В те дни погиб мой друг и земляк полковник Александр Алексеевич Головачев.
      Фамилию Головачева я услышал впервые в одну из дождливых ночей в октябре 1943 года в землянке командарма, зажатой между оврагами на берегу Днепра. Провожая меня в бригаду, П. С. Рыбалко с теплотой сказал:
      - Высоко ценю я командира двадцать третьей мотобригады полковника Головачева. Это - настоящий Чапай. Хочу, чтобы вы старались не отставать от него.
      К утру я уже был в 55-й бригаде. И здесь снова услышал о Головачеве. А встретились мы впервые через несколько дней. Было это 30 октября. И с тех пор всю войну мы находились вместе, в одном корпусе, а наши бригады воевали рядом, всегда помогая друг другу.
      Мы даже установили сигнал - "Земляк", - понятный только мне и Александру Алексеевичу. Если кому-нибудь из нас приходилось очень трудно в бою, в эфир летел этот радиосигнал, и каждый старался помочь друг другу, хотя бы частью сил.
      Однажды за Вислой радисты принесли мне радиограмму с единственным словом "Земляк", и сразу один из своих танковых батальонов я повернул на помощь бригаде Головачева. Удар этого батальона во фланг вражеской группировки помог "Земляку" разгромить полк фашистской мотопехоты под Опатувом...
      Александр Головачев проявил себя не только грамотным, умелым, опытным командиром бригады, но и человеком удивительной личной отваги, мужества, силы воли. И я горжусь, что звание Героя Советского Союза было присвоено нам с ним одним и тем же Указом Президиума Верховного Совета СССР от 23 сентября 1944 года.
      С первых дней Великой Отечественной войны Александр Головачев находился на фронте. Вначале командовал батальоном, затем бригадой. Боевое крещение 23-я мотобригада получила зимой 1942 года на Дону. Именно здесь на всю войну стали символом для его бойцов слова комбрига "Вперед, за мной!". Эти слова слышали они в Россоши и Чугуеве, на Днепре и Висле, на сандомирском плацдарме, в Польше, в Германии.
      Когда бои развернулись далеко за Одером, в районе Лаубана, фашисты бросили против 23-й мотобригады Головачева свежие части. Бой принял ожесточенный характер и дошел до рукопашных стычек. Именно в этот период в очень трудном положении оказался один из батальонов 23-й мотобригады, вместе с которым находился и комбриг. Гитлеровцы ворвались в четырехэтажный дом и выбили охрану штаба. Головачев со своей радиостанцией остался на третьем этаже, А бои шли на лестничной клетке, дом начал гореть. И тут среди бела дня, на глазах у опешившего противника Александр Головачев по веревке спустился вниз, быстро собрал группу своих солдат, и положение вскоре было восстановлено.
      Через несколько дней после этого случая я разговаривал с ним, но это была наша последняя встреча. 6 марта, за два месяца до нашей победы, Александр Головачев пал в бою смертью героя. Случилось это недалеко от маленькой немецкой деревушки Логау. 23-я мотобригада двигалась в направлении Наумбурга, когда наперерез колонне выскочили возле Логау немецкие танки.
      Головачев быстро взобрался на башню самоходки и крикнул:
      - По танкам, огонь!
      Артиллеристы-самоходчики успели сделать два выстрела и подбить один танк. В это время с противоположного берега небольшой речки, рядом с которой произошла стычка, ударил из орудий второй фашистский танк. Головачев упал на дно самоходки, обливаясь кровью.
      На другой день мы провожали в последний путь нашего боевого товарища. Прогремел солдатский салют, машина с телом командира 23-й Васильковской мотобригады Александра Алексеевича Головачева тронулась в далекий путь на Украину, в город Васильков...
      Не так давно мне довелось прочитать письмо А. А. Головачева к родным:
      "...Я могу честно смотреть в глаза народу и сказать, что начал воевать в 6 часов утра 22 июня 1941 года. Я видел горечь первых поражений, а теперь испытываю радость наших побед... Я не допустил ни одного бесчестного поступка на войне. Был всегда там, где жарко. Семь раз тяжело ранен, а ран на моем теле всего одиннадцать. Если у меня не будет рук - буду идти вперед и грызть врага зубами. Не будет ног - стану ползти и душить его. Не будет глаз - заставлю вести себя. Пока враг в России - с фронта не уйду..."
