Полторы сосульки (Сборник фантастики)

      В комнате неутешно тикали часы. Лелька вновь поднесла письмо к глазам:
      "Последние дни воем выла, я уж решила -- сбесилась. И то сказать, двадцать три годочка почти бы стукнуло, собачий век..."
      Бедная кудлатая псина. Решилась все-таки. Динка одна знала, когда в песчаной стенке открывается проход.
      За которым думает о нашем мире парень, убитый в 1943 году!
      Эхо
      Ты покинешь мир земной.
      Спросят: что ты нам оставил?
      Но спрошу я против правил:
      Что возьмешь ты в мир иной?
      (Антонио Мачада. Плач по добродетелям дона Гидо)
      Никто не удосужился позвонить на площадку!
      Эльдар стянул с себя тяжелые собачьи унты, вылез из меховых штанов (согнутые, они остались стоять на полу) и поверх одеяла повалился на кровать. Только тогда заметил на тумбочке свернутый листок. Телеграмма. "Умер Юра Красильников. Похороны седьмого десять утра. Таня".
      По коридору, шумно хлопая дверьми, шли умываться ребята. Соседей по комнате не было. Андрей побежал в столовую занимать очередь. Сашка Шер-ман, не дождавшись машины, тащился в этот момент пешком. Эльдар содрогнулся: три километра расчищенной меж двух снежных брустверов полосы! Лично у него вес унтов отбивал всякую охоту к прогулкам.
      Эльдар прочел телеграмму еще раз. И почему-то не удивился. Когда-нибудь весть о Юркиной смерти должна была его настигнуть. Должна была, хотя Юрка был совершенно здоров перед отъездом, да и Таня в последнем письме сообщала, что еще накануне заходил, до полуночи читал новые стихи. Правда, письмо сюда идет десять дней, за десять дней всякое может случиться... Кроме того, Эльдар всегда знал, что от этого не уйти. Знал. С постоянным страхом ждал. И не подозревал, что все произойдет так быстро и буднично. Вот расплата за нечаянную зависть, почти предательство, за то, что однажды всего на миг допустил неожиданную мыслишку: куда девать Юркины рукописи, когда Юрка умрет? Черт его знает, почему так подумалось. Но вот подумалось -- и больше нет друга. То, что было другом, хоронят через два дня. Даже меньше -послезавтра. И надо как-то успеть в Ленинград...
      Проблески непостижимой способности то ли предугадывать, то ли строить будущее Элька уловил еще в институте. Что-то среднее между ясновидением и магией случайных желаний, которые невесть почему обязаны исполниться... Он предугадывал счет в матчах, погоду на послезавтра, время сеансов в кинотеатрах. Вопросы экзаменаторов. Но способности своей никогда не использовал: не участвовал в лотереях, из чувства протеста нарочно запаздывал с ответом. Поэтому из средних студентов не выбивался. А дар существовал -- независимо от того, веришь в него или не веришь. Существовал. И, к несчастью, обрушился на того, чья единственная вина состояла в прихоти родиться талантливым...
      Эльдар захватил телеграмму и направился через дорогу -- в двухкомнатный домик, где жил руководитель отряда. Опокин в майке и тренировках держал над сковородкой куриное яйцо и сосредоточенно целился в него ножом. От удара скорлупа треснула, но не разошлась. Опокин ткнул ножом еще раз, яйцо развалилось в руке, часть содержимого попала на сковороду.
      -- Не рановато ли заявился, Бармин? Эльдар протянул телеграмму. Опокин с минуту недовольно изучал ее:
      -- Кто это, Красильников?
      -- Друг, Григорий Иванович.
      Вышло не очень убедительно. И Эльдар добавил:
      -- Друг и соавтор.
