Слуньские водопады

      Хвостика раздражало, что доктор Эптингер как бы исподтишка рассматривал его костюм; он заметил это еще в передней. Возможно, и других удивляла убогость его одежды; неважно. Но здесь, сегодня Хвостик впервые это почувствовал.
      Он вынул все документы и разложил их перед собой на круглом столике. При этом его осенило: портфель можно было бы положить слева, на маленькую этажерку, тогда он хоть на несколько секунд увидел бы портрет. И правда девочка опять смотрела на него. Глаза у нее были как у взрослой. Они, казалось, лежат в гамаке или в сумочке - под ними виднелось какое-то утолщение.
      - Вы живете в наших краях, господин Хвостик? - осведомился Эптингер.
      - Да, на другой стороне. - Он имел в виду Дунайский канал. - В Адамовом переулке. По я не доволен своим жильем, - добавил он. Ему вдруг почудилось, что его губы произнесли это совершенно самостоятельно, без какого-то там Хвостика, вдобавок последний почувствовал, что эти слова только запоздалый ответ на бесцеремонное разглядывание его костюма.
      - Гм, нетрудно себе представить, район не из приятных, - проговорил доктор. Он смотрел сейчас вправо, мимо Хвостика, на портрет. Девочка в голубом платьице была его младшая сестра, ныне супруга зубного врача доктора Бахлера.
      Хвостик подумал о Мило, о том, что Мило, безусловно, прав. Как в отношении костюма, так и квартиры. Но может быть, теперь уже поздно?
      - Господин Хвостик, - сказал Эптингер, - я бы хотел, воспользовавшись случаем, сказать вам нечто не касающееся наших дел. Затем мы сразу же перейдем к рассмотрению документов. - Он ткнул пальцем в бумаги на столе. - Но совет, который я собираюсь вам дать, мог бы представить для вас интерес.
      Ну вот, начинается, подумал Хвостик. Слева, сзади него, голубой портрет, новое окно. И вдруг опять - это было как прямое попадание, как стрела с потолка - он ощутил доверие к создавшейся ситуации, именно сейчас и здесь он в нее поверил.
      - Если вы хотите переехать на новую квартиру, а это, наверное, было бы желательно, я могу вам кое-что посоветовать. В нашем районе, - он назвал улицу на противоположной стороне канала, часть которой шла параллельно его дому, - проживает один домовладелец и мой клиент. В его доме живет моя младшая сестра, муж ее врач. Квартира для них слишком тесна. У нее маленькая дочь, и не исключено, конечно, что у них будут еще дети. Короче говоря, она хочет переехать в Деблинг, в такую квартиру, где бы ее муж мог принимать на дому. Кстати, большинство его пациентов - владельцы вилл в том районе. Кое-что они уже присмотрели, но квартира, которая им кажется наиболее подходящей, освободится лишь в будущем году в начале третьего квартала. Ничего определенного еще сказать нельзя, думается, однако, что теперешняя квартира моей сестры вас, господин Хвостик, человека холостого, вполне бы устроила. Если все это состоится, я смогу помочь вам в срок отказаться от квартиры. Ведь в последнее время понастроили уйму жилых домов. Квартиры нередко подолгу пустуют. Хозяин дома - мой клиент, а выехать из его дома собирается моя сестра. Я охотно пойду ему навстречу, рекомендовав знакомого мне и солидного жильца. Местоположение его дома для вас, господин Хвостик, весьма благоприятно. От новой квартиры до конторы вам будет не дальше, чем сейчас. А в теперешней квартире вы все равно не захотите остаться надолго.
      Последние слова - и, конечно, неправильно - Хвостик воспринял как угрозу. На самом деле это было только усиление, все нараставшее, голоса Мило.
      - Господин доктор, - сказал он. (Окрепший голос Мило еще звучал у него в ушах.) - Я буду всей душой вам благодарен, если вы сочтете возможным помочь мне с моими квартирными делами. Обстановка в доме, где я сейчас живу, сложилась, мягко говоря, крайне неблагоприятная. Но у меня нет времени на подыскание более подходящей квартиры. В том-то и беда. Я, по счастью, конечно, так занят, что едва выбираю время продолжить занятия языками, а языки нужны мне позарез. Я совершенствуюсь в английском и французском, а также в хорватском, словенском и сербском у господина Милонича... Вы, по-моему, его знаете... А теперь начал изучать еще и турецкий.
      Он умолк. Ему казалось, что он все сказал как надо.
      Фраза относительно обстановки в доме тоже удалась ему: сказано было не слишком много, но и не так уж мало.
      - Если угодно, господин Хвостик, я охотно возьму в свои руки ваши квартирные дела, - сказал адвокат. - Вы только должны учесть, что это будет не вдруг. Вы сами знаете - взносы делятся на четыре квартала, следовательно, существуют четыре срока, когда можно отказаться от квартиры, во всяком случае, так заведено у нас в пригороде. В центре города все, конечно, по-другому. Первый квартал с первого ноября по первое февраля. Второй - с первого февраля до первого мая. Следующий до первого августа. Только первого августа может освободиться квартира, которую облюбовала моя сестра, но и это еще не наверняка, она до сих пор окончательно не решилась на переезд. Но если уж до этого дойдет, вам, господин Хвостик, так же, как и моей сестре, надо будет первого мая заявить о своем отказе от квартиры. Но это еще не скоро. Если же из этого дела ничего не выйдет, я раздобуду вам другую квартиру неподалеку. Я управляющий нескольких домов. Однако смотреть что-нибудь уже сейчас не имеет смысла. Мы не знаем, что именно покажется моей сестре наиболее подходящим. Так давайте же останемся при том решении, что весной, господин Хвостик, я своевременно поставлю вас в известность. Сейчас я себе это запишу.
      - От всего сердца благодарю вас, господин доктор, - сказал Хвостик и поклонился.
      Они тотчас же занялись бумагами, лежавшими на столике. И опять, как стрела с потолка, легко царапнув его, в голове Хвостика пронеслась мысль, что он еще хоть разок увидит голубую девочку слева позади него, когда будет брать пустой портфель, положенный на этажерку. Ловко он это сделал. Он даже был благодарен сам себе. Адвокат проверял английские фактуры, сопроводительные документы и удостоверения об уплате таможенных пошлин.
      - Доктор Хемметер из налогового управления, - сказал он немного погодя, - не хочет полностью признать данные суммы как инвестиции, а значит это, что в полном размере они в первые годы не подлежат списанию. Сверх того, налоговое управление придерживается точки зрения, что здесь может быть проставлена только одна сумма, которая будет соответствовать расходам на приобретение фактурированных закупок внутри страны - машин и станков. Господин Клейтон возразил против этой точки зрения на том простейшем основании, что такое исчисление не соответствует истине. Я бы очень хотел услышать, какого мнения в этом вопросе придерживаетесь вы, господин Хвостик.
      Тот ничего не ответил.
      Однако немного погодя сказал:
      - Мистер Клейтон кругом прав. Но в данном случае это имеет лишь второстепенное значение. Из всего, что я слышал, налоговое управление в этом пункте ни на какие уступки не пойдет. А раз так, не будем лишать его этой радости. Правда, я уверен, что в других, более высоких инстанциях нам пойдут навстречу, если мы беспрекословно согласимся с таксировкой внутри страны или покупной стоимостью. Я все подсчитал.
      Хвостик вынул из нагрудного кармана потертый бумажник и достал из него маленький листок бумаги. Спецификация была весьма убедительной. Доктор Эптингер удивленно взглянул на Хвостика. Он, разумеется, тоже все подсчитал, и результаты обоих совпали.
      - А как теперь преподнести все это англичанам? - спросил он.
      - Если вы ничего не имеете против, господин доктор, я вторично попробую это сделать.
      - Попытайтесь, - живо воскликнул Эптингер. - Может быть, вам повезет.
      Оба они ни в малейшей степени не отдавали себе отчета что дело фирмы превращают в свое дело. Оно для них - вторая кожа. Оно спит и, так сказать, покрывается испариной вместе с нами. В этом пункте наше сравнение почти что воспроизводит исторический ход вещей.
      Хвостик встал. Сейчас ему можно будет повернуться и взять свой портфель. Вот он уже смотрит через третье, голубое окно. Она сидела за белым лакированным столиком. Он только сейчас это заметил. Нити между ним и портретом натянулись. В это мгновение с моста донесся басовитый гудок. Доктор Эптингер подошел к окну.
      - Взгляните, господин Хвостик, новый пароход "Леда"! - сказал он.
      Хвостику пришлось стать рядом с ним.
      Пароход показался в виде широко растекшегося белого пятна под высоким железнодорожным мостом. Покуда он проходил под ним, наверху возник товарный поезд, он свистел, сделав толще и приметнее узкую темную черточку, которую вдруг окаймила белая вата. По мере приближения пароход вытягивался все больше и больше и наконец элегантно проследовал дальше (точно белоснежный лебедь, можно было бы сказать, но в отношении Леды тогда создалась бы безнадежно запутанная мифологическая ерунда). Высокая труба уже сложилась, сделалась почти горизонтальной. Стало видно, как суетятся матросы на борту, а под тентами стоят и сидят пассажиры.
      Здесь, у моста, под которым "Леда" скользнула так быстро, что не менее быстро собравшаяся кучка зевак наверху мигом распалась, ряды домов вдоль канала как ветром сдуло, а к левому берегу вплотную подступила пышная зелень луга, окруженного деревьями и густой, высокой порослью кустарника, лишь кое-где позволявшей увидеть уходящие вдаль пойменные луга. Пароход уже шел меж все более и более ровных и гладких берегов; с палубы казалось, что они скользят, утратив всю свою весомость.
      На мостике стоял капитан, старик Ханнер. Он до точности знал Дунай, знал самые трудные места под Персенбойгом и в Штруденгау. Знал он и старого своего коллегу Милонича, с которым они в юности плавали вдоль Далматских берегов. Но моряком Ханнер не был. Он был специалистом по речному пароходству. Ему, конечно, следовало бы водить пароход по Боденскому озеру. Но он этого не хотел. Впоследствии его сын тоже долгие годы был капитаном "Леды", у него подрастала дочь Элла, удивительной красоты. Она покорила Вену в 1920 году.
      От доктора Эптингера Хвостик не вернулся в контору, а пошел обедать. Время было уже за полдень. Обедал он всегда у трактирщика по фамилии Уршютц (ни в коем случае не в кабачке, где его отец некогда служил кельнером). Здесь на него повеяло прохладой и подвальной сыростью и, конечно же, чистой и добротной кухней, как то и подобает настоящему ресторану, в воздухе стоял легкий запах пивных бочек, к которому примешивался аромат хороших сигар ("Кайзер-Виргиния"?). Нигде не кормили вкуснее, чем в таких вот скромных заведениях, которые в те годы процветали в Вене.
      Он пошел через улицу в кафе - там пахло не едой, а кофе и сигарным дымом, из задней комнаты, где играли в тарок, слышалось шлепанье карт; тишина, негромкий шорох и постукивание бильярдных шаров. Бильярдисты переговаривались вполголоса.
      Когда Хвостик переходил улицу, ему вдруг почудилось, что в голове у него начинается оползень, а под ногами заколебалась земля, увлекая за собой третье голубое окно и загоняя под мост белый пароход. Ему внезапно уяснилось, что он должен - это дело решенное - с ног до головы одеться во все новое и выкинуть старое тряпье, включая зимнее пальто, белье и обувь. В этот момент его словно бы коснулось дыхание осени из Пратера, первое осеннее дыхание каштанов Главной аллеи. Зов природы. В следующем году он, Хвостик, будет жить в новом, светлом доме. Полоса солнечного света легла на него, как на золотящееся поле, проникла ему в душу, голубое окно было вторым озарением, белый пароход третьим.
      На столике в кафе Хвостик оставил газету.
      Любезно раскланявшись, он прошел мимо кассы, где, окруженная зеркалами, восседала супруга хозяина, и направился к маленькому застекленному шкафчику, в котором к услугам посетителей стояли различные справочники. Хвостик вынул 11-й том толкового словаря Майера (Лан - М), снес его на мраморный столик, на котором стояла его кружка черного пива, полистал и начал читать.
      "...Леда, в греч. мифологии дочь Фестия, царя Этолии, супруга царя Спарты Тиндарея, внушила страсть Зевсу, который овладел ею, в образе лебедя; Леда родила два яйца, из одного вышла Елена, из другого - Кастор и Полидевк. Эти данные мифология толкует различно..."
      Тут вдруг Хвостик понял, что ему предуказано вернуться назад и ограничить круг своего учения - английским, сербским, турецким даже (а заодно ему приходилось изучать персидский и арабский, ведь ни один востоковед не говорит на чисто турецком, поскольку этот язык изобилует многочисленными заимствованиями). Ему открылось, что, если можно так выразиться, куда ни повернись, существует еще много и совсем другого. Что такое спартанец, он давно знал, слышал и о прекрасной Елене. Но что есть мифология, оставалось для него за семью замками. Как-то она связана со сказаниями. Однако внезапно образовавшаяся пустота не так-то уж его пугала. Он усваивал то, что ему было действительно нужно, а в случаях, как с этой Ледой, можно ведь заглянуть в толковый словарь, на то он и существует.
      Он поднялся, чтобы поставить на место том Майера.
      Пока он шел мимо кассы по свободному пространству - там не было столиков, - ему вдруг опять померещилось, что он смотрит через голубое окно на белый пароход. И тут же его почему-то осенила мысль, что в банке у пего давно лежит изрядная сумма. Уже в последние годы у Дебресси Хвостик хорошо зарабатывал, а теперь и того больше. Новое "оборудование" для него теперь пустяк.
      Примечательно (в тот день все было примечательно), что в шесть вечера, час закрытия конторы, в комнате Хвостика - как члену правления фирмы, ему, разумеется, полагалась отдельная комната - у него неожиданно состоялся разговор с Робертом Клейтоном о налоговых делах. От Хвостика этот разговор не потребовал усилий, да в его намерения и не входило, так же как не было в его привычках, здесь, на месте, в чем-то убеждать своего английского патрона и навязывать ему какие-то аргументы. Он только вскользь уронил, что позиция, которую здесь заняла фирма, собственно, позиция патриотическая, а следовательно, она определена причинами нравственного порядка; пожалуй, точнее всего эту мысль передавало английское выражение, к коему и прибег Хвостик ("for ethical reasons" [из этических соображений (англ.)]). Он ведь мог бы сказать это и по-другому. Но чем туманнее человек говорит, тем вернее его слова доходят до слушателя. Клейтон, видимо, внимательно выслушал последний пункт, ему даже удалось позднее убедить своего отца, и впоследствии все было переустроено так, как то предусмотрели доктор Эптингер и Хвостик во время своего разговора.
      Через неделю аналогичный разговор состоялся в кабачке между Мило и Пепи; пожалуй, его скорее можно было назвать военным советом или конференцией. Не будь Андреас так умен, он, вероятно, чувствовал бы себя уязвленным, что адвокату одним намеком удалось достигнуть того, чего он напрасно добивался долгое время. Правда, он был немного огорчен. Но подавил в себе это чувство. Тем более что ему казалось, будто его усилия не остались тщетными и Пени уже подготовлен к решающему шагу.
      Хвостик обратился к Мило с просьбой порекомендовать ему хорошего портного, сапожника и белошвейку, более того, он хотел получить от него совет касательно всего модного ныне гардероба. И Милонич рьяно всем этим занялся. Он составил список всего, что требуется, ибо Хвостик и слышать не хотел о своих старых вещах! В этот список был включен даже вечерний костюм с соответствующим бельем и ботинками наряду с одним из тех долгополых чудищ, которые тогда всем нравились и были наименованы "сюртуками". Позднее визитки оттеснили эти черные одеяния.
      - На будущий год позаботься и о мебели, если ты собираешься переезжать, твоя просто ужасна! - воскликнул Милонич. - Ты ее даже с молотка не продашь, перевозка и плата за склад обойдутся тебе дороже, чем ты сможешь за нее выручить.
      - Я тоже так думаю, - согласился Хвостик.
      Однако потом Милоничу бросились в глаза два странных обстоятельства. Во-первых, Хвостик наотрез отказывался носить что-либо из вещей, которые постепенно стекались к нему от поставщиков, будь то костюмы, белье или обувь. Может быть, ждал, покуда все им заказанное будет готово? Хотел, как змея, неожиданно и полностью сменить кожу? И во-вторых, в нем вдруг пробудился интерес к объемистым и элегантным дорожным принадлежностям кофрам, например, и вместительным сумкам. В них он хранил многое из благоприобретенных сокровищ: белье, обувь и разные мелочи, но новые костюмы аккуратно развесил в шкафу.
      В то время - а тогда оно еще тянулось очень медленно, тут и там скопляясь в болотца, или, позабыв о своей текучести, стояло лужами, отражая облака, ибо дремотное его состояние более всего походило на лужи, - вот в это-то время теперь и втекала осень, еще задолго до того, как изменилась окраска деревьев и вкус воздуха, и задолго до поры преображенного света, когда ты из тенистой улочки, завернув за угол, выходишь на яркое солнце.
      Луг, деревья и поляны благоухали уже у черты своей зрелости. И это благоухание напоминало запах новых, еще почти не использованных учебников, только из-за него многих потянуло учиться - с охотой вступали они в новый школьный год, избегая даже мысли, что плохие отметки пробьют в нем дыры, а через эти дыры вытечет и то малое, что они успели узнать. Хвостик, ученик класса "Серьезное отношение к жизни", был, впрочем, всегда хорошо подготовлен также и по новым, недавно введенным предметам (турецкий язык, французский, вдобавок он немного познакомился с Ледой, а теперь узнал еще и картину Корреджо, ему она очень нравилась), и мог спокойно совершать свои утренние прогулки. Они становились все короче, ибо светало все позже. Луга были прикрыты легкими подушками в батистовых наволочках, которые, впрочем, исчезали при первых лучах солнца, быстро, можно сказать, деликатно. Солнце теперь определяло состояние Пратера, уже предосеннее, но еще не по-осеннему туманное. Со многих деревьев сыпались длинные, скрученные в спираль стручки; такими вот змейками они и оставались лежать на влажной траве. А вскоре пришла пора, когда первые конские каштаны, жирно блестя светло-коричневой скорлупой, уже выглядывали из своих треснувших при падении колючих мешочков, и Главную аллею все гуще устилали разлапые каштановые листья. Под ногами шуршало. Шуршало под ногами детей, которые шли, взрыхляя листья. Уже изготавливались первые бусы из пробуравленных конских каштанов. Но у пристани еще стояли разноцветные лодки, они отчаливали, весла взблескивали. Времена года как бы смешивались. День позднего лета иной раз бывает более осенним, чем вся осень, вместе взятая.
      Вилла Клейтонов высилась на так называемой Принценалле. Наискосок по другую сторону находился "Велосипедный клуб". В те годы езда на велосипеде была еще спортом, для которого надевали особый костюм: дамы, например, щеголяли в шароварах.
