Логово

Линдзи пыталась сориентироваться, но в темноте, при завывании ветра и без твердой почвы под ногами это было не так-то просто. Когда она наконец увидела тускло отсвечивающий, плотно укрытый снегом берег, то попыталась, придерживая одной рукой Хатча и гребя другой, доплыть до него, но течение было настолько сильным, что, даже будь у нее свободны обе руки, она все равно не смогла бы добраться до берега. Течение тотчас подхватило их обоих и понесло вниз, то окуная их с головой в воду, то вновь выталкивая наверх, навстречу ледяному ветру, а подхваченные ранее этим же течением и плывущие рядом щепки, ветви и куски льда нещадно колотили их по головам. Неумолимая река все дальше уносила несчастных к тому месту, где неожиданный водопад или целый каскад стремительных порогов служили границей горной части ее русла.

Он запил с того дня, как от него ушла Мира. Теперь рядом не было никого, кто мог бы остановить его. И ему это также зачтется на Страшном суде, бог ни за что не простит его.

Держась за ограждение, Билл Купер, вглядываясь во тьму, в нерешительности застыл на краю пропасти. Сплошная стена падающего снега полностью скрыла от него огни «Хонды».

Тем не менее он боялся оторвать взгляд от пропасти, чтобы посмотреть на шоссе, не прибыла ли «Скорая помощь». Он боялся, что забудет точное место, где он в последний раз видел огни «Хонды», и укажет спасателям неверное направление. Тусклый черно-белый фон внизу не изобиловал приметными ориентирами.

– Да что же вы не едете, куда подевались? – бормотал он.

Ветер, заливший лицо, заставлявший слезиться глаза и запорошивший снегом его усы, выл так громко, что напрочь заглушил вой сирен приближающихся карет «Скорой помощи», пока они не вынырнули из-за поворота; и тотчас ночь наполнилась светом их фар и всплесками красных огней. Билл, выпрямившись, призывно замахал им руками, но глаз от пропасти оторвать не посмел.

Машины подъехали к обочине шоссе. Так как одна из сирен заглохла быстрее, он сообразил, что прибыло две машины, скорее всего «Скорая помощь» и полицейский патруль.

Эти точно учуют виски. А может быть, не учуют, вон какой ветер и холод. Он знал, что должен понести жестокое наказание за то, что натворил, – но коль скоро его не собираются убивать, то имеет ли смысл лишать его работы? Время-то тяжелое. Спад производства. Хорошую работу не так-то легко найти.

Вертящиеся сигнальные маяки производили стробоскопический эффект: реальные предметы, периодически выхватываемые из темноты, двигались, как в замедленном кино, а исполосованное световыми бликами небо струило на землю потоки пурпурного снега.

Даже быстрее, чем Линдзи могла надеяться, бурная река прибила их к гряде гладких, отполированных водой камней, торчавших прямо посреди русла, словно ряды полустертых от времени зубов, вклинив ее и Хатча в промежуток между двумя из них, достаточно узкий, чтобы прервать их движение. Вокруг них кипела и струилась вода, но защищенная камнями Линдзи уже не боялась подводных течений, тащивших ее вниз.

Тело ее обессилело, и обмякшие, вялые мускулы отказывались повиноваться. Она едва удерживала голову Хатча над водой, что в других обстоятельствах было бы совсем нетрудно, тем более что ей уже не приходилось бороться с быстрым течением.

Инстинктивно не отпуская его, она разумом понимала, что все это бесполезно: он уже давно был утопленником. И не стоило убеждать себя, что он еще жив. Надежда же оживить его с помощью искусственного дыхания таяла с каждой проходящей минутой. Но Линдзи ни за что не хотела сдаваться. Ни за что. Ее и саму удивляло это ее нежелание оставить всякую надежду, тем более что всего за несколько минут до несчастного случая она думала, что надежда навсегда покинула ее.