      Про соавтора он соврал. Конечно, Юрка любил бывать у них в доме. Бывая, не переставал подсмеиваться над Танькиной "великолепной семеркой" -- стадом фарфоровых слонов на туалетном столике, именно им первым читал стихи. И все же ни о каком соавторстве речи быть не могло: за творческое чутье Эльдара Бармина Юрка бы и гроша ломаного не дал. Только раз Элька чуть не прославился богатыми материалами по Атлантиде: в свое время добился разрешения посещать библиотеку Музея Истории религии, которая даже читального зала не имела. С десяти утра до закрытия, вместе с пятью-шестью "посвященными" и остепененными, Элька сидел посреди книгохранилища и мельчайшим почерком переносил в блокнот целые страницы о неожиданных культовых обрядах и связях, подтверждающих якобы легенды про затонувший материк. Тогда еще Эльке хватало решимости и нахальства: по какому-то поводу насчет толкования имени Осириса он помчался к самому Василию Васильевичу Струве. Правда, знаменитый востоковед слушать его не стал, с чувством пожал руку и переправил молодому референту-египтологу. Как бы то ни было, материал накопился уникальный...
      Узнав про выписки, Юрка загорелся книгой об Атлантиде и выпросил на время драгоценный блокнот. Вскоре опубликовал статью "Катастрофа между Африкой и Америкой". Эльдар и тогда находился здесь, на полевой площадке, и о статье узнал из Таниного письма. Он засыпал жену вопросами: есть ли отклики на их материал, чья фамилия стоит впереди, не понадобится ли им с соавтором общий псевдоним? Ведь если просто по алфавиту -- Бармин очутится раньше Красильникова, а это вряд ли Юрке понравится. Таня отмалчивалась. И правильно делала, потому что упоминания о Бармине не было ни в тексте, ни в сноске.
      По возвращении Эльдар долго вертел в руках газету. Подпись "Ю. Красильников" не раздваивалась.
      Юрке даже в голову не пришло оправдываться или сомневаться в своей правоте. Он встретил друга, как будто только и ждал его поделиться радостью:
      -- Читал? Нравится? Я тут ублажал физика с историком. Приглашали прочесть в Университете лекцию по моей статье.
      -- Где блокнот? -- спросил Эльдар.
      -- Пока не отдам, может еще понадобиться, -- отмахнулся Юрка. -- Я тоже имею право на материал.
      -- Ты его украл у меня, понимаешь? И хоть бы фамилию где-нибудь сбоку прилепил...
      -- Не ты ведь написал! -- вскинулся Юрка.
      -- Гигантский труд -- соединить чужие цитаты!
      -- Ты же не соединил! Я мог бы и сам все разыскать, -- не сдавался Юрка.
      -- Мог. Но не разыскал. -- Эльдар горько рассмеялся. -- Гони блокнот! лп
      -- И не подумаю! -- Юрка бросился к письменному столу.
      Элька протянул руку и выхватил из-под пишущей машинки пухлый предмет спора. Юрка взвизгнул, вцепился в локоть. Но преимущество было не на стороне нападения. Эльдар припечатал поэта к дивану, хорошенько раскачал до стона стареньких диванных пружин -- и процедил сквозь зубы:
      -- Чтоб больше ноги твоей не было в моем доме! Понял?
      Однако на следующий день Юрка как ни в чем не бывало читал им новую поэму "Атлантида":
      Дикарь стоял -- рыжеволосый, голый.
      А позади молчал дремучий лес...
      Со странностями был покойничек. Впрочем, о мертвых плохо не говорят...
      -- Соавтор, значит? -- переспросил Опокин. Он успел приготовить яичницу и торопился до ужина выяснить отношения. -- А Таня -- его жена?
      -- Моя.
      -- Ну-ну. И чего же ты хочешь?
      -- В Ленинград. На похороны. Друг ведь, Григорий Иванович. Соавтор...
      -- Вот именно, друг, а не родственник... И телеграмма не заверена...
      -- Григорий Иванович!
      -- Имей в виду: машины не дам.
      -- Попуткой доеду! -- обрадовался Бармин.
      -- А командировочное удостоверение? Эльдар промолчал. Опокин подождал, поморщился:
      -- Ладно. Вышло. Отмечу -- и вышлю.
      По совести говоря, отпускать Бармина Опокину не хотелось. Во-первых, из-за недостатка времени нужно было принимать решение самостоятельно, а этого Опокин не любил. Во-вторых, работы оставалось с гулькин нос, ищи теперь замену, вводи в курс -- морока! В-третьих, Эля Бармин прекрасно ловит мизер, придется теперь приглашать на пульку этого долговязого и простодушного Чурюсова, а он такие сумасшедшие сносы делает -- на каждом круге полжизни теряешь!