      Когда листва на земле становилась темно-коричневой, а затем покрывалась черными пятнами, в холле у Клейтонов ежедневно затапливали камин.
      Вилла была построена в стиле английских загородных домов.
      Однако все эти элегантные виллы на краю лужаек имели один общий недостаток: они были сырыми, непросыхающая подвальная сырость вечно стояла в них. Но как раз когда Клейтоны там обосновались, некая венская фирма выпустила только что сконструированную сушильную печь. Плакат, ознакомивший с нею публику, вид имел устрашающий. На нем была изображена новая печь с огнедышащей пастью, установленная во тьме сырого подвала. Слева и справа из печи вырастали руки со сжатыми кулаками; от этого чудовища духи плесени и гнилости разбегались с искаженными смертным страхом лицами, а дикий жар печной пасти ускорял их паническое бегство. Право же, они внушали жалость, эти обреченные гибели создания, эти бегущие на тонких ножках, плачущие грибки плесени. Плакат с печью и ее грозно подъятыми кулаками долгие годы был расклеен на венских улицах. Даже маленький Дональд Клейтон еще видел его.
      Такие печи стояли в подвалах виллы Клейтонов. Их топили ежедневно. И лучшего эффекта нельзя было себе пожелать. Харриэт Клейтон стояла у крытого подъезда, укрепленного на толстых столбах. Тяжеловесный фонарь в кованой железной оправе покачивался между столбов, слабо освещая дорогу и подъезд, наполняя их причудливыми тенями. Из Пратера в сгущающихся сумерках доносился аромат прелых листьев; казалось, он пребывает на рубеже зрелости и гниения, между еще бурыми, по уже чернеющими листьями. Харриэт вошла обратно в дом и пересекла холл, слабо освещенный одной-единственной лампой, в глубине которого уже начал мерцать огнем только что растопленный камин. Она поднялась по витой лестнице с коваными перилами на окружавшую холл галерею, куда выходили двери многочисленных комнат. Из детской слышалось негромкое пение. Харриэт помедлила на полутемной галерее. Кэт, няня Дональда, продолжала свою песню. Кэт была англичанка, какого-то неопределенного возраста, так называемая "ученая няня", которую они привезли с собой. Фамилия у нее была немецкая, очень редко встречавшаяся, хотя Кэт ни единого слова по-немецки не знала. А именно: Тюрригель. Лицо ее с плоской переносицей отличалось правильностью черт, такие лица являют собой нечто среднее между эллинским профилем и овечьей мордой. То они выглядят так, то эдак. Девушка все еще пела, мастерски и полифонно аккомпанируя себе на лютне. Маленькому Дональду ее пение, видимо, было по душе. То и дело слышался его довольный смех. Харриэт все еще стояла на галерее.
      Английская детская песенка ("Baa, baa, black sheep have you any wool..." [Бе-е, бе-е, черная овца, дай нам шерстки (англ.)]) вдруг пробудила в ее душе неудержимое болезненное негодование. Почему мне нельзя жить у себя, жить на родине? В этом жалостном вопросе слилось все, что ее мучило. Почему Боб должен разыгрывать здесь заводчика? Это наш дом, то есть уже английский дом, да, но плывет он по волнам чужого моря... В это мгновение она начисто забыла, что всякий английский корабль, в каких бы водах он ни плыл, - кусок английской земли.
      Она задумчиво смотрела в сумерки. Снизу доносилось потрескивание дров в камине. Другого ответа она не получила.
      Немного погодя она услышала шаги Боба в холле.
      В детскую она так и не вошла, а спустилась вниз.
      Сидя перед камином, они обсудили ужин, который им предстояло дать на следующей неделе; составили список гостей. Среди них были Хвостик и Милонич.
