Житейские истории - Жизни и судьбы

Доктор Нонна

Жизни и судьбы

Наташа

Дежурство начиналось в семь, но Фрида старалась приходить пораньше – чтобы и самой спокойно во все вникнуть, и никого из предыдущей смены не задерживать.

– Как сегодня, много? – спросила она у высокой белокожей Карен, собиравшейся домой.

– Часа полтора назад русскую привезли с обширным инсультом.

Фрида подумала, что раз инсульт, да еще и обширный – наверняка килограммов двадцать у дамы лишних. А то и шестьдесят. Значит, и дыхание плохое, и вообще. Если что, санитаров на помощь звать придется. А Фрида любила управляться самостоятельно.

– Очень толстая?

– Да нет, молодая и красивая, тридцать шесть лет всего, – Карен на мгновение перестала переплетать свою роскошную косу. Такой косы не было не то что во всей их больнице, а, пожалуй, во всем Тель-Авиве. – Да сама посмотри.

Фрида приникла к стеклянному «иллюминатору» бокса интенсивной терапии. Неподготовленный человек в такой обстановке вряд ли отличил бы старую ведьму от юной красотки. Может, и вовсе не понял бы, человек перед ним или часть сложной системы: трубочки, катетеры, датчики, провода и главенствующие над всем «космические» приборы с экранчиками – какие побольше, какие поменьше. Но Фрида наметанным взглядом тут же оценила все, что требовалось.

– Действительно, молодая и красивая. И фигура отличная. Тридцать шесть лет? Странно. С чего бы там инсульту быть. Говоришь, русская? – обратилась она к Карен, уже стоявшей на пороге.

– Да откуда я знаю! Наталья Потеха. Может, русская, может, с Украины или из Белоруссии. А может, вообще из Канады или из Австралии, там их тоже навалом. В приемном покое дочь ее сидит, можешь у нее спросить.

Худенькая, нахохлившаяся, как воробышек, девчонка в мини-юбке издали показалась Фриде очень юной, лет пятнадцати-шестнадцати. Однако, подойдя поближе, медсестра решила, что девушке уже хорошо за двадцать: вполне взрослая грудь, и шея не первой свежести, и гусиные лапки у глаз уже наметились. Понятно, что все это пропадет, стоит девчонке выспаться, но сейчас, после бессонной ночи – наверное, с матерью на «Скорой» приехала – все возрастные признаки очень заметны. Очень странно.

– Вы дочь Натальи Потехи?

– Ой, вы по-русски говорите? Какое счастье! А то они меня спрашивают, а я ж не понимаю! Я только-только к маме приехала. Как она?

Фрида пожала плечами:

– Пока трудно сказать. Состояние стабильное, но тяжелое. Сейчас нужно в причинах разобраться. Ваша мама – гипертоник?

– Да нет, – девушка пожала плечами. – Она всегда здорова была, и следила за собой, и зарядку делала. Только здесь, у вас, наверное, уже нет. Она ведь на заработки приехала. У меня дочка родилась с пороком сердца. Да еще диагноз поздно поставили. Одну операцию сделали, но неудачно. Она прям синеет, представляете? Надо срочно ее оперировать, в Германию везти, а это дорого очень. А ведь у нас даже в Киеве не заработки, а слезы. Вот мама сюда и приехала. Ну да, уставала она сильно, но ведь не из-за этого же? – Девушка уже чуть не плакала.

– Из-за климата уставала? – суховато поинтересовалась Фрида. – Или все-таки еще что-то было? Понимаете, ваша мама совсем не похожа на человека, у которого может вдруг случиться инсульт.

– Ну да, наверное, из-за климата. Она жаловалась, что очень жарко. И… – девушка вдруг смутилась, опустила глаза и залилась краской. – Она климакс тяжело переносила.

Фрида задумалась. Ну да, конечно, климакс бывает и очень ранний. Но все-таки тридцать шесть лет… И у «девушки» этой у самой ребенок уже. Во сколько же лет она рожала? Да и мать тоже…

– Погодите. Вам сколько лет?

– Двадцать четыре.

– У вашей мамы в карточке написано, что ей тридцать шесть лет. Поэтому я и удивилась – такой ранний климакс бывает очень редко.

– Ну… – девушка опустила глаза. – На самом деле… Смешно, конечно: мне двадцать четыре, Наденьке скоро пять будет, а маме по паспорту тридцать шесть… А на самом деле…

Медсестра кивнула, отметив это проскользнувшее «по паспорту».

– Понимаете, – продолжала девушка, – мама всегда красивая была и старалась выглядеть… ну… она всегда очень молодо выглядела. Старалась, в общем. А когда мне пятнадцать было, она с Юрой познакомилась. Ему всего двадцать пять было, а она… в общем, это была какая-то сумасшедшая любовь. Но мама очень из-за возраста переживала. Сделала пластику – очень удачно, говорят, потому что первый раз – и даже паспорт поменяла из-за даты рождения. Они ведь жениться собрались, тут мало выглядеть на двадцать пять, там же возраст-то пишут… боялась она, что Юра увидит. Ну, знаете, если заплатить, кому надо, все, что хочешь, сделают.

– Так сколько же ей на самом деле?

– Через месяц пятьдесят будет.

– Понятно. И что же дальше?

– Ну… потом… потом у меня Наденька родилась. И… вот… деньги понадобились. А у мамы с Юрой как-то уже прошла любовь, завяли помидоры, в общем, не очень было. Они скандалили все время. Вот она и поехала сюда. Чтобы заработать. Но все равно недостаточно денег получалось. Мы решили, что вдвоем быстрее накопим. Я две недели назад прилетела, Наденьку с Юрой оставила, но с работой все не получалось, и вчера мы с мамой… мы из-за этого повздорили. Ей вдруг плохо стало, на «Скорой» увезли. А тут сказали – инсульт.

– Понятно, – повторила Фрида. – Вы сейчас идите, нечего тут сидеть. Если что, я вам позвоню, договорились? И вот вам мой номер.

– Спасибо. Меня Марина зовут.

– Только… Марина, я вас пугать не хочу, вы надейтесь, молитесь, да, но…

– Все плохо, да? – Марина всхлипнула.

– Не слишком хорошо.

Фрида смотрела в удаляющуюся от нее худенькую спину и думала, что эта самая Марина чего-то явно недоговаривает. Повздорили они, надо же! Впрочем, картина и без того достаточно ясная. Хорошо, что она с этой дочерью поговорила, все выяснила. А то – тридцать шесть лет, подумайте!

Марина осторожно закрыла за собой сверкающую в лучах еще низкого утреннего солнца стеклянную дверь и боязливо оглянулась: в просторном зале было пусто. То есть там, конечно, находились какие-то люди, но – посторонние. Марина разжала кулачки – на ладонях остались глубокие красные следы – и облегченно вздохнула. Ей казалось, что эта ужасная медсестра с непроницаемыми черными глазами сейчас бросится вслед, потому что видит ее, Марину, насквозь и точно знает: в том, что случилось с мамой, виновата она, Марина…

…Юра был хорош. Сказочно хорош. Марина искренне гордилась, что у мамы такой красивый муж. Высокий, сильный, подтянутый, он совсем не походил на отцов и отчимов ее подруг – с их залысинами, пивными животиками и тощими ногами; да еще эта мода на гавайские шорты! Кошмар.

Безумной любви хватило года на три. Потом у мамы появился новый поклонник – как обычно, очень солидный, значительно старше ее. Потом еще один, и еще. Нет, ничего «такого», не подумайте! Наташа никогда не доводила своих поклонников до постели, виртуозно удерживая их на приличном расстоянии. Просто она жить не могла без мужского внимания. Ей нужно было, чтобы кто-то ею восхищался, ухаживал, носил на руках. Букеты, приглашения на закрытые концерты… Мама просто развлекалась, а Юра впадал в бешенство.

Очередной скандал – мама опять отправлялась на какой-то концерт – разразился, когда Марина собиралась в гости к подруге. Вечеринка намечалась на даче, без взрослой опеки – а что, все совершеннолетние, почему не погулять?

Юра догнал ее возле такси, буркнул «я провожу», уселся рядом – не драться же с ним! – и угрюмо промолчал всю дорогу. Марине не очень хотелось тащить его на Людкину дачу, но отвязаться от нежеланного сопровождающего она так и не смогла.

Шампанское оказалось очень коварным напитком. Вроде слабенькое, а в голове сразу – приятный звон, и на все наплевать. К тому же от танцев все время хотелось пить, а соки и минералка очень быстро кончились… Как она оказалась в постели, Марина толком не помнила.

Проснувшись утром, девушка почувствовала, что рядом кто-то есть. И этот «кто-то» сильно прижимает ее к себе. С трудом отпихнув тяжелую мужскую руку, Марина вылезла из постели и с ужасом увидела, что ее «сосед» – Юра.

– Как ты мог? Мама… – она лихорадочно натягивала на себя разбросанную по углам одежду.

– Да ладно, – едва проснувшийся Юра был явно смущен. – Наташка сама…

– Что – сама? Да мама никогда!..

– Марин, ну прости, ну бес попутал. Злой я был очень. Я ж и подумать не мог, что ты еще девственница.

– С-скотина! – Марина отшвырнула его брюки, путавшиеся в ногах, и разрыдалась.

Матери она, конечно, ничего не сказала, постаравшись забыть о происшедшем.

Марина никогда не следила за своим «календарем», и когда она поняла, что беременна, что-то предпринимать было уже поздно, все сроки прошли. Наташа приняла известие о беременности дочери без восторга, но и без особого гнева: ну нагуляла, ну не говорит, кто отец ребенка, – ничего страшного, сами вырастим.

