Клоака

Он был вызывающим, холодным и, естественно, малоуважаемым субъектом в нашей медицинской и врачебной братии. Но мы никогда не подвергали его остракизму, это был блестящий врач, и мы не теряли надежды сделать из него доброго христианина. Это он покинул нас, а не мы его. Но я с жалостью думаю о его пациентах, если, конечно, он еще практикует. Это врач, которому в высшей степени наплевать, кого именно он лечит. Сарториусу безразлично — человек перед ним или корова. Ни один больной никогда не дождался от него сочувственного жеста, слова ободрения — все это не менее важно в нашем ремесле, чем лекарства. Я говорю все это сугубо конфиденциально, естественно, и надеюсь на вашу скромность. Если вы его найдете, то, возможно, он не захочет вас видеть.

Я помню, что после этой встречи мы с Донном шли по Бродвею. Был жаркий день. Воздух, знойный и плотный, казалось, можно было потрогать рукой. Ни ветерка. У каждого магазина, ресторана или салуна стоял характерный для каждого из этих заведений запах. Мы последовательно проходили из облака в облако — кофе, выпечка, кожа, косметика, жареное мясо, а вот потянуло пивом… Не имея на то никаких научных оснований, я под действием этих запахов стал склоняться в сторону миазматической теории заразных болезней. Настроение у нас с капитаном было несколько приподнятым. Мне нравилась походка Донна на длинных, несгибаемых, как ходули, ногах. Этот человек отбрасывал на тротуар очень длинную тень. Близился вечер. Сквозь промежутки между высокими домами на мостовую ложились длинные полосы солнечного света. Из труб вылетали и носились в воздухе частички сажи, оседая на телеграфных проводах. Женщины, нагруженные хозяйственными сумками, толпами выходили из магазинов, привратники свистом подзывали к дверям гостиниц кебы и фаэтоны. Город готовился к наступающему вечеру. Какие разные люди встречались нам на улице! Они шли, шаркали ногами, хромали, просили милостыню, приставали к женщинам, рассказывали анекдоты и слушали, как их рассказывают другие, хлопали в ладоши от избытка чувств. Безногий негр на тележке протискивался сквозь толпу, наезжая на ноги прохожим… Человек, одетый дядей Сэмом, раздавал детишкам конфеты… Длинноволосый проповедник мрачно прошествовал по тротуару, неся на груди и спине плакаты со зловещими пророчествами… Скрип телег, стук экипажей… Возбужденный тем, что нам удалось узнать о докторе, презирающем своих коллег, я с каким-то новым чувством смотрел на мир и чувствовал в душе несказанную любовь к моему городу. Это был мой Нью-Йорк. Мне стало жаль моего пропавшего без вести независимого журналиста, которому был неведом этот Бродвей. Для Мартина город являлся лишь местом, по которому ездил омнибус с призраками.

Могу предположить, что Мартином владела лихорадка преследования, азарт охотника, хотя я не мог понять его. Какое же это холодное, эгоистическое чувство… Такой человек полностью отстраняется от сострадания.

Сарториус, естественно, латинское слово. Но носители этой фамилии — выходцы из Германии. Я узнал это от наборщиков «Телеграм». Эти люди знали все обо всем. В большинстве своем они были старше, чем все наши репортеры, и помнили прежние времена, когда они сами собирали новости, а потом набирали их для газетных полос. К новой профессии журналиста они относились с нескрываемым презрением. Они сводили меня с ума своим вольным обращением с текстами, которые набирали, но, когда мне надо было получить справку, я шел именно к наборщикам. Там, на верхнем этаже типографии, меня просветили, что в средние века в Германии зарождающийся класс буржуазии, стремясь облагородить свои простые немецкие имена, переводил их на благозвучный, по их мнению, латинский язык. Так мельники становились Молиторами, пастухи — Пасториусами, а портные — Сарториусами.

Я рассудил, что наш латинизированный немецкий доктор прибыл к нам с массой других иммигрантов, вынужденных бежать из Европы после неудач демократических революций сорок восьмого года. Медицинское образование он получил в Европе, что могло бы частично объяснить его нежелание близко сходиться с врачами, обучавшимися в Америке. Так как он был участником событий сорок восьмого года, то, скорее всего, вступил в армию Соединенных Штатов, как поступало большинство подобных иммигрантов.

Вы знаете, какие порядки царят в Вашингтоне… Пока главное военно-медицинское управление Соединенных Штатов соберется ответить на ваш запрос, нужда в таком ответе давно минует. Однако рано или поздно ответ все-таки приходит. В данном случае он позволил мне проследить начало пути этого человека на американском континенте. В 1861 году доктор Вреде Сарториус сдал экзамен на кандидатскую степень. Его аттестовали, присвоили звание первого лейтенанта, дали должность помощника хирурга и направили в одиннадцатый пехотный полк второй дивизии Потомакской армии под командованием генерала Хукера. Эта армия воевала под Ченселлорсвилем, Геттисбергом, Вилдернессом, в Споттсильвании и Колд-Харборе.

Его служба в армии была образцово-показательной. Повышение следовало за повышением. Он оперировал в полевых госпиталях под огнем неприятеля. Его нововведения в хирургическую практику вошли в учебники по военно-полевой хирургии. Я не помню деталей, но Сарториус прославился на всю американскую армию. Он ухитрялся ампутировать ногу за девять минут, руку за шесть. Как ни кощунственно это звучит, но такая скорость — а это было время, когда обезболивающие лекарства еще не изобрели, — заслужила безграничную признательность солдат. Сарториус придумал новые способы проведения хирургических операций. Эти способы применяются до сих пор. Его искусство лечить раны головы было общепризнанно, и его приглашали на консультации в особо сложных случаях. Некоторые из его взглядов, вызывавших в то время недовольство начальства, теперь являются безусловными руководствами к действию. Вот таков Сарториус. В те времена повязки на ранах пропитывали коллодием, проще говоря клеем. Сарториус же утверждал, что раны должны дышать воздухом, поэтому их следует открывать, даже если идет дождь. Он использовал раствор креозота для асептики — раньше других. Он изобрел новую модель подкожного шприца. Он настаивал на том, что в послеоперационном периоде раненый нуждается в свежей пище и в ежедневной замене сена в наволочках подушек. Сейчас это вполне очевидные истины, но тогда потребовалось невероятное упорство, чтобы сломить сопротивление военно-медицинской бюрократии. Он ушел в отставку в 1865 году в чине полковника с должности главного хирурга армии. Он был блестящий мастер и храбрый солдат. Очень важно понимать это. Мы говорим о благородных чертах на фоне гротеска. Я не хочу впадать в сентиментальность и утверждать, что карьера доктора Вреде Сарториуса явилась следствием личной трагедии.

Глава шестнадцатая

В начале сентября того же года Эдмунд Донн, имея на руках официальное постановление об эксгумации, пригласил Сару Пембертон прогуляться вокруг водохранилища. Произошло это в чудесный солнечный день… В Нью-Йорке случаются такие дни ранней осенью — они напоминают нам, каким должно быть лето. Воздух тих и прозрачен, как вода в море между приливом и отливом. Солнечные лучи, падая под каким-то необыкновенным углом, высвечивают каждую деталь ландшафта, делая ее удивительно выпуклой и рельефной. Все вокруг приобретает необычайно живой цвет, становится значительным и ярким. Донн тщательно приготовился к ответственной встрече, а погода стала его верным союзником. Только что пробило четыре часа пополудни. Ноа Пембертона, новоиспеченного ученика общественной школы, мать забрала с занятий в три часа… Донн приехал на Тридцать восьмую улицу во всеоружии — он купил мальчику модель шхуны, мастерски выполненную из полированного черного дерева. Вся оснастка игрушечного судна была как настоящая: льняные паруса, латунный якорь, капитанский мостик, даже руль — и тот был на месте. Игрушка, вероятно, обошлась бравому капитану в кругленькую сумму. Ноа ухватил подарок обеими руками, и вся троица отправилась к водохранилищу.