      В этих строках весь он - коммунист Александр Головачев, сын старого большевика, отважный солдат, талантливый офицер.
      Александру Алексеевичу Головачеву посмертно было присвоено второй раз звание Героя Советского Союза. Я верю, придет время, и о нем будет написана книга, достойная его большой прекрасной жизни...
      Отдав последние почести Александру Головачеву, мы, его фронтовые друзья, пошли дальше на запад, в глубь Германии, чтобы завершить окончательный разгром фашизма.
      В конце войны
      Перед последним броском
      На Одер пробивалась весна. Не такая, как наша русская, звонкая и дружная, не такая, как та, что запомнилась мне с детства на родной Брянщине, когда вдруг в марте разгонит ветер тучи, под горячими лучами солнца сразу сникнут сугробы, зазвенит капель и глядишь - во все стороны побежали ручейки.
      Весна на Одере наступала как-то по-особому, непривычно для нас. Пришедшие с Балтики густые туманы серым саваном покрыли поля и леса, съедая остатки искромсанного, перемешанною с землей закоптелого снега. Совсем недавно здесь шли тяжелые бои.
      Уходившая зима была для нас по-военному удачной - за последние два месяца боев мы шагнули далеко на запад. Зимнее наступление вывело нас на дороги, ведущие к Берлину, Дрездену, в глубь Германии. Около тысячи километров прошли мы с боями за эти шестьдесят трудных зимних дней и бессонных ночей. Позади нашего фронта, позади нашей 3-й танковой армии остались Висла и Сандомирский плацдарм, реки Нида и Варта. Была очищена от фашистской нечисти многострадальная Польша. Перешагнув Одер, советские войска захватили за ним большой, до сотни километров по фронту и в глубину, плацдарм. Началось наше вторжение на территорию врага.
      Чтобы как-нибудь закрыть эту брешь, преградить нам путь, Гитлер срочно снял с Западного фронта двенадцать дивизий. Облегченно вздохнули союзники на Арденнском поле сражения. Широко раскрылись ворота для безостановочного марша американской и английской армий на восток, север и юг.
      Не только для высшего командования, по и для нас, исполнителей, непосредственно ведущих боевые действия, - пехотинцев, танкистов, артиллеристов, летчиков, саперов и связистов, стали более четко вырисовываться контуры приближающейся победы. Всем своим нутром мы чувствовали: еще один удар по смертельно раненному фашистскому зверю - и ему конец.
      А пока, в те туманные мартовские дни и в слякотные ночи, фронтовая жизнь шла своим чередом: совершались марши, производились перегруппировки, засылалась в расположение врага разведка, по графику вела огонь артиллерия, ловила летную погоду для штурмовки врага авиация.
      И в то же время продолжались упорные бои на нашем 1-м Украинском фронте. Пехота генерала Курочкина брала опорные пункты на юге, войска генералов Пухова, Гордова, Коротеева, Жадова продолжали наступать, атаковать, отражать контратаки врага и с упорными боями приближались к реке Нейсе, отвоевывая выгодные рубежи.
      Война есть война. Горели деревни и города. Дым от пожаров окутывал приодерские равнины и вечнозеленые сосновые леса. Возмездие пришло в гитлеровскую Германию.
      Казалось, все идет, как изо дня в день, как месяц или два назад. Но это только казалось. На самом деле шла напряженная подготовка к решающему этапу войны. Ставка Верховного Главнокомандования, штабь1 фронтов приступили к разработке планов заключительного этапа войны. Подтягивались резервы, проводилась переброска войск, подходили все новые маршевые роты.
      Когда готовились большие наступательные операции, мы, танкисты, постоянно чувствовали особое внимание со стороны командующего фронтом. Я уже говорил об этом, но не считаю лишним повториться.
      Например, в начале июля 1944 года перед броском на Львов маршал И. С. Конев сам участвовал в подготовке командиров бригад. Заставляя нас "воевать" на ящике с песком, "брать" города, "форсировать" реки, он со свойственной ему высокой требовательностью и суровостью добивался правильного понимания будущих действий.
      А когда начиналось наступление, мы часто видели И. С. Конева в боевых порядках наших войск на направлении главного удара. Казалось, он выжимал из танков и из нас, танкистов, все, на что способны. Его смелые перегруппировки и решительные маневры танковыми корпусами, целыми армиями в ходе сражений удивляли многих, а порой казались даже неожиданными не только для противника, но и для самих исполнителей этих маневров. Стремительное движение танковых соединений на запад, поворот армии Лелюшенко на северо-запад, а танкистов Рыбалко - на юг, в тыл Силезскому промышленному району, захват городов в глубоком тылу противника, овладение с ходу вражескими оборонительными рубежами, рейды по тылам неприятеля - все это было характерным для его руководства танковыми и механизированными войсками.
      Так же было и тогда, накануне действий, которым предстояло завершить войну. И. С. Конев вывел из боя две танковые армии, не дал им увязнуть в мелких боевых стычках, сосредоточил их в междуречье Одера и Нейсе и, несмотря на повседневную потребность в них, стал готовить к будущей операции.
      Иван Степанович хорошо понимал роль танковых и механизированных войск в предстоящей операции, четко представлял развитие дальнейших событий и характер грядущих боев. Как опытный военачальник, он не без оснований предвидел, что эта танковая армада скажет свое слово на завершающем этапе войны.
      * * *
      Наша 55-я гвардейская танковая бригада была выведена в резерв в районе Гайнау и стала готовиться к предстоящим боям. Прибыло новое пополнение, с армейских складов подвозили в цистернах горючее, на машинах доставляли боеприпасы. Получили и долгожданное летнее обмундирование: сколько ни сопротивлялся серый, липкий туман, застилавший одерскую равнину, сквозь него все настойчивее пробивалось солнце. В теплых комбинезонах, в полушубках и телогрейках становилось жарко.
      В те дни мы жили одной мыслью, одним желанием - участвовать в боях за Берлин, быть в Берлине. Солдаты мечтали об этом вслух, офицеры не меньше солдат хотели наступать на Берлин. Об этом думал и я, хотя понимал, что от моего желания в данном случае ничего не зависит.
      Начальник политотдела бригады Александр Павлович Дмитриев, готовя личный состав к выполнению заданий, частенько говорил:
      - Какая разница, где бить фашистов? Важно - скорее разгромить их.
      В подкрепление этой мысли он разъяснял, как важно разгромить дрезденскую группировку противника, отсекая этим от Германии Чехословакию, Австрию, Венгрию. Но когда мы оставались вдвоем, Дмитриев вздыхал:
      - Так-то оно так, бить врага надо везде, но было бы здорово, если бы нашу бригаду бросили на Берлин...
      Разумеется, об этой всеобщей мечте знал и наш командарм. Не раз в дни трудных боев на Одере Рыбалко подбадривал нас:
      - Держитесь, хлопцы, скоро будем в Берлине! Бригада усиленно готовилась к последним боям. Мы понимали, что к концу войны должны прийти сильными, боеспособными, имея, как говорят танкисты, большой запас хода.
      У меня самого, к сожалению, "моторесурсы" были на исходе: два тяжелых ранения все чаще напоминали о себе. Бригадный врач Леонид Константинович Богуславский знал об этом и как тень следовал за мной, требуя немедленного отъезда на лечение. Александр Павлович Дмитриев также давил на меня, без конца напоминая, что я обязан подчиняться врачам. Но мог ли я оставить в такой момент бригаду, с которой прошел всю войну? Мог ли покинуть боевых друзей, комбатов, ротных, рядовых танкистов, с которыми делил горечь неудач и радость побед на Днепре и под Киевом, под Львовом и на Висле, у Сандомира и в Силезии, на Одере и под Бунцлау?
      А бригадные врачи - Богуславский и Ольга Пригода, чувствуя поддержку начальника политотдела, продолжали донимать меня. Эту коллективную атаку завершил телефонный разговор с командармом Рыбалко. На сей раз он был крайне нелюбезен:
      - Я слышал, вы проявляете явную недисциплинированность и отказываетесь выехать на лечение. Ваше поведение мне непонятно. Война помимо всего прочего требует здоровых людей, способных переносить все тяготы фронтовой жизни. Я не хотел бы, чтобы вы стали обузой для бригады... - Командарм замолчал и, смягчая тон, после небольшой паузы добавил: - Судя по всему, мы на несколько недель получаем передышку. Воспользуйтесь ею: махните в тыл, подлечитесь. Успеете вернуться...
      Немного успокоившись после разговора, я официально поблагодарил командарма за заботу. Рыбалко понял мое состояние и уже другим, дружеским тоном спросил:
      - Что вас удерживает?
      - Берлин, товарищ генерал.
      В трубке послышалось какое-то одобрительно-радостное восклицание:
      - Я так и полагал... Поверьте, голубчик, потому и гоню вас на "ремонт", чтобы хватило ходу до Берлина. Война у финиша. Но не думайте, что развязка будет легкой. Гитлер и его подручные сами не уйдут. Борьба предстоит трудная. Они собрали все, что могли. Берлин - орешек крепкий. Так что поезжайте, лечитесь, готовьтесь к боям.
      Спокойным ровным голосом Павел Семенович разъяснил, что фашисты стянули против нас все силы. Войска союзников спокойно идут к Берлину, Гамбургу, Лейпцигу, не встречая особого сопротивления. Нам же приходится брать с боем каждую деревню. И до самого разгрома фашизма будет именно так. Рассчитывать на слабость врага не приходится. Надо по-настоящему готовиться к серьезному сражению. В Берлине придется воевать за каждый дом. Если бои продлятся даже несколько дней, и в этом случае они потребуют не меньших усилий, чем многонедельная операция.
      И уже совершенно иным тоном командующий закончил разговор:
      - В вашем распоряжении три-четыре недели. Полагаю, этого хватит, чтобы подлечиться, набраться сил.
      - Товарищ командующий, и все же боюсь, что приеду к шапочному разбору...
      - Этого не случится... Думаю, вы не утратили чутье бывалого солдата... До скорой встречи.
      На восток меня увозил вездеход, отбитый у гитлеровцев батальоном Осадчего где-то в районе Катовиц. Вместе со мной были неизменные Петр Кожемяков и Петр Рыков.
      Всю дорогу я мечтал о встрече с друзьями. У кого из нас нет друзей в Москве? Были они и у меня: с одними вместе кончал училище, с другими служил на Дальнем Востоке и воевал на Хасане. Были там и однокурсники по Военной академии имени М. В. Фрунзе, товарищи по многим фронтам... Некоторые залечивали свои раны в московских госпиталях, иные после лечения стали преподавателями в академиях или попали на службу в центральные управления. Не зря, видно, говорят, что у старого солдата в любом городе найдутся сослуживцы.
      Три дня и три ночи мелькали шлагбаумы, города и деревни. Машина скользила по асфальту, тряслась по булыжной мостовой, застревала в грязи и в рыхлом весеннем снегу. Наконец Старая Смоленская дорога, свидетельница многих войн, привела нас в ночную заснеженную Москву. Машина, пропетляв по незнакомым мне улицам, выехала на Серпуховку и остановилась в одном из глухих переулков возле покосившегося старинного одноэтажного домика. Здесь жили дальние родственники Петра Кожемякова.
      В Москве я пробыл двое суток - этого оказалось достаточно, чтобы в Центральном военном госпитале мне перевязали не совсем еще зажившие раны и приняли меры для уменьшения боли в печени.