      Григорий Иванович накинул рубашку, поднял трубку телефона:
      -- Товарищ комендант? Тут у одного моего брат умер. Да нет, ему на станцию надо. Не беспокойтесь, сам оформлю. От столовой? Через два часа? Спасибо.
      Он положил трубку:
      -- Угольная колонна в район пойдет. С ней и доберешься. Деньги есть?
      -- Займу у ребят.
      -- Если не достанешь, заходи. Не забудь передать документы.
      -- Хорошо, Григорий Иванович. До свиданья.
      Эльдар машинально собрал чемодан, забыв положить купленные за дорогу книги. Машинально походил вокруг столовой, пока водители ужинали. И так же машинально объяснил старшему колонны, почему ему надо в Ленинград. В кабине было грязно, и он не сразу отогнал мысль, как после рейса будет выглядеть роскошная светлая куртка с капюшоном. Потом напрягся и разом откинулся на сиденье. Водителя следовало развлекать. Как всегда с незнакомым человеком, Эльдар мучился вопросом, о чем поговорить. Не умея ничего придумывать, он остро завидовал тем, кто на любого случайного слушателя накидывается напористо и интригующе, и через минуту оба становятся закадычными собеседниками.
      -- Друг у меня умер...
      Это получилось доверительно, задушевно и немножко скорбно. Не настолько, чтоб сразу исчерпать тему, но и не так бесстрастно, чтоб походило на случайную дорожную болтовню. Фраза как бы приглашала посочувствовать.
      -- Да, мне тоже из дому пишут, сосед у них в пруду утонул, -немедленно откликнулся шофер. Будто его включили. -- Нырнул и больше не всплыл. Вытащили, а у него ни капли воды в легких -- от страха загнулся.
      -- Поэтому тороплюсь! -- продолжал Эльдар тем же бесцветным голосом.
      Шофер странно посмотрел на него и прибавил газу:
      "Психует парень. Еще ведь намается до поезда..."
      Машина далеко оторвалась от колонны и нетерпеливо резала вытекавшие на дорогу снежные барханы. На пятьдесят четвертом километре, сразу за поворотом, Бармин подумал, что несчастье всегда притягивает несчастье, не доехать им без происшествий. Вскоре шофер чертыхнулся, притормозил, вышел, сильно хлопнув дверцей, открыл радиатор:
      -- Вылезай, малый. Подшипник греется. Можешь в той будочке ожидать. А хочешь, здесь сиди...
      В будке возле шлагбаума Эльдар хлебал горячий кипяток с огромным осколком сахара, который при откусывании нужно было удерживать двумя руками. Еще запомнилась несокрушимая вокзальная скамья, где он сидел, не читая, с книгой на коленях. Все было как в сухом банном тумане: и печет, и мурашки по спине от холода. Юрка Красильников вставал перед взором низенький, шумный, добродушный, громоподобно выкладывающий первому встречному самые тонкие и интимные стихи. Когда Юрка смеялся, то ухватисто прижимал нос большим и указательным пальцами, слегка выделенными из кулака, и прерывисто, с раскатами, фыркал. Себя он весьма заслуженно почитал за прозрачный талант, рецензии с удовольствием коллекционировал, а советам не следовал никогда.
      Билет оказался без места, и все двадцать минут стоянки поезда Бармин прослонялся по коридору, пока проводница не указала купе. Два солдата сели на этой же станции, но уже раскидали вещички по полкам и говорили о ресторане. Оба воспросительно взглянули на Эльдара:
      -- Может, и вы с нами за компанию?
      -- Так закрыто, наверно? -- Эльдар неуверенно пожал плечами. -- Два часа ночи...
      -- Два сорок, -- уточнил один, повыше, потоньше и посамоуверенней. -Николай. А его зовут Хайргельды. Можно короче, Хаир.
      -- Элька, -- представился Эльдар. -- Эльдар Бармин.