Всех остальных, то есть доктора Гримшоу. Эмили Тисдейл и меня он попросил подойти к дому Сары Пембертон к пяти и ждать там. За несколько дней до настоящего событии Эдмунд Донн побывал в этом доме с визитом. Он был в форме и провел беседу со слугами. Лавиния Торнхилл была в это время за границей, и слуги чувствовали себя полномочными представителями и защитниками ее интересов… Во всяком случае, им было не вредно убедиться, что миссис Пембертон находится под защитой муниципальной полиции. В определенном смысле это было истинной правдой.

Дело в том. что за две или три встречи, которые Донн имел с Сарой Пембертон, и в результате их практически ежедневной переписки, у этой парочки сложились довольно тесные отношения. Такие пары встречаются у птиц, некоторых животных и, конечно, у людей. Что касается меня, то я уже давно привык жить один и полагаться только на свое собственное разумение, хотя и допускаю, что жизнь идет своим чередом, и, по мере того как меняются желания и сбываются мечты, былые ценности также уходят в прошлое. Наши взгляды меняются в зависимости от обстоятельств. Я не вполне уверен, что полностью разобрался в отношениях, которые связали между собой капитана Донна и миссис Пембертон за несколько предшествовавших описываемому событию дней… Но когда они вернулись домой к ожидавшей их троице и когда в гостиной нам подали заваренный в лучших британских традициях чай, я мог прочитать все совершенно ясно по выражению их лиц, так же ясно, как я читаю газетные заголовки.

Кто-то за обедом, много лет спустя, Ноа Пембертон предположил, что его мать и капитан Донн были знакомы друг с другом задолго до того дня, что, возможно, его отец и Эдмунд Донн являлись когда-то соперниками в своих претензиях на руку его матери. Но это было неравное соперничество, если, конечно, оно имело место, шансы Огастаса и Эдмунда нельзя даже сравнивать. Свои выводы Ноа сделал на основе двух или трех реплик, которые подслушал во время встречи Сары Пембертон и Эдмунда Донна около водохранилища.

«Теперь оба они пропали без вести, миссис Пембертон… и все вернулось на крути своя. Вы превратились в ту же бедную девушку, какой были много лет назад, и снова рядом с вами сидит долговязый парень, вечно витающий в облаках». Я не могу поручиться за точность, но смысл был именно таков.

Что касается меня, то я не считаю эти воспоминания убедительным доказательством. По его же признанию, Ноа Пембертон в тот день был занят очень важным делом. Кроме того, бесстрастность, проявленная Донном, когда я обратился к нему с просьбой помочь разобраться в деле Пембертона, граничила бы в таком случае с бесчеловечностью.

Как бы то ни было, на водохранилище Донн показал мальчику, как по гребешкам волн ориентироваться в направлении и силе ветра и как поставить паруса и руль, чтобы игрушечная шхуна легла на нужный курс.

— Выслушав капитана, — рассказывал мне Ноа, — я лег на живот и легким толчком спустил суденышко на воду. Как это было волнующе! Я часто наблюдал, как другие дети запускали на водохранилище свои кораблики. А теперь у меня был свой — и гораздо лучше, чем у других. Я побежал по берегу к тому месту, куда должна была пристать моя шхуна. Я видел, как она летит по воде, обгоняя ветер, и это мне не очень понравилось. Мне бы больше подошло, если бы она двигалась, пусть медленнее, но галсами. Я начал производить с ней эксперименты и в конце концов добился своего. Моя шхуна двигалась вперед, преодолевая ветер и набегавшие волны. Я застыл на берегу, приложив руку к глазам, и ожидал, когда мое судно пересечет океан и пристанет к причалу, потрепанное штормами и бурями. Вот что я тогда чувствовал и переживал.

— Вы были в курсе наших обстоятельств в то время, — продолжал Ноа. — Я смог легко пережить все обиды и превратности только благодаря своей детской невинности. Я прекрасно понимал тогда, хотя и не был в состоянии выразить словами, что мы потеряли свой общественный статус и спустились на класс ниже. Жили мы милостью моей тетки — пожилой дамы, которая носила парик и не любила и не понимала детей. В школе, хотя одет я был гораздо лучше большинства своих одноклассников, ко мне относились с обескураживающим равнодушием, а точнее, ничем не выделяли из общей массы. Достаточно быстро я осознал, что в классе, где одновременно учатся сорок человек, меня вряд ли выделят за мой неподражаемый ум… в наличии которого меня успели убедить рейвенвудские наставники, постоянно хвалившие меня и превозносившие до небес мои способности. Теперь-то я понимаю, что эти славословия определялись деньгами моего отца. Но, по правде говоря, обстановка в школе меня не испугала. Она, скорее, закалила меня и познакомила с реальной жизнью. Я проникся шумливым духом общедоступного общественного учебного заведения, хотя и не говорил об этом матушке. Каждое утро она отводила меня в начальную школу номер шестнадцать и каждый полдень встречала меня у выхода, чтобы отвести домой. Она очень опасалась, что общение с другими детьми нанесет мне непоправимый вред. Она не доверяла Нью-Йорку и всему, что было связано с этим городом.

Но вернемся к нашим баранам. Пока я самозабвенно играл со шхуной, запуская ее по бескрайней океанской глади, моя мать и капитан Донн сидели на скамейке позади меня и тихо о чем-то беседовали. Потом они начали прохаживаться, и я вполуха слышал отрывки их разговора, когда подбегал к ним, чтобы сообщить, как ведет себя на волнах мое суденышко. Это был в высшей степени странный и страшный разговор. Ничего подобного мне не приходилось раньше слышать, хотя я и воспринимал его без особого анализа… Но постепенно смысл сказанного взрослыми стал доходить до меня. Мне показалось, что безмятежно голубевшее небо вдруг потемнело, хотя это был всего лишь плод моего растревоженного воображения. Моя детская радость куда-то испарилась. Я снова и снова слышал голоса матери и капитана. Мне казалось, что они доносятся с моего нового кораблика, который плыл ко мне с грузом взрослых тайн и зловещих секретов. Я узнал, что мой отец по собственному произволу превратил нас с мамой в нищих, что он сделал это обдуманно. Мы остались без дома и средств к существованию, потому что он так захотел. Все свои деньги он вложил куда-то, и никто не знал куда. Все это удалось выяснить полицейскому капитану. Он специально выбрал погожий день и привел нас к водохранилищу, чтобы сообщить свою ужасную новость. Какой-то следователь написал заключение, я не понимал, какое именно. В нем-то и содержалась самая ужасная из новостей. Что же это была за новость? Неужели мой брат Мартин умер? Я почти перестал дышать, мне не хватало воздуха. Мы что, все должны умереть? Неужели кто-то убил моего отца и брата и теперь собирается отнять и наши жизни? И теперь этот кто-то придет за мной?

Я оглянулся и посмотрел на свою матушку. Вся подавшись вперед, со страдальческим выражением лица, она читала бумагу, которая лежала у нее на коленях. Вот она подняла руку и откинула со лба волосы, спадавшие ей на глаза и мешавшие читать. Я слышал, как она судорожно вздохнула. Оторвавшись от листка бумаги, она посмотрела на меня… Моя обычно спокойная и красивая мама была бледна как смерть. Капитан взял ее за руку. «Теперь оба они пропали без вести, миссис Пембертон… И все вернулось на круги своя. Вы превратились в ту же бедную девушку, какой были много лет назад, и снова рядом с вами сидит долговязый парень, вечно витающий в облаках». Я посмотрел на свой кораблик, качавшийся на волнах, и мне захотелось, чтобы он пошел ко дну. Я был страшно зол на капитана за его подарок. Видимо, он посчитал меня дураком. Этого я не мог стерпеть, мне стало горько и обидно.

* * *

Сам же я вспоминаю сейчас, что, когда капитан и Сара Пембертон вернулись домой, Ноа, прижав к груди кораблик, поспешил наверх. Пользуясь отсутствием миссис Торнхилл, Сара раздвинула занавески в гостиной и открыла окна, впустив в комнату прелестный сентябрьский вечер. Подали чай. Мы сидели, как на поминках, подыскивая друг для друга ободряющие слова. Хотя лишенная наследства вдова уже знала, что она вовсе не вдова и что ее муж обретается среди живых.

Донн предварительно посвятил в курс дела доктора Гримшоу и Эмили Тисдейл. Смерть Огастаса Пембертона оказалась вымышленной им самим. Оставалось только выяснить, с какой целью он это сделал. Он был болен, серьезно болен, но сделал некие приготовления, указывающие на то, что он стремился обеспечить себе длительное существование… а возможно, в этом был заинтересован еще кто-то… Но что-то должно было продолжиться, причем с участием Пембертона-старшего. Мартин действительно видел своего отца живым, это было совершенно ясно, и, решив встретиться с ним, исчез. Каким образом и куда, никому не известно.

Мысль Донна была понятна. Перед лицом таких откровений Саре Пембертон потребовалась поддержка и помощь друзей, поскольку в отчаянном положении, в котором оказались миссис Пембертон и ее сын, виноватой была именно семья, одно упоминание о ней стало губительным для несчастной женщины, брошенной в пучину бедствий. Однако внешне Сара Пембертон не потеряла присутствия духа. Она сидела в кресле, неестественно выпрямив спину и вздернув кверху подбородок, стараясь вызывающей позой избавиться от горестных переживаний. Руки ее были сложены на коленях, красивое лицо, хотя и было несколько бледным, все же сохраняло обычное невозмутимое выражение. Она изо всех сил делала вид, что все эти, с позволения сказать, новости не выбили ее из седла. Донн, со своей стороны, сделал все, что было в его силах, — он вводил Сару в курс дела постепенно, сообщая ей убийственные сведения по частям. Женщина внутренне готова была согласиться на эксгумацию. Муж был потерян для нее в любом случае — живым или мертвым. Ее нищета явилась следствием обдуманных действий Огастаса Пембертона. Глаза миссис Пембертон блестели неестественно, но полные губы не дрожали ни в малейшей степени. Она только что пережила величайшее унижение, жизнь оставила ее в дураках. Однако вела себя Сара с достоинством великой королевы, которой только что сообщили, что в решительном сражении ее армии разбиты и бегут с поля боя.

Но была еще одна сторона медали, которой Донн, начисто лишенный уверенности в себе, не заметил или не хотел заметить. В создавшемся положении именно он стал важнейшей и надежнейшей опорой для Сары Пембертон. Его присутствие должно было подсластить горькую пилюлю, которую пришлось проглотить несчастной женщине. Это было понятно, стоило только прислушаться к ее речи, оценить ту неповторимую деликатность, с какой они обращались друг к другу, те взгляды, которыми они обменивались. Что касается Донна, то он просто не мог отвести взор от Сары Пембертон. Как можем мы называть ту совершенно обыденную вещь, когда в человеке пробуждается нежданный и непрошенный интерес к другому человеку, интерес, взращенный на дрожжах предвкушения будущего? Если хорошенько подумать, то наша жизнь по большей части есть движение, обусловленное силой привычки. Ожиданием каких-то перемен. Мы живем, поддерживая себя мимолетными радостями, любопытством, вспышками неистовой, бесцельной энергии, которая зачастую питается одной лишь злобой. Но мы никогда практически не осознаем важность для нашей будущности того оживления, которое есть предвкушение будущего, связанного с другим человеком. Это ясно всякому, кто смотрит на двух простаков, которые обмениваются влюбленными взглядами, не ведая, что творят. Именно такое оживление сквозило во взглядах и жестах Сары Пембертон. Влюбленность в Донна стала тем намеком на будущность, который удержал Сару на краю бездны отчаяния.

Я вовсе не хочу сказать, что миссис Пембертон сознательно строила какие-то планы будущего, связанного с капитаном Донном, или расчетливо надеялась на его практическую помощь. Если то, что поведал мне Ноа Пембертон много лет спустя, было правдой, то, значит, чувства этих людей вновь пробудились, хотя до этого чувства матери Ноа были убиты, умерщвлены и могли выразиться только в отрицании. Она просто ощутила, что ее жизнь с Огастасом была лишь удобным оправданием неверного выбора, что в свое время пренебрегла настоящей любовью. Но… если бы это было так, то, уверен, я бы что-то заметил. С другой стороны, между вдовой Огастаса Пембертона, урожденной ван Люйден, и каким-то уличным полицейским должна была ощущаться непреодолимая кастовая пропасть. Но она не ощущалась. Кто знает, если Ноа был прав, то не сложилась бы жизнь Эдмунда Донна по-другому? Возможно, будучи отвергнутым Сарой, он и пошел служить в муниципальную полицию и обрек себя на недостойную жизнь. Кто знает? Я, во всяком случае, не возьмусь об этом судить.

Но мы отвлеклись. Кроме Сары Пембертон, существовали и другие люди, которые явно нуждались в успокоении. Сидя в гостиной за чашкой чая, Эмили Тисдейл первой нарушила вялое течение бессодержательной беседы.

— Вы до сих пор не знаете, где Мартин, — сказала она Донну, — так почему вы его не ищете?

Капитан не успел ответить. Эмили вскочила на ноги и начала, подобно Мартину, сжав кулаки, мерить шагами гостиную, рассуждая вслух.

— Отец и сын поссорились. Мартина лишили наследства. Это очень грустно и прискорбно, но это произошло. Что случилось, то случилось. Но почему это не стало концом всей истории? Нет, они решили продолжить. Как можно нормально жить, если происходят столь неестественные вещи? У Мартина невероятно развито чувство чести, — кричала Эмили надтреснутым голосом. — Он способен на все. Я не могу сказать вам, каких высот мог бы достичь Мартин, не попади он в ловушку, из которой всю жизнь он старается выкарабкаться. Да, да — это ловушка, в которую он попался. Где он, что с ним произошло?

— Можно предположить, что ему удалось найти Юстаса Симмонса, компаньона Пембертона-старшего, — ответил Донн.

— Ну, так давайте искать и мы этого… компаньона.

— То, что Симмонса удалось найти один раз, не значит, что так же легко будет найти его во второй раз.

— Но надо же что-то делать! Ведь все они где-то есть — живые или мертвые, не правда ли? Найдите их! Для меня важна определенность — или одно или другое… Это я могу принять и понять. Я готова либо выйти за Мартина замуж, либо оплакать его. Я готова носить траур. Но почему эта проклятая чудовищная семья лишает меня права даже на это?

Сара Пембертон вступила в разговор, согласившись с девушкой.

— Да, вы знаете, очень странно, но я до сих пор ощущаю себя частью этой семьи.

При этих словах Эмили бросилась на диван рядом с вдовой и горько разрыдалась. Сара прижала девушку к груди и взглянула на Донна.

— Мы обязательно найдем Мартина, правда, капитан? Я не думаю, будто настолько прогневила Бога, что он решил устроить из моей души свалку для всяческих несчастий.

За все это время преподобный Гримшоу не проронил ни единого слова. Нахмурив брови и сложив на груди руки, он задумчиво и отрешенно глядел в пол. Я не знал, чем был занят доктор Гримшоу, с тех пор как видел его в последний раз — может быть, он увещевал Сару или утешал Эмили — этого я не знаю, но в тот момент я смотрел на него с чувством своего превосходства. Моя роль в деле была намного важнее, чем его. Во всяком случае, это именно я привлек к расследованию капитана Донна и внес в дело необходимую ясность и определенность. Мне кажется, что для газетчика весьма необычное ощущение — чувствовать себя большим праведником, нежели священник.

Но вот он заговорил… Преподобный был раздражен и явно пребывал в замешательстве.

— То, что произошло, находится вне пределов всякого христианского разумения. Признаюсь, что с позиции веры я не могу ничего понять. А это и есть свидетельство самой веры. Как вам известно, миссис Пембертон, я очень глубоко уважал вашего мужа. Он был моим другом. Членом приходского управления церкви Святого Иакова. Я не хочу сказать, что он вел безгрешную жизнь и ничем не был запятнан… Нет. Но он любил вас и своего сына, которого подарили ему вы. Это говорил мне он сам.

Священник обернулся к Донну.

— Огастас был груб и неотесан и не всегда мог оценить, какое воздействие окажут его слова на души более чувствительные и нежные. Это правда, и я не собираюсь это отрицать. Я готов даже согласиться с отсутствием у Огастаса твердых моральных принципов в ведении дел. Его христианская душа была там, — Гримшоу показал рукой на потолок, — а методы ведения торговых дел он держал здесь. — Священник опустил руку и помахал ею около пола у своих ног. — Давайте примем это как данность. Он был таким же, как большинство людей, которые занимаются подобными делами, — таким же, как инвесторы, основатели крупных предприятий, капитаны индустрии. Это очень сложные, противоречивые личности, способные на проявление всей гаммы человеческих чувств — от самых благородных до самых низких. Но то, что вы предполагаете, — это таинственный заговор! Вы считаете, что он прикинулся мертвым лишь для того, чтобы оставить свою семью без средств к существованию? Я не могу представить себе, что он мог оказаться таким язычником, я просто не могу подобрать иного обозначения подобного образа действий, в свете того, что я знаю об Огастасе Пембертоне, несмотря на все его несовершенства, несмотря на то, что он был, возможно, не самым лучшим из христиан.

Я хотел было вмешаться, но Донн предостерегающе поднял руку. Капитан сидел на низком креслице миссис Торнхилл и являл собой довольно забавное зрелище, сложившись практически пополам и упираясь подбородком в свои острые колени.

— Мы не приписываем мистеру Пембертону никаких мотивов, — сказал он. — Мы далеки от мысли предполагать, что он выдумал свою смерть для того, чтобы лишить наследства жену и сына.

— Но именно это вы и пытаетесь доказать, сэр! Какова иная цель ваших… рассуждений?

— Это не пустые рассуждения, преподобный. В нотариальной палате зарегистрирован документ, из которого становится ясным, что еще за год до того, как мистер Пембертон узнал, что страдает смертельным заболеванием, он заложил свое имение в Рейвенвуде компании по торговле недвижимостью за сумму в сто шестьдесят пять тысяч долларов. Нам также удалось выяснить, что он продал свое место на Нью-Йоркской фондовой бирже и свою долю в бразильской судоходной компании. Отсюда можно заключить, что, узнав о болезни, мистер Пембертон решил ликвидировать все свои дела.

— Кто вы, чтобы делать подобные заключения, сэр? — Гримшоу повернулся лицом к Саре. — Почему я слышу такие вещи от полицейского? Почему миссис Огастас Пембертон запятнала себя сотрудничеством с полицией. Полиция и, — преподобный бросил на меня уничтожающий взгляд, — пресса. Боже, спаси нас всех. Неужели потеря дома стала для вас столь чувствительным ударом, что вы не колеблясь согласились осквернить могилу своего мужа?