      Все это время я не расставался со старым и верным другом Володей Беляковым. Нам было что вспомнить и о чем поговорить. Две ночи подряд просидели мы в его маленькой комнатке на Трубной площади. В нескольких шагах от нас спала Мария, жена Володи. Прижавшись друг к другу, посапывали его дочурки - Ирина и Наташа. Синели окна - начинало светать. А мы все вспоминали прошлое, наших друзей, многих из которых не было уже в живых. Говорили о скорой уже победе, гадали, как будет житься после войны...
      Наконец закончились медицинские процедуры. Адъютант Петр Кожемяков тоже завершил свои дела: сдал машину, оформил железнодорожные билеты.
      Мартовским днем в уютном плацкартном вагоне мы отправились на юг.
      В Железноводске весна была в полном разгаре. Припекало солнце, зеленела трава, набухали почки на деревьях. На улицах и в парках было по-весеннему много людей. С волнением шагал я по знакомым улицам Железноводска, вглядываясь в каждый дом. А вот и военный санаторий "Дом инвалидов", где когда-то мне пришлось лечиться. Зашел в приемное отделение. Шагнул в кабинет начальника. За столом восседал незнакомый мне грузный человек.
      - Где майор Мильчев? - сразу спросил я.
      - Вы, очевидно, имеете в виду генерала Мильчева... Он находится у себя на родине, в Болгарии, и занимает высокий военный пост...
      - Что ж, я счастлив, что доктор Мильчев дождался возвращения на свою освобожденную родину. Я многим обязан ему. В сорок четвертом он поставил меня на ноги.
      Через час врачи и сестры уже знали о приезде их бывшего пациента. Первым делом меня повели в ту самую палату, из которой я в июне прошлого года сбежал на фронт.
      В этой просторной комнате и состоялся "высший медицинский совет". Я сидел среди старых знакомых, добрых друзей и с гордостью думал о том, как много на свете хороших людей.
      Терпеливо выслушав чисто профессиональные разговоры врачей, я попросил слова, чтобы внести некоторую ясность:
      - В моем распоряжении всего двадцать один день. 10 апреля выезжаю на фронт. Задерживаться не намерен ни на минуту. С учетом этих сроков и прошу вести лечение. Обещаю быть дисциплинированным больным.
      И начался ускоренный процесс лечения.
      Сколько больных и раненых, сколько инвалидов Великой Отечественной войны будут до конца своей жизни с теплотой и нежностью вспоминать всеисцеляющие руки врачей и медсестер из военных госпиталей и санаториев Кисловодска и Пятигорска, Ессентуков и Железноводска! Сотни госпиталей и санаториев приютил в годы войны этот чудесный край. Минеральные и серные источники и животворное кавказское солнце очень помогали спасению раненых, облегчению их страданий, возвращению людей в строй.
      Быстро летели дни. На сей раз мой отъезд из санатория прошел без инцидентов. Меня тепло проводили на станцию и посадили в электричку. Поезд тронулся, набрал ход, а до меня продолжали доноситься дружеские напутствия: "Счастливо кончить войну... Ждем вестей из Берлина..."
      Много хлопот ожидало меня в Москве. Неожиданно выяснилось, что мне будет очень непросто добраться до бригады. Погода стояла нелетная, а наши войска 16 апреля перешли в наступление. Ждать попутного транспорта я уже не мог.
      Выручил неутомимый Володя Беляков, поднявший на ноги всех и вся. В середине ночи в моем номере в гостинице ЦДКА раздался долгожданный звонок.
      - Все в порядке, - услышал я возбужденный голос Володи. - Выхлопотал все же у своего начальника новенький "виллис". Утром получай его на нашей базе и жми до самого Берлина.
      От радости у меня дух перехватило.
      - Володя, спасибо. Век не забуду. А своему начальнику передай - в долгу не останусь. Если придется штурмовать Берлин, постараюсь захватить машину Геринга или Геббельса и расплачусь.
      Оба мы были в приподнятом настроении и, конечно, совсем не думали тогда, что мое шутливое обещание будет исполнено в самом ближайшем времени. Теперь, когда все давно позади, хочу поведать эту историю.