      Мило уже в шесть часов пришел к Пепи. Хвостика он застал вполне одетым. За последнее время Хвостику удалось даже, постепенно подкорачивая свои беличьи усишки, придать им вид маленькой щеточки. Вечерний костюм был безупречен (вкупе с лакированными ботинками, разумеется). Хвостик выглядел как любой другой господин, получивший приглашение на званый обед. Так подумалось Харриэт, хотя до ее сознания эта перемена не дошла так отчетливо, как до сознания Мило. Она была едва ли не разочарована. Роберт Клейтон много рассказывал ей о Хвостике. А она ничего особенного в нем не увидела, так же как и Клейтон (хотя он прежде и знал его во всем его убожестве!); не увидела бы и в последующие дни, если бы ей и представился случай с ним встретиться. Ибо с того самого ужина Хвостик уже ходил во всем новом, а старье куда-то сбыл.
      На ужине присутствовали и доктор Эптингер с супругой. Последний, само собой разумеется, что-то заподозрил. Новое обличье Хвостика потребовало известного времени, чтобы он сам и другие к нему привыкли. Этот период длился совсем недолго, наверное недели две. Мило был очень доволен, но всего больше он удивлялся хорошо сидящему галстуку своего друга (в ту пору галстуки носили куда более широкие, чем сейчас).
      Госпожа доктор Эптингер - уже в те дни она носила ученое звание своего супруга - была красивой дамой с иссиня-черными волосами, выглядела она даже импозантно, покуда сидела. Когда же она поднялась и вышла из-за стола, то, к общему удивлению, оказалась совсем маленькой из-за своих коротких ножек. После ужина все расселись в холле у камина. Хвостик рядом с Харриэт. Английский язык нимало его не затруднял. Он рассказывал хозяйке дома о близлежащем горном массиве и об альпинизме, которым занимался. Это заинтересовало и Роберта Клейтона. А вскоре и все стали прислушиваться к его рассказу, однако после нескольких чисто деловых пояснений он внезапно умолк. Тогда же Клейтоны решили под водительством Хвостика совершить восхождение на Раксальпе.
      Поздняя осень и зима с деловой точки зрения была лучшим, даже наилучшим сезоном для Фини и Феверль. В туман и в сырость мужское племя, снующее по улицам, прельщается уголками, где можно укрыться от непогоды. Обе эти женщины всегда бывали вместе, и с этим уж ничего нельзя было поделать, нельзя было, к примеру, сказать: Феверль и Кo, так как их профессия носила чисто личный характер. Это, конечно, относится не к личности, а к профессии. Тут следует добавить, что с точки зрения духовной жизнь Фини и Феверль можно было назвать весьма перспективной, хотя бы уж потому, что они ничего не делали и существование их было простым и безыскусственным. Что же касается характеров обеих этих без труда познаваемых особ, то они, несомненно, были бесхитростными, как и большинство жильцов вышеназванного дома в Адамовом переулке. Только в полуподвальном этаже у консьержки Веверка обитало чрезмерное зло и дьявольски неутомимая хитрость.
      Вообще-то у этих троянских коней, как нам известно, имелась своя конюшенка и в другом месте, а в Адамовом переулке, так сказать, служебные помещения. Они снимали не слишком далеко отсюда, но все же в другом квартале комнатку с кухней.
      Милой комнаткой ее нельзя было назвать (отнюдь нет), но в теплые месяцы (когда дела шли хуже) из нее можно было убежать. И тут-то и проявлялось странное свойство троянских лошадок, а именно: они были водяными крысами.
      "Нет ничего лучше воды", сказал греческий одописец Пиндар, и, наверное, как раз синева этой благороднейшей материи требовалась, чтобы сгладить неудовольствие Феверль и Фини (а это неудовольствие заставляет нас считать их дилетантками в избранной ими профессии). Словом, они плавали и купались там, где им предоставлялся случай, а как только становилось достаточно тепло - то в Гензехойфеле, некогда бывшем рукавом Дуная, то в Дунайском канале по соседству с Адамовым переулком, хотя полиция неодобрительно относилась к купанию в этом месте. Еще императрица Мария-Терезия наложила строгий запрет на купание в канале "бесстыдных бабенок".
      Итак, приход весны они воспринимали не поэтически, чего, собственно, принимая во внимание профессию подруг, от них и нельзя было ожидать, хотя она и приносила им неплохой доход; нет, для них весна была просто предвестницей вновь приближавшегося сезона купания. Разумеется, тем напоминаниям весны, которые (чтобы сказать это покороче) каждого больно и даже бестактно задирают своим молчаливым и назойливым посулом: из тебя, мол, что-то еще получится, ибо повсюду вокруг что-то да получается, надо только не прозевать момент, - этим животрепещущим напоминаниям подчинились Феверль и Фини, впрочем, терпеливо и без барахтанья. Они покорно и не задаваясь никакими вопросами сносили свои различные состояния, или "сильности", как они это называли. Весною всегда так, зато скоро уже можно будет поплавать.
      Когда наконец до этого дошло, они стали нырять в военной плавательной школе в Пратере, в последнее время по определенным дням открытой для штатской публики, и ныряли неизменно до самого дна обширного бассейна. Это они повторяли с такой горячностью, что их толстые попки, обтянутые мокрыми купальными костюмами, казалось, упирались в самое небо (в те времена в воде еще много чего на себя надевали), такое утиное кокетство доставляло неимоверное удовольствие пожилым мужчинам, толпившимся у парапета. Фини и Феверль на них было наплевать, о том, чтобы здесь завязывать знакомства, они даже не помышляли. После ныряния и прыжков с трамплина у них появлялся зверский аппетит, они спешили в недавно открывшийся буфет. Там каждая съедала по батону копченой колбасы.
      Благодаря военной плавательной школе купание в Дунайском канале (и без того запрещенное) отошло у обеих на задний план, к тому же сильное течение относило в сторону купальщицу и одной из них постоянно приходилось караулить платье. Мокрая пловчиха могла также привлечь внимание полицейского, и он бы ее оштрафовал. Быстрая вода в Дунайском канале была ко всему еще грязновато-мутной. Впоследствии здесь устроили городские проточные купальни, то есть ряд маленьких бассейнов, правда, к быстрому плаванию они не были приспособлены.
      Наши лошадки теперь больше любили пастись, особенно в не очень жаркую погоду, на зеленом пологом берегу, где длинная примятая трава у самого края приблизительно на метр свисала над стремительной водой. Поверх трепещущего водного зеркала они с удовольствием смотрели на противоположный берег, там стояли лишь отдельные домики, а за зелеными купами деревьев под затянутым дымкой летним небом начинался Пратер с его лужайками. Так Феверль и Фини, выспавшись всласть, проводили время до вечера, и к тому же еще с удовольствием вытягивали босые ноги под теплым летним ветерком; туфли и чулки лежали рядом на траве.
      Мюнстерер, пасынок земляной груши - госпожи Веверка, был стройный и рослый молодой человек, вынуждаемый обстоятельствами жить со своим отцом (собственно старшим дворником) и его второй женой (horribile dictu сказать страшно) в тесной троглодитской пещере. Отец, он же старший дворник, там редко показывался. Он был на несколько лет старше своей horribile dictu и пьяный вечно где-то шлялся. Лишь время от времени он вспоминал о своей прошлой жизни и в подъезде ругался с жильцами, которые его совсем и не знали, так как Веверка обычно держала своего супруга под замком, после этих редких мятежей он страдал от ядовитых прижиганий земляной груши; сделанные в приступе злобы, они бывали очень болезненны. Вдобавок Веверка отнимала у мужа вино, а его самого запирала в чулан, граничащий с помещением, освещавшимся лишь стеклянной крышей. В чулане она, случалось, держала его по нескольку дней.
      Мюнстерер не вступался за отца. Несчастье в образе земляной груши, которым тот омрачил юность сына, женившись на должности старшего дворника, соответствующей квартире и выпивке казалось сыну таким проклятием, что он от души радовался потасовкам супружеской четы.