Зато Юра догадался сразу. Когда родилась Наденька, он еще больше отдалился от жены, но и к Марине не приблизился, все свое свободное время посвящая малышке. Впрочем, казалось, что Наташу безразличие мужа ничуть не задевает.

«Значит, только казалось, – думала Марина. – Какая же я все-таки скотина! Ну повздорили, ну обиделась – можно подумать, мы с ней в первый раз ссорились. Ну кто меня за язык тянул? А она побелела, покраснела и…»

Григорий

Едва сев в кровати, Григорий услыхал знакомое звяканье: Буря, мгновенно уловив, что хозяин проснулся, сдернула поводок с крючка – готовится к прогулке. Он привычно подумал: интересно, какого она цвета? Буря, как большинство собак-поводырей, – лабрадор. Но они бывают и черные, и палевые, и даже золотистые. Можно, конечно, спросить у помощницы, но услышать название цвета и увидеть его – две большие разницы, как говорят в Одессе. Впрочем, в Одессе Григорий никогда не был, а теперь, наверное, уже и не побывает.

Помощница приходила дважды в неделю. Могла бы и каждый день, но Григорий упрямо отстаивал свое право оставаться самостоятельным. Не оттого, что ему мешало присутствие посторонней женщины, а для себя, чтобы самому не чувствовать себя беспомощным калекой.

Так. Кофеварка уже булькает, творог достал, нужно переложить его в тарелку и – да, еще апельсин почистить. Ну и зачем ему помощница каждый день? Он и сам отлично справляется. Двадцатилетний опыт хирурга – и хорошего хирурга! – помогает и в этой темноте, в которой Григорий вынужден теперь жить. Как хирург, он прекрасно знал, что технически трансплантация, в том числе и трансплантация роговицы, сегодня не представляет никаких сложностей, все давно отработано. Основная трудность – в подборе донора. За этот год возможность появлялась не единожды, но каждый раз что-то не подходило.

Неужели эта темнота на всю жизнь?

«Стоп! – оборвал он сам себя. – Так нельзя. Вспомни закон хирургии: если заранее считать операцию провальной – она и окажется неудачной. Значит, нужно сосредоточиться на вере в успех и не давать воли мрачным настроениям».

Виновники тяжелых мыслей – темнота и тишина. Совсем не страшные по отдельности, но когда они вместе, это жутковатые спутники. Буря, несмотря на кличку, соседка очень тихая. Вот Валентина все время что-то напевала, чем-то звенела… «Прекрати, – еще суровее сказал Григорий себе. – Нет у тебя жены. Нет. И не было никогда, понял? Чего тебя сегодня в мрачность понесло? Возьми себя в руки!»

С темнотой пока придется смириться, а вот терпеть тишину совершенно необязательно. Григорий включил радио: «В Хайфе предотвращен теракт…», «Экологические проблемы Мертвого моря становятся…», «Руководство движения ХАМАС заявило…», «Батальон «Алия» просится в бой…», «Госбанк Израиля снижает кредитные ставки…», «Задержана партия наркотиков на сто миллионов шекелей…».

Все как обычно, в общем.

Буря, клацая когтями по полу, подошла, шумно вздохнула, ткнулась в ладонь мокрым холодным носом – утешала. Григорий потрепал ее по загривку – ничего, «будет буря, мы поспорим и помужествуем с ней!»[1].

– Помужествуем, Буря? Сейчас кофе выпьем и гулять пойдем.

Псина еще раз ткнулась в ладонь и легла, привалившись к ногам.

Григорий отхлебнул из чашки. Надо же, сахар забыл положить. Он потянулся к шкафчику, нащупал сахарницу и замер.

Бабушка всегда пила без сахара – и кофе, и чай. Говорила, что с сахаром – это уже какой-то компот. Настоящий кофе должен быть с папиросой. Или с сигаретой хотя бы. Курила она непрерывно, прикуривая одну папиросу от другой. Ну, почти непрерывно. Невозможно ведь представить врача на обходе с папиросой. На операции – тем более. Но уж едва размывшись, Евгения Марковна отводила душу. Устраивалась в ординаторской с кружкой крепчайшего чая и, пуская клубы дыма, проводила «разбор полетов». «Дракон», – шептались за спиной санитарки.

Много лет спустя, незадолго до отъезда в Израиль, Григорий впервые посмотрел фильм «Покровские ворота». Погруженный в работу, он не любил телевизор – скучал, засыпал. Но Валентина была уже беременна, он старался потакать жене, вот и уговорила: «Ну посиди со мной за компанию!» Когда на экране появилась Римма Маркова – в хирургической шапочке, с папиросой и незабываемым: «Резать к чертовой матери! Не дожидаясь перитонита!» – у Григория перехватило горло: бабушка! Весь остаток фильма он просидел, как приклеенный, ожидая появления «бабушки», даже не вытирал неудержимо льющихся слез. «Покровские ворота» он потом смотрел раз двадцать – и каждый раз плакал, и каждый раз казалось – вот выйдет сейчас на кухню, а там бабушка с неизменной папиросой и кружкой крепчайшего чая.

В больнице Евгения Марковна проводила куда больше времени, чем дома, считая, что выходные придумали бездари и лодыри. Да и дома, обложившись книгами, специальными журналами и толстыми, «лохматыми» от обилия бумаг папками, все рисовала какие-то новые операционные схемы, иногда обращаясь к возившемуся возле книжного шкафа маленькому Грише:

– Как вы считаете, коллега? Сработает?

– Сработает, – важно отвечал он.

В углу кабинета стоял скелет, а в нижнем отделении книжного шкафа – драный заяц, три грузовика, кубики, еще какая-то детсадовская ерунда и – кости. В большинстве своем – настоящие. Гриша уже в пять лет запросто отличал плечевую от большой берцовой. Да и читать выучился по медицинским справочникам. Ужас домработницы Нюры перед «мертвяками» его веселил. Нюра вообще была смешная, боялась даже салюта на День Победы – он напоминал ей войну и бомбежки – и почему-то ворон, считая их предвестниками всяческих несчастий. «Гринечку» Нюра обожала и даже пыталась спорить с Евгенией Марковной, когда та требовала:

– Оставь мальчишку в покое, что ты его кутаешь! Он не старая бабка, а нормальный здоровый пацан.

Ему было четыре года, когда родители уехали по распределению в Североморск, практически на край света. Гришу оставили с бабушкой и Нюрой. Временно, пока не обживутся.

Ну да, временно. Мать приехала через десять лет.

Из-за непрерывного курения и большой нагрузки на ноги – у хирургов работа стоячая, никуда не денешься – у Евгении Марковны развился тотальный тромбоз, и ей отняли левую ступню. Вот тогда мать и приехала – «поддержать». Еще молодая, но почти чужая женщина, даже странно было, что она называется «мама». Сильно пополневшая, громогласная, она тискала Гришу, причитала над бабушкой, рыдала и вообще производила невероятное количество шума и беспокойства. Четырнадцатилетний Гриша страшно боялся, что она заберет его с собой. Но, к счастью, обошлось. Бабушка сказала, что Гриша – вполне взрослый парень, а менять хорошую московскую школу на какой-то райцентр – невероятная глупость, и мать подчинилась. Евгения Марковна всегда умела настоять на своем.

Она довольно быстро выучилась вполне сносно ковылять на протезе, называла себя «Маресьевым в юбке», но оперировать уже не могла. К тому же из-за прогрессирующего диабета у бабушки стало ухудшаться зрение. Однако на все увещевания коллег – «Евгения Марковна, вы же понимаете, что курить вам категорически нельзя!» – она отвечала:

– Хватит меня учить! Я фаталистка. Сколько отпущено, столько и проживу. Да и что за жизнь – без операционной? Лекции? Консультации? Скучно, коллеги. Отстаньте, в общем. Стара я слишком, чтобы привычки менять.

Вторую ногу отняли, когда Григорий поступил в медицинский институт. Евгения Марковна освоила инвалидную коляску, но с лекциями и консультациями тоже пришлось проститься. А через полгода умерла Нюра. Григорий крутился, как белка в колесе: институт, магазины, уборка. Готовку бабушка взяла на себя, заявив – мне все равно целый день делать нечего! – но поддерживать в квартире привычную хирургическую чистоту, конечно, не могла. Нельзя сказать, чтобы ей требовался такой уж глобальный уход – Евгения Марковна упрямо держалась за остатки самостоятельности. Но Григорий старался посвящать ей как можно больше времени. С потерей любимой работы бабушка как будто утратила внутренний стержень, и внуку становилось до слез ее жаль. И главное было – не показать этой жалости, сделать вид, что все в порядке.

Разговоры «за жизнь» начинались всегда одинаково.

– Коллега, – теперь бабушка называла его «коллегой» вполне серьезно, – мне сегодня звонил профессор Тихоновский. Хотя теперь он профессор и членкор, без пяти минут академик, а был ведь просто Коля, ассистентом у меня начинал. Вот, позвонил по старой памяти, уважил. Говорил, что ты у него самый блестящий студент, и после диплома добро пожаловать к нему в клинику. В общем, ты уже совсем большой мальчик. И хватит тебе все время со старухой сидеть.

– Бабушка!

– Что – бабушка? Что, девушек вокруг нет? Ну ладно, ты не ходишь никуда, но у вас же не одни парни учатся. Когда уже подругу приведешь?

– Мне с тобой интереснее, – честно отвечал Григорий.

Бабушка хмыкала:

– Лестно, конечно. Но ты же не собрался переписать мужскую физиологию? Пора уже найти кого-нибудь.

– Да они скучные все! В головах пустота, аж звенит.

– Дорогой мой! – восклицала Евгения Марковна. – Девушка – это не библиотека, у нее немного другие… функции. И голова тут практически без надобности.