      Между Потсдамом и Берлином, недалеко от автострады, идущей на юго-запад, в одной из летних резиденций Геббельса, стояли в гараже несколько новеньких, специально для него изготовленных "мерседес-бенцев". Одна из этих машин досталась мне. Спустя несколько месяцев после победы, когда 55-я бригада стояла в Австрии, юго-западнее Вены, в гости ко мне приехал Беляков. Ему я и вручил эту машину с просьбой передать ее по назначению...
      Ну а тогда, ранним утром, наш маленький "виллис" помчался на запад. На третий день мы уже были на польской земле. В поисках кратчайшего пути свернули на Демблин, Радом, Ченстохов. Здесь нас постигла неудача. Мы не предполагали, что переправа через Вислу в районе Демблина взорвана. А через железнодорожный мост длиной почти в километр, по которому проложены рельсы, машину не переправишь. Подниматься же севернее, к Варшаве, - значило потерять около суток.
      Помощь пришла оттуда, откуда мы и не ждали: польские железнодорожники на скорую руку смонтировали подобие вагонетки, мы погрузили на нее свою машину и по железной дороге переправились на западный берег Вислы. Как ни торопились, но эта операция заняла у нас шесть часов.
      Дальше путь лежал по уже пройденным с боями местам. Промелькнули знакомые названия городов: Енджеюв, Радомско, Велюнь, Рыбник, Лигниц, Бунцлау...
      Перегоны были такие длиннющие, что даже здоровяк шофер Петр Рыков не выдерживал физического напряжения  - то и дело клевал носом. В такие минуты его сменял Петр Кожемяков, а в дневное время я сам садился за руль, чтобы хоть немного помочь уставшим ребятам. Переправились через Одер, подъехали к Нейсе. Здесь уже чувствовалось дыхание фронта. Попадались госпитали, фронтовые базы, подвижные ремонтные мастерские. Все чаще и чаще встречались колонны машин, идущие за боеприпасами, спешили с горючим десятки автоцистерн, санитарные машины везли в тыл раненых. В густом лесу наткнулись на тылы 3-й гвардейской армии генерала Гордова. Стали расспрашивать встречных о нашей танковой армии. Каждый хотел нам помочь, разъяснял, показывал по карте, но данные были противоречивые, и трудно было понять, где находится 3-я танковая.
      К утру 21 апреля немного разобрались в обстановке. Встретили штаб 13-й армии и узнали направление действий наших танкистов. Через несколько часов мы въехали в расположение тылов 3-й гвардейской танковой армии. Начальник отдела кадров, маленький, щуплый полковник Меркульев, желая блеснуть осведомленностью, не выпускал из рук карту, показывая линию фронта и местонахождение нашего корпуса.
      - А где 55-я бригада?
      - Позавчера была в тридцати километрах от Вюнсдорфа.
      - Так это было позавчера, а сегодня?
      Сведения у Меркульева, хотя и оказались устаревшими, отличались большой точностью.
      Мы остановились на несколько часов во втором эшелоне, чтобы подкрепиться, почиститься, побриться. Я не мог предстать перед командармом и командиром корпуса, не приведя себя в полный порядок.
      Нам повезло: проехав несколько десятков километров, мы встретили нашу регулировщицу Машеньку Сотпник.
      Соскочив с машины, я на радостях обнял ее.
      От одного сознания, что встретилась эта маленькая белокурая девушка, прошедшая вместе с нами путь от Киева до Берлина, хотелось по-мальчишески прыгать, кричать, смеяться. Раз Машенька Сотник стоит на своем посту, значит, не потребуются больше ни карта, ни компас, никакие ориентиры: она все знает, все расскажет.
      Не ожидая вопросов, девушка сообщила, куда ушла бригада и где она находилась минувшей ночью.
      - Откуда ты все знаешь, ты же не была там?
      - Сегодня утром встретила здесь раненого комбата Федорова. Он и рассказал. Бои идут упорные. Фаустники расстреливают наши танки из окон, из подворотен, с чердаков. Убит командир батальона Сафронов, ранен заместитель командира корпуса генерал Якубовский.