Ледяной холод воды насквозь пронизывал Линдзи, и вместе с цепенеющей плотью цепенел и ее мозг. Когда она попыталась сосредоточиться, чтобы придумать, каким образом выбраться на берег, то никак не могла привести в порядок разрозненно мелькавшие в голове мысли. Ее нестерпимо клонило ко сну. Она понимала, что сонливость – признак гипотермии и что дремотное состояние может стать началом более глубокого обморока и в конце концов привести к смерти. Она решила во что бы то ни стало перебороть сонливость – и вдруг поняла, что уже поддалась желанию уснуть и что глаза ее уже закрылись сами собой.

Страх, как молния, пронзил Линдзи, влив новые силы в ее обмякшее тело.

Часто хлопая ресницами с налипшим на них и уже не таявшим снегом, она поверх головы Хатча взглянула на ряды отполированных водой валунов. Берег был всего в пятнадцати футах от них. Если камни располагались недалеко друг от друга, она сможет тащить Хатча к берегу, не боясь, что их снесет течением.

К этому времени зрение ее достаточно хорошо адаптировалось к темноте, и в гранитном частоколе она заметила брешь шириной примерно в пять футов, которую пробили в камнях столетия беспрерывной работы текущих вод. Брешь находилась на полпути от нее до края берега. Втягиваясь в воронку, образуемую брешью, черная вода, тускло поблескивая сквозь кружевную шаль льда, убыстряла свой бег и, вне сомнения, с огромной силой вырывалась наружу с противоположной стороны.

Линдзи понимала, что была слишком слаба и что ей будет не под силу преодолеть этот мощный поток. Их с Хатчем обязательно втянет в воронку, и они неминуемо погибнут.

В тот момент, когда вновь заманчивой стала мысль прекратить эту бесполезную борьбу против сил враждебно настроенной природы, наверху, на краю пропасти, примерно в ста ярдах вверх по течению, она заметила странные огни. Но была настолько сбита с толку, что на какое-то мгновение пульсирующий пурпурный свет показался ей жутким, таинственным и сверхъестественным, словно ее взору предстало чудодейственное сияние, свидетельствовавшее о зримом присутствии божества.

Постепенно до нее дошло, что она смотрела на пульсирующие сигнальные огни полицейских машин или карет «Скорой помощи», которые стояли высоко наверху, на шоссе. Вскоре чуть ближе к себе Линдзи заметила огоньки ручных фонариков, острыми шпагами-лучиками обшаривавшие местность. Спасатели, видимо, уже спустились вниз по отвесному склону пропасти и были в ста ярдах выше по течению, там, где затонула их машина.

Линдзи стала звать их. Но крик ее оказался едва слышным шепотом. Она вновь закричала, на этот раз явно громче прежнего, но из-за воя ветра они, видимо, не расслышали и этот ее крик, так как лучи фонариков продолжали обшаривать реку в том же месте, что и раньше.

Вдруг она заметила, что больше не держит в руках голову Хатча и что лицо его находится под водой.

Мгновенно, словно щелкнул переключатель, ужас Линдзи превратился в дикую злобу. Она злилась на водителя грузовика, захваченного бурей в горах, на себя за то, что так ослабла, на Хатча, сама не зная за что, на реку и на пронизывающий холод, но, самое главное, она буквально кипела от ненависти к богу за жестокость, насилие и несправедливость, которые царили в сотворенном Им мироздании.

Злость прибавила ей сил. Сжав пальцы, она крепко ухватила Хатча за одежду, рывком выдернула его голову из воды и так громко позвала на помощь, что напрочь перекрыла леденящие душу завывания ветра. Лучи фонариков, все, как один, повернулись в ее сторону.

Пострадавшие, мужчина и женщина, казались мертвыми. Их лица, вырванные из тьмы лучами фонариков, плыли над темной водой, как белые привидения – полупрозрачные, фантасмагорические, потерянные.

Ли Фридман, помощник окружного шерифа из Сан-Бернардино, окончивший специальную школу спасателей, придерживаясь за выступавшие из воды камни, шагнул в воду, чтобы переправить пострадавших на берег. Вокруг пояса он обвязал нейлоновый, толщиной в полдюйма, спасательный трос, способный выдержать груз в четыре тысячи фунтов, другой конец которого был обмотан вокруг ствола приземистой сосны. Подстраховывали его двое полицейских.

Фридман снял с себя штормовку, но остался в форме и ботинках. Переплыть эту стремнину было невозможно, и ему нечего было беспокоиться, что одежда может ему помешать. Зато, даже намокнув, одежда поможет дольше продержаться в холодной воде и замедлит утечку тепла из тела.

Пробыв в реке не больше минуты, однако не пройдя еще и половину пути до пострадавших, Ли почувствовал такой холод, словно ему в кровь ввели хладагент. Ему показалось, что, нырни он в эту ледяную воду голым, ему было бы холодно так же, как и сейчас.

Конечно, лучше было бы подождать группу горных спасателей, уже выехавших к месту аварии, людей, специально обученных вытаскивать лыжников из-под снежных завалов или неосторожных любителей катания на коньках, провалившихся под лед. В их экипировку входили надувные непромокаемые костюмы и всякие другие необходимые приспособления. Но ситуация требовала немедленных действий: пока прибудут специалисты, люди в реке могут погибнуть.

Он добрался до пятифутовой щели, сквозь которую вода бежала с такой стремительностью, словно ее всасывал в себя гигантский насос. Его тут же сбило с ног, но его товарищи на берегу все время держали трос натянутым и травили его ровно настолько, насколько Ли было необходимо, чтобы двигаться и не быть унесенным течением. Широкими взмахами загребая воду, он начал пересекать бешеный поток, нахлебавшись при этом такой зверски холодной воды, что у него заломило зубы, и наконец ухватился за камень с противоположной стороны бреши.

Минуту спустя, задыхаясь и отчаянно, мелко дрожа всем телом, Ли добрался до пострадавших. Мужчина был без чувств, женщина же, наоборот, была в полном сознании. Лица обоих то исчезали, то вновь появлялись в перекрестье направленных на них лучей фонариков; и мужчина и женщина были в ужасном состоянии. Кожа на лице женщины сморщилась и, потеряв свой естественный цвет, стала почти совершенно белой, сквозь нее, словно источая внутренний свет, просвечивали кости, обнажая череп. Губы ее были такими же белыми, как и зубы; черными оставались только ее мокрые спутанные волосы и глаза, похожие на запавшие глаза трупа с застывшим в них ужасом смерти. Возраст ее в данной ситуации невозможно было определить, и трудно было понять, была ли она уродиной или красавицей, но ясно было одно: женщина держалась из последних сил и скорее всего только за счет силы воли.

– Сначала возьмите мужа, – сказала она. Голос ее прерывался. – У него рана на голове, ему нужна срочная помощь, да быстрее, быстрее, шевелитесь же, черт вас побери!

Ли не обиделся на ее ругань. Он понимал, что злость ее предназначалась не ему, она помогала ей держаться.

– Хватайтесь за меня, мы пойдем все вместе. – Он повысил голос, стараясь перекричать вой ветра и грохот реки: – Ничего делать не надо, не надо пытаться достать дно ногами. На плаву им легче будет нас тащить по воде.

Казалось, она поняла, что он сказал.

Ли взглянул на противоположный берег. Лицо его попало в свет фонаря, и он прокричал:

– Готово! Тяните!

Группа на берегу стала подтягивать его на тросе вместе с потерявшим сознание мужчиной и вконец измученной женщиной.

Когда Линдзи вытащили из воды, она то теряла сознание, то вновь приходила в себя. В какие-то мгновения жизнь казалась ей видеозаписью, которую можно было прокручивать в любом направлении, взад или вперед, от одной картинки к другой, с серо-белыми промежутками между ними.

В то время как она, тяжело дыша, лежала у края воды, над ней склонился молодой врач с запорошенной снегом бородой и направил ей в глаза тонкий лучик света, чтобы проверить, реагируют ли ее зрачки. Он спросил:

– Вы меня слышите?

– Конечно. Где Хатч?

– Вы помните, как вас зовут?

– Где мой муж? Ему нужно… искусственное дыхание.

– Им уже занимаются. Так помните, как вас зовут?

– Линдзи.

– Прекрасно. Вам холодно?

Вопрос показался ей неуместным и глупым, но вдруг она сообразила, что уже не мерзнет. Наоборот, она почувствовала, что конечности каким-то странным и не совсем приятным образом стали теплеть. Это не был резкий, болезненный укус ожога. Казалось, ее руки и ноги окунули в какую-то жидкость, которая постепенно разъедала кожу, оголяя кончики нервов. Ей и без подсказки стало ясно, что ее нечувствительность к ночному холоду – это признак резкого ухудшения ее физического состояния.

– Носилки, быстро…

Линдзи почувствовала, как ее подняли и положили на носилки. Затем – как двинулись вдоль берега. Лежа на носилках, она видела только человека, шедшего сзади. Дрожащие огни фонариков не давали возможности хорошо разглядеть его, и в их жутковатом отсвете она могла видеть только контуры лица незнакомца и странный, тревоживший ее блеск его стального взгляда.

Бесцветное, как набросок углем, необычайно молчаливое, наполненное движением и тайной, все происходящее вокруг нее и с ней обрело оттенок кошмарного видения. Стоило ей взглянуть назад и вверх на человека без лица, как сердце ее начинало учащенно биться. Непоследовательность и противоречивость полубредового состояния увеличивали ее страхи, и вдруг ей стало казаться, что она умерла, и едва различимые, как тени, люди, тащившие ее носилки, вовсе не люди, а перевозчики мертвых, и что они несут ее к лодке, которая должна перевезти ее через Стикс в мрачную страну мертвых и обреченных.

– Быстрее…

Привязанную к носилкам, почти в вертикальном положении, невидимые ей люди тянули ее на веревках вверх по усыпанному снегом склону. По обе стороны, по колено увязая в снежных заносах, шли двое сопровождавших ее спасателей, направляя носилки и следя за тем, чтобы она не вывалилась из них.

Линдзи поднимали прямо к красным сигнальным огням. Когда она полностью окунулась в их пурпурное сияние, до ее слуха стали долетать возбужденные голоса спасателей и треск и шуршание полицейских переговорных устройств. Когда же она вдохнула в себя выхлопные газы машин, то поняла, что жизнь ее вне опасности.

«А была, видимо, на волоске от небытия», – подумала она.

Обессилевшая, находясь в полуобморочном состоянии и плохо соображая, Линдзи тем не менее расстроилась от того подсознательного стремления, которое просвечивало сквозь эту ее мысль. Была на волоске от небытия? Единственное, от чего она была на волоске, это от смерти. Неужели же до сих пор смерть Джимми – а ведь уже прошло целых пять лет – так действовала на ее психику, что ее собственная смерть казалась ей освобождением от бремени горя?

«Тогда почему же я не сдалась реке? – сама себе удивилась Линдзи. – Почему не прекратила борьбу?»

Из-за Хатча, конечно. Она была нужна ему. Ведь самой ей уже хотелось уйти из этого мира в мир иной. Но она не могла решить это за Хатча; в той ситуации, в которой они оказались, ее уход из жизни означал бы для него неминуемую смерть.

С шумом и треском носилки рывком были подтянуты к краю пропасти и поставлены на землю рядом с каретой «Скорой помощи». Лицо ее тотчас запорошил пурпурный снег.

Врач с обветренным лицом и красивыми голубыми глазами вновь склонился над ней.

– Все будет в порядке.

– Я не хотела умирать, – сказала Линдзи.

Но сказала она это не ему. Она спорила сама с собой, доказывая себе, что ее отчаяние от потери сына вовсе не перешло в тайное хроническое эмоциональное стремление соединиться с ним в смерти. Тот образ себя, который рисовался ей в воображении, не включал понятия «самоубийство», и она была неприятно поражена, что в чрезвычайных обстоятельствах именно это побуждение оказалось столь естественной и неотъемлемой частью ее натуры.

На волоске от небытия…

– Разве я хотела умереть? – спросила она.

– Вы не умрете, – сказал врач, вместе с другим спасателем отвязывая веревки от ручек носилок и готовясь погрузить ее в «Скорую помощь». – Самое худшее теперь позади.

Два

С полдюжины полицейских машин и карет «Скорой помощи» занимали два ряда горного шоссе. Для двустороннего движения – в горы и вниз – использовался третий ряд. За порядком на нем присматривали полицейские в форме. Когда мимо пронесся автобус с туристами, Линдзи почувствовала на себе взгляды прилипших к окнам пассажиров, но автобус быстро исчез в вихрях снега и в клубах выхлопных газов.

«Скорая помощь» была приспособлена для перевозки сразу двух пациентов. Линдзи погрузили на каталку с колесиками и, вкатив ее в фургон, закрепили у левой стенки зажимом с пружинной защелкой, чтобы во время движения машины тележка не ездила взад и вперед. Хатча в такой же каталке поместили справа.

Двое медиков вскарабкались вслед за тележкой и закрыли за собой широкую дверцу. Когда они шевелились, их белые нейлоновые штаны и куртки издавали трущиеся свистящие звуки, которые в узком пространстве фургона казались чересчур громкими.

Взвизгнув сиреной, «Скорая помощь» тронулась в путь. Оба медика закачались в такт движению. Опыт позволял им твердо удерживаться на ногах.

Стоя в узком проходе между двумя тележками, они оба все свое внимание обратили к Линдзи. Их имена были нашиты на нагрудных карманах их курток: Дэвид О’Малли и Джерри Эпштейн. Удивительным образом совмещая профессиональную отчужденность с заботливым вниманием, они занялись ею, изредка перебрасываясь короткими, сухими медицинскими фразами, но, когда обращались к ней, тон их незамедлительно становился мягким, участливым и ободряющим.

Эта двойственность их поведения скорее раздражала, чем успокаивала Линдзи, но она была слишком слаба и сбита с толку, чтобы выказывать свое недовольство. Она казалась себе поразительно хрупкой. Непрочной. В памяти всплыла ее собственная картина под названием «Этот мир и мир иной», выполненная в сюрреалистической манере; в центре картины был помещен цирковой акробат-канатоходец, мучимый сомнениями и неизвестностью. Ее сознание напоминало ей туго натянутую проволоку, на которой, покачиваясь, теперь стояла она сама. Любая попытка заговорить с врачами, требовавшая для своего выражения более одного или двух слов, могла вывести ее из равновесия и бросить в черную, зияющую пустоту.

Несмотря на то что мозг с трудом воспринимал многое из того, о чем они говорили между собой, Линдзи все же поняла, что страдает от гипотермии, возможно даже от обморожения, и что их беспокоит ее состояние. Замедленный ритм сердца, сбои. Затрудненное и короткое дыхание.

Видимо, все же она еще была не так далеко от небытия.

Стоит ей только захотеть…

Бок о бок в ней жили два совершенно противоположных чувства. Если после похорон Джимми она подсознательно желала умереть, то теперь особой радости от такого исхода не испытывала, хотя, с другой стороны, ничего дурного в этом не усматривала. То, что с ней случилось, должно было случиться, и в ее теперешнем состоянии, когда эмоции были так же подавлены, как и все пять ее основных чувств, ей было все равно, что с ней произойдет. Эффект гипотермии сказался на инстинкте самосохранения столь пагубно, сколь пагубно сказывается на нем алкогольное опьянение.