Впрочем, девушек «на хирургии» было действительно немного, и большинство уже «заняты». А две даже замужем. И вообще, перспектива начинать ухаживания – дарить цветы, приглашать в кино – казалась Григорию глупой и несколько пугающей. Хотя насчет мужской физиологии бабушка была, конечно, права. Валентина, которая норовила в каждой аудитории сесть рядом с ним, несколько раз снилась Григорию в таких откровенных снах, что приходилось бежать в ванную и совать голову под холодную воду. Училась девушка так себе, по два хвоста в каждую сессию, да и красавицей не была. Но плотная ладная фигурка, пышная грудь, которую не могли скрыть даже самые просторные халаты, и невероятной белизны зубы с крошечной щербинкой придавали ей странную притягательность, вызывая совсем не «библиотечные» чувства.

После госэкзаменов – сданных, разумеется, столь же блестяще, как и все предыдущие, – Григорий решил все же сходить на вечеринку к однокурсникам: все же скоро расставание, надо хоть однажды попробовать «гульнуть». Но предполагаемое «веселье» оказалось тягостнее, чем лекция по марксизму-ленинизму: общепитовские тарелки и консервные банки в острых хищных заусенцах, небрежно расставленные на жирной клеенке, торопливые беспорядочные тосты, плоские однообразные шутки «ниже пояса». Он вовсе не был брезглив – хирург все-таки! – но бессмысленная «грязь» его раздражала. Григорий хватил рюмку водки – не помогло. Не то чтобы он считал, что водка – это всегда плохо. На бабушкин день рожденья собирались ее коллеги, и Григорий с шестнадцати лет допускался за общий стол без каких-то ограничений. И выпить ему не возбранялось – хоть рюмку, хоть десять, если бы вздумалось. Водку наливали не в мутные разномастные стопки, а в странные вишневого стекла рюмки, сверкающие хрустальной гранью. И гораздо интереснее было не пить, а слушать. Разговоры быстро сворачивали на медицину, тосты предлагали за виртуозно сделанные операции и «особо сложные случаи», да и шутили о том же. Выпивка ради мутного бессмысленного «веселья» казалась дикой.

«Обмывать» экзамены Григорию наскучило уже часа через полтора. Наскучило настолько, что он начал потихоньку пробираться к выходу – тихо, по-английски, не прощаясь.

Но в темной прихожей наткнулся на Валентину.

– Уже уходишь? – удивилась девушка.

То ли она стояла совсем близко, и резковатый дурманящий запах туманил голову, то ли глаза ее в темноте блестели как-то особенно призывно, то ли сработала та единственная рюмка водки… Григорий привлек девушку к себе и потянулся к ее губам. Валентина прильнула к нему таким гибким движением, словно в теле ее не было ни одной косточки. Хотя Григорий даже спросонья мог бы перечислить составляющие скелета – что по-русски, что по-латыни. «Действительно, – подумал он, – голова тут совсем без надобности».

– Ну что, расслабился? – улыбнувшись, поинтересовалась Валентина, когда он восстанавливал дыхание, и потянула его в комнату. – Пойдем танцевать!

– Нет. Я домой, – отказался Григорий. Возвращаться в дымный скучный сумбур «празднования» совсем не хотелось.

– Ну вот еще! – недовольно протянула девушка. – Что еще за фокусы?

– Там бабушка… одна. Я пойду.

– Я с тобой! – решительно заявила Валентина и, подумав, робко добавила: – Можно? А то, правда, разъедемся все скоро. Знаешь, меня в Муром направляют. Я так боюсь, жуть. Хорошо хоть, в поликлинику, а не в практическую хирургию. А то я бы им там такого наоперировала…

Они целовались всю дорогу – в метро, на улице, на лестнице – и в квартиру вошли, не размыкая объятий.

– Бабуль, я дома! – сообщил Григорий, но ответа не дождался.

– Давай тише, – шепнул он Валентине. – Она заснула, наверное. Я посмотрю.

Но уже возле бабушкиной двери он знал, что именно увидит.

Часа через три – после телефонных звонков, «Скорой» и прочей тупой суеты – Григорий обнаружил, что Валентина вовсе не ушла, а сидит, скрючившись, в дальнем углу его комнаты.

– Извини. Мне показалось, что нехорошо сейчас бросать тебя одного, – смущенно объяснила она.

Нет, конечно, Григорий ничего себе не позволил в эту ночь. Да он и не смог бы – как, когда перед глазами еще стояла бабушка, ставшая… телом. Таким же, какие он вскрывал в анатомическом театре.

Они молчали, только Валентина сильно прижималась к нему. Такая горячая, такая живая, что потом Григорий думал, что, если бы не она, к утру он точно потерял бы рассудок.

– Ты можешь остаться еще? – спросил Григорий, когда в шторы начали бить первые солнечные лучи. – Ничего делать не нужно, просто… просто рядом побыть. Можешь?

– Конечно. Что ж ты один-то будешь. Вдвоем легче, – она осторожно погладила его пальцы.

Мать с отцом прилетели к самым похоронам. Среди толпы бабушкиных коллег они смотрелись диковато – как папуасы на литургии.

После поминок, пока Валентина перемывала гору грязной посуды, мать утащила Григория в его комнату, прикрыла дверь и зашипела:

– Ты где эту… эту нашел? На ней же пробы ставить негде! Лимита лимитой! Ясное дело, на квартиру нацелилась, но ты-то включи уже голову, а не другое место!

– Мам, ты чего? – изумился Григорий.

– Мы там гнием на этом Баренцевом море, я уже все, что можно, себе застудила, а эта… нате, приперлась на готовенькое! Гони ее, чтоб сейчас же и духу тут не было! Да присмотри, чтоб не стащила чего!

Григорий посмотрел на чужую женщину, которая почему-то называлась его матерью, раза три глубоко вздохнул…

– Ты можешь располагать этой квартирой, как тебе вздумается. Ты ведь ближайшая родственница? Родная дочь! – он сплюнул прямо на пол. – То есть прямая наследница. Вот и наследуй. Посуду сама домоешь. Валентина! Пойдем отсюда.

В комиссии по распределению чуть со стульев не попадали, когда Григорий – лучший студент, надежда курса! – попросил распределить его в Муром.

– Как же так?! Сам профессор Тихоновский просил направить вас к нему в клинику!

Но Григорий стоял, как скала. У него… семейные обстоятельства, и вообще он пока не чувствует себя достаточно уверенно, вот наберется практического опыта, тогда можно и к профессору Тихоновскому попытаться. А опыт лучше всего набирать в глубинке.

Расписался Григорий с Валентиной перед отъездом – без всякой торжественности, без гостей, лишь бы побыстрее. Муром ему неожиданно понравился: зеленый, тихий, патриархальный, уютно разлегшийся на Окском левобережье. И городская больница на первый взгляд показалась вполне приличной. В общем, все бы ничего, если бы не быт. Григорий, конечно, не ждал московского комфорта, но, горожанин до мозга костей, почти с ужасом глядел на выделенное молодоженам жилье: печка, во дворе – поленница, за ней щелястая дощатая будочка – «удобства».

– Да ты что! – радовалась Валентина. – Зато водопровод есть! Подумаешь – дров наколоть. Вот воду с колодца таскать – это и впрямь умаешься. Особенно зимой. Да ты не беспокойся, я ж деревенская, я все это умею. И ничего страшного, обживемся.

И Валентина безропотно, даже радостно взяла на себя все бытовые проблемы: она же не терапевт, по вызовам не ходит, провела прием в поликлинике, можно и своим хозяйством заняться, ей совсем не трудно. Да и учебники надо все заново перечитать, а то Гришенька как начнет операции обсуждать, она лишь глазами хлопает, дура необразованная – только и славы, что с дипломом. Нет уж, раз такого завидного мужа отхватила, надо соответствовать. Она даже стол научилась сервировать «как в лучших домах». Ну и что, что салфетки и скатерти пачкаются со страшной скоростью, а грязной посуды при этом получается в три раза больше – Гришенька ведь из профессорской семьи, он так привык, а ей воды нагреть, постирать и лишние приборы перемыть совсем не трудно, правда-правда.

Григорий, ничего этого не замечая, почти поселился в больнице – и оперировал с утра до ночи, и с послеоперационными пациентами, бывало, сидел. Медсестры, конечно, свое дело знают, но пациентов много, а на санитарок надежда плохая. Недоглядишь – они и кровать толкнуть могут, а то и капельницу зацепят. Одной из них Григорий устроил разнос, увидев, как та моет пол – повозила шваброй в центре палаты, и все. Да как так можно, поражался он, это же больница, а не вокзал!

– Вот и мыл бы сам! – провинившаяся с грохотом швырнула швабру. – За такую зарплату дураков нет надрываться! Приперся из своей Москвы и будет тут еще правила устанавливать!

Медсестры Григория тоже недолюбливали. Не операционные, конечно, те его боготворили, а палатные. Подумаешь, задремала на дежурстве – так на ночных все так делают, чего такого. Но он сам выкладывался по полной – это помогало забыть и о бабушке, и о блестящих возможностях, от которых он отказался, – и не желал делать скидок никому: медицина не терпит расхлябанности, не можешь работать как следует – уходи семечками торговать.

– Вы бы помягче с ними, коллега, – увещевала его анестезиолог Берта Семеновна. – Работать-то и так некому, зарплаты у них копеечные, а на двух ставках, сами знаете, каково. Устают они, да и семьи почти у всех. Вот у вас сыночек родится, тоже небось дневать и ночевать тут перестанете.

– Откуда вы знаете? Вы что, ясновидящая? – изумился Григорий.

– Да вы что, коллега! – она засмеялась. – Городок-то крошечный, мы тут все друг про друга знаем.

– Но с чего вы взяли, что мальчик будет?

– Да ладно вам! У нашей Алевтины, ну, из гинекологии, глаз – рентген. Только-только сердечко у маленького начнет прослушиваться – а она их слышит рано-рано, – и тут же определяет, девочка или мальчик. И всегда в точку. Она вашу Валечку недели две назад смотрела, сказала – сын у вашего гения будет.

– Какого гения? – недоуменно переспросил Григорий.

– Так это про вас так говорят, – усмехнулась Берта Семеновна. – Эх, коллега, ваши бы руки да в хорошую клинику, вы такие чудеса творить могли бы. Уезжать вам надо.

– Куда… уезжать? – не понял Григорий. – Мне вроде некуда.

– Да на историческую родину, вы там мировой знаменитостью станете, это я вам точно говорю.

– Вы же не уезжаете, – возразил он.

– У меня и семья большая, и прочих родственников батальон, куда ж я поеду. А вам надо. Съедят вас тут. Съедят и не подавятся.

Вечером Валентина усадила мужа смотреть «Покровские ворота». Григорий сквозь слезы смотрел на экран и вспоминал Евгению Марковну.

Родился действительно мальчик. Назвали его Евгением, в честь бабушки. Григорий уже не ночевал в больнице и старался побольше бывать дома – Валентине нужно было помогать. Она, правда, говорила, что сама отлично справляется, но хлопот, конечно, сильно прибавилось.

Как-то Григорий шел по темной улице и вспоминал бабушкины слова: «Ты должен пойти дальше меня. Я не стала великим хирургом. Не женское это дело. А ты сможешь». И вот, значит, кто-то его «гением» называет. Но что толку? Что толку в таланте хирурга, если для послеоперационных пациентов не хватает не то что нужных лекарств, а просто чистых простыней! Будь ты хоть трижды гением, а кого спасешь в таких условиях?!

Неподалеку от дома он наткнулся на компанию не совсем трезвых подростков. Кто-то толкнул его в плечо, кто-то сделал подсечку. Быстро обшарив карманы и обозлившись от скудости «добычи», парни избили Григория – просто так, чтобы хоть какое-то удовольствие получить.

Убедившись, что кости целы, он кое-как обтер снегом кровь с разбитой губы, с ужасом думая: «А если бы повредили руки? Я же умру без своей профессии! Да, права Берта Семеновна, – надо уезжать».

В Израиле ему повезло. Оказалось, что профессор Тихоновский перебрался сюда уже два года назад. Григорий успешно пересдал необходимые экзамены и начал работать у своего бывшего учителя. Сперва, как положено, стажером, а затем и полноправным хирургом. К его изумлению, Валя тоже сдала экзамены и устроилась в поликлинику. Они даже смогли купить небольшую квартиру неподалеку от клиники, в которой работал Григорий. Действительно неподалеку – путь от дома до больницы занимал у него минут пятнадцать, а то и десять, очень удобно. Сперва, конечно, чтобы ипотеку выплатить, подрабатывать пришлось, ну и что? Работы Валентина никогда не боялась. Это же счастье, что у нее все так чудесно сложилось: самый замечательный в мире муж, прекрасный сын и квартира своя. Что еще нужно?!

Впервые она взорвалась через семнадцать лет:

– Ты даже для сына ничего сделать не хочешь! Его скоро в армию заберут, а тебе наплевать! И на меня всегда было наплевать! Я подстриглась по-новому, покрасилась – ты заметил? Да ты на меня вообще не глядишь! Работа у тебя, видите ли! Она тебе и жена, и любовница, и семья. Хоть бы раз спросил: Валя, чего тебе хочется, Валя, как ты себя чувствуешь? Мне сорок два года, а мы в отпуск вместе ни разу не съездили! – Валентина со злостью швырнула вилку. Та, звеня, упала на пол и укатилась под раковину.

– Мам, ты чего это? – изумился Женя.

– Женечка, сыночек, я очень боюсь за тебя. Тебе ведь в армию скоро.

– Да ладно, мам, – отмахнулся Женя. – Всех призывают.

– А вдруг… – Валентина разрыдалась.

– Да ну тебя! Можно подумать, прямо всех убивают. Это и без всякой армии можно на небеса угодить, взрывы вон чуть не каждую неделю. И под машину можно попасть. Не бойся, ничего там, в этой армии, страшного нет. Все служат, и я отслужу.

Он погиб через полгода после начала службы.

Валентина не рыдала, не билась в истерике. Только сказала после похорон – тихо и устало:

– Не был бы ты евреем – наш сын остался бы жив!

В квартире воцарилась тишина. Валентина больше не напевала вполголоса свои любимые песни, не гремела посудой. Возвращаясь из своей поликлиники, она закрывалась в комнате сына и сидела так тихо, как будто ее вообще не было.

Может быть, если бы Григорий подошел к ней, обнял, прижал – как она прижимала его в ту ночь после бабушкиной смерти, – да, наверное, ледяная тишина и растаяла бы. Но Григорий знал только одно спасение от непрекращающейся боли – работу.

Он пропадал в клинике с утра до ночи. Иногда привозили мальчиков, таких же, как Женя. Он оперировал, и ему казалось, что он спасает сына.

…Буря, вздыхая, опять процокала в прихожую и заскулила под дверью. Тут же раздался звонок, и знакомый голос произнес:

– Григорий, это я, Кармит. Пожалуйста! Я же слышу, что ты дома. Может быть, ты сегодня меня впустишь? Григорий! Я знаю, я виновата… Прости меня! И Арону опять плохо. Легкие сохнуть начали. Совсем плохо. Они говорят, только трансплантация…

Григорий подошел к двери, постоял, кусая губы, но не открыл:

– Ты ни в чем не виновата. Уходи. Пожалуйста. Арону я сейчас помочь не смогу.

– Я тебе продукты привезла. Возьми?

– Мне ничего не нужно. У меня все есть.

– Вот. Я на дверную ручку повешу, потом возьмешь. Прости меня.

Познакомились они в больнице.

…Кармит была маленькой и худой. Копна жгуче-черных кудрей казалась неправдоподобно тяжелой для ее хрупкого тела. Женщине очень подходило ее имя – Кармит – «виноградник»: тонкая гибкая лоза и тяжелые блестящие грозди. Кармит все время сидела у палаты сына, с надеждой вскидывая блестящие от слез, похожие на мокрые виноградины темные глаза, едва в коридоре появлялся Григорий. Сперва он лишь слегка улыбался ей, не сбавляя шага – мол, с мальчиком все в порядке – потом начал ненадолго, на минуту-две, останавливаться. Она не сразу понимала сплошь состоящие из медицинских терминов пояснения, и он терпеливо объяснял еще раз, попроще.

Все говорили, что пострадавшего в теракте Арона может спасти только чудо: сломанные ребра ранили оба легких и повредили какие-то сосуды, так что сгустки крови создавали дополнительное давление. И вот этот высокий худой человек с большими руками совершил то самое чудо – Арон остался жив и даже поправляется. Ведь правда, он поправляется? Кармит хотелось все время говорить о своем сыне, хотелось, чтобы его спаситель, совсем не похожий на врача, снова и снова повторял ей, что «динамика положительная» и «оснований для беспокойства нет». Чтобы не отнимать у «спасителя» драгоценное время, она стала провожать Григория из клиники до дома. Он рассказывал, как проходит восстановление, и Кармит хотелось плакать и смеяться одновременно.

Валентина смотрела из окна на тонкую фигурку, идущую рядом с мужем, и чувствовала, как в груди поднимается жгучая черная ярость: как он может?! Значит, ему действительно на все наплевать – на… на… на Женечку… И на нее, на Валентину, наплевать. Наплевать, что она не может ни есть, ни спать, ни вообще жить. А эта черноволосая дрянь – да как она смеет!

Валя купила кислоту для чистки засорившихся труб, перелила в пульверизатор, из которого опрыскивала цветы, подумав, добавила туда еще хлорной извести – вспомнила, как в деревне баба Дуся плеснула в лицо соседке, что зарилась на Дусиного мужа.

Валентина долго стояла за выступом стены, вглядываясь в прохожих. Солнце уже легло на горизонт, когда она их увидела – Григория и эту тварь. Ничего, сейчас развратница за все расплатится!

Валентина покрепче сжала скользкий пластиковый флакон и подняла руку…

Григорий еще успел отодвинуть Кармит к себе за спину, а отвернуться не успел: Валентина уже нажимала на рычаг. Она в ужасе увидела, как муж прижимает к лицу руки, услышала крик Кармит – и безвольной куклой опустилась на тротуар, ничего больше вокруг не замечая. Приехавшие полицейские затолкали ее в машину. Женщина молча подчинилась. На следствии ей задавали какие-то вопросы – она не отвечала ни слова, перевели ее к психиатрам – она продолжала молчать, почти ничего не чувствуя. Только сердце как будто разрасталось, занимало в груди все больше места и давило вокруг, давило так, что в глазах чернело от боли.

Марина

Марина металась по съемной Наташиной квартире, бессмысленно хватая и роняя все подряд: сумку, зеркало, одежду, какие-то грязные чашки.

Экономя деньги на операцию Наденьки, женщина сняла самую убогую квартиру из тех, что можно было найти. А постоянная усталость не позволяла ей хоть немного привести временное жилье в порядок. Да и зачем? Оно же временное. Ободранные стены, липкий от старости линолеум в отвратительных пятнах, подтекающие краны, выщербленная раковина.

Что же делать? Даже если врачи совершат чудо, неизвестно, сколько займет восстановительный период. Медицинская страховка у Наташи минимальная, значит, на содержание ее в больнице опять потребуются деньги.

Марина обессиленно опустилась на грязный продавленный диван с выпирающими отовсюду пружинами и услышала, как в замке скрежещет ключ.