— Его могила, — вмешался Донн, — осталась неоскверненной, так как его там не оказалось. Мы осквернили чью-то еще могилу.

Капитан просто констатировал факт, фраза была сказана без всякого подтекста. Но Гримшоу услышал иное.

— Вы, как служитель непогрешимой церкви, которая называется Муниципальной полицией, хотите сказать, что Мартин — наш пророк и что тень Огастаса разъезжает в омнибусе по Бродвею!

— Послушайте, преподобный, может быть, вам стоит взять себя в руки и обдумать сложившуюся ситуацию, как это сделал я, — произнес Донн. — Вот положение: отец и сын находятся неизвестно где, только не там, где им надлежит быть. Отец мертв, но в могиле его нет, хотя имеется официальная справка о его смерти. С другой стороны — сын, который, как лунатик, гоняется по городу за призраком. Да, мы чуть было не забыли о семье, которая унаследовала несуществующее более состояние. А теперь скажите мне, как истолковать такую ситуацию?

Эмили выпрямилась при этих словах капитана, и обе женщины с напряженным вниманием, впрочем, как и мы с Донном, ожидали ответа Гримшоу. В этот момент я, как и все остальные, присутствовавшие в комнате, вдруг понял, что расследование Донна позволяет получить своеобразный ответ на поставленные вопросы. Ответ, который поможет увидеть в хаосе боли и недоумения некую осмысленную систему действий, некий, скажем так, акт, знание о котором позволит нам снова установить в нашем мире некоторый порядок, в котором существуют категории добра и зла. Меня охватило чувство, что к создавшемуся положению не приложимы обычные житейские мерки, что пропавший Мартин и его невеста оказались вовлечены в нечто сказочно-эпическое, я бы даже сказал, героическое.

Лицо Гримшоу под шапкой серебристо-седых волос пылало негодованием. Мне даже показалось, что я вижу, как кровь бросилась в мельчайшие кровеносные сосуды под кожей преподобного, подобно тому, как бросаются прихожане занимать свободные места в церкви. Священник по очереди оглядел всех присутствующих. В минуту гнева, охватившего доктора Гримшоу, я понял, что он такой же человек, как прочие. Мне страшно не понравилось, что я вижу, как его крест то опускается, то поднимается в такт его неровному дыханию. Рот Гримшоу был слегка приоткрыт. Он снял очки и судорожными движениями начал их протирать. В эту секунду мне показалось, что пастор снял с себя не очки, а одежду. Я предположил, что эти, беззащитные в ту минуту, светло-голубые глаза не привыкли лицезреть крушение собственных богословских построений. Гримшоу свято верил, что по праву может распоряжаться жизнью и смертью, и… вдруг оказаться, подобно Саре Пембертон и ее сыну, жертвой обмана? Трудно даже представить себе подобное унижение. Выходит, что доктор Гримшоу никогда ничего не понимал в христианстве?

Он водрузил очки на место и спрятал в карман носовой платок. В гостиной снова зазвучал его высокий голос.

— Я призван отыскивать страждущих и утешать их. Я призван принимать на себя их тяготы и склоняться перед ними на колени. Я хочу утешать и молиться, отпускать грехи и возносить хвалы, как то и подобает служителю христианской церкви, куда день и ночь обращаются страждущие. Но то, что я слышу сейчас, звучит в моей душе, как звон чудовищного колокола. Это какой-то исполинский катаклизм. Я не готов… Я не готов. Я чувствую, что мне предстоит много молиться, чтобы начать хоть что-то понимать. Мне надо воззвать к Богу, чтобы Он вразумил меня. Мне надо, чтобы Господь наш Иисус Христос заговорил своим тихим голосом в этой безбожной семье Пембертонов, — при этих словах преподобный взглянул на Сару, — которая обладает столь мощной злой силой, что способна уничтожить всех, кто окружает ее, даже служителей церкви.