Но вот в какое-то мгновение в просвете между двумя врачами на соседней каталке Линдзи заметила Хатча, и тревога о нем моментально вывела ее из состояния полуобморока. Он был слишком бледным. Не просто белым. А с каким-то сероватым, нездоровым оттенком. Его лицо, повернутое к ней, с закрытыми глазами и чуть заметно приоткрытым ртом, выглядело так, словно по нему прошлось пламя, оставив после себя только обугленное на костях мясо.

– Пожалуйста, – попросила Линдзи, – мой муж…

Она удивилась собственному голосу, низкому и похожему на воронье карканье.

– Сначала вы, – сказал О’Малли.

– Нет. Хатч… нуждается… в помощи… в первую… очередь.

– Сначала вы, – повторил О’Малли.

Его настойчивость несколько успокоила ее. Как бы плохо ни выглядел Хатч, с ним, видимо, все было в порядке, скорее всего сработало искусственное дыхание, и сейчас для него уже опасность миновала, иначе они бы в первую очередь занялись им. Это же так очевидно, не правда ли?

Мысли ее опять начали путаться. Охватившее было ее чувство тревоги улеглось. Она закрыла глаза.

Позже…

Голоса, доносившиеся сверху, казались Линдзи, находившейся в состоянии гипотермического оцепенения, ритмическим речитативом, почти мелодией, такой же убаюкивающей, как колыбельная. Но уснуть ей не позволяло становившееся все сильнее ощущение острой боли в конечностях и грубые прикосновения врачей, подкладывавших под нее какие-то маленькие, мягкие, как подушечки, предметы. Чем бы они ни были – скорее всего, думала она, это электрические или химические грелки, – они излучали тепло, в тысячу раз более приятное, чем огонь, изнутри сжигавший ее ноги и руки.

– Хатчу тоже необходимо тепло, – заплетающимся языком пробормотала Линдзи.

– Не волнуйтесь, с ним все в порядке, – сказал Эпштейн.

Изо рта его небольшими клубами шел пар.

– Но ему холодно.

– Так ему будет лучше. Таким он нам и нужен.

– Но не слишком холодным, – вступил в разговор О’Малли. – Нейберну не нужна сосулька. Если в материи образуются кристаллики льда, это может повредить мозг.

Эпштейн повернулся к небольшому полуоткрытому окошечку, отделявшему кабину водителя от салона, и громко прокричал:

– Майк, прибавь немного тепла!

Линдзи хотела бы знать, кто такой Нейберн, но больше всего ее поразили слова «повредить мозг». Однако она была слишком истощена и слаба, чтобы попытаться вникнуть в их смысл.

Волнами накатывали воспоминания детства, но они были настолько искаженными и странными, что скорее всего она незаметно для себя пересекла границу сознания и бредила наяву, и кошмарные видения, которые рисовались ей, были не чем иным, как причудливой игрой воображения.

…Она видела себя пятилетней девочкой, играющей на лугу за домом. Общий фон отлого поднимавшегося поля был ей хорошо знаком, но какое-то незримое, ненавистное присутствие отравляло картину, искажая детали и окрашивая траву в жуткий черный цвет. Еще более черными казались лепестки разнообразных полевых цветов, а на их фоне кровавыми пятнами резко выделялись пурпурные тычинки…

…Она видела себя, теперь уже семилеткой, на школьной площадке для игр, где она была одна, чего в реальности не бывало никогда. Окружал ее привычный мир качелей, лесенок, перекладин и детских горок, отбрасывавших резкие тени в странном, оранжевом закатном свете. И оттого все предметы детских забав выглядели зловеще. Казалось, они вот-вот сдвинутся с места и, скрипя и лязгая, с загоревшимися на их тушах и сочленениях голубыми огоньками св. Эльма[2] поползут, словно роботы-вампиры из алюминия и стали, на поиски свежей крови, чтобы смазать свои проржавевшие каркасы…

Время от времени до Линдзи доносился странный и далекий крик, похожий на печальное блеяние огромного таинственного животного. В конце концов даже в состоянии полубреда до нее дошло, что звук этот не был галлюцинацией и что звучал он вовсе не издалека, а прямо над головой. И был не криком зверя, а воем сирены «Скорой помощи», сметавшим с дороги и без того редко попадавшиеся им на сплошь засыпанном снегом шоссе автомобили.

«Скорая помощь» остановилась намного раньше, чем предполагала Линдзи, но, видимо, оттого, что ее чувство времени, как и все другие чувства, было притуплено. Пока О’Малли отстегивал зажимы на каталке Линдзи, Эпштейн открыл заднюю дверцу машины.

Когда ее вынесли наружу, она удивилась, что приехали они не в городскую больницу Сан-Бернардино, куда, как она думала, их должны были доставить, а находятся на стоянке автомобилей перед небольшим торговым центром. В этот поздний час стоянка была пуста, если не считать расположившегося на ней огромного вертолета, на борту которого красовались красный крест в белом круге и слова: «ВОЗДУШНАЯ САНИТАРНАЯ СЛУЖБА».

Было все так же холодно, и по-прежнему надсадно выл ветер. Они теперь явно находились у подножия гор, выскочив из полосы снежного бурана, но до Сан-Бернардино было, видимо, еще далеко. Колеса каталки ужасно заскрипели, когда Эпштейн и О’Малли торопливо, почти бегом повезли ее по голому асфальту к двум ожидавшим их у трапа вертолета мужчинам.

Двигатели санитарного вертолета работали вхолостую. Винты медленно вращались.

Уже само присутствие этого летательного аппарата – прямое свидетельство особой срочности и крайней необходимости, – словно яркая солнечная вспышка, прорвало густой туман в сознании Линдзи. Она сообразила, что либо она, либо Хатч находились в гораздо более тяжелом состоянии, чем ей казалось ранее, поскольку к такого рода нестандартному и дорогому методу доставки пострадавших обычно прибегали только в исключительных случаях. И повезут их скорее всего не в больницу Сан-Бернардино, а в какой-нибудь особый травматологический лечебный центр, оснащенный высококлассным оборудованием и специализирующийся на оказании срочной помощи именно таким, как они с Хатчем, и, осознав это, Линдзи постаралась побыстрее погасить нежданный луч озарения и вновь окунуться в спасительный туман.

Когда санитары принимали их на борт, один из них, перекрывая шум двигателей, прокричал:

– Но она ведь жива!

– Но в очень плохом состоянии! – прокричал в ответ Эпштейн.

– Да, точно, хреновей не бывает, – согласился санитар, – но все же она жива. А Нейберну нужен труп.

– А вот и труп, – сказал О’Малли.

– Муж, – добавил Эпштейн.

– Сейчас привезем, – сказал О’Малли.

Это была поразительная новость, и Линдзи поняла, что стала свидетельницей какой-то очень важной информации, открывшейся ей в этой короткой словесной перебранке, но оценить всю глубину услышанного она была не в состоянии. Или не желала.

Когда ее внесли в просторное кормовое отделение вертолета, переложили на имевшиеся там носилки и привязали к покрытому винилом матрацу, она вновь окунулась в странные, кошмарные видения из своего детства.

…Ей девять лет, и она играет со своей собакой Бу. Игривый лабрадор приносит ей в пасти брошенный ею красный резиновый мячик и кладет у ее ног, но это уже вовсе не мячик, а бьющееся сердце, за которым тянутся оторванные артерии и вены. Но сердце, оказывается, пульсирует не оттого, что живое, а оттого, что сплошь, снаружи и внутри, облеплено шевелящимся клубком могильных червей и жуков…

Вертолет уже был в воздухе. Сильные встречные ветры делали его полет более похожим на плавание застигнутой в море штормовой погодой лодки. К горлу Линдзи подступила рвота.

Над ней со стетоскопом в руке склонился врач, лицо которого было скрыто в тени.

Рядом другой врач, в шлемофоне, склонившись над Хатчем, кричал в микрофон, ведя переговоры, однако не с пилотом, а скорее всего с коллегой, который находился в той больнице, куда должны были доставить пострадавших. Из-за шума винтов, со свистом рассекавших воздух над их головами, голос его казался тонким, похожим на прерывающийся от волнения фальцет подростка.

– …Незначительные повреждения черепа… другие опасные раны отсутствуют… смерть скорее всего наступила… от избытка воды в легких…

С противоположной стороны кабины, в ногах у носилок, на которых лежал Хатч, дверца вертолета была чуть приоткрыта, и, что поразило Линдзи, то же самое было сделано и с дверью, располагавшейся с ее стороны, отчего по кабине гулял арктический сквозняк. Теперь было понятно, почему надсадный рокот винтов и свист ветра заглушали все другие звуки.

Но зачем им был нужен такой холод?

Врач, занимавшийся Хатчем, в это время кричал в микрофон:

– …Механический способ… оживления… О₂ и СО₂ результатов не дали… эпинефрин также оказался не эффективен!

Реальность слишком ощутимо вторгалась в ее сознание. И ей не хотелось этого. Причудливые видения, несмотря на порождаемый ими ужас, казались ей менее страшными, чем то, что происходило наяву, в кабине санитарного вертолета, видимо, оттого, что на подсознательном уровне она хоть как-то могла воздействовать на ход событий в своих кошмарах, но была совершенно бессильна влиять на них в реальной жизни.

…Она на выпускном балу, танцует с Джоем Дельвеккио, парнем, с которым она тогда встречалась. Потолок зала убран длинными тонкими полосками гофрированной бумаги, струящимися на волнах вздымаемого кружащимися в танце парами воздуха. Вся она в голубых, белых и желтых блестках, отбрасываемых вращающейся над их головами хрустальной люстрой с маленькими зеркальными отражателями. Звучит прекрасная музыка тех лет, когда рок-н-ролл еще только начал терять свою прелесть, еще нет музыки диско, и «Нового времени», и шейка, тех лет, когда Элтон Джон и «Иглз» находятся в зените славы, когда еще выходят пластинки с записями «Айсли Брозерс», «Дуби Брозерс», Стива Уандера, а Нейл Седака вновь с триумфом возвращается на сцену: прекрасная музыка, такая жизнерадостная и живая, и все еще живы, и мир полон надежд и возможностей, которых, увы, уже нет и в помине. Они медленно кружатся в такт мелодии Фреда Фендера, отлично исполняемой местным джаз-оркестром, и ее переполняют блаженство и счастье. Но вот она поднимает голову с плеча Джоя и смотрит вверх и вместо его лица видит гниющий оскал трупа, желтые зубы, торчащие из-под скукоженных черных губ, струпья отслаивающегося вонючего мяса, налитые кровью выпученные глаза, из которых сочится отвратительная жижа. Она хочет закричать и вырваться из этих объятий, но продолжает танцевать под прелестные, романтические звуки шлягера «Когда падает еще одна слеза», сознавая, что видит Джоя таким, каким он будет через несколько лет, когда погибнет во время взрыва казармы морских пехотинцев в Ливане. Она чувствует, как смертный холод его тела передается ей. И понимает, что надо быстрее вырваться из его рук, пока холод не захлестнул и ее саму. В отчаянии оглянувшись вокруг, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, Линдзи видит, что Джой не единственный танцующий мертвец. Вот плывет в объятиях своего кавалера Салли Онткин, уже почти вся разложившаяся, такая, какой станет через восемь лет, когда умрет от отравления кокаином, а юноша словно не замечает ее гниющей плоти.