Вошедший в квартиру мужчина, коренастый, седоватый, на вид лет пятидесяти, совсем не походил на грабителя или тем более на бандита, но Марина испугалась:

– Вы кто? Что вы тут делаете? Откуда у вас ключ?

– Я хозяин, – мужчина, похоже, удивился. – Моя квартира. Ты кто? – он говорил медленно, с трудом подбирая русские слова.

– Я дочь Натальи. Она в больнице, – сообщила Марина и подумала, что хозяин – это еще хуже, чем грабитель. Вдруг он ее сейчас выгонит?

– Больница – нехорошо. Завтра за квартиру нужно платить. Завтра, – он почему-то посмотрел на часы, подтянув вверх засаленный рукав обвислого джемпера, и постучал по циферблату. – Завтра. Или платить, или уходить. Понятно?

– Да, да. – Марина уцепилась за слово «завтра», как за спасительную соломинку. – Завтра, да.

– Платить? – мужчина неодобрительно покосился на ее распахнутую сумку, торчащую из-под стола.

– Да, да. – Марина изо всех сил закивала и даже попыталась улыбнуться. – Завтра.

Хозяин пожал плечами и ушел.

Какое-то время Марина бесчувственно следила за движением секундной стрелки: круг, еще один, и еще. Каждый казался бесконечным, отодвигая «завтра» в почти неразличимое «когда-то потом». Так успокоительно далеко, можно ничего не предпринимать, а главное – ничего не решать.

Сколько-то кругов спустя – десять? сто? – женщина отвела взгляд от циферблата. Нестерпимо горячее солнце, которое не могли удержать грязные стекла давно не мытого окна, заливало почти всю комнату: диван, стул, угол стола, сумка… Время из неспешно-медлительного, почти неподвижного, стало вдруг неудержимо-стремительным. Показалось, что к «завтра» тянется тугая, дрожащая от напряжения резинка – и сокращается, неумолимо сокращается. Никакого успокоительного «потом». «Завтра» вот-вот обрушится на Марину и раздавит. Потому что она не может – не может! – ничего решить, ничего придумать. Она в ловушке, и ловушка вот-вот захлопнется.

Вот если бы найти – ну хотя бы под диваном! – чемодан денег! Пусть он будет совсем небольшой, пусть не чемодан, а портфель – как тот, с которым она когда-то ходила в школу…

Женщина так ясно представила себе этот портфель, что даже заглянула под диван: дохлые мухи, сломанный карандаш, какие-то осколки.

Марина схватилась за телефон. Денег на счете почти не оставалось, но выхода не было. Она не может ничего придумать, не может никого спасти – ни маму, ни… Наденьку. Она, Марина, совсем одна сейчас, а ей так нужна поддержка. Ну хоть чья-нибудь!

– Юра! У мамы инсульт. Обширный. Она в больнице, состояние тяжелое, – торопливо говорила Марина, словно видела, как каждое слово сокращает остаток денег на счете. – И хозяин сейчас приходил, завтра за квартиру нужно платить. Юра! Я не знаю, что делать.

– Ч-черт! Работу ты не нашла?

– Нет. Не получается. И денег у меня только на обратный билет.

– Бросай все и прилетай. Наденька… ей… У нас очень мало времени. Будем здесь пытаться. Может быть, я в банке сумею ссуду взять или кого-то из старых друзей уговорю. Квартиру заложим, в конце концов!

– Но как же мама? Я же не могу ее так бросить.

– Марина! – он почти кричал. – Наташе ты сейчас не поможешь. Ты хоть представляешь себе, что такое обширный инсульт? Она наверняка только на приборах и держится. Вот с тебя завтра потребуют денег за содержание в больнице или вообще выдадут парализованное тело – и что ты делать будешь? Если медики родственников не найдут, то на улицу-то Наташу не выкинут, это все-таки больница. Возвращайся! Времени совсем не…

Из трубки покатились короткие гудки – связь прервалась. Марина попыталась еще раз набрать номер, но механический голос безразлично сообщал: «Сумма на вашем счете недостаточна для совершения звонка». «Обычного» телефона в этой убогой конуре, именуемой «квартирой», разумеется, не было.

Может быть, Юра сам перезвонит? Но Марина понимала, что ждать этого бессмысленно. Он уже все сказал, а ей остается только подчиниться.

И маму придется оставить в полной неизвестности. Что с ней будет? Что, если она завтра умрет? Позвонить перед отлетом в клинику? Нет, страшно. И что толку? Что Марина может сделать?

Наоми

Прижавшись в угол автобусной остановки, Наоми пыталась хоть чуть-чуть согреться. Но промокшее насквозь платье совсем не защищало, и ветер, казалось, выдувал из худенького тельца остатки тепла. Соседские дети в такую погоду надевали плотные курточки, но у Наоми никакой куртки не было. Отец считал, что это пустая трата денег – в Израиле не бывает холодно. Наоми поежилась, с тоской вспоминая летнюю жару. Впрочем, пустая трата или не пустая, а денег все равно не было. Отец, поглощенный изучением Торы, зарабатывал мало. Зато холодильников у них было целых два – для мясного и для молочного. Не разные полки, как у соседей, а два разных холодильника – чтобы никаких случайностей! Холодильники, правда, были старенькие. Мать, конечно, не работала – заповедь «плодитесь и размножайтесь» отец чтил, и новые братья и сестры появлялись у Наоми часто. Сейчас в семье кроме нее еще семеро, и мать снова беременна.

От холода привычно заныла поясница. Лет в десять Наоми нашла на улице щенка. В общине собак никто не держал, и, конечно, девочка знала, что собака – нечистое животное, но щеночек был такой маленький, такой несчастный! Ей хотелось всего лишь покормить щенка и отнести в безопасное место. И кто же мог подумать, что гнев отца будет настолько ужасен. Пережидая домашний «шторм», Наоми тогда, как и сейчас, попала под зимний дождь с ветром. На следующий день у нее поднялась температура, а еще через неделю стало совсем плохо. В больнице пришлось пролежать месяц, а при выписке предупредили: нужно соблюдать диету и вообще беречься – почки застужены сильно.

А два дня назад Наоми узнала, что отец собрался выдать ее замуж. Жених был высок, костляв и сутул, землистую кожу усеивала россыпь вулканических прыщей.

В этот момент в душе привыкшей к безоговорочному послушанию Наоми что-то как будто взорвалось: как? Вот этот урод – зато «из хорошей семьи» – будет теперь командовать ею так же, как отец командует матерью? А ей останется – рожать, мыть, готовить, убирать? Да еще поминутно опасаться что-нибудь нарушить. На территории общины даже тротуары недавно «поделили», установив таблички: «Тротуар для мужчин, женщин просим не задерживаться». И так – всю жизнь? Да и сколько она будет продолжаться, эта жизнь? Наоми вспомнила больницу и врача, который рассказывал матери про почечную недостаточность.

Улучив момент, когда отец ушел в ешиву, а мать задремала, Наоми выскользнула из дома. Денег было мало – «карманными» детей не баловали, а взять тайком она не смогла бы даже под страхом смерти. Ничего, главное – заплатить за автобус и уехать куда-нибудь, где отец ее не найдет. Дальше она не загадывала.

Пассажиров в автобусе было немного, но они разительно отличались от тех, кого Наоми привыкла видеть вокруг себя. На боковом сиденье оживленно болтали две женщины – ровесницы ее матери. С непокрытыми волосами! Неужели обе незамужем? «Ничего, – успокаивала себя Наоми, – это и есть другая жизнь». Девушка забилась на заднее сиденье – женщины проводили ее сочувственными взглядами – и начала потихоньку успокаиваться. Дождь и ветер больше не терзали ее, да и вообще в автобусе было теплее, чем на улице. Сперва Наоми жадно глядела в окно, на чужой, яркий и чудесный мир, но вскоре усталость взяла свое. Мелькание пестрых заоконных картин, размеренное покачивание автобуса и мягкое уютное тепло расслабляли и убаюкивали. Она не заметила, как ее сморил сон.

– Девушка, мы уже в парк приехали! Автобус дальше не идет, просыпайтесь!

Наоми с трудом открыла глаза: молодой парень, улыбаясь, осторожно тряс ее за плечо. Этого нельзя, ужаснулась Наоми, мужчина не может касаться посторонней женщины! Неужели этот… не знает таких простых вещей? Она осторожно отодвинулась.

– Где мы? – прошептала она.

– В Тель-Авиве. А ты куда собиралась? – окинув ее взглядом, парень нахмурился. – Ты же девчонка совсем! – худенькая большеглазая Наоми действительно выглядела куда моложе своих шестнадцати. – Да еще и из… этих, праведных. Где твои родители? Тебе же домой нужно, да? Может, тебя отвезти?

– Нет-нет, – испугалась Наоми. – Мне нельзя домой, я там умру. Не надо домой!

Парень немного помолчал.

– И что ты собираешься делать?

– Не знаю. – Наоми казалось, что автобус продолжает качаться, а перед глазами все плывет.

– Эй! – парень коснулся ее лба, но на этот раз она даже не вздрогнула. – Да ты горишь вся! Вот что. Моя мама – медсестра. Поедем к нам, она тебя посмотрит, а там уж решим. Не бросать же тебя тут больную.

Наоми действительно едва держалась на ногах. Парень бережно вывел ее из автобуса – она, смирившись, уже не шарахалась от каждого прикосновения – и усадил на переднее сиденье старенькой «Мицубиси».

– Тебя точно не надо домой отвезти? Лет-то тебе сколько?

– Не надо домой! Мне шестнадцать уже.

– Надо же, никогда бы не подумал. А зовут как?

– Наоми.

– А меня – Шай.

– Где ты учишься?

– Пока нигде. Я демобилизовался недавно. Вот видишь, дальний автобус вожу, мне нравится. Но вообще собираюсь в университет поступать, хочу быть биологом.

– Биологом? – удивилась Наоми. – Какая странная профессия. Ведь мужчины изучают Тору, разве нет?

– Ну… Если все будут изучать Тору, кто же будет, например, новые лекарства изобретать? Поэтому некоторые изучают, некоторые нет. Ваши, наверное, изучают… – Шай скосил глаза: длинное, закрытое, почти бесформенное платье, гладко затянутые волосы. – Ты ведь из харедим, верно?

Наоми кивнула, не в силах отвести глаз от смуглых мускулистых рук, свободно лежащих на руле. Шай вел машину легко, как будто не замечая ни дороги, ни плотного автомобильного потока, без труда перестраиваясь из ряда в ряд, – но двигались они очень быстро.

– Понял! – вдруг воскликнул он. – Ты села где-то возле Иерусалима. Значит, ты, наверное, из Бейт-Шемеша, да? Там большая община.

Наоми испуганно замотала головой.

– Нет-нет, я…

– Да не бойся ты! Я не собираюсь возвращать тебя родителям. Сбежала и сбежала. Так часто бывает. С мамой работает девушка, она тоже когда-то из общины ушла. И ничего, освоилась, выучилась, сейчас медсестра, хочет дальше учиться, чтобы врачом стать. Только твоей семье надо все-таки позвонить, что ты жива, чтобы не беспокоились.

– Да, наверное. Только у нас телефона нет. Можно в ешиву позвонить, отец почти всегда там.

– Ладно, придумаем что-нибудь. А то правда нехорошо, будут тебя разыскивать.

– Не будут, – угрюмо прошептала Наоми. – Им все равно. Они… молятся. А вы… совсем не молитесь?

– Ну почему – совсем? Что ж мы – не евреи, что ли? И Хануку, и Пурим отмечаем, как положено. И в шаббат свечи зажигаем. Правда, – он покрутил головой, – не всегда.

– Почему? – Наоми изумилась так, словно новый знакомый сообщил, что не всегда снимает штаны перед тем, как сходить в туалет. Шаббат – это… это же… Да нет, не может быть! Он, наверное, пошутил.

– Не всегда – потому что не всегда получается, – объяснил Шай. – Ну вот представь: человеку стало плохо, его в больницу привезли. А врачи и медсестры вдруг говорят – шаббат. Больной-то умрет тем временем. В общем, у мамы дежурства бывают, да и я работаю. Так что стараемся, но уж как получится.

– А твой отец? Он тоже работает?

– Отец погиб. Давно уже, я маленький был, я его не помню почти.

– Прости, пожалуйста. Вы с мамой вдвоем живете?

– Ну… у нее есть… – Шай засмеялся. – Приходящий муж. Алекс. Он ничего, славный такой. Врач.

– Как это – приходящий? Почему они не поженятся?

– Вот уж не мое дело! Им так удобнее. Встречаются, когда настроение есть. Мама говорит, что она старая уже, чтобы что-то в жизни менять. Но это она шутит так. Какая она старая – молодая совсем.

Маму Шая звали Рут. Действительно очень молодая – Наоми вспомнила свою мать, рядом с Рут она показалась бы старухой. И очень веселая.

– Надо же! Сынок родственницу привез!

– Почему… родственницу? – удивилась Наоми.

– Да ты что! Библейская Руфь и Наоми, ну? Неужели не знаешь? Не поверю!

– Наоми была свекровью Руфи. Только правильнее Ноеминь, – робко сообщила девушка.

– Ну, это все равно, – засмеялась Рут. – Так. Раз ты мне почти родственница, значит, надо о тебе позаботиться, – она оценивающе оглядела девушку. – Мыться, греться, ужинать и лечиться. Будем?

Наоми кивнула. Она почти перестала бояться, точно увидела вдруг – здесь ей ничего плохого не сделают. Второй в жизни самостоятельный поступок как будто отнял у нее все силы. Тем более что совсем непонятно – что нужно делать в этой новой, непривычной и незнакомой жизни. А эти веселые люди, казалось, точно знают – что делать и как дальше жить. Как-то незаметно для себя, она рассказала обо всем – и об отце, и о щенке, и о женихе…

Рут слушала правильно – она словно сама участвовала в рассказе.

– Мам, я пойду? – спросил Шай, когда Наоми закончила. – Меня Ривка ждет.

– Иди-иди. Ты тут без надобности, мы уж сами. Да, будете гулять, зайдете в аптеку, вот, возьми список. Пока, сынок. Ривке привет передавай. Ах да, про самое главное забыла, – она начала быстро что-то писать в блокноте, вырвала лист и отдала Шаю. – Но это уж пусть Ривка, ладно? А то девочку даже переодеть не во что, в мои-то одежки ее два раза можно завернуть, и еще останется. Ну, там уж сами сообразите. Беги!

Наоми облегченно вздохнула. Шай, конечно, очень добрый, но он все-таки мужчина – посторонний мужчина. Всю жизнь Наоми знала – так нельзя, не полагается.

Вот его мама – это совсем другое дело. С ней так… безопасно.

Ухаживая за Наоми, Рут непрерывно говорила что-то веселое и очень успокаивающее.

– Мы тебя согреем, подлечим, откормим, а то прямо как воробышек, все ребрышки наружу. Будешь умница и красавица. Ты ведь красавица – вон глазищи какие! А волосы? Чудо, а не волосы! Совершенно незачем их так стягивать, и про всякие правила не надо выдумывать. Суламифь ничего не стягивала, вспомни: «волосы твои, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской». Где вы видали прилизанных коз? А дальше помнишь? – «волосы на голове твоей, как пурпур; царь увлечен твоими кудрями». Ты ведь такая же рыжая, как Суламифь, и кудри у тебя не хуже. Красавица! А то выдумали тоже – сразу замуж! Вырастешь, выучишься, у тебя этих женихов будет – только выбирай! Учиться-то будешь?

– Буду, – шепотом согласилась Наоми.

– Правда, наверное, нагонять много придется. Говорят, в ваших школах ничему, кроме Торы, и не учат.

– Почему это? – возразила Наоми. – Просто Тора – главное. Но у нас и математику преподают, и географию, и вообще все.

– Ну вот и славно, – с некоторым сомнением в голосе похвалила Рут. – А вот звонить твоему отцу мы, пожалуй, не будем. Надо ведь, чтобы ты сама с ним поговорила, а ты испугаешься, так? Наверное, лучше ему письмо написать. Он ведь твой почерк знает?

– Конечно. – Наоми уже почти успокоилась. Да, невозможно не сообщить о себе – «чти отца своего и мать», но звонить, разговаривать с отцом? Даже подумать страшно. А письмо, как предлагает эта заботливая женщина, – это замечательно придумано.

– И отлично. Напишешь, что жива-здорова, чтобы не искали. А письмо Шай из Иерусалима отправит. Чтобы следы замести, – Рут хитро подмигнула и расхохоталась. – В самом деле, нельзя же тебя опять в общину на съедение бросить. Ты ведь не хочешь туда возвращаться?

– Нет-нет! – Наоми чуть не заплакала.

– Ну-ну, все хорошо. Никто тебя и не гонит. Ты только жить начинаешь, тебе учиться надо.

Учиться пришлось всему: включать телевизор – у Наоми дома, конечно, никакого телевизора не было, готовить на электроплите, пользоваться сотовым телефоном и посудомоечной машиной. Страшнее всего оказалось выйти на улицу в новой одежде. Шай, впервые увидев Наоми в джинсах и маечке, аж присвистнул:

– Вот это да!

– Может, лучше длинную юбку надеть? И майка без рукавов, нехорошо, неприлично…

– Такую фигурку прятать – ишь чего выдумала! Да ты к зеркалу подойди – все фотомодели от зависти под диван уползут. Давай, поторапливайся, в школу пора.

В школе, конечно, пришлось нелегко. Но, к удивлению Наоми, никто над ней не смеялся – мало ли почему люди в учебе отстают. И она занималась почти с ожесточением, просиживая над учебниками дни и ночи, – Рут с трудом загоняла ее спать. Шай охотно помогал разобраться с самыми сложными разделами физики или химии. Он обращался с Наоми, как с младшей сестренкой: развлекал, заботился, опекал. Уходя вечером на свидание с Ривкой, легонько щелкал по носу и смешно подмигивал:

– Не шали без меня!

А Наоми почему-то становилось грустно. Иногда она специально говорила, что опять «вот тут и вот тут» что-то не понимает. И Шай оставался дома. Да-да! Звонил Ривке, извинялся – и садился рядом с Наоми за учебники. Заявлял – мол, ему тоже не вредно освежить в памяти все, что учил в школе. А то из университета выгонят. Шутил, конечно.

– Для тебя эта религиозная дурочка важнее меня! – однажды вспылила Ривка.

– Как ты можешь? – удивился Шай. – Ей нужно помочь. Она очень старается, но ведь ей так трудно ко всему привыкать.

– Вот видишь – ей трудно. А мне? И вообще! – окончательно разозлилась Ривка. – Ты думаешь, ты единственный парень на свете?

Шай посмотрел на нее задумчиво и печально:

– Вообще-то я довольно долго именно так и думал. Потому что если не так, то зачем встречаться?

– Ну и целуйся со своей смиренницей! И не звони мне больше! – Ривка схватила сумочку и выскочила из кафе, где они любили встречаться. «Раньше любили, – подумалось ей. – Может, не надо было ссориться?.. А, наплевать! Парней много, Шай, конечно, и добрый, и заботливый, но на нем свет клином не сошелся».

А Шай долго еще сидел за опустевшим столиком и пытался понять собственное сердце. Оказывается, эта смешная малышка Наоми заняла там очень много места. Впрочем, какая она теперь малышка… Когда по улице идет, встречные парни головы сворачивают. А она как будто и не замечает. Или вправду не замечает? Вроде и привыкла к новой жизни, а все равно другая. Решительная – из дома сбежала! – и в то же время удивительно робкая, стеснительная. Инопланетянка.

– Ой, как ты рано сегодня! – Наоми буквально засияла, увидев его. – Я ужин приготовила, а кормить некого: Рут на дежурстве, ты гулять ушел.

«Где были мои глаза?» – подумал Шай.

– Я уже пришел, можешь меня кормить.

Наоми ринулась на кухню. Шай почему-то, вместо того чтобы идти мыть руки, двинулся туда же – и они столкнулись в узком дверном проеме…

Как же так? В небольшой квартире Шая и Рут они так сталкивались уже миллион раз. И над учебниками сидели плечом к плечу. Что изменилось? Никто не знает, когда и где ударит молния.

Наоми, кажется, совсем ничего не боялась – какая там «робкая»… А вот Шай в какой-то момент испугался:

– Ты… ты правда хочешь?

– Да… да… – хрипло прошептала она.

Зато она испугалась потом – и совсем не того, чего, как казалось Шаю, можно было сейчас бояться:

– Ой, я же тебя так и не накормила! Ты же голодный наверняка!

«Вот на какой планете таких выводят?» – подумал Шай, чувствуя, как губы сами собой неудержимо расползаются в бессмысленную счастливую улыбку.

На кухне Наоми хлопотала возле стола.

– Благослови еду, – попросила она. – Пожалуйста! Сегодня – самый важный день в моей жизни.

Шай смутился:

– Наоми! Я… я не знаю эту молитву.

– Тогда давай вместе. Хорошо?

Рут, вернувшись утром с дежурства, по сияющим глазам Наоми сразу обо всем догадалась. Но промолчала, только подумала: наконец-то сыночек распознал, какое сокровище ему судьба подбросила! Все-таки до мужчин иногда все ужасно долго доходит!

А некоторое время спустя она заметила и еще кое-что – кажется, даже раньше, чем сама Наоми. «Как ей помочь? – думала Рут. – Может, намекнуть Шаю?»

Но Наоми справилась сама. Ей, с ее воспитанием, и в голову не пришло бояться или огорчаться: ведь основное назначение женщины – продолжать род.

– Шай, у меня будет маленький, – сообщила она, светясь от счастья.

– Ты же в университет хотела поступать, – растерялся он.

– Дети – это благословение! – сказала Наоми очень серьезно, а ее глаза искрились улыбкой.

И только тут до Шая наконец дошло, что это их общий «маленький».

– Наоми! Любовь моя! Я просто идиот! А ты – чудо! Сокровище мое!

Вечером он надел ей на палец колечко.

– Какое красивое! – совсем по-детски обрадовалась девушка. – У меня никогда не было никаких украшений. Спасибо!

Спасибо – ну надо же! Точно – инопланетянка!

– Ты… ты выйдешь за меня замуж? – покраснев от смущения, как рак, с трудом выговорил Шай.

– Конечно, – улыбнулась Наоми. – Какой ты глупый. А как же иначе?

Рут отвела ее на обследование в свою больницу, к самому лучшему профессору.

– Я бы рекомендовал прервать беременность, – сурово сообщил тот.

– Что?! – ужаснулась Наоми.

Рут только вздохнула и побледнела.

– Конечно, первый триместр у вас почти прошел, и прошел, в общем, благополучно. Но видите – уже отеки начались, и цвет лица серый. Анализы тоже не очень хорошие. Посмотрите, коллега? – он повернулся к Рут. – Почечная недостаточность будет непрерывно развиваться. Даже если удастся более-менее благополучно доносить ребенка, во время родов может случиться всякое. Нет, беременность лучше прервать, подлечиться, даже, наверное, сделать пересадку почки – и тогда рожайте на здоровье!

– А… маленький, что с ним?

– С ним все в порядке, – печально улыбнулся профессор. – А вот с вами…

– Я буду рожать! – тихо, но очень твердо сказала Наоми.

– Ну что, коллега, – профессор понял, что у этой «девочки» железный характер, так что никакие доводы не подействуют, и опять повернулся к Рут: – Значит, стационар, гемодиализ, медикаментозная коррекция и… И будем молиться, чтобы все обошлось, – он ободряюще улыбнулся Наоми. – Крепитесь. Больница – это, конечно, не райское место, но раз уж вы решили рожать, мы постараемся вам помочь.

Рут стала забегать к Наоми каждый день, и даже по несколько раз: кормила, развлекала, разговаривала с врачами. Дела шли не лучшим, но и не худшим образом. Шай днем учился и работал, поэтому приходил только к вечеру. Зато он выпросил разрешение ночевать поблизости от Наоми, на кушеточке в углу. Он вымотался, похудел и чувствовал, что уже почти ненавидит этого ребенка, который вот-вот отнимет у Шая любимую. Ему было очень страшно.

Сама Наоми, хотя и чувствовала себя неважно, кажется, ничего не боялась: у нее будет дочка, и это счастье. Единственное, что ее мучило, – это разрыв с прежней семьей. Почтение к родителям, впитанное буквально с молоком матери, заставляло остро чувствовать собственную вину. Нет, она не жалела, что сбежала из дома – но простит ли ее отец? Шаю она о своих терзаниях не говорила, оберегая от страданий, но он с проницательностью истинно любящего видел все и сам.

Роды начались рано, на тридцать второй неделе. Шай, оглушенный страхом, метался по залу ожидания и даже, кажется, молился. Когда появилась Рут, он кинулся к ней и разрыдался.

– Ничего, сынок, все будет хорошо, – успокаивала его мать. – Здесь лучшее отделение для недоношенных детей. Будет у вас дочка, такая же славная, как наша Наоми, а у меня – внучка.

– Да плевать мне на детей! Если с Наоми что-то случится, я жить не смогу, понимаешь? Кретин, идиот, почему я не предохранялся! Я должен был ее беречь, Наоми – лучший человек на земле. За что ей такие мучения?

Когда к ним вывезли новорожденную девочку в инкубаторе, Шай, тупо глядя на сморщенный красный комочек в каких-то трубочках, думал только о Наоми.

– Состояние критическое. Мы пока поддерживаем состав крови, но долго так продолжаться не может. Необходима пересадка почки. Нужно ждать подходящего донора.

Наоми почти не приходила в себя. В бреду звала Шая – и отца.

Истерзанный ожиданием Шай ринулся в Бейт-Шемеш. После сумбурных расспросов в ешиве он разыскал отца Наоми, упал перед ним на колени и разрыдался.

– Наоми умирает! Умоляю, поедемте со мной в больницу! Она умрет, если вы ее не простите!

В больнице, едва взглянув на исхудавшую, до синевы бледную дочь, отец опустился на колени и зашептал слова молитвы. По щекам его катились слезы:

– Я прощаю тебя! Только живи, девочка моя!

Марина

Профессор Штерн сокрушенно покачал головой.

– Безнадежно. Даже если мы вытащим ее из комы, она уже не человек – растение. Жалко. Такая красавица. Ужасно. Ведь абсолютно здоровая женщина. – Он вздохнул. – Надо вызывать родственников и отключать ее от системы. И… Фрида! Ткани на совместимость проверяли?

– Конечно, профессор. Из тех, кто ожидает трансплантации, ее ткани подходят четверым: почки, легкие, сердце и роговица. Вот карточки.

– Да-да, я посмотрю. Погодите. У нас же на сердце только мужчины были запланированы. А тут женская карточка. Валентина…

– Совместимость, профессор. Нашим очередникам-сердечникам ткани не подходят. А эту женщину с обширным инфарктом привезли, она только на системе и держится. Кстати, сама врач, в поликлинике работает.

– Ну хорошо. Пусть так и будет. Можно бы начинать готовить их всех к операциям, но… Связывайтесь с родственниками. Кто у нее?

– Дочь. – Фрида уже набирала номер. После бесконечных гудков в трубке наконец послышалось «алло». – Марина? Я должна вам сказать…

– Мама? Что? Она…

– Ей хуже. Вам нужно приехать в больницу.

– Но я… я не могу. Мне срочно нужно домой, там… Я уже в аэропорту. У меня самолет через два часа.

Фрида приняла решение мгновенно. Через полчаса она уже была в Бен-Гурионе. Марина нашлась в одном из залов ожидания: изжелта-бледная, с глубокими серыми тенями вокруг запавших глаз, она абсолютно неподвижно сидела на краешке кресла и казалась скорее восковой фигурой из музея мадам Тюссо, нежели живым человеком.

– Марина!

– Фрида… извините, я сейчас плохо соображаю, я не перепутала имя? Фрида, так?

– Да-да, все правильно. Марина, вашей маме совсем плохо. Она держится только на системе жизнеобеспечения, и шансов, что удастся вывести ее из комы, никаких.

– Ну что вы от меня хотите? – взвилась Марина. – Чтобы я согласилась ее отключить? Давайте, я подпишу все, что нужно.

Фрида вздохнула. Предстояло самое трудное.

– Марина, поверьте, я вам очень сочувствую. Но я должна вам сказать еще кое-что. У нас в клинике большой список очередников на трансплантацию. Это умирающие люди, которых может спасти только своевременная пересадка. Ваша мама, вы правы, действительно очень здоровая женщина. Ее ткани, – Фрида постаралась избежать отталкивающего слова «органы», – подходят четверым. Если вы разрешите, это спасет четыре жизни.

– Вы… вы! – Марина попыталась вскочить, но не удержалась, ноги подломились, и она снова рухнула в кресло. – Вы думаете, я совсем чудовище? Что вы мне предлагаете? Чтобы я… Ведь это моя мама! Мама! – Марина почти кричала, так что на них уже оглядывались, но ей было все равно. – Как вы можете?!

