Странный Томас - Ночь Томаса

Дин Кунц

Ночь Томаса

Четвертая книга про Одда Томаса посвящается Брюсу, Каролине и Майклу Рубло. Майклу, потому что он сделал все, чтобы родители им гордились. Каролине, потому что благодаря ей Брюс счастлив. Брюсу, потому что он был верным другом все эти годы и знает, что это такое – любить хорошую собаку.

Судьба моя в том, чего я не боюсь,

Стремясь, куда должен, всему я учусь.

Теодор Ретке, «Пробуждение»[1].

Глава 1

Это всего лишь жизнь. Мы все идем по ней.

Не все завершают это путешествие в одинаковом состоянии. По пути кто-то теряет ноги или глаза из-за несчастных случаев или ссор, тогда как другие проскальзывают от колыбели до гроба, тревожась лишь из-за того, что в какой-то день волос выпало чуть больше, чем обычно.

У меня по-прежнему два глаза и две ноги, и даже все волосы вроде бы оставались на месте в то утро в конце января, если говорить о календаре, то в среду. Если бы шестнадцатью часами позже мне удалось вернуться в ту же кровать, потеряв только волосы, день этот я мог бы записать в свой актив как триумф. Он остался бы триумфом, если бы к волосам добавились и несколько зубов.

Раздвинув шторы в спальне, я увидел, что небо серое и набухшее, ветра нет, и насчет близкой перемены погоды можно не сомневаться.

За ночь, согласно радиоприемнику, в Огайо разбился самолет. Погибли сотни. В живых остался только десятимесячный ребенок. Его, без единой царапины, нашли сидящим в разбитом самолетном кресле посреди поля, заваленного дымящимися и искореженными обломками.

И все утро, под обещающим погодные перемены небом, медленные, неповоротливые волны из последних сил набегали на берег. На тускло-серой поверхности Тихого океана то и дело проступали черные тени, словно под водой плавали какие-то фантастические чудовища.

В эту ночь я дважды просыпался в ужасе от сна, в котором прилив отливал красным, а океан мерцал каким-то жутким светом.

Если говорить о кошмарах, я уверен, ваши наверняка более страшные. Проблема в том, что некоторые из моих становятся явью и люди умирают.

Пока я готовил завтрак моему работодателю, радиоприемник на кухне сообщил, что исламские террористы, захватившие океанский лайнер в Средиземном море, начали отрубать головы пассажирам.

Давным-давно я перестал смотреть новостные программы по телевизору. Я выдерживаю слова, информацию, которую они в себе несут, но зрительные образы меня добивают.

Страдая бессонницей, Хатч ложился с зарей, а завтракал в полдень. Он хорошо мне платил, относился по-доброму, вот я и не жаловался, готовя пищу в полном соответствии с его распорядком дня.

Ел Хатч обычно в гостиной, где шторы всегда плотно задергивались. Ни один, даже самый маленький участок стекла не оставался в зоне видимости.

За едой ему нравилось смотреть какой-нибудь фильм, и чашечку кофе он растягивал до того момента, как по экрану бежали титры. Вот и в этот день новостям по кабельному телевидению он предпочел Кэрол Ломбард и Джона Бэрримора в «Двадцатом веке».

В свои восемьдесят восемь, рожденный в эру немых фильмов, когда блистали Лилиан Гиш и Рудольф Валентино, а потом став известным актером, Хатч предпочитал словам зрительные образы и обитал в мире фантазий.

Рядом с тарелкой на столе стояла бутылка «Пурелла»[2], геля для очистки рук. Он пользовался им не только до и после еды, но и как минимум дважды по ходу трапезы.

Как и у большинства американцев, живущих в первой декаде нового столетия, страх у Хатча вызывало то самое, чего, по большому счету, бояться как раз и не следовало.

Когда у телевизионщиков не остается в запасе историй о пьющих, наркоманящих, убивающих и творящих всякие другие безобразия знаменитостях, а такое случается, наверное, пару раз в году, они заполняют возникшую паузу сенсационным материалом об этой редкой, поедающей плоть бактерии.

Соответственно, Хатч боялся, что эта прожорливая бацилла поселится на нем. Время от времени, как какой-нибудь мрачный персонаж в рассказе По, он уединялся в залитом электрическим светом кабинете и размышлял о судьбе, о хрупкости собственной плоти и ненасытном аппетите своего микроскопического врага.

Особенно он боялся, что бактерия может съесть его нос.

В стародавние времена Хатча узнавали многие. И хотя время загримировало его, Хатч по-прежнему гордился своей внешностью.

Я видел несколько фильмов с Лоренсом Хатчинсоном, снятых в 1940-х и 50-х годах. Мне они понравились. На экране он смотрелся здорово.

Хатч не появлялся перед камерой уже добрых пятьдесят лет, так что теперь его больше знали не как киноартиста, а как писателя, автора детских книжек об удалом кролике Щипунчике. В отличие от его создателя, Щипунчик не ведал, что есть страх.

Актерские гонорары, книжные потиражные, паранойяльная подозрительность при оценке инвестиционных возможностей обеспечили Хатчу достойную старость. Тем не менее он волновался из-за стремительного подъема цены на нефть и полного обвала цены на нефть. И первое, и второе могло привести к мировому финансовому кризису, который оставил бы его без гроша.

Его дом выходил на мостки, пляж, океан. Прибой разбивался о берег на расстоянии минутной неспешной прогулки от его парадной двери.

С годами он начал бояться и моря. Не мог спать в выходящей на запад части дома, где слышал волны, набегающие на берег.

Таким образом, я обосновался в выходящей окнами на океан главной спальне, а Хатч – в глубине дома, в спальне для гостей.

Не прошло и дня после моего приезда в Магик-Бич, более чем за месяц до сна с красным приливом, как я уже нанялся к Хатчу в повара и в шоферы, в тех редких случаях, когда он выезжал из дома.

Опыт, полученный в «Пико Мундо гриль», очень пригодился. Если ты умеешь так обжарить картофель, что рот сам наполняется слюной, в твоих силах добиться от бекона хруста крекера и испечь такие пышные оладьи, что они, кажется, вот-вот сами слетят с тарелки, найти работу труда не составит.

В половине пятого того самого дня в конце января, когда я зашел в гостиную, сопровождаемый Бу, моей собакой, Хатч сидел в своем любимом кресле. Хмурился, глядя в телевизор, который работал без звука.

– Плохие новости, сэр?

Его рокочущий бас добавлял зловещую нотку в каждый из слогов.

– Марс нагревается.

– Мы не живем на Марсе.

– Он нагревается с такой же скоростью, что и Земля.

– Вы собирались перебраться на Марс, чтобы избежать глобального потепления?

Он указал на лишенного дара речи ведущего.

– Это означает, что в обоих случаях причина потепления – солнце, и с этим ничего нельзя поделать. Ничего.

– Сэр, но всегда есть Юпитер и другие планеты, которые находятся за Марсом.

Он уставился на меня ясными серыми глазами, которые с такой решимостью смотрели в зал, когда он играл окружных прокуроров, стоящих на страже закона, или безумно храбрых армейских офицеров.

– Иногда, молодой человек, у меня создается ощущение, что ты прибыл с одной из этих планет.

– Я прибыл из Пико Мундо, штат Калифорния, не столь экзотического местечка. Если вы какое-то время сможете обойтись без меня, сэр, я пойду прогуляться.

Хатч поднялся. Высокий и худощавый. Подбородок он вскидывал, но при этом вытягивал голову вперед и словно щурился. Вероятно, привычка эта осталась у него от тех лет, когда ему еще не удалили катаракты.

– Прогуляться? – Он нахмурился, приближаясь ко мне. – В такой одежде?

Я оглядел себя: кроссовки, джинсы, спортивный свитер.

Он не страдал артритом и мог похвастаться хорошей для его лет фигурой. Однако двигался крайне осторожно, словно опасался что-то сломать.

Не в первый раз он напомнил мне цаплю, вышагивающую по лужицам, оставшимся после прилива.

– Тебе следует надеть пиджак. Ты подхватишь пневмонию.

– На улице сегодня совсем не холодно, – заверил я его.

– Молодые люди думают, что они неуязвимы.

– Только не этот молодой человек. У меня есть масса причин удивляться, что я передвигаюсь на своих двоих, а не лежу неподвижно.

Он указал на слова, написанные на свитере: «MYSTERY TRAIN».

– И что это должно означать?

– Не знаю[3]. Я нашел ее в комиссионке.

– Никогда не был в комиссионном магазине.

– Немного потеряли.

– Туда заходят только бедняки, или один из критериев – экономность?

– Там рады представителям всех классов и сословий, сэр.

– Надо мне в ближайшее время туда заглянуть. Чтобы получить незабываемые впечатления.

– Джинна в бутылке вы там не найдете, – я намекал на его фильм «Магазин древностей».

– Я уверен, ты – слишком современный человек, чтобы верить в джиннов и тому подобное. Как ты можешь идти по жизни, ни во что не веря?

– Но я верю!

Мои верования интересовали Лоренса Хатчинсона гораздо меньше, чем собственный хорошо поставленный голос.

– Я безо всякого предубеждения отношусь ко всему сверхъестественному.

Меня завораживала его полная поглощенность собой. С другой стороны, если бы его заинтересовал я, мне бы стало куда сложнее хранить свои секреты.

– Мой друг, Адриан Уайт, – продолжил он, – женился на предсказательнице судьбы, которая называет себя Портенция.

Я тоже решил немного рассказать о себе.

– Девушка, которую я когда-то знал, Сторми Ллевеллин… однажды на ярмарке мы получили карточку у предсказывающего судьбу автомата, который назывался «Мумия цыганки».

– Портенция пользовалась хрустальным шаром и произносила много непонятных слов, но действительно предсказывала судьбу. Адриан ее обожал.

– На карточке мы прочитали, что будем жить вместе вечно. Но не сложилось.

– Портенция могла предсказать день и даже час смерти любого человека.

– Она предсказала вашу, сэр?

– Не мою. Но она предсказала смерть Адриана. И через два дня, в названный ею час, застрелила его.

– Невероятно.

– Но это правда, уверяю тебя. – Он посмотрел в окно, которое не выходило на море, а следовательно, его не задергивали шторами. – Тебе не кажется, что надвигается цунами, сынок?

– Я не думаю, что цунами как-то связано с такой погодой.

– А я чувствую, цунами близко. Когда будешь гулять, поглядывай одним глазком на океан.

Как журавль, он прошествовал из гостиной и по коридору к кухне и другим комнатам в глубине дома.

Я вышел через парадную дверь, которую уже миновал Бу. Собака ждала меня на огороженном дворе.

Проведя несколько месяцев в комнате для гостей аббатства Святого Варфоломея, расположенного высоко в горах, пытаясь примириться с моей странной жизнью и моими утратами, я собирался вернуться на Рождество домой, в Пико Мундо. Вместо этого меня позвали сюда, ради чего, в то время я не знал, да и теперь не очень-то себе представлял.

Мой дар (или проклятье) не ограничивается редкими пророческими снами. Иной раз наитие, устоять перед которым невозможно, влечет меня в те места, куда я по собственной воле никогда бы не пошел. А потом мне приходится ждать, чтобы выяснить, почему я оказался именно здесь.

Мы с Бу направились на север. Мостки, тянувшиеся вдоль пляжа на три мили, сделали не из дерева, а из бетона. В городе эту дорожку все равно называли мостками.

Слова в эти дни стали очень уж пластичными. Маленькие ссуды, которые выдают отчаявшимся людям под фантастический процент, называют авансом перед зарплатой. Дрянной отель с сомнительным казино зовется курортом. А смесь исступленных персонажей, плохой музыки и бессвязного сюжета – крупнобюджетным фильмом.

Бу и я шагали по мосткам. Бу – помесь немецкой овчарки, с белоснежной шерстью. Луна, путешествующая с горизонта на горизонт, не может быть бесшумнее Бу.

Его вижу только я, потому что он – пес-призрак.

Я вижу души людей, которые не хотят покидать этот мир. По моему опыту, животные всегда рвутся попасть в мир последующий. Бу – уникум.

Его неспособность покинуть этот мир – тайна. Мертвые не говорят, собаки тоже, получалось, что Бу следовал двум обетам молчания.

Возможно, он остался здесь, зная, что может понадобиться мне в какой-то критической ситуации. Возможно, он знал, что надолго задержаться в этом мире ему не придется, потому что я то и дело совал голову в петлю.

Справа от дома Хатча, после четырех кварталов жилых домов, шли магазины, рестораны, трехэтажный отель «Магик-Бич» со свежевыбеленными стенами и зелеными, в полоску, навесами над окнами.

Слева пляж перетекал в парк. Во второй половине дня, под затянутым плотными облаками небом, пальмы не отбрасывали тень на зеленую травку.

Низкое небо и прохладный воздух распугали любителей пеших прогулок. Все парковые дорожки и скамейки пустовали.

Тем не менее интуиция подсказывала мне, что она будет там, не в парке, но высоко над морем. Женщина, которая присутствовала в моем красном сне.

Если не считать пошлепывания о песок ленивого прибоя, стояла полная тишина. Цикады в кронах пальм ждали, когда ветерок даст им команду начинать разговор.

Широкие ступени вели на пирс. Будучи призраком, Бу бесшумно шагал по потемневшим доскам, и, как это должно быть у будущего призрака, мои кроссовки тоже не издавали ни звука.

В конце пирс расширялся в наблюдательную площадку. Телескопы позволяли (бросил в щель монетку, и все дела) полюбоваться проходящими мимо судами, береговой линией, пристанью для яхт в порту, находящемся в двух милях севернее.

Леди Колокольчика сидела на последней скамье, смотрела на горизонт, где серое небо сливалось с таким же серым морем безо всякой линии раздела.

Облокотившись на парапет, я прикинулся, будто изучаю бесконечный марш волн к берегу. Периферийным зрением отметил, что она не подозревает о моем присутствии, а потому позволил себе изучить ее профиль.

Не красавица, не уродина, но и определенно не простушка. Черты лица ничем не примечательные, кожа гладкая, но очень уж бледная. Короче, женщина достаточно интересная, чтобы привлечь внимание.

Но в моем интересе к ней романтика отсутствовала напрочь. Женщину окутывал ореол загадочности, и я подозревал, что секреты у нее удивительные. Меня влекло к ней любопытство, а также ощущение, что ей, возможно, необходим друг.

Хотя она появилась в моем сне о красном приливе, возможно, в нем не было ничего пророческого. И ее не ждала смерть.

Я несколько раз видел ее в Магик-Бич. Проходя мимо, мы иногда обменивались парой слов, главным образом о погоде.

Поскольку женщина говорила, я знал, что она – не призрак. Иногда я осознаю, что имел дело с призраком, лишь когда он тает в воздухе или уходит в стену.

В других случаях, когда людей убили и они приходят ко мне, чтобы я помог воздать убийцам по заслугам, они могут материализоваться с нанесенными им смертельными ранами. И если я вижу мужчину, лицо которого разнесли выстрелом в упор, или женщину с отрубленной головой в руках, мне тут же становится ясно, что передо мной призрак.

В недавнем сне я стоял на пляже, змеи жуткого света извивались по песку. Море бурлило, какой-то сверкающий левиафан поднимался из глубин, небо затянуло облаками, красными и оранжевыми, как языки пламени.

На западе леди Колокольчика, подвешенная в воздухе, плыла ко мне над морем, скрестив руки на груди, с закрытыми глазами. Она открыла глаза, когда приблизилась, и в них я увидел отражение того, что находилось за моей спиной.

Я дважды отпрянул от увиденного в ее глазах и дважды проснулся, не помня, что же мне в них открылось.

Теперь я оторвался от ограждения, подошел, сел на скамью, рассчитанную на четверых, так что мы оказались на разных краях.

Бу свернулся калачиком и положил морду мне на кроссовки. Я ощутил ногами тяжесть его головы.

Когда я прикасаюсь к призраку, будь то собака или человек, на ощупь он твердый и теплый. От него не веет могильным холодом, не исходит запах смерти.

Леди Колокольчика, в белых теннисных туфлях, темно-серых брюках и мешковатом розовом свитере с такими длинными рукавами, что в них без труда прятались кисти, по-прежнему смотрела на море и молчала.

В силу миниатюрности женщины ее состояние сразу бросалось в глаза. Широкий свитер не мог скрыть, что она примерно на седьмом месяце беременности.

И я никогда не видел ее с мужчиной.

На шее висел медальон, из-за которого я и дал ей такое прозвище: колокольчик, размером с наперсток, на серебряной цепочке. В столь пасмурный день только это простенькое украшение и блестело.

Я полагал, ей лет восемнадцать, то есть на три года меньше, чем мне. И, наверное, в силу хрупкого телосложения она скорее выглядела как девушка, а не женщина.

Тем не менее желания называть ее девушкой Колокольчика у меня не возникало. Самообладание и спокойная уверенность в себе требовали «леди».

– Вы когда-нибудь видели такое затишье?

– Надвигается шторм, – мелодично ответила она. – Перед ним – зона высокого давления. Для нее характерен полный штиль, и она сглаживает волны.

– Вы – метеоролог?

Она улыбнулась, мило и естественно.

– Я – девушка, которая слишком много думает.

– Меня зовут Одд Томас.

– Да.

Я уже приготовился объяснить, как и почему получил такое имя, без этого не обходилось ни одно знакомство, но, к моему удивлению и разочарованию, не услышал от нее привычных вопросов.

– Вы знали мое имя? – спросил я.

– Как и ты – мое.

– Но я не знаю.

– Я – Аннамария. В одно слово. Ты бы вспомнил. И давай на «ты».

– Мы говорили раньше, – я пребывал в полном замешательстве, – но, я уверен, не представлялись друг другу.

Она лишь улыбнулась и покачала головой.

Белая блестка пролетела по давящему небу: чайка летела на сушу, чувствуя приближение вечера.

Аннамария оттянула рукава свитера, открыв грациозные кисти. В правой держала полупрозрачный зеленый камень размером с большую виноградину.

– Это драгоценный камень? – спросил я.

– Морское стекло. Осколок бутылки, который мотало по миру туда-сюда, пока вода не обточила все острое. Я нашла его на берегу, – она покрутила его в тонких пальцах. – Как думаешь, что он означает?

– Он должен что-то означать?

– Прибой так выглаживал песок, что он напоминал кожу младенца, и стекло открылось, как зеленый глаз.

Крики птиц разорвали тишину, и я поднял голову, чтобы посмотреть, что разволновало летящих к берегу чаек.

Их крики сообщили, что мы уже не одни. На пирсе за нашей спиной слышались приближающиеся шаги.

Трое мужчин лет под тридцать подошли к северному краю наблюдательной площадки. Посмотрели на берег, в сторону далекого порта и стоящих у пристани яхт.

Двое, в штанах цвета хаки и стеганых куртках, показались мне братьями. Рыжие волосы, веснушки. Оттопыренные уши, прямо-таки ручки пивных кружек.

Рыжеголовые посмотрели на нас. Лица такие каменные, взгляды такие холодные, что я мог бы принять их за злых призраков, если б не слышал шаги.

Один из них одарил Аннамарию короткой улыбкой, на мгновение открыв темные, неровные зубы наркомана, крепко подсевшего на метамфетамин[4]. От веснушчатой парочки мне уже стало не по себе, но больше всего меня встревожил третий мужчина. Ростом в шесть футов и четыре дюйма, он как минимум на полфута возвышался над своими спутниками, а такую мышечную массу мог нарастить только инъекциями стероидов.

Несмотря на предвечернюю прохладу, гигант пришел на пирс в кедах на босу ногу, белых шортах и желто-синей гавайской рубашке.

Братья что-то ему сказали, и гигант посмотрел на нас. Среди первых кроманьонцев он, наверное, считался бы красавчиком, а глаза его казались такими же желтыми, как маленький островок бородки под нижней губой.

Мы не заслуживали столь пристального взгляда. Ни Аннамария, обыкновенная беременная женщина, ни я, повар блюд быстрого приготовления, сумевший дожить до двадцати одного года и не потерять ни ноги, ни глаза, ни волос.

Злоба и паранойя мирно уживались в этом извращенном разуме. Плохиши никому не доверяют, потому что по себе знают, на какое предательство способны люди.

Наконец гигант вновь повернулся к северному берегу и порту, как и его спутники, но я полагал, что про нас они не забыли.

До прихода ночи оставались какие-то полчаса, из-за низкой облачности уже сгущались сумерки. Автоматически зажглись фонари, установленные вдоль пирса, но вдруг появившийся туман мешал им разгонять темноту.

Поведение Бу подтвердило мои худшие предположения. Он поднялся, шерсть встала дыбом, уши прижались к голове, глаза не отрывались от гиганта.

Я повернулся к Аннамарии:

– Нам лучше уйти.

– Ты их знаешь?

– Мне уже доводилось встречаться с такими.

Поднимаясь со скамьи, она сжала в кулаке зеленый кругляш. Обе кисти вновь исчезли в рукавах.

Я чувствовал в ней силу, все так, но ее окружал ореол невинности, беззащитности. А для этой троицы ранимость являла собой уловленный голодным волком запах кролика, спрятавшегося в высокой траве.

Плохиши калечат и уничтожают друг друга, но в качестве жертвы отдают предпочтение тем, кто невинен и чист, насколько это возможно в нашем мире.

Когда мы с Аннамарией вышли на пирс, я огорчился, что он пуст. Обычно в это время на нем уже сидели несколько рыбаков.

Оглянувшись, я увидел, что Бу направился к троим мужчинам, которые, естественно, его не замечали. Гигант с бородкой вновь смотрел на нас поверх голов братьев.

Расстояние до берега сокращалось очень медленно. За толщей облаков солнце скатывалось за горизонт, поднимающийся туман приглушал свет фонарей.

Оглянувшись вновь, я увидел, что веснушчатая парочка спешит за нами.

– Иди, – шепнул я Аннамарии. – Подальше от пирса. К людям.

На ее лице по-прежнему читалось спокойствие.

– Я останусь с тобой.

– Нет. Я с ними разберусь.

Легонько подтолкнул ее вперед, убедился, что она идет, не останавливается, и повернулся к рыжеголовым. Вместо того чтобы стоять на месте или пятиться, направился к ним, широко улыбаясь. Это их так удивило, что они встали столбом.

Братец с плохими зубами смотрел мимо меня на Аннамарию, а второй сунул руку в карман.

– Вы слышали о надвигающемся цунами?

Номер два не вынимал руки из кармана, зато номер один, не уделяющий должного внимания советам стоматолога, посмотрел на меня.

– Цунами?

– По их расчетам, от двадцати до тридцати футов.

– Кого – их?

– Даже тридцатифутовая волна не должна накрыть пирс. Она испугалась, не захотела остаться, но я хочу посмотреть. Мы от воды… где-то на сорок футов, да? Клевое будет зрелище.

Тем временем к нам присоединился и гигант.

– Ты слышал о цунами? – спросил его номер два.

Я же добавил волнения в голосе:

– Высота берега здесь двадцать футов, но десять оставшихся футов воды, они смоют первую линию домов.

Оглянувшись, словно для того, чтобы убедиться, что волнам будет что рушить, я увидел, что Аннамария уж добралась до конца пирса. И слава богу.

Мать здоровяка, вероятно, говорила ему, что глаза у него цвета лесного ореха. То есть золотисто-коричневые. Лесным орехом тут и не пахло. Глаза были скорее желтыми, чем золотистыми, и желтое в значительной степени преобладало над коричневым.

Будь зрачки эллиптическими, а не круглыми, я бы почти поверил, что он гуманоид-марионетка, а в его черепе поселился разумный кот-мутант, который и смотрит на меня сквозь пустые глазницы. И я говорю не о добром разумном коте-мутанте.

Голос не оставил камня на камне от кошачьего образа. Очень уж он напоминал рычание медведя.

– Ты кто?

Вместо того чтобы ответить, я сделал вид, что меня очень занимает надвигающееся цунами, и посмотрел на часы.

– Цунами может достигнуть берега уже через несколько минут. Я должен вернуться на наблюдательную площадку, чтобы увидеть приближение волны.

– Ты кто? – повторил он и опустил правую лапищу на мое левое плечо.

Едва он коснулся меня, реальность исчезла, как вынутый из проектора диапозитив. Я оказался не на пирсе, а на берегу, который освещали всполохи костра. И что-то отвратительно-яркое поднималось из моря, которое пульсировало дьявольским светом под жутким небом.

Кошмарный сон.

Реальность вернулась.

Гигант убрал руку с моего плеча и теперь удивленно таращился на свои растопыренные пальцы, словно укололся… или увидел красный прилив моего сна.

Никогда прежде я не передавал другому человеку сон, или видение, или мысль, или что-то еще, за исключением простуды, посредством простого прикосновения. Такие вот сюрпризы избавляют меня от жизненной скуки.

Холодный взгляд этих желтых глаз вновь сместился на меня.

– Ты, черт побери, кто?

По тону рыжеголовые поняли: произошло что-то экстраординарное. Тот, что держал руку в кармане, вытащил пистолет. Второй, с темными зубами, полез в карман, и точно не за ниткой для чистки зубов.

Я пробежал три фута до края пирса, перепрыгнул через ограждение и полетел сквозь туман и тусклый свет.

Холодный и темный Тихий океан проглотил меня, глаза начало жечь, я плыл, борясь с выталкивающей силой соленой воды, полный решимости не позволить волнам подставить меня под пули.

Глава 2

Соленая вода и слезы щипали открытые глаза.

Я разгребал воду руками и по-лягушачьи отталкивался ногами, и поначалу мне казалось, что вокруг чернильная тьма. Потом я понял, что толща воды пронизана мутно-зеленым свечением, в котором колышутся аморфные тени, то ли поднятый со дна песок, то ли водоросли.

Но зеленый сумрак быстро сменился полной темнотой. Я заплыл под пирс между двух из множества бетонных свай, на которые опирались деревянные стойки.

Несколькими мгновениями позже уткнулся в еще одну сваю, покрытую балянусами[5], и начал подниматься по ней, пока не вынырнул на поверхность.

Жадно хватая ртом воздух, который пах йодом и дегтем, солью и известью, я держался за шершавый бетон. Острые торцы известковых домиков балянусов так и норовили вонзиться мне в ладони, поэтому я стянул вниз рукава свитера, чтобы избежать порезов.

Океан из последних сил катил волны (они даже не бились о сваи) к берегу. И тем не менее все время пытался оттащить меня от сваи, за которую я ухватился.

Чтобы удержаться, требовались силы, которые иссякали. Да и намокший свитер весил не меньше тяжелого бронежилета.

Океан разговаривал сам с собой, шепчась под настилом пирса, который стал для меня потолком. Над головой не слышалось ни криков, ни бегущих шагов.

Дневной свет, мутный и серый, как трюмная вода, просачивался в это пространство, скрытое от глаз тех, кто находился на пирсе. Над головой я видел уходящие в темноту толстые вертикальные стойки, связывающие их в единую архитектурную конструкцию горизонтальные балки, продольные и поперечные, подкосы и распорки.

Верхний торец сваи, на которой стояла одна из стоек, находился менее чем в трех футах над моей головой. Цепляясь за сваю кроссовками, коленями и руками, я полез вверх, постоянно соскальзывая, но все-таки поднимаясь.

Балянусы плотно облепили бетон. Дюйм за дюймом я вытаскивал себя из воды, известковые домики трещали и разламывались, так что запах извести все усиливался.

Не вызывало сомнений, что каждое мое телодвижение наносило катастрофический урон колонии балянусов, облюбовавшей эту сваю. Я, конечно, сожалел о содеянном, но очень уж не хотелось пойти ко дну под тяжестью одежды и упокоиться среди водорослей.

На бетонной свае диаметром в тридцать дюймов стояла деревянная восемнадцатидюймовая стойка. Верхняя ее часть растворялась в темноте под настилом. В стойку вбили стальные крюки, которые при монтаже пирса служили как опорами для рук и ног строителей, так и фиксаторами для страховочных веревок. Хватаясь за них, я забрался на верхний торец сваи, точнее, на кольцевой выступ шириной в шесть дюймов вокруг деревянной стойки.

Стоя на цыпочках, мокрый, дрожащий, я пытался найти светлую сторону ситуации, в которой оказался.

Перл Шугарс, моя уже умершая бабушка по материнской линии, профессиональный игрок в покер, обожавшая быструю езду и сильно пьющая, всегда советовала мне искать светлую сторону в любой передряге.

«Если ты позволишь мерзавцам увидеть, что ты встревожен, – говорила бабушка Шугарс, – они тебя сметут, сломают и завтра будут щеголять в твоих туфлях».

Она ездила по всей стране, принимая участие в играх с высокими ставками, причем остальные игроки были мужчинами. Большинство из них не отличались безупречной репутацией, а некоторые просто могли убить. И хотя я понимал, что втолковывала мне бабушка, ее дельный совет вызывал в моем воображении образы злобных крутых парней, вышагивающих в бабушкиных туфлях на высоких каблуках.

И пока сердце замедляло свой бег, а дыхание восстанавливалось, я смог найти только одно светлое пятно: если бы мне удалось дожить до старости, с одним глазом, одной рукой, одной ногой, без единого волоса и с отъеденным носом, я, по крайней мере, не смог бы пожаловаться, что в моей жизни недоставало приключений.

Скорее всего, туман и мутная вода и не позволили гиганту с бородкой и двум его стрелкам увидеть, что я укрылся под пирсом. Они наверняка ожидали, что я поплыву к берегу, и теперь патрулировали его, оглядывая накатывающие волны в поисках одинокого пловца.

С моего насеста я видел часть берега. Но сомневался, чтобы кто-нибудь смог разглядеть меня в темноте под настилом.

Между прочим, я – осторожный молодой человек, если, конечно, не бросаюсь навстречу беде и не прыгаю с пирса. Вот и подумал, что поступлю правильно, если поднимусь повыше, в деревянную паутину балок, подкосов и распорок.

И там, найдя уютное местечко, я мог бы посидеть или даже полежать, пока эти головорезы не пришли бы к выводу, что я утонул. И после того как мерзавцы отправились бы в какой-нибудь грязный бар или курильню опиума, чтобы отпраздновать мою смерть, я бы преспокойно выбрался на берег и вернулся домой, где Хатч мыл лицо «Пуреллом» и ждал цунами.

С крюка на крюк я поднимался по стойке. На первых десяти футах все они крепко сидели в дереве. Возможно, этому способствовала высокая влажность, от которой дерево разбухало.

Но, продолжая подъем, я обнаружил, что несколько крюков подавались под рукой, словно с годами ссохшееся дерево ослабило хватку. Правда, мой вес они выдерживали, не вываливались из стойки.

Наконец один крюк все-таки вывалился, под моей правой ногой. Ударился о бетонную сваю чуть ниже, потом плюхнулся в воду.

Я не испытываю парализующего страха перед высотой или темнотой. До рождения мы проводим девять месяцев в абсолютной темноте и забираемся на высочайшую вершину, когда умираем.

По мере того как день таял, а я подбирался ближе к настилу пирса, тени отвоевывали у света все новые территории. Они соединялись друг с другом, как черные плащи макбетовских колдуний, собравшихся вокруг костра.

Поступив на работу к Хатчу, я прочитал несколько томов шекспировских пьес, которые стояли на полках его библиотеки. Оззи Бун, знаменитый автор детективных романов, мой наставник и дорогой друг из Пико Мундо, порадовался бы, узнав, что я расширяю свой кругозор, приобретаю новые знания.

В средней школе я не входил в число прилежных учеников. Да и о какой высокой успеваемости могла идти речь? Когда остальные ученики сидели над «Макбетом», меня бросали в озеро, прикованного к двум трупам.

Или я висел на крюке в морозильной камере для мясных туш, рядом с улыбающимся японцем, ожидая, пока четверо мужчин, неспособных внять голосу разума, вернутся, чтобы начать нас пытать. Как и обещали.

Или заходил в припаркованный дом на колесах кочующего серийного убийцы, который мог вернуться в любой момент, где наткнулся на двух злобных бойцовых псов, от которых мог защититься только шваброй да шестью банками теплой колы. Хорошо хоть, что пенные струи шипучки напугали их до смерти.

В школьные годы я всегда старался делать все, что учителя задавали на дом. Но если невинно убиенные взывают к справедливости или тебе снятся пророческие сны, жизнь начинает мешать учебе.

Вот и теперь, когда от воды меня отделяли двадцать футов, колдовские тени сомкнулись, и я уже не видел следующего крюка, вбитого в стойку над моей головой. Я замер, гадая, то ли продолжить подъем в кромешной тьме, то ли спуститься вниз на узкое бетонное кольцо.

Запах креозота, которым пропитали дерево, чтобы оно не гнило, по мере подъема только усиливался. Я более не чувствовал ни запаха океана, ни запаха мокрого бетона, ни запаха собственного пота, только резкий «аромат» консерванта.

И когда я решил, что осторожность (которой, как вы уже знаете, я всегда руководствуюсь, принимая решение) требует возвращения на бетонное кольцо, под пирсом вспыхнули огни.

Прикрепленные к деревянным штырям, лампы висели в пяти футах ниже меня и светили на воду. Их цепочка тянулась от одного конца пирса до другого.

Я не мог припомнить, освещалась ли вода под пирсом в другие вечера. То есть лампы могли включаться автоматически каждый вечер.

А если эти лампы повесили на случай чрезвычайной ситуации, к примеру, кто-то упал в воду, тогда, возможно, какой-то ответственный гражданин увидел, как я лечу с пирса, и сообщил властям.

Но, скорее всего, гигант с крошечной бородкой и его рыжеголовые киллеры знали, где найти выключатель. И потому, заметив, что я уплываю под пирс, не стали патрулировать пляж, высматривая среди волн одинокого пловца.

Зависнув на стойке, еще не решив, спускаться мне к воде или подниматься к настилу, я услышал, как в отдалении вроде бы запустили бензиновую пилу. Но потом понял, что звуки эти издает навесной лодочный мотор.

А уж через десять или пятнадцать секунд в этом отпали последние сомнения: кто-то плыл на моторной лодке.

Склоняя голову вправо-влево, я выглядывал из-за стойки, пытаясь понять, откуда доносятся эти звуки. Но они эхом отражались от стоек и балок, продольных и поперечных, и мне потребовалось полминуты, чтобы сообразить, что лодка медленно продвигается от дальнего конца пирса к берегу.

Я посмотрел на запад, но лодку не разглядел. Она могла плыть и по открытой воде, вдоль пирса, и между сваями. Хотя лампы светили вниз, свет отражался от воды. Мерцающие сполохи освещали и стойки, и балки, практически все пространство до настила.

И в этом мерцающем свете разглядеть меня не составляло труда, а потом и расстрелять, как мишень в тире.

Если бы я начал спускаться, то навстречу смерти.

С учетом событий последних двух лет я готов к смерти, когда настанет мой час, не боюсь встречи с ней. Но, если самоубийство обрекает душу на вечные муки, тогда мне никогда не увидеть ушедшую от меня девушку. И я не могу поставить под удар наше воссоединение.

А кроме того, я подозревал, что Аннамария попала в беду, и что-то позвало меня в Магик-Бич отчасти и для того, чтобы помочь ей.

Я начал подниматься еще быстрее, чем раньше, надеясь найти пересечение балок или нишу между балками, подкосами и распорками, в которой мог бы укрыться не только от отблесков, но и от лучей фонарей, если мои преследователи захватили их с собой.

Хотя я не боялся высоты, мне без труда удалось бы составить практически бесконечный список мест, где я предпочел бы оказаться, вместо того чтобы висеть на стойке, подпирающей пирс, более всего напоминая кота, загнанного на дерево волками. Конечно, мне следовало полагать себя счастливчиком, поскольку снизу на стойку не напрыгивали злобные бойцовые псы, но, с другой стороны, для самообороны я не прихватил с собой ни швабры, ни шести банок теплой колы.

Глава 3

Быстро, но довольно-таки неуклюже (практики определенно не хватало), я полез выше, ноги ступали на те опоры, за которые несколькими мгновениями раньше хватались руки.

Еще одна вывалилась из-под ноги, ударилась о бетон. Но шум приближающегося лодочного мотора заглушил всплеск.

Стойка проходила в непосредственной близости от пересечения двух массивных балок, продольной и поперечной. Несколько неуклюжих маневров (любой сторонний наблюдатель сразу бы понял, что я не принадлежу к тем существам, которые живут на деревьях и срывают бананы с ветки), и я перебрался на горизонтальную поверхность.

И хотя балка была широкой, полностью она меня не закрывала. Благодаря отражению света ламп от поверхности воды я превращался в легкую добычу для стрелка, окажись тот подо мной.

Убегать на всех четырех – одно удовольствие, если это лапы, но руки и колени не позволяли развить большую скорость. Радуясь тому, что мне несвойственна боязнь высоты, надеясь, что мой желудок тоже безразличен к высоте, я встал. Желудок чуть колыхнулся.

Я посмотрел вниз и почувствовал легкое головокружение, сразу перевел взгляд в сторону приближающейся моторки. Балки, распорки и подкосы не позволяли ее увидеть.

И тут же я понял, почему канатоходцы пользуются балансировочным шестом. Вытянув руки по швам и сжав кулаки, я качался, словно пьяный, который из двенадцати положенных шагов по прямой смог осилить только четыре.

Руководствуясь инстинктом самосохранения, я раскинул руки и разжал пальцы. Приказал себе смотреть не вниз, а прямо перед собой, на балку, по которой собирался идти.

В мерцающем отраженном свете мне казалось, что вода то и дело перехлестывает через балку, бьется о другие стойки, и у меня возник иррациональный страх, что меня может смыть вниз.

Здесь, высоко над водой, под самым настилом пирса, запах креозота еще усилился. Жгло носовые пазухи, жгло горло. Когда я облизывал пересохшие губы, возникало ощущение, что их смазали креозотом.

Я остановился, на мгновение закрыл глаза, отсекая мельтешащие сполохи. Задержал дыхание, избавился от головокружения и двинулся дальше.

Когда миновал половину ширины пирса, балка север-юг пересеклась еще с одной балкой – восток-запад.

Шум мотора становился все громче, лодка приближалась. Однако я ее по-прежнему не видел.

Я повернул на восток, по перпендикулярной балке. Ставя одну ногу перед другой на узкую полоску дерева, я не мог поспорить в грациозности с балериной, но тем не менее продвигался вперед достаточно быстро.

Мои джинсы подходили для такого шага не столь хорошо, как трико. И терлись там, где избыток трения мог привести к прискорбным последствиям: голос мой стал бы высоким и пронзительным.

Я миновал еще одно пересечение балок, продолжая продвигаться на восток, и уже подумал: а вдруг мне удастся добраться по этой балке до самого берега.

За моей спиной стрекот лодочного мотора все прибавлял в громкости. А кроме того, я слышал, как волны поднимаемые лодкой, бьются о сваи двадцатью футами ниже. То есть лодка не только приближалась, но и ускорилась.

Я уже подходил к следующему «перекрестку», когда два красных глаза, впереди, у самой балки, заставили меня остановиться. В слабом свете я не сразу понял, что за зверь устроился в месте пересечения балок.

Я не боюсь крыс. Но и не собираюсь радушно принимать их в своем доме, если они вдруг решат туда наведаться. Не дождутся они от меня братской любви.

От одного вида приближающегося монстра, то есть меня, крысу парализовало. Сделай я еще шаг, она могла выбрать один из трех путей, ведущих к спасению.

В моменты крайнего напряжения воображение у меня становится очень уж богатым, рисуя калейдоскоп самых невероятных вариантов.

Вот и теперь, столкнувшись с крысой, я тут же представил себе, как при моем следующем шаге, запаниковав, она мчится не от меня, а ко мне, залезает в штанину джинсов, поднимается по голени, огибает колено, протискивается по бедру и решает устроить гнездо между ягодиц. И все это время я махал бы руками, как ветряная мельница, подпрыгивая на одной ноге, пока не сорвался бы с балки и не полетел бы к воде, со злополучным животным в штанах, чтобы шлепнуться аккурат на лодку моих преследователей, физиономией пробить дно, сломать шею и утонуть.

Вы можете подумать, что именно благодаря таким фантазиям меня зовут Одд[6] Томас, но нет, эти имя и фамилию я получил при рождении.

Шум лодочного мотора, нарастая, эхом отдавался от настила, стоек, балок, и скоро мне уже казалось, что вокруг валят лес легионы дровосеков.

Когда я наконец шагнул к крысе, зверек и не подумал отступить. Но и мне ничего не оставалось, как сделать еще шаг. Потом, правда, я остановился, потому что шум стал оглушающим.

Рискнул посмотреть вниз. Надувная плоскодонка проплывала подо мной, черная резина влажно блестела под светом ламп.

Великан в гавайской рубашке расположился на корме, положив одну руку на руль. Чувствовалось, что лодкой он управляет далеко не в первый раз. На приличной скорости, словно куда-то опаздывал, умело лавировал между бетонных свай.

На широких надувных бортах я видел слова, написанные большими желтыми буквами: «МАГИК-БИЧ. ПОРТОВЫЙ ДЕПАРТ.». Должно быть, они украли лодку, привязанную к дальнему краю пирса, чтобы найти меня.

И однако он ни разу не посмотрел наверх, проплывая подо мной. Если лодка предназначалась для поисково-спасательных работ, на борту наверняка были ручные фонарики с водонепроницаемым корпусом. Но гигант таким не пользовался.

Надувная лодка быстро исчезла среди свай. Шум двигателя начал стихать. Поднятые лодкой волны разгладились, остались только те, что накатывали на берег.

Я ожидал увидеть в лодке троих. Задался вопросом: а куда подевались рыжеголовые?

Крыса тоже исчезла. Но не юркнула мне в штанину.

Балетным шагом, ставя одну ногу перед другой, я добрался до пересечения балок, которое совсем недавно оккупировала крыса. Собирался продолжить путь к берегу, но остановился.

Теперь, когда светловолосый гигант находился под пирсом, между мною и берегом, я вдруг засомневался, а в правильном ли двигаюсь направлении.

Примечания

1

Ретке, Теодор (1908–1963) – американский поэт. За сборник стихотворений «Пробуждение» (1933–1953) удостоен Пулитцеровской премии в 1954 г.

2

«Пурелл» – средство для очистки рук, убивающее, по заявлению изготовителей, 99,9 % бактерий, обычно живущих на коже человека.

3

Действительно, Томасу на этот вопрос ответить трудно. «Таинственный поезд» – название фильма, песни, которую кто только не исполнял, в том числе и Элвис Пресли, телесериала и многого другого.

4

Метамфетамин – сильный синтетический наркотик. В «уличных» разговорах часто употребляется сокращенное название «мет».

5

Балянусы (другие названия – баланусы, морские желуди, морские тюльпаны) – самый распространенный и богатый видами род в семействе усоногих ракообразных.

6

Значение английского слова odd – странный.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.