      Сонный официант в вагоне-ресторане долго не мог сообразить, чего от него хотят, но в конце концов достал теплую полюстровую и бутерброды. А когда его пригласили присоединиться, в момент проснулся, принес холодную курицу и что-то в бутылке. Николай вел себя широко и с той степенью независимости, которую придают солдату хороший перевод от родителей и начало десятидневного отпуска, не считая дороги. Элька скоро потерял нить разговора и, разрывая жесткие куриные сухожилия, нечасто напоминал:
      -- Во друг был! Через пол-Союза хоронить еду...
      Вскоре его укачало окончательно. Проснулся он только в Караганде, в своем купе. Каира и Николая не было. Подушка и ботинки на полу носили следы проигранной борьбы с морской болезнью, убранные не очень умелой, но тщательной мужской рукой. Эльдар брезгливо оделся, размышляя, как нехорошо получилось, что не уплачено за ужин. Счет в ресторане и без того повергал Эльдара в колебания: следует ли равномерно делить потраченное или смириться, если за тебя платят? А может, вынуть скомканную бумажку и не глядя швырнуть перед официантом в общую кучу? Он всегда краснел и маялся, осознавая, что таинственное братство "Сегодня ты, а завтра я!" рыцарски существует без посторонних... Ехал Элька, естественно, при деньгах. Но расплачиваться за всех не хотелось. Да и не было уже рядом тех, с кем ужинал. Однако вспоминать, что его долю внес солдат, было мучительно.
      Элька проволок по коридору чемодан, столкнулся в тамбуре с попутчиками, кивнул им на прощанье, справедливо рассудив, что остановиться теперь и начать разбираться вдвойне неудобно. В конце концов, он никогда в жизни с ними больше не увидится! Чувствуя спиной презрительную усмешку Николая, коря себя за бесконечное свинство, сошел на серый перрон.
      В аэропорту услыхал то, что и ожидал, что знал заранее: самолета на Ленинград сегодня не будет. Однако внутреннее чутье убеждало: успеет, все равно успеет...
      Оглядел обложки старых журналов в киоске "Союзпечать". Долго считал пассажиров в фетровых бурках. На всякий случай подошел к справочному бюро:
      -- Скажите, пожалуйста, из какого города я смогу сегодня вылететь в Ленинград? Мама, понимаете, умерла...
      Он не покривил душой, мама действительно умерла, правда, давно. Сказать про друга показалось неуместным, не посочувствуют...
      Женщина за окошком куда-то позвонила, порылась в книгах, сравнила расписания авиалиний и предложила Омск. Эльдар подумал, как в бухгалтерии примут отчет за командировку с неожиданным финтом Караганда--Омск--Москва--Ленинград. Больше -- хоть и говорят, что в несчастье обостряется память, -- ничего особенного не запомнилось. Вечером был дома. И, едва поздоровавшись с женой, хотел бежать к Юрке. Таня удержала:
      -- Не надо. Он сейчас в церкви...
      -- ???
      -- Родители пожелали. Никто из нас не смог отговорить...
      -- Ну вот. Стоило через пол-Союза ехать!
      Непонятное чувство вины, которое смутно уже поднималось в дороге, сейчас захлестнуло и рвалось наружу. Эльдар понимал бессмысленность и неправоту самобичевания и все-таки громоздил напраслину, не мог ничего поделать со своим глухим подсознательным ясновидением на грани волшебства. А оно в этот раз было жестоким: может, и правда ничего бы не случилось, будь он здесь? Как он смел, как мог не помешать Юркиной смерти? Они обмывали очередную Лешину звездочку в тот самый момент, когда Юрка делал последний вздох. И отчаянно чокались чашками с кофе, поскольку единогласно установили в гостинице "сухой закон". И у него, у Эльки, не дрогнула рука. И ни капли не пролилось из чашки. И после громкого тоста не стала поперек горла сушка. Будто все в мире осталось нормальным. Без Юрки!
      Вот сам Юрка не дал себя обмануть повседневным диагнозом "грипп". Удивительная силища -- проницательность умирающего -- заставила его написать завещание и заложить в книгу, так что листок нельзя было не заметить в случае смерти. Всего-то три дня болезни, исход которой Юрка предугадал, породили документ, хоть и не заверенный нотариусом, но освященный последним в жизни человеческим правом -- волей уходящего: "Все рукописи завещаю жене, стихотворение "Я черной ночью укололся" -- матери. Поэму "Цепь цепей" -Пленуму ЦК..." Такой он и был весь -- противоречивый и разбросанный, крикливо защищающий неизвестно от кого рабочее искусство и отдававший себя перед смертью на суд ЦК, ни более ни менее...
      И этого могучего парня, веселого безбожника, талантище и недотепу, завтра отпевают в церкви. Ничего более нелепого придумать было невозможно...
      Эльдар с трудом дождался утра. В Никольском соборе было сумрачно и тихо. Горели свечи. Гроб стараниями родителей выглядел безвкусно-пышным. Юра в гробу лежал совсем обычный -- невысокий полноватый увалень, очень крепкий и земной, с лицом чуть желтее, чем раньше, и с неестественно белым шарфом под самый подбородок, маскирующим следы вскрытия. Юрина мать и Юрина жена, одинаково согнувшиеся, придавленные горем, заплаканные, в черных гипюровых накидках и с платочками-близнецами у глаз, были по-своему уместны посреди всей старушечьей тоскливой золото-иконной ладанной суеты.
      -- За что, Эленька? -- зарыдала в голос Екатерина Ивановна.
      Эльдар не нашел слов, не утешил -- поддержал под локоток, и материнские слезы ничего не прибавили к внутреннему сжатому состоянию:
      -- Екатерина Ивановна! Именем его клянусь: сделаю все, чтобы каждая Юрина строчка увидела свет!
      Таня прижала к себе Екатерину Ивановну и зашептала что-то успокоительное и нежное. А Эльдар отошел, занял место между гробом и стеной, все еще ожидая, когда же наконец прорежется обостренное несчастьем зрение на детали. Но пока ничего не прорезалось. Положил ладонь на холодные Юркины пальцы, сделал это так, чтобы одновременно прикрыть порвавшееся и смятое серое кружевце на краю гроба.
      Люди уже образовали небольшую толпу. Пришли друзья и родственники. Поэты. Товарищи с газового участка, где Красильников работал слесарем. Проводив других покойников, присоединились всегдашние траурные старушки.
      Эльдар подумал, что неплохо смотрится рядом с гробом, такой высокий, худощавый, сильный, так преданно и неотрывно уставившийся в лицо покойника. Любому видно: человек провожает в последний путь единственного друга... Всем, кто с ним здоровался, он тихонько пояснял:
      -- Ночью прилетел. Пол-Союза пришлось отмахать...
      В какой-то момент сжатая внутри пружина стала медленно распрямляться. Выступили тихие необильные слезы, и Эльдар их не особенно скрывал и не очень подчеркивал: мужская тоска должна быть суровой и по возможности незаметной. Промокнув ресницы кончиками пальцев, он с высоты своего роста увидел двух пробивающихся к гробу девушек. С одной из них Юрка когда-то встречался, а она вышла замуж за другого -- в общем, банальная история, принесшая поэту несколько хороших стихов. Вторая утешила его в этот момент, что банально ничуть не менее... Эльдар замахал рукой, подался вперед, поймал себя на мысли, что движения его чересчур суетливы и даже вызывающи возле гроба, перестал махать, но девушки уже заметили его, подошли. Эльдар пересказал услышанную от Тани версию смерти. Обменялись стандартными: "Жалко человека", -- "Да, такой был парень!", -- "Главное -- так неожиданно" -- и все было сказано, и люди мало-помалу разделили их. Только Юрину жену толпа обтекала, никуда не унося. И девушки прибились к ней, обнялись -- и плакали втроем.
      Эльдар сделал полшага назад, снова положил руку на холодный даже сквозь рукав сгиб Юркиного локтя. Странно вяжет события человеческая судьба! Откуда-то ударила весть, и вот у гроба сошлись три женщины, никогда до сих пор не видевшие друг дружку, не желавшие видеть, и которым вдруг стало нечего делить, наоборот, появилось объединяющее их: навсегда оставшаяся при каждой Юрина любовь. Одна сама ушла из его жизни. Ко второй Юрка внезапно охладел, встретив третью -- будущую жену, которой все было безразлично, в том числе -- и его любовь, и она просто сдалась, пожалела его за стихи, за ежедневные цветы, за безнадежное и застенчивое упорство. Но сердце, которого Юрка не мог добиться при жизни, он завоевал именно теперь, потому что только теперь окончательно и навсегда вошел в ее память. И в память всех троих. Общее, не щадя и не раня, выкристаллизовало легкие женские слезы, сблизило их -- и уже оттолкнуло одну от другой. Потому что и любовь его была непохожей у каждой...
      Эльдар коснулся набухших ресниц, влажными пальцами стиснул Юркин локоть.
      Через сорок дней были поминки. Эльдар сдержанно относился к публичным доказательствам любви верующих к неизвестному и чужому им богу. Причуды Юриных родителей он терпел потому, что прежние друзья понемногу забыли этот некогда кипевший и беспорядочный дом. Бармин остался почти единственным, кто еще заходил, неизменно представляя себе, как бы сам Юрка иронизировал над потусторонними игрищами вокруг собственного имени... Не хотелось извести в себе живого и беспокойного друга. И Юрка, слава памяти, уже подавил похоронные воспоминания и становился тем живее, чем более тускнел и превращался в склеп бывший его дом. Впрочем, Элька не осуждал, не смел осуждать тех, кто пытался скрыться от гибели единственного сына за утешительный, привычно-безразличный говорок кладбищенских старушек, за равнодушную истовость молитв, за цепкую родственность прикоснувшихся к смерти.
      Да и как было не простить Екатерину Ивановну, почти ослепшую за сорок дней горя, ссохшуюся, пергаментно-безликую, с негнущимися ручками перед грудью и вспухшими, растопыренными, словно оголенные корни, пальцами? Они будто бы просились в землю, и Эльдар чувствовал, как смерть протаптывает к ней свою тропинку. Об этом догадывался и Юркин отец и при ней, еще не умершей, сажал возле себя за скорую жену плотную сноровистую женщину, недавно схоронившую дочь. Они и познакомились у соседних могил...
      Стесняясь за столом своего крупного сильного тела, Эльдар, как все, бросил на тарелку ложечку кутьи. Превозмогая отвращение, выловил из сладкой водички несколько рисинок, вытерпел их пресное прикосновение к языку. Юркин отец суетливо перекрестился. Старушки -- глуховатые, громкие, с подчеркнуто экономными всезнающими движениями и поджатыми губами -- вкрадчиво поднимали полные рюмки. Пригубив, заученно шептали: "Да будет земля ему пухом". И затем долго безвкусно жевали водку запавшими сморщенными ртами. Отрывочные, понятные только им фразы больно врывались в сознание Бармина.
      -- Посижу в Юриной комнате, -- сказал он, выходя из-за стола.
      Голоса в Юрину комнату доносились смутно. Из угла валились на Эльдара сверлящие взгляды святых. Лампады нехотя уступали в силе слабой электрической лампочке. На золоте Библии неаккуратной стопкой лежали тетрадные листы в клеточку с переписанными детским почерком молитвами. Из-за стеллажного стекла подслеповато щурились корешки книг, среди которых было потерянное теперь навсегда кое-что и из их с Таней библиотеки. Пишущую машинку небрежно стягивала поперек клавиш черная креповая лента.
      А перед увеличенной Юркиной фотографией стояли чашка черного кофе, кусок торта на тарелочке, давно сгнившее яблоко, подернутый плесенью хлеб и блюдечко с подтаявшим, смазанным горчицей студнем. Сбоку в стакане пыжился пучок шелестящих раскрашенных бессмертников.
      Эльке Бармину стало мучительно стыдно. Бедный Юрик! Ему, боровшемуся с лицемерием, ему, помчавшемуся однажды в Разлив переночевать в брошенном доме, где, по слухам, завелись привидения, ему, над чьим столом и сейчас висит портрет Афалины Сапиенс, подарок самодеятельного художника, -- ему оказывают щедрые религиозные почести!. .
      И некому вырвать Юрку из стен этого склепа, где перехватывает дыхание. Некому сохранить Юркину душу в безликом людском забвении, выкорчевать ее из убийственной и односторонней родительской жалости. Некому, так как именно он, Элька Бармин, допустил тогда предательскую мысль: куда девать рукописи, если Юрка умрет! И сколько теперь ни казнись, сам накликал беду: злой гений невольного пророчества обрел силу и оборвал вместе с жизнью теплый несокрушимый талант друга. Если б только Эльдар раньше и до конца поверил в себя, в силу своей магии, он бы предотвратил судьбу, обогнал бы ее на каком-либо повороте. Ведь не будь неосознанной зависти -- не было бы и этой бессмысленной страшной славы ценой в букетик раскрашенных бессмертников!
      Если б все вернуть и перечеркнуть -- чтобы снова услышать бесцеремонный Юркин смех, снова подраться из-за выдуманной Атлантиды! Черт с ним, с превосходством воображающего о себе поэта! Имела бы только обратную силу его, Элькина, непостижимая способность! Вернуть бы человечеству Юркин талант!
      Но нет. Не шагнуть Юрке за стены убивающей его памяти. Некому затеплить потерявшуюся искру...
      Некому?!!
      У Эльдара закружилась голова, холодная молния, ослепив на миг, ветвисто вошла в тело.
      ...На коньке крыши сидел воробей. Проходящий трамвай сотряс воздух, краешек железного листа принял колебания и неслышно задребезжал. У воробья взъерошились перья и сильно зачесались лапки.
      ...Тополь на углу улицы потянулся, привстал на цыпочки и, по-стариковски хрустнув косточками, перенес тяжесть кроны на другую сторону ствола.
      ...За стеной пятнадцатилетний мальчишка, пылая, сочинял письмо девушке.
      Эльдар прислушался к себе и уловил, как звонкая бесконечность -главный персонаж Юркиных стихов -- заново прорезает в нем зрение и слух. Именно бесконечность мира давала ему понять: нет, не бог, а талант делает человека бессмертным! Талант непременно оставляет эхо.
      Ни слова не говоря, Бармин выскочил из квартиры, завернул за угол, перебежал горбатый мостик и, чутко ступая по булыжной мостовой, поспешил к лобастому, улыбающемуся вывороченными губами, до боли каменному дельфину. Сколько стихов нашептал Юрке этот питерский старожил, помнивший падение Древнего Рима и переселенный неизвестными мастеровыми в карельский гранит! Эльдар торопился угадать недописанные Юркой и вызревающие в нем строчки...
      Становилось все тяжелее нести в себе огромный, пока непривычный и чужой талант. Эльдар на секунду застыл у какого-то окна, вгляделся в отражение, не поверил себе, перешел к следующему -- и увидел в стекле то же самое -полноватого увальня с широкой "простецкой" физиономией, украшенной ехидной ухмылкой. Последняя шутка гения!
      "Прибавь-ка эти черты к своим собственным, -- приказал себе Эльдар Бармин. -- Они теперь и твои тоже. Навсегда. Привыкай, дорогой соавтор. Ибо таланты не умирают!"
      Эльдар машинально прижал нос большим и указательным пальцами, слегка выделенными из кулака, и раскатисто, с придыханием, фыркнул.
      Хомо авиенс
      Юрий Петрович Свидерский посмотрел на часы. До конца рабочего дня оставалось часа полтора. Его рабочего дня! -- официально смена кончилась, но кто на заводе укладывается в конституционные восемь часов? Правила заводского хорошего тона не позволяют уходить с гудочком. А для главных инженеров гудочков вообще не выдумано. Через пятнадцать минут последнее совещание со специалистами. Затем разобрать почту. Подписать полсотни бумаг. Отпустить секретаря. И вот тут...
      Юрий Петрович улыбнулся. Рискнул бы кто-нибудь угадать, чем занимается по вечерам главный инженер у себя в кабинете -- за закрытыми дверями и опущенными шторами? О, это тягучее ощущение невесомости, послушное тело, быстрое смещение углов, стен, падающий потолок, птичья зоркость глаз -- ну с чем еще сравнишь мудрую память полета?! Юрию Петровичу нравится смотреть сверху на тридцатиточечный телефонный пост, на перекидной календарь с деловыми записями, на цветные карандаши в стакане, на металлический пятиугольник Знака качества. Все принимает необычный, неземной вид. Разумеется, кабинет -- не тундра, не ночной парк, не цирк и даже не конференц-зал, не очень-то разлетаешься. Но к габаритам своего кабинета Юрий Петрович давно притерпелся. Довольствуется уже не самим полетом, а сознанием, что умеет, что в любой момент полетит!
      Если бы Юрия Петровича спросили, как он этому научился, он бы затруднился ответить. Бабка Стешиха -- она ведь не учила, она только заверила, что он может. И все. И он полетел. А потом лишь ставил дыхание, отрабатывал рулежку, тренировал вестибулярный аппарат, потому что при быстрой смене высоты кружилась голова. Умение летать, говорила бабка Стешиха, как совесть: либо есть, либо нет. И с этим уж ничего не поделаешь...
      Загудел динамик внутренней связи:
      -- Юрий Петрович, к вам товарищ Шабалов. Говорит, вы ему назначили.
      "Какая-то знакомая фамилия. Но, по-моему, не заводской. Может, из газеты? Совершенно из памяти выскочило.. ."
      -- Попросите войти, Лия Константиновна. Только предупредите, пожалуйста: у меня десять минут до совещания.
      Дверь отворилась прежде, чем он закончил фразу.
      -- Мне хватит, Юрий Петрович. Во всяком случае, я не помешаю, -- сказал незнакомец.
      Впрочем, незнакомцем его можно было назвать с великой натяжкой. Определенно, где-то его Юрий Петрович видел. В райкоме? В министерстве? Странно. Эти безупречные молодые люди, светящиеся энергией и обаянием, имеют почему-то неяркие малоприметные лица и плохо запоминаются.
      Гость окинул кабинет коротким взглядом -- будто выстрелил. Интерес, кажется, проявил только к телефону и волосатой пальме до потолка. Главный инженер по-прежнему вопросительно смотрел на него.
      -- Вы фантастику любите, Юрий Петрович?
      "Все-таки из газеты", -- разочарованно подумал Свидерский, огорчаясь непростительной своей промашке.
      -- Это я к тому, поверите или нет, -- продолжал незнакомец. -- Не у всех, знаете, уровень позволяет.
      К каверзным вопросам и чужому остроумию Юрий Петрович относился без восторга. Обработка издалека чаще всего кончается весьма прозаически. А понятия обычного и необычного редко дают право вспоминать о фантастике. Даже если бы вдруг Юрий Петрович начисто потерял здравый смысл и воспылал страстью к выдумкам, в самом Шабалове не было ничего невероятного. Кроме, может быть, висящего на шее вогнутого диска на массивной цепочке. Максимум, что мог отвести гостю в своей памяти Свидерский, так это командированный из Москвы.
      -- У меня мало времени, товарищ. Не знаю, простите, вашего имени-отчества...
      -- Арт. Называйте меня Арт.
      -- Просто Арт? Да. Так какое у вас ко мне дело?
      -- Я инспектор из будущего.
      Свидерский с тоской посмотрел за окно. Везет же ему, черт возьми! Не просто инспектор, а прямо-таки из самого-самого будущего... Думай теперь, как поспособнее выпроводить. Разве что в охрану звякнуть?
      Он нажал кнопку.
      -- Лия Константиновна!
      Шабалов твердо смотрел в глаза. Свидерский смешался и сказал совсем не то, что хотел сказать:
      -- По винту люди еще не собрались?
      -- Один Бармин, -- послышалось из динамика.
      -- Подойдут -- пропускайте сразу, без задержки.
      -- Хорошо, Юрий Петрович.
      Свидерский с сожалением снял палец с кнопки. Нет, нужен условный сигнал. А то из-за своей тактичности вляпаешься в историю. Сиди вот теперь наедине с психом! Завтра кадровикам голову отверну: куда охрана смотрит? Полный завод посторонних, а они себе дрыхнут на постах!