– Могу, Марина, – твердо сказала Фрида. – Потому что те люди тоже умирают. Но вашей маме уже не помочь, а их еще можно спасти. Одна из тех, кто сейчас ждет пересадки – совсем юная девушка, почти ребенок, едва школу закончила. Она только что родила. Малышку мы выходили, но если матери срочно не пересадить почку, она умрет, и девочка – у нее тоже девочка, как и у вас, – останется сиротой. Марина, вы тоже мать…

– Да… – очень медленно и бесконечно устало выговорила Марина. – Только у меня все наоборот. Я уже смирилась с тем, что мама умирает, и я даже похоронить ее по-человечески не могу! Потому что у меня нет денег, чтобы перевезти тело домой. Но как смириться с тем, что может умереть моя дочь?! Я сто раз вам повторила, что ей нужна срочная операция, а вы мне предлагаете переживать о том, что осиротеет чей-то чужой ребенок!

– Но, Марина, послушайте…

– Да что слушать! – Марина вскочила и попыталась подхватить сумку, чтобы немедленно убежать от этой страшной женщины, которая требует от нее чего-то запредельно ужасного.

Но Фрида схватила ее за руку:

– Остановитесь. И слушайте. Вашу маму действительно уже не спасти. Но вашу дочь – еще можно, поймите это. За разрешение использовать органы вы получите деньги. И немалые. Тысяч сорок, кажется. Этого вам должно вполне хватить и на операцию вашей девочки, и на восстановительный период.

– Что?!! – Марина пошатнулась и, чтобы не упасть, привалилась к холодной мраморной стене. – Что вы сказали? Деньги? Наденька не умрет?

– Деньги, – улыбнулась Фрида. – А ты не знала? – она вдруг перешла на «ты». – И еще четыре спасенных жизни. Пять, если считать твою девочку. А может быть, и больше. Одному из четверых ты спасешь больше, чем жизнь – ты спасешь ему зрение. А он хирург. И такой хирург… Он столько людей вытащил буквально с того света. И стольких еще может вытащить…

– Мне… мне нужно вернуться с вами в больницу? – растерялась Марина.

Фрида профессиональным взглядом оценила зеленоватую бледность, крупные капли пота на лбу… Приобняв Марину, она осторожно усадила ее в ближайшее кресло.

– Не надо тебе никуда ехать, посиди спокойно. Я сейчас позвоню, юрист приедет с нужными бумагами, нотариуса привезет, чтобы подпись заверить. И… ты можешь не беспокоиться насчет похорон. Тело перевезут за счет клиники. Только твой билет придется поменять на более поздний рейс. Давай, я все сделаю.

Марина плохо помнила, как разговаривала с юристами клиники, как Фрида проводила ее до самолета, как долетели до Киева, как добиралась от Борисполя – из международного аэропорта – до дома. Входя в подъезд, она обернулась – низкое закатное солнце, почти лежавшее на соседних крышах, било сквозь потемневшую листву оранжевыми лучами.

Осторожно повернув ключ, женщина толкнула дверь, шагнула в прихожую и обессиленно опустилась на пол.

Из кухни доносился голос Юры:

– …и тогда принц поцеловал Спящую Красавицу…

– Ну, папочка! Рассказывай дальше! Что ты все время останавливаешься?!

Посреди ночи Марина проснулась от острой боли в сердце. Ледяными пальцами женщина сжала мокрые от пота виски, повторяя: это просто сон. Страшный сон, и ничего больше.

Ей приснился белый человек. Нет, даже не человек, просто похожая на человека фигура. Высокая, на две головы выше Марины. Вся мертвенно-белая, от макушки до кончиков пальцев и, что самое жуткое – у фигуры не было лица, только глаза. Пронзительные, сверкающие. Великан подошел к ней, протянул руку, коснулся груди – Марина отчетливо видела, как белые пальцы погружаются в ее тело, но не могла ни шевельнуться, ни даже закричать – и вытащил дрожащий кровавый комок. Сердце. Отвернулся и начал удаляться. Марина во сне помнила, что без сердца жить нельзя, но помнила как-то отстраненно, наверное, потому что продолжала видеть и слышать и даже могла двигаться. Чувствуя в груди болезненно саднящую пустоту, она сделала следом за белым великаном шаг, другой, третий… Гигант вошел в ослепительно освещенную комнату, Марина – за ним. В центре сияющего помещения спала Наденька. Марина рванулась к дочери, но великан отстранил ее движением руки. В другой руке он нес сердце. Положил свою жуткую ношу на грудь девочки – и исчез. Марина, застыв, смотрела, как кровавый комок как будто растворяется в Наденькином теле и наконец исчезает совсем, не оставив на белой рубашонке даже крошечного пятнышка. Марина подхватила девочку на руки и увидела перед собой зеркало: там, в глубине, женщина в ее ночной рубашке держала на руках спящую Наденьку. Но у женщины было мамино лицо!

В этот момент Марина и проснулась. Сердце болело невыносимо, как будто в грудь загнали громадный ржавый гвоздь. Марина подышала широко раскрытым ртом, как выброшенная на берег рыба, – боль немного отпустила. Подошла к кроватке дочери – девочка спала.

На неверных ногах Марина с трудом добрела до ванной – гвоздь в груди постепенно таял – плеснула в лицо холодной водой и долго собиралась с духом, прежде чем поднять глаза к зеркалу.

В зеркале отражалась она, Марина. И еще какая-то неясная фигура за плечом.

– Ты что? – Юра повернул ее к себе.

– Мама… умерла.

– Откуда ты… – начал он, но увидев ее мертвенно-белое лицо, осекся.

Обнял, прижал – впервые с той ночи на чужой даче. И как будто рухнула стеклянная стена, безжалостно разделявшая их все эти годы. У Марины подламывались ноги. Юра бережно подхватил ее, на руках отнес на кухню, устроил на диванчике, накапал валокордину. Острый «аптечный» запах прояснял мысли, разгоняя клубившийся в голове туман. Юра обнимал ее и баюкал, как ребенка:

– Все будет хорошо. Все. Будет. Хорошо. Все… Будет… Хорошо…

Шир – значит «песня»

Очнувшись после операции, Наоми привычно потянулась рукой к животу и вздрогнула от ужаса, почувствовав под ладонью плоскую – пустую! – поверхность:

– Что? Где?

– Тихо, тихо, – подбежавшая медсестра поправила катетер. – Пришла в себя, вот умница, только не шевелись и не нервничай. У тебя теперь хорошая новая почка, теперь все будет хорошо. Меня зовут Фрида, я слежу за твоей палатой.

– Где Шай?

Фрида, неодобрительно покосившись на приборы, покачала головой:

– Да тут твой Шай, тут, надоел всем. Ну хорошо, хорошо, только не нервничай, тебе нельзя. Пять минут, не больше. – Она впустила в палату Шая и строго предупредила: – Близко не подходить, говорить и дышать только через маску. Она на иммунодепрессантах, ей сейчас любая инфекция смертельно опасна.

Шай кивнул, не в силах выговорить ни слова.

– Шай, что с малышкой?

– Все в порядке, она уже дома, – голос через маску звучал как-то непривычно.

– А как мы ее назовем?

– Мама зовет ее Шир.

– Песня… Красивое имя. Как же вы с ней управляетесь?

– Легко! Она такая спокойная, не капризничает и улыбается все время. Мама, конечно, отпуск взяла. И… ты знаешь… – он покосился на суровую медсестру. – Ей помогает твоя мама, она специально приехала.

– Мама?! – от изумления глаза Наоми стали совсем громадными.

– Я же вас предупредила, что ей нельзя волноваться! – вмешалась Фрида.

– Простите! Для Наоми это очень важно. Это ее успокоит.

– Мама приехала? А как же…

– Отец простил тебя, простил. Я разыскал его, когда… когда тебе было совсем плохо. Привез его сюда, он все время за тебя молился. Как только тебя выпишут, сыграем настоящую свадьбу.

Женя

– Шалом, коллега! – сочный рокочущий баритон заполнил всю палату. – Судя по показаниям приборов, вы давно проснулись. Я профессор Леви. Сделали мы вам кератопластику на оба глаза…

– А какой… – перебил было профессора Григорий, но договорить не смог, горло перехватило от волнения.

– Какой прогноз? Ну, боюсь сглазить, – профессор засмеялся. – Но мне думается, что все у нас будет в порядке. Конечно, всякое бывает – и осложнения, и все прочее. Да вы сами знаете. Но это редко, и, честное слово, вот я лично к этому оснований не вижу. Так что будем надеяться на лучшее. Если воспаления не будет, недели через две попробуем снять повязку. Будете привыкать. И знаете, коллега, я даже рискнул бы предположить, что вы сможете вернуться в профессию. Не сразу, конечно. Вот швы снимем, месяцев через восемь, вероятно, тогда ясно будет. В общем, наберитесь терпения и думайте о хорошем. Сами знаете, как это влияет на успех. Теперь все зависит от вас.

После операции Григорий постоянно думал о Валентине. Целый год он запрещал себе вспоминать о ней, как дверь захлопнул. А сейчас – нахлынуло, как будто какие-то шлюзы прорвало. Вот она греет воду на дровяной плите, чтобы купать маленького Женьку. Вот, едва начав смотреть какой-то фильм, выключает раздражающий мужа телевизор. Гладит его рубашки. Чистит ботинки! Как же! Ему ведь нужно отдохнуть, у него операции! Двадцать с лишним лет она оберегала его своей заботой и любовью, а он только принимал. Как надо было довести любящую женщину своим равнодушием, чтобы она решилась на тот страшный поступок?! Это не она перед ним виновата, это он виноват!

Примечания

1

Н.М. Языков. Пловец.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.