Лошадиный остров

Именно такие люди составляют толпу, собравшуюся поглазеть на несчастный случай. Услыхав о беде, они бегут со всех ног к месту происшествия, чтобы потом можно было взахлеб на каждом углу об этом рассказывать. И я подумал, что полицейские, наверное, так привыкли видеть страдания, что, если ничего страшного долго не случается, им и жизнь не мила.

Как бы там ни было, тощий полицейский отпустил мою ногу в момент самой острой для меня опасности. Ничего себе, хорош блюститель закона!

И вдруг меня осенило! Мне стало так страшно, что я выпустил из рук крышку рундука, за которую держался, и сел на пол кабины среди канатов, старых консервных банок. Вокруг бушевало море, шхуна вставала на дыбы и проваливалась в пропасть, содрогаясь под ударами волн, а я сидел в этой кабине, как слепой, который внезапно прозрел и которому на радостях все равно, какой предмет окажется первым в поле зрения, пусть даже это будет разъяренный бык. Я понял, что наши спутники никакие не полицейские.

Я стал вспоминать все их поведение шаг за шагом. Их действия были подозрительны с самого начала. Но самым подозрительным была их угрюмость. Потом, почему они не зашли в «Комплект парусов» и не поговорили с нашими отцами, которые там в это время были? Разве могут полицейские взять и увезти с собой мальчишек одних, без родителей? И настоящие полицейские никогда не приплыли бы в этой неуклюжей посудине, тем более в виду надвигающегося шторма. Полицейские всегда приходили к нам в спасательном катере с мощным мотором, который может выдержать и не такую бурю. Чем больше я думал обо всем этом, тем яснее мне становилось: с полицейскими они схожи только ростом и мундирами.

А если они не полицейские, то кто же? Им известны наши имена, они упомянули Лошадиный остров. О Лошадином острове знал, кроме нас, только Майк Коффи. А его шхуна покинула утром Инишрон еще до того, как мы отправились на Росмор.

Мне очень хотелось немедленно обсудить мое открытие с Пэтом. И в то же время было ясно: сейчас ничего сделать нельзя, надо только постараться как-нибудь выжить. А это не так-то легко. Ведь если даже этим негодяям не удастся выбросить нас за борт по одному, то шхуна вряд ли сможет долго противостоять буре. Тогда все мы, и грешники, и праведные, пойдем на дно, а рыбам все равно, кем лакомиться.

При этой мысли я поспешно вскочил на ноги. Каковы бы ни были шансы на спасение, здесь, в кабине, я наверняка погибну, если шхуна начнет тонуть. И еще я подумал: а вдруг Пэт, заждавшись меня, тоже решит прыгнуть в кабину? Мнимые полицейские на этот раз могут не дать промашки.

Хлеб с яйцами находились в старом холстяном мешке. Я ухватил его покрепче и поднялся наверх по шаткому трапу кабины. Поднимая крышку, я вдруг почувствовал, как сердце у меня екнуло. Что, если я выгляну, а Пэта на палубе нет только двое ухмыляющихся злодеев, которые облизываются от предстоящего удовольствия, как голодные коты, охотящиеся на мышь? Я понимал: им ничего не стоит схватить меня и вышвырнуть за борт. Мне, конечно, с ними не справиться. И тогда я пропал.

Высунув голову из люка, я с облегчением увидел, что Пэт стоит рядом со здоровяком у руля. Шторм еще усилился, вокруг ходили огромные плоские, серые валы, гладкие и холодные, как сталь. Бока шхуны скрипели и стонали, как будто ее сдавило между огромными скалами и она вот-вот разлетится в щепки. С величайшим трудом она взбиралась на верхушки волн и валилась оттуда в преисподнюю, а мачты под тяжестью парусов раскачивались и гнулись чуть ли не до палубы. Сколько я мог видеть, все еще не был убран ни один самый крошечный парус. Просто чудо, подумал я, что мы еще не потонули.

Ночь быстро надвигалась, и я уже с трудом различал берег. На всем водном пространстве вокруг не было ни одного судна. А если кто с берега и видел нашу безумную пляску, наверное, думал, что всю команду давно смыло и предоставленная стихиям шхуна сию минуту скроется под водой.

Выждав удобный момент, я вылез на крышу кабины и спрыгнул на палубу. Ветер валил с ног, стараясь сорвать меня с палубы, но мне все же удалось добраться до кормы. Пэт изо всех сил что-то кричал на ухо одному из наших стражей. Лицо у него выражало и злость и отчаяние.

— Слушайте, что вам говорят! — долетело до меня. — Немедленно уберите этот парус! Вы потопите эту старую калошу, а вместе с ней на дно пойдем и все мы!

Здоровяк невозмутимо отвечал:

— Мы спешим в Клифден. Шхуна идет прекрасно.

Пэт повернулся ко мне:

— Дэнни, объясни этому болвану, что он едет не на тележке с ослом. Как ты думаешь, чем все это кончится?

— Шхуна продержится не больше четверти часа, — ответил я. — Хуже этой развалины я ничего в жизни не видел! А в такой шторм и крепкому судну несдобровать.

Наконец-то наши слова дошли до него. Даже в меркнущем свете сумерек я увидел, как лицо здоровяка позеленело. До сих пор он хоть и неумело, но правил рулем. Но тут он круто повернул в подветренную сторону, шхуна дала резкий крен, и планшир с одной стороны ушел под воду. Когда шхуна медленно выровнялась, под ногами у меня захлюпала вода. Шхуна хорошенько зачерпнула. К нам чуть не вприпрыжку подскочил тощий «полицейский».

— Ты что, хочешь нас утопить? — заорал он на приятеля.

— Парнишки говорят, нам теперь так и так крышка, — заикаясь от страха, проговорил тот. Он выпустил руль и обхватил голову руками. — О-о-о! — заголосил он. — Хочу домой! Зачем только я на это согласился!

Шхуна опять резко накренилась и опять выпрямилась. Но на этот раз еще медленнее. Мои босые ноги были уже по щиколотку в воде. Когда мачта описывала дугу, парус на ней хлопал с такой силой, как будто над ухом раздавался выстрел.

— Все кончено, Дэнни, — услыхал я голос Пэта. — Ей и четверти часа не продержаться.

Тощий убрал парус, и он лег на палубу огромной охапкой, отчего стало еще страшнее. Здоровяк читал молитвы. Он, видно, считал, что пришел его последний час. Моя рука все еще сжимала холстяной мешок, насквозь мокрый от брызг. Я только сейчас про него вспомнил. Пэт рядом со мной с утроенной энергией превращал бочку для пресной воды в спасательный аппарат: выпустил из нее всю воду, балластным камнем крепко-накрепко вбил втулку и дважды обмотал длинной веревкой.

— Вот наше единственное спасение, — прошептал он мне на ухо, — Мы еще поборемся. А вам, — обратился он к мнимым полицейским, — лучше снять ваши здоровенные сапоги. Да и мундиры с шинелями тоже. А то они вас утянут на дно к рыбам.

Оба стали немедленно разоблачаться: здоровяк — с судорожной поспешностью, которая только портила дело, тощий же раздевался не спеша, с размеренной методичностью. Я обратил внимание, как неумело стягивают они мундиры, долго ищут застежки, так люди снимают непривычную одежду.

Они все еще раздевались, когда грот-мачта с оглушительным треском разломилась пополам и рухнула на палубу, проложив между нами границу. Мачта лежала неподвижно, отдыхала от бесконечного качания.

— Если бы она рухнула с парусом, — сказал Пэт, — нам всем был бы конец. Будь эта нобби доброй посудиной, она сейчас же легла бы в дрейф и мы спокойно переждали бы шторм. А эта, гляди, что выделывает. Не судно, а кашалот какой-то!

И правда, шхуна вела себя так, как, судя по рассказам, ведет себя смертельно раненный кит. Она прыгала по волнам, билась. Мне бы никогда в голову не пришло, что шхуна может такое выделывать. Мы с Пэтом вычерпывали воду без передышки, но ведь океан не вычерпаешь. А в этом было единственное спасение. От наших спутников толку никакого не было. Здоровяк читал молитвы, хныкал, а потом стал жаловаться, что очень боится простуды. Я не выдержал и улыбнулся, несмотря на наше отчаянное положение. Тощий старался разъединить ножом обломки мачты; преуспев в этом, он стал срезать оборванные снасти, чтобы удобнее было держаться, когда шхуна пойдет ко дну. Заметив, что делает его товарищ, здоровяк издал дикий вопль, ринулся к мачте и, весь дрожа, вцепился в нее. Он буквально приклеился к ней, точно мы уже тонули. Тощий презрительно усмехнулся, но не прогнал его.

Вода доходила уже до колен, нас стал бить озноб.

— Может, это глупо, — сказал Пэт, — но я бы, пожалуй, поел. Доставай, что у тебя в мешке. Если это и не поможет, то, во всяком случае, не повредит.

Не выпуская из рук бочки, с трудом преодолевая сантиметр за сантиметром, мы добрались до кабины и прижались к ее стенке спинами. Нос шхуны был уже заметно выше над водой, чем корма. Кабина немного прикрывала от ветра. И это ничтожное облегчение несказанно обрадовало нас. Мы замахали руками нашим товарищам по несчастью, и они присоединились к нам, также не выпуская из рук спасительный обломок мачты. Тощий с завистью поглядывал на нашу бочку, но молчал.

Мы принялись за еду, когда последние отблески зари совсем угасли. Не решаясь оторваться от веревки, мы действовали одной рукой. Пошарим в мешке и тянем оттуда что попадет. Там оказалось несколько толстых ломтей подмокшего хлеба, который мы съели с наслаждением. Еще были крутые яйца, как и сказал здоровяк. Мы их так, со скорлупой, и сжевали: вкуснее лакомства я не едал в жизни. Яиц досталось всем по два, хлеба тоже пришлось вдоволь. Мы съели все до последней крошки. Теперь оставалось одно — ждать, когда наш корабль пойдет ко дну.

Глава 10

МЫ ВЫБИРАЕМСЯ НА БЕРЕГ И ЗНАКОМИМСЯ С ЛЮКОМ, ЛЮБИТЕЛЕМ КОШЕК

Я никогда раньше не был в кораблекрушениях, и меня очень удивило, сколько времени гибнущее судно держится на плаву. Кабина служила как поплавок, и нос целую вечность оставался над водой. Мы ни разу не заглянули внутрь кабины — не хотели рисковать. Но она, должно быть, еще долго оставалась сухой. Балласт съехал на корму, и там его яростно швыряло из стороны в сторону. Но вот наконец нос задрался кверху, став почти вертикально. Мы изо всех сил вцепились в обшивку кабины, буквально повиснув на руках. К счастью ночь была светлая. По небу неслись рваные клочья туч, и в просветы то и дело выплывала яркая круглая луна. Огромные злые волны, такие безобразные в тусклом свете дня, теперь, в этом мягком сиянии, были очень красивы. Шторм с наступлением ночи пошел на убыль, и нас уже не оглушали свист ветра и грохот волн. Пэт прошептал мне на ухо:

— Шхуну несет прямо к берегу. Если бы не это, надо было бы сию минуту покинуть ее. Но пока она держится, она надежнее, чем старая бочка.

— Пэт, — сказал я, — тебе не страшно?

— Страшно, конечно, — подумав немного, ответил Пэт. — А что толку? Лучше об этом не думать. Знаешь, что я сейчас больше всего хочу? Очутиться дома.

— Тебе не кажется, что ветер слабеет? — спросил я, чтобы переменить разговор.

— Шторм уже выдохся, — ответил Пэт.

— Тогда, может, шхуна и не потонет еще?

Хотя я произнес эти слова, но очень хорошо понимал: надежды нет никакой. Пэт презрительно усмехнулся:

— Еще минута — и брюхо шхуны пропорет дно.

Шхуна походила на пловца, который совсем выбился из сил, повернул к берегу и теперь осторожно пробует достать дно то одной ногой, то другой. Мне нисколько не было ее жалко.

Но вот наконец шхуна пошла ко дну. Спокойно, плавно, как уходящая в воду акула. Мы ожидали этого: заметили, как стал оседать нос. Вода хлынула в кабину, но мы уже давно привязались к бочке, правда так, чтобы можно было легко стряхнуть с себя путы, начни и она тонуть. Наши спутники молча наблюдали за нами и тоже привязались к мачте. Минут за десять до гибели шхуны они спустили на воду мачту, как шлюпку, оседлали ее, и она заплясала на темных, с серебристыми шапками волнах. Не прошло и минуты, как они исчезли из виду. Больше мы не говорили о них и не смотрели в их сторону.

Очень скоро весь корпус шхуны ушел под воду. Еще какое-то время мы ощущали ступнями крышу кабины. Бочка служила отличным поплавком, и мы держались в воде стоймя. Вода, однако, была ледяная. Волны хлестали в лицо, и это было особенно обидно. Зато страха как не бывало; наверное, он у меня весь иссяк, когда меня чуть не смыло с кабины.

Вдруг мы почувствовали, что плывем. Последний закуток в шхуне налился водой, и она камнем пошла на дно.

— Одной дырявой калошей меньше, — мрачно сказал Пэт.

Больше мы не сказали ни слова, берегли дыхание: нам предстояла нелегкая борьба. Бочка нас держала, но все равно приходилось грести свободной рукой, не то мы бы барахтались на одном месте до второго пришествия или пока, совсем обессиленные, не пошли бы ко дну прямо на борт затонувшей шхуны. Хотя мне, признаться, не хотелось бы ни живому, ни мертвому еще раз увидеть ее.

К счастью, начался прилив. Минут десять спустя мы почувствовали, что нас куда-то несет. По-моему, несло нас в сторону далекой Америки. Волны вокруг вздымались, как горы, и берега не было видно, хотя он был где-то неподалеку. Луна все светила, и мы отлично видели друг друга, что немного утешало нас в нашем бедственном положении!

Странное дело: пока мы боролись с волнами, унывать было некогда, но вот ветер стих, волны стали катиться плавно, неторопливо, и на меня вдруг напало глубокое безразличие ко всему. Я глядел на руку, вцепившуюся в веревку: рука была длинная, как весло, и ныла тупой застарелой болью. Внутренний голос уговаривал меня сдаться. Рука твердила: «Разожми пальцы, отпусти веревку, мне очень, очень больно». Уйти вниз, в мягкую, убаюкивающую пучину, и спать, спать…

Я выпустил веревку. Какое блаженство — боль сразу унялась. Но, как только голова моя нырнула в воду, я мгновенно очнулся. К счастью, я был привязан к бочке; дернулся вверх, подняв фонтан брызг, и, отплевываясь, вырвал не только голову, но и плечи из водяного плена. Но в тот миг, когда я сдался и пошел было ко дну, я ощутил под ногами землю.

Однако прошла еще целая вечность, пока мы выбрались на берег. Хотя шторм прекратился, огромные валы с грохотом катились на песчаную отмель, бурля и вскипая пенистыми барашками. Каждый раз, когда мы уже, казалось, крепко стояли на ногах, обратная волна подхватывала нас и тащила в море, покуда не поспевала новая и не волокла обратно к берегу. Мы ударялись головой о бочку и друг о друга, кувыркались, как клоуны в цирке, глотали горько-соленую воду. Раз десять нас почти совсем выносило на берег и снова утягивало в море; наконец мы поняли: нам мешает добрая наша спасительница — бочка. Когда в следующий раз нас смыло волной в море, мы выскользнули из веревочных петель и забарахтались на волнах, держась только взмахами рук. Секунду-другую мы были без движения, но вот набежала новая волна, и мы опять устремились к берегу. Очутившись в хаосе клокочущей воды, мы с Пэтом отдались на волю судьбы. Без бочки я чувствовал себя совсем беспомощным. Бурливая, грохочущая вода волокла меня лицом вниз по песчаному дну. Я попытался перевернуться, чувствуя, что волна теряет напор. Вот она покатилась вспять, и я остался лежать на песке. Напрягши последние силы, я пополз прочь, подальше от коварной стихии. Я полз еле-еле, чувствуя боль в каждой клеточке моего тела. Добравшись до сухого, я распластался на мягком песке, вытянувшись во весь рост.

Но беспокойство не покидало меня. Надо было сделать что-то еще. Вряд ли понимая, что делаю, я приподнял голову и оглянулся: Пэт медленно подползал ко мне. Вот он совсем рядом, растянулся, как и я, на песке. Меня охватила блаженная истома, какой я никогда прежде не испытывал. Я почувствовал, как рука Пэта коснулась меня, и в тот же миг я забылся глубоким сном.

Разбудило меня солнце и тишина. После оглушающего рева волн, который преследовал и во сне, тишина показалась чем-то странным и даже противоестественным.

Волны набегали на песок с тихим шуршанием, которое прерывалось на миг, пока волна переводила дух перед обратным бегом. Я поднял голову и увидел огромный песчаный пляж. В одном его конце вода у самого берега была усеяна скалами, облепленными водорослями. На одной скале я увидел Пэта: он нагнулся низко к воде, что-то высматривая. За мной возвышались поросшие травой дюны. Песок был белый, как мраморный. И вся картина была такая мирная, такая незыблемая, что после пережитого ночью ужаса я буквально захлебнулся от восторга.

Я еле-еле поднялся на ноги: ныло все тело, все суставы. Я поковылял к Пэту и вскоре почувствовал, что боль с каждым шагом утихает. Подойдя ближе, я увидел, что Пэт смотрит на меня и смеется. Ничего удивительного: я шел враскорячку, как огромная дикая утка, не привыкшая к ходьбе. Мои суставы потеряли подвижность, как у древнего старика. С того дня я никогда не смеялся больше над нашими стариками, которые, ковыляя, выходили на инишронскую пристань погреть старые кости на солнышке.

Пэт сказал мне, что он проснулся полчаса назад.

— Я тоже сначала не мог двинуть ни рукой, ни ногой, — сказал он. — Это скоро пройдет. Ах, Дэнни, как все-таки прекрасна жизнь!

Подол рубахи у него был полон моллюсков. Но мы не стали их есть, несмотря на голод: такие они были холодные и неаппетитные на вид. Пэт пустил их обратно в воду, и они дружно забулькали, радуясь освобождению.

Море лежало спокойное, серо-голубое, как выцветший ситец. Вдали тянулась гладкая полоса течения. По ней плыл парусник, который казался птицей, потому что границы между морем и небом нельзя было различить. Судя по солнцу, было часов около восьми утра. Мы с Пэтом подумали, нет ли поблизости дома, где горел бы очаг, вкусно пахло хлебом, где нас угостили бы молоком, дали сухую одежду и откуда можно было бы сообщить на Инишрон, что мы живы.

— Наши, конечно, думают, что мы утонули. Ведь полиция Клифдена уже наверняка сообщила на Инишрон, что мы до них не добрались.

Хотя нас тревожила судьба наших спутников, мы до сих пор не обмолвились о них ни словом. И тут я рассказал Пэту о своих подозрениях: никакие они не полицейские, а сообщники Майка Коффи. Мои слова как громом поразили Пэта. Разговаривая, мы не заметили, как вышли на траву. Повернувшись к морю, Пэт угрюмо проговорил:

— Так ты говоришь, родные могли бы никогда больше не увидеть нас? Что мы чудом остались живы во время шторма? И что мы могли вообще никуда не ездить с этими мошенниками?

— Да, по-моему, все именно так. Я это сообразил, когда был в кабине. Но раньше не было никакой возможности сказать тебе об этом.

— А я-то им про Майка Коффи все выложил! — Пэт покачал головой, удивляясь самому себе. — Ты тогда был в кабине. Я им говорю: Майк наверняка знает кое-что о табуне на Лошадином острове. А они отвечают: вот бы никогда не подумали на Майка. Ты, говорят, сообразительный малый. Даже поблагодарили меня и прибавили, что у Майка такая шхуна, что он может плавать куда угодно и кого угодно возить. Вот уж они, наверное, посмеялись надо мной! Но я надеюсь… хотя нет, нет, никому не пожелаю такой смерти. А если они спаслись, то думаю, после этой ужасной ночи им неповадно будет впредь заниматься своими грязными делишками.

Я рассказал Пэту, как тощий задержал в своей ладони мою ногу и меня чуть не смыло за борт. Даже сейчас, пережив еще более страшные минуты, я не мог без содрогания об этом вспомнить.

Полоса дюн, поросших короткой травой, тянулась далеко вглубь. Мы пошли напрямик и чуть ли не на каждом шагу натыкались на кроличьи поселения. Они все походили одно на другое: около десятка маленьких круглых входов в нору и кружево следов, ведущих внутрь и наружу. Тут и там виднелись совсем свежие следы маленьких лапок. Но нигде ни разу не мелькнули ни настороженные ушки, ни белый хвостик-пушок. Как странно: сейчас под землей сидели крошечные дышащие комочки и ждали, когда незваные пришельцы уйдут и можно будет выйти без опаски под открытое небо и снова приняться за кроличьи дела.

Казалось, мы шли уже тысячу лет, но вот наконец взобрались на песчаный холм, и перед нами открылась ровная дорога, уходящая вдаль. Мы совсем ослабели от голода и ночного кошмара и сели на траву набраться сил перед последним броском. Неподалеку виднелся крошечный белый домик у самой дороги. Я как сейчас его вижу: стоит к дороге торцом, а вокруг огромное невозделанное поле, огороженное так тщательно, точно оно служило загоном для беговых лошадей.

— Гляди, дымок вьется, — сказал Пэт. — Значит, в доме кто-то есть.

Действительно, из трубы шел дым, но очень слабый, не больше, чем от трубки курильщика. В миле или немного дальше на восток виднелись еще дома, побольше. Гряду дюн от домика отделяла вересковая пустошь, усеянная валунами и поросшая кое-где папоротником. Сразу за домом темнело свежевскопанное картофельное поле. В одном углу усадьбы зеленела лужайка, на ней паслась одинокая черная корова.

Отдохнув, мы пошли дальше. Спустились по склону и ступили на дорогу, запорошенную белым прохладным песком. Вскоре песок сменился шелковистой травой, и земля под ногами мягко запружинила. Дорога привела нас прямо к дому. Мы остановились на лужайке, заросшей густой травой у самого входа.

Нижняя створка двери была закрыта. Пока мы стояли и разглядывали дом, из глубины комнаты появился человек и удобно облокотился на нижнюю створку. Он был худ, крепок, жилист, как терновый куст. Его лицо и ладонь, сжимавшая чашечку старой глиняной трубки, были цвета копченой селедки. Маленькие глазки глядели прищурясь сквозь очки в стальной оправе, и в них светилась спокойная мудрость дедов и прадедов. Он пристально оглядел нас с головы до пят, наше еще не просохшее платье, подернутые солью волосы. И заговорил; голос его звучал приглушенно и немного хрипло, как у людей, которые почти все время молчат.

— Вы пришли из моря, — сказал он. — Ваша лодка затонула во время шторма.

Мы кивнули. Человек удобнее облокотился о дверь.

— Вот еще одно доказательство моей правоты. — Он вздохнул удовлетворенно и вместе с тем нетерