Армейские байки (сборник)

А тут Вася, такой, появляется:

– Сегодня я буду вести политзанятия сам.

Сел во главе стола и начал:

– Не секрет…

А Серега Митрофанов, приколист наш, перебивает:

– …что друзья не растут в огороде, товарищ майор?

Ну, когда все, кроме него, отсмеялись, майор продолжил. И вот сидит он, что-то там тулит, про политику партии, а я сижу и туплю, и мне хуйово и скучно, и пишу на автомате в тетрадку всяческую хрень. И вот только я задумался как-то, как тут выводит меня из прострации голос командира:

– Темкин, а почему вы не пишете?

– Да как же не пишу, Василий Петрович? Господь с вами! Пишу, все тщательно конспектирую. Каждое словечко ваше прозрачным янтарем капает в мою тетрадку, наполняя ее глубинным смыслом, словно небо наполняется светом, когда вы вместе с солнцем просыпаетесь, Василий вы мой Петрович, лучик вы мой золотой, жара вы моя красная!

– А ну-ка, Темкин, дайте-ка мне вашу тетрадь. Та-а-а-ак. Что это? – А там, надобно сказать, совсем не по теме. – Это что это такое, Темкин?

– Это, товарищ майор… я… мнэ… это вот я… это знаете ли…

* * *

Короче, пошли мы с Васей в штаб, выписали записку об аресте, и повел он меня, радостный, на кичу.

С формулировкой «отказ от конспектирования политзанятий».

* * *

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Собственно, в этот день я так и не сел, потому что на киче не было свободных мест. Но упорный Вася меня все-таки туда через несколько дней отправил.

И там меня ожидал приятный сюрприз.

Но об этом чуть позже.

* * *

Несколько слов о самой киче.

Наша, морпеховская, гауптвахта славилась особой жестокостью нравов, в силу этого к нам приводили на отсидку и «кузнечиков» – бойцов сухопутных войск, и «мореманов» – то есть моряков с «коробок», как мы называли корабли. Вот этим друзьям действительно сиделось у нас не сладко. Но в природе должен быть баланс, поэтому угодившие на кичу морские пехотинцы жили вполне себе вольготно.

Собственно, сама кича представляла собой небольшой домик, в котором находилось и караульное помещение первого караула, и собственно тюрьма. В гауптвахте было несколько камер: две или три «одиночки», две общих – рассчитанных на десяток человек, и так называемый «трамвай» – карцер.

Карцер – совершенно жуткое место. Это такая клетуха примерно метр на метр с утыканными камнями стенами, так что можно в ней только стоять. Не получится ни сесть, ни прислониться к стене. Сажали туда бойца, раздетого до трусов, а палубу заливали водой, чтоб на жопу не садился. Мрачная камера. Но, по счастью, я ее видел только снаружи.

* * *

Привел меня на губу кто-то из наших сверхсрочников, кажется, Борька Черепахин. Сдал, как положено, коменданту и удалился.

– Опа! Тема! Тебя че, посадили?

– Юрец, братишечка, здорова. Посадили, суки, бляди.

– Да за что же это? Политконспекты, сука, не писал? Так за это же не сажают.

– Не, не за конспекты. Аранжировку отказался писать.

– Ни-ху-я себе!

Комендантом кичи оказался мой хороший приятель, паренек с моего призыва.

– Тема, куда тебя сажать-то? В «трамвай» – гы-гы – хочешь?

– Блять, Юрец, сам в «трамвае» сиди. Какие опции у меня есть?

– Ну, могу в «общак» посадить. Но не советую, там сейчас морпехов нет, одни чурки зеленые.

– Бля, лажа. Отпиздят ведь, суки, с них станется. Сажай в одиночку, покачумаю. Шинелку только оставь мне, дабы не задубеть.

– Шинелку оставлю и ремень тебе твой оставлю. А задубеть не задубеешь, тут отопление пиздец как ебашит.

По правилам шинель и ремень у арестованного отбирались. На ночь выдавался «вертолет» – настил из досок, на котором можно было переночевать. Днем, теоретически, боец находился на общественных работах. А практически Юрка оставил мне и шинель, и «вертолет», и я два дня тупо спал. Спал, ел и пил. Прием пищи происходил так: в караулку приносили с камбуза еду, потом кто-нибудь из арестантов накрывал на стол и уходил обратно в камеру. За стол, накрытый на десять человек, садились трое – я, комендант кичи и старший караула – какой-нибудь офицерик, обычно лейтеха, которого за офицера никто и не держал.

– Товарищ лейтенант, мы что, будем всухую ужинать?

– А что?

– Разрешите воспользоваться телефоном?

* * *

– Дневальный по оркестру матрос Запиздрючкин.

– Кто ответственный по оркестру?

– А кто его спрашивает?

– Хуй в пальто, блять. Дембель твой, несправедливо посаженный. Не признал?

– Ой, Роман Семеныч, извините. Старшина Бурнышев ответственный. Позвать?

– Давай. Алло, Колюня?

– Блять, Тема, ты откуда звонишь?

– С кичи звоню. Откуда же еще?

– Ни хуя себе. Тебе там что, телефон, что ли, поставили?

– И телефон, и телевизор, и бабу привели, ага. А когда ты узнаешь, чего я звоню, ты вообще охуеешь. Коклюш, ты мне скажи, у нас в оркестре водка есть? Или спирт, что-нибудь?

– Есть, конечно, Тема.

– Ну и отлично. Я сейчас бойца зашлю, передашь ему, ага?

* * *

– Товарищ лейтенант, все в порядке. Засылайте свободного моряка в оркестр, сейчас все будет.

Так прошло два дня.

На третий день я заскучал и попросил перевести меня в общую камеру, благо в ней уже было несколько морпехов, которые строили и «кузнечиков», и «мореманов». Пехотинец на киче был привилегированный класс – нас не отправляли на работы (обычно по очистке канализации), – но через три дня, чтобы не подохнуть от скуки, я сам вызвался покрасить двери в караулке. Правда, на середине мне это занятие наскучило, и вместо меня продолжил кто-то другой.

Вот так вот пять дней я и провел.

Классно было. Сыто, пьяно и иногда весело.

* * *

А в отпуск я так и не поехал. Потому что вскоре после этого остался на сверхсрочку. А как это произошло – это совсем другая история.

Про спирт и салют

Если будете блудить – пущу ракету.

Из армеизмов

Когда я служил в советской армии, позвали наш ансамбель как-то в соседнюю часть, отыграть им на Восьмое марта «Вечер отдыха для офицеров и семей».

Встреча Международного женского дня проходила в теплой, дружественной обстановке прямо на территории части, в солдатской столовой. Те, кто служил, наверняка помнят это унылое заведение. В общем, накрыли там столы, отвели угол под ансамбель и давай выпивать-танцевать. И у нас тоже стол накрыт – для музыкантов. Да только салаты салатами, а пить нам ничего не поставили. Непорядок. И тут, аккурат в перерывчике, подходит к нам девушка-организатор и спрашивает:

– Ну как, ребята, все нормально?

– Все ништяк, – Сережка Колеся ей отвечает, – да только холодно тут у вас ужасно!

– А что, вам разве не… – И такие знаки глазами делает.

– Да нет, – недоуменно пожимает плечами Серега.

Буквально через минуту появляется та дама и ставит на стол две бутылки. Две бутылки неопределенного содержимого. То есть что-то там, натурально, плещется, но, что именно – этикетками никак не обозначено, а пластмассовая пробка дает возможность предполагать что угодно – от домашней настойки до самогона.

Мы так постояли над этим несколько минут, а потом решили дать барабанщику попробовать. Он у нас самый смелый был. Он, конечно, сначала отнекивался и вообще всячески пытался отмазаться, но мы единогласно выбрали его самым смелым и налили полную кружку жидкости:

– Пей, Костя.

Чтоб вы поняли, кружки в армии были железные, трехсотграммовые. В общем, выпил Костя честно все предложенные ему триста грамм и стоит, соображает – что же это могло быть? Смотрит, стало быть, на нас. А мы на него. И отчетливо видим, как по его челу проносятся все цвета радуги – очень красивенько так, знаете, полосками. Как испорченный телевизор – синяя полоса, за ней красная пошла, потом зеленая… А Костя стоит и даже не дышит.

– Ну, что там? – торопим мы его.

Всем же тоже хочется выпить уже, но боязно. Иди знай, что там эти ПВОшники у себя пьют.

– Шило, – выдохнул наконец-то Костя.

Спирт то есть. Класса чистый, рода неразбавленный.

А у шила есть одна особенность. Уж и не знаю почему, но, ежели его не запивать, то он до-о-о-олго в кровь не идет, но стоит после него стакан воды бухнуть – все. Пиздец, приплыли.

Костя долго держался, знал, что запивать нельзя. Но голод, знаете, не тетка, а сушняк не дядька. В общем, в какой-то момент Костя выпил водицы.

Дальше происходит следующее: подходит к нам одна девочка и говорит такая:

– Ой, мальчики, а можно я с вами спою?

– Конечно можно. Что ты петь умеешь?

– Я умею петь песню Аллы Пугачевой «Миллион алых роз».

Не проблема. Начали играть. Сыграли вступление, девочка спела первый куплет, второй, третий, тут и концовка подошла, ан – нет. У Кости есть одна особенность организма – когда он выпивает, его уже невозможно остановить. То есть никак. Ничем. Все. Чувак работает, и ему все по фигу. Причем в любом состоянии ритм железно держит – хороший барабанщик. Но слово «кода» для него уже не существует. Я ему уже всеми глазами, и руками, и клавишами показываю, мол:

– Трям! Трям, Костя, концовка уже. Трям! Кода.

Но нет! Не такой человек наш Костя! Он категорически не верит в концовку и продолжает барабанить. И мы, соответственно, за ним.

Я снова играю вступление, девочка начинает петь песню сначала. Первый куплет, второй, третий… Вся песня по кругу, дубль-два, для военных. А Косте уже хорошо. Зачем останавливаться, когда можно так замечательно барабанить?

Я снова играю вступление, а девочка, совершенно растерявшись, начинает петь по третьему заходу.

Первым не выдержал басист.

Нагло поправ все устои и правила приличного поведения на сцене, он просто положил бас и ушел за стол. За ним гитарист, я тоже в какой-то момент понял, что Костю останавливать просто бессмысленно. Проще остановить паровоз голыми руками. Девочка тоже куда-то свалила, и тут происходит замечательная фишка: Костя, не останавливаясь, продолжая играть сольно, начинает, простите, блевать.

Ага, прямо на барабаны, куда же ему еще блевать-то?

Прямо на снейр.

Но не останавливается и палочкой так – раз! Бух – и маленький салютик такой. Бе-е-е-е, трах по барабану – еще салютик…

* * *

А потом Костя пропал. Просто проебался, и мы его долго не могли найти, хорошо, что с нами был паренек, который умел на барабанах играть.

А Костю мы ближе к концу вечера нашли возле столовой.

Он стоял, безвольно опустив руки, прислонившись головой к стене, и – спал. Просто мертвый был.

Мы его потом в машину с инструментом погрузили и в часть привезли. Все еще в бессознательном состоянии. Он только наутро проснулся и ничего не помнил.

Так что, друзья, не пейте триста грамм небодяженого шила.

А если и пьете – не запивайте!

Про похороны. Цинично

В следующее воскресенье, где-то в пятницу, к нам приедут музыканты показывать музыку.

Из армеизмов

5 ноября 2006 года Ромик, дорогие мои друзья, отмечал свой день рождения на кладбище. Ага. На жмуре.

Решили мы с пацанами с утреца водкой затариться.

Пацанов много, стало быть, и водки немало должно быть. Решили брать ящик – двенадцать бутылок. Этого человек на десять должно было хватить. Нормально. А в руках же не понесешь. Тяжело ведь. Так послали мы товарища прапорщика в штаб, чтобы тот под каким-нибудь благовидным предлогом выбил нам армейский автомобиль. Возвращается товарищ прапорщик уже буквально через несколько минут, мрачный как туча:

– Что случилось, Лаврентьич? Не дали машину?

– Дали, через час выезжаем.

– Ну отлично.

– На жмура выезжаем. Телефонограмма пришла. Жмур дубовый.

Для тех, кто не в курсе: дубовый жмур – это похороны какого-нибудь офицера, на которых должен играть военный оркестр. Безо всякой, разумеется, оплаты.

Не самое лучшее проведение дня моего рождения. Но нет худа без добра: зато есть легальная машина.

Начали собираться – оп-па! Ни одного тубиста в оркестре. Один в отпуске, другой тоже не помню куда проебался. В общем, вафли. Басовая партия – одна из самых важных в похоронной музыке. Что делать? И тогда смелый Борька Черепахин – саксофонист – говорит:

– Хуйня, вы мне быстренько гамму покажите, я дуть научусь и сыграем.

Короче, буквально за какие-то полчаса научили мы Борьку на тубе играть.

В общем, выехали мы на жмура, а по дороге успели заскочить в ларек и купили-таки ящик водки с закусончиком.

Ну, про вынос тела рассказывать не буду – ничего интересного. Играли нормально, Борька, вспоминая гамму, по нотам играл сравнительно правильно.

Самое интересное было на кладбище.

Офицер, видать, знатный был. Несколько десятков человек собралось почтить память усопшего, и каждый считал нужным рассказать про него что-нить хорошее. В общем, поняли мы, что похороны растянутся надолго. А у самих уже трубы горят – ящик водки своею доступностью, буквально, жжот зрение. Долго ли, коротко ли, товарищ прапорщик присвистывает и делает нам всяческие знаки – мол, «отойдемте, товарищи».

Подошли мы к соседней могиле, раскупорили водяру, разложили закуску и давай балагурить и выпивать и меня с днем рождения поздравлять. А между выступающими, раз в десять, примерно, минут, обозначали какой-нибудь похоронный марш.

«Обозначали» – это очень точно сказано, ибо, чем больше выпивали, тем веселее становились, чем веселее становились – тем сложнее было играть. Доигрались до того, что вместо похоронного марша сыграли им «День Победы». Но очень медленно, никто и не заметил. А может, и заметили, нам уже как-то все равно было. Тем более что Борька уже нажрался и играл на басу по принципу «играл, не угадал ни одного звука». А там же партия такая тягучая, у тубы. Взял ноту и тя-а-а-а-анет… А так как гамма уже после «рощи первых бутылок» была забыта, то и брал Борька что ни попадя.

Нас это так веселило, что в какой-то момент наш жмур прислал представителя, который попросил смеяться потише. В общем, за какой-то час, пока покойничка пытались уложить в могилу, мы с братьями-музыкантами нахуюкались по полной программе, так что на вечер водки не осталось.

А нам и не надо! Мы уже готовые.

В общем, начали виновника торжества в могилу опускать. А там же караул, он должен три выстрела сделать, пока мы гимн Советского Союза играем.

Прапорщик говорит начальнику караула:

– Стреляйте быстро.

– Это как это быстро?

– Быстро стреляйте, мы играем укороченную версию.

Укороченная версия гимна состояла в том, что игрался первый такт, а после него сразу последний. Такое вот попурри. Это потому, что уже не терпелось со всем закончить и поехать добухивать (хотя добухивать там уже немного оставалось).

Начальник караула поморщил репу и обещал стрелять очень быстро. Сказать честно, у них все равно не получилось успеть. Последний выстрел был сделан уже тогда, когда оркестр был на соседней могиле – там, где бухло с хавчиком разложено было, – собирал, допивал и, весело гогоча, погружался в машину.

Это были самые веселые похороны в моей жизни.

Случай в армии

Будешь тут у меня сидеть до конца своей жизни, я сегодня до семи дежурю.

Из армеизмов

Служил у нас один хохол. Звали его Серега, но для конспирации будем называть его, скажем, Грицько. Такой хохляцкий хохол. С хекающим хе, все как положено. Он даже слово «гюйс» выговорить не мог. Бывалоча пацаны говорят ему:

– Грицько, иди сюда, скажи «гюйс».

– Хуст!

– Гриня, не «хуст», а гюйс. Ну скажи: гю-ю-ю-юйс.

– Ну хуст, я же говорю – хуст, шо вы хочете?

В общем, такой вот Грицько. Но в принципе спокойный такой, тормознутый слегка паренек.

Ага.

И был с его же призыва один литоооовец, Эдмундас Ш. Но мы же конспирируемся, правда? Поэтому в этой рассказке я буду звать его просто Эдмунд. Тракторист с какой-то литовской деревни, сильнющий парень шо песдец. Причем по нему и не видно, что он сильный, – не качок никакой, среднего роста – но силищи в нем было, мама родная! В целом достаточно флегматичный, но если его разозлить – что было, впрочем, нелегко, – то можно было нехуевых пиздюлей огрести. Он однажды меня за камбузом, на уборке территории, уебал так, что я летел. В прямом смысле слова, как в индийском кине.

Повар потом рассказывал:

– Смотрю себе в окно, гляжу – Рома пролетает. Низенько так идет, видать, к дождю.

* * *

В общем, были они с Грицько уже дембелями, когда что-то между ними приключилось.

Уж и не знаю, как его тот хохол достал, но рассвирепел Эдмунд не на шутку. Взял Гриню в охапку, положил его на кровать, а голову засунул промеж прутьев и те прутья зажал.

Лежит Грицько на кровати, голова в спинке, а прутья разжать не может, потому как, что литовец согнул, то хохлу ни в жисть не разогнуть. В общем, лежит он так и орет благим матом. И ладно бы Эдмунда ругал, а он вместо этого себя жалеет:

– Сука ты, как ты можешь так поступать? Я же дембель! Я же, сука, дембель, а ты меня как душару дрочишь! Что же ты, сука, делаешь?

А Эдмунд, я же говорил, долго греется, но кипит сильно.

– Ах ты, блять, дембель? – отвечает. – Ты, сука, дембель? А где же твой дембельский чемодан?

А у нас дембеля уже чемоданы прикупили да и в каптерку спрятали. И тут как в том детском анекдоте про зайца, волка и медведя: «А где твоя кепка? А вот твоя кепка», – и крышкой от люка волка по башке.

Вот так и Эдмундас:

– А где твой дембельский чемодан? А вот твой дембельский чемодан!

Приносит чемодан, вытряхивает на палубу все содержимое, надевает Грине, зажатому меж прутьев кровати, на голову и закрывает молнию.

Знаете, советский такой коричневый чемодан с молнией, у которой с двух сторон два замочка посредине сходятся.

Представляете картинку?

Лежит Грицько на кровати, голова в прутьях зажата, а на голове чемодан надет, и оттуда, из чемодана, уже даже и не крики, а всхлипы раздаются. Причем он всхлипывает из жалости к себе, а мы все – от смеха. И Эдмунд такой злой ходит:

– Дембель он, блять.

* * *

Гриню мы, конечно, освободили, так он схватил столовый нож – тупой такой, с закругленным концом – и с этим ножом стал за Эдмундом гоняться. А тот уже подостыл и просто со смехом убегал.

* * *

Помирились они или нет – уже и не помню, потому что вскоре настал у них дембель и больше я их и не видел.

Да и они друг друга, надеюсь, тоже.

И еще про армию

Живете как свиньи в берлоге.

Из армеизмов

А знаете ли вы, что, когда я служил в советской армии товарищем прапорщиком, я был первым военнослужащим из офицерского состава с сережкой в ухе. Причем не просто сережка, типа гвоздика, это было бы еще полбеды. У меня висел здоровенный такой крест, как у Джорджа Майкла на фотографии, которую напечатали в журнале «Ровесник».

Конечно, на построениях я ее снимал, но в другое время рассекал по дивизии с этим артефактом в ухе, вызывая крайне неоднозначную реакцию других офицеров от «пидор» до «ни хуя себе!». Вообще, эпатаж у меня тогда был в крови. Сейчас как-то поиздохся уже. Да и эпатировать некого, все уже ко всему привыкли.

Михаил Шервуд

Стрельба в падении

Подполковник Суворов был дерьмом.

Факт этот никем не оспаривался, а полковые офицеры объясняли поведение Суворова просто: «отсиделся в тылу», «не воевал», «фронт и не таких лечит».

Среди прочих «достоинств» Суворов имел хобби: он любил ходить в наряд дежурным по караулам, чтобы поиздеваться над солдатами. Зимой он «беседовал» со стоящим без полушубка постовым на темы устава гарнизонной и караульной службы, пока тот мог еще членораздельно отвечать. Весной и осенью, когда на постах полно луж, он давал постовому вводную: «Нападение на пост!» – чтобы солдат был вынужден плюхнуться пузом в грязную лужу. Дожидался щелчка затвора и давал отбой вводной.

Когда я простоял рядом с ним в шинелишке при минус тридцати с чем-то мороза до полного окоченения тела и мозгов (а он был, естественно, в полушубке), я понял, что не успокоюсь, пока не заплачу ему с избытком.

Но как? Ведь он выполняет уставные требования по проверке готовности солдата к «охране и обороне вверенного ему поста», а мы в данном случае охраняли склад боеприпасов дивизии. Тысячи тонн боеприпасов. Да и какая разница, на каком посту стоишь и в каком карауле. Он же за сутки все караулы обойдет, гадина.

Теоретически выход был. Надо было успеть начать стрелять прежде, чем он даст отбой. Тогда караул выскакивает по команде «Караул в ружье!», дежурная рота на брониках летит к караулу, подымают с койки генерала, а потом оказывается, что все это туфта и развлекуха подполковника Суворова. Все так. Только автомат за спиной, на предохранителе. Надо успеть, пока падаешь в эту лужу, начать стрельбу в падении. И сделать это уверенно, за секунды. И так и этак пробовал – не получалось. Что же, так и буду плюхаться рожей в грязную лужу, чтобы эта тварь радовалась?!

Но тут начались у пехоты боевые стрельбы в составе роты (а мы стреляли после разведроты). И – увидели, как стреляет спец. Командир разведроты шел, держа автомат в положении «на ремень», и, как только начали подниматься мишени, он упал – как-то странно, выгнувшись вперед, как бы перекатившись колесом, – и, едва коснувшись локтями земли, дал очередь, и мишень упала. И встал он как-то весь сразу, непонятно как. Сплошной восторг! Вот подарок Суворову, вот он где! Я объяснил идею парням, меня с радостью поддержали. И, найдя время, побежал к пехоте, в разведроту. Капитан посмеялся, но объяснил подробно, что и как. И даже приходил к нам несколько раз, посмотреть. Сколько же мы шишек набили на локтях и коленках, вспомнить страшно. Тренировался весь наш взвод. Каждый день.

Прошло пятьдесят лет, а я до сих пор горжусь своей идеей и счастлив, что именно меня подполковник Суворов положил рожей в лужу, по которой он предварительно прошелся пару раз. Ух как он взъярился, когда я закатил очередь в указанном им направлении! Потому что был уверен, что у меня был патрон в патроннике и автомат снят с предохранителя, иначе, по его мнению, я не успел бы так быстро! Хоть бы проверил, идиот, как положено, прежде чем давать такую вводную.

На следующий день начался разбор, и я заявил, что все было по уставу. Дали автомат, я показал – раз, другой, третий, десятый, пятидесятый. И вхолостую, и с патронами. И просто так. И по мишени. Просто удивительно, ведь есть же офицер, до которого мне, как до неба. И рота, которую он обучает. В голову никому не пришло.

Конечно, генерал снял с Суворова скальп, потому что я закатил очередь на весь магазин по стене склада боеприпасов, со стороны которого было «нападение».

Тревога в дивизии была что надо!

Мне объявили отпуск за успехи в овладении личным оружием. Но не сложилось. Командир разведроты со смехом рассказал офицерам о наших тренировках, Суворов взбесился. Батя наш посоветовал ему «воздержаться от дурных проступков», потому что «советский солдат самый находчивый в мире». Скорей всего, именно это подействовало: он же знал, что тренировался не я один. А ротный в отпуск меня не пустил, потому что офицеров надо уважать, а не тренироваться ради мести старшему офицеру.

Ну и фиг с ним, нет и нет.

Зато какая рожа бывала у подполковника Суворова, когда мы, случалось, проходили мимо друг друга…

Гриша

Гриша вместо «р» произносил четкое «г» и поэтому говорил не «все равно», а «все одинаково».

Зато на математике народ радовался, когда Гриша заявлял, что «икс гавняется бэ». Правда, к окончанию школы он научился произносить грассирующее «р», но, когда злился, переходил на «г».

Мама была единственным мужчиной в семье, и Гриша под пятой мамы вырос тюхлей. И когда из-за девушки Али наглухо завалил сессию и засвистел служить, особого огорчения не почувствовал. Ему было все равно, кто на него будет давить: мама или сержант. Тем более что становиться детским врачом, как хотела мама, ему не хотелось. Ему нравилась математика.

В военкомате он сказал, что да, занимается спортом, первый разряд, поэтому попал в компанию борцов, штангистов, боксеров и прочей братии.

А первый разряд у него был по шахматам.

На фоне сослуживцев он выглядел жалко. Гриша был рыжий, красный, как огонь, и получил кликуху «красный воин», которая звучала откровенной насмешкой. И неизвестно, как было бы, если б не аппендицит. Хотя, скорее всего, списали бы куда-нибудь. Потому как, если призвали – барабань три года до дембеля, который неизбежен, как крах капитализма (правда, оказалось, что с капитализмом авторы афоризма поторопились, ну не суть).

Мы познакомились на первом году службы в лазарете, где нас обоих лишили аппендиксов.

Гриша считал, что армия, если не считать жуткой кормежки и физических нагрузок, не так уж неприятна. По крайней мере артиллерия штука интересная – там математика. Сюда бы еще Алю. Нет, жениться на ней не получится, Аля считает его мямлей, они бы расстались уже, если бы не армия. Почему она вообще с ним связалась? Может, считала, что нельзя после школы оставаться девственницей, ну и выбрала его? Да и не мямля он. Просто парень из нормальной еврейской семьи, соответственно воспитан и не имеет склонности сразу давать кому-либо в рыло, как это делают, скажем, русские. Или другие, неважно. Это не значит, что он мямля. Почему он должен решать вопросы кулаком?

– Конечно, – говорил я, – конечно, пушкой лучше. Интереснее – там математика. И эффективнее.

– Ты дурак, – спокойно отвечал Гриша.

Его батарея и наша рота приходили в столовую одновременно, и мы виделись ежедневно. Постепенно подружились.

Гришу каждый день не менее получаса гоняли на площадке рукопашного боя для укрепления брюшного пресса после операции. Ну, суплес и работа ногами сильно укрепляют пресс. Собственно, меня тоже гоняли, но самое смешное то, что ему начала нравиться работа ногами. «Это расширяет возможности движения», – говорил Гриша. Он начал заниматься все свободное время и к лету превратился в крепкого парня, способного хорошо постоять за себя даже среди своих сослуживцев-спортсменов. Ему это стало интересно, к тому же он почувствовал вкус победы в схватке. Правда, пока было неизвестно, способен ли он съездить в рыло на предмет «решения вопроса».

В конце лета начались выпускные экзамены, понаехали «покупатели». На экзаменах, говорят, он отмочил фокус. Когда майор-«покупатель» спросил его, хочет ли он служить в их бригаде, Гриша ляпнул: «Мне все гавно». Не «одинаково», как обычно, а именно так. Командир учебной батареи бросился на выручку: «Курсант Якопсон не выговаривает звук „р“; он прекрасный артиллерист, все стрельбы выполняет только на „хорошо“ и „отлично“, ни одной посредственной оценки, прекрасно знает матчасть. Хороший рукопашник». Наверно, он зря сказал насчет рукопашника, потому что Гриша поморщился, и «покупатели» это усекли. Гриша же занимался рукопашкой не чтоб «кому-то там в рыло», а из эстетических принципов: ему нравилась острота положений на площадке, необходимость их мгновенного решения, да много всего, сразу так не расскажешь. В конце всего Гришу оставили в его же учебной батарее, дав ему две лычки.

На третьем году Гриша стал старшим сержантом, крепким парнем, большим любителем жестких спаррингов с группой партнеров. Хотя в рыло так никому и не давал.

Как-то раз около столовой подошел он ко мне и попросил помочь. Приезжала Аля. Он точно не знал, но предполагал, что приедет и мама. Это никак не сочеталось, да и надоело так… Если мама таки приедет, мы должны были на вокзале подойти к нему и сказать, что его срочно требует комбат.

Грише выдали увольнительную на двое суток, он снял номер в гостинице, провел подготовительную работу с дежурной, а мы с другом Кузей попросили увольнительную на два часа, «для решения личных вопросов».

…Комбата предъявлять не потребовалось. Мамы не было. Гриша встретил свою девушку, и, когда они, улыбающиеся, проходили мимо нас, местный мужик радостно заорал: «Гля, братан, жидок – старший сержант!» Гриша сделал шаг в его сторону, не отпуская Алиной руки, и врезал мужику кулаком в переносицу. Голова мужика мотнулась назад, и он тряпкой осел на асфальт. «Братан» заорал: «Ты че делаешь, сержант!» Гриша поправил: «Стагший, понял, мужик, стагший сегжант. Тебе все понятно или тоже объяснить?» Мужик заторопился: «Понял-понял, все понятно. Только предупреждать надо, а то сразу в рыло».

Аля была в восторге: «Гриша, ты стал настоящим мужчиной! Я бы вышла за тебя… если бы ты согласился» Гриша ответил: «Газбеггемся. Вон гостиница, она наша на двое суток, идем». Аля кивнула, и они пошли.

Я сказал Кузе: «Мамы не будет, врубаем реверс».

И мы пошли в казарму.

Заглада

Сейчас трудно объяснить, кем же была Заглада. А вот пятьдесят с лишним лет назад ее знала вся страна. Даже у Высоцкого было: «Он был стахановец, гагановец, загладовец…» Если коротко, это была тетка-колхозница, поднятая на щит Хрущевым и компанией. Она моталась по стране с призывом работать честно и добросовестно на благо нашей Родины. С этим она появилась и в нашей дивизии.

Заглада стояла рядом с комдивом на трибуне. Нас построили на плацу. Больше десяти тысяч человек. Полками, побатальонно. В парадных мундирах. С боевыми знаменами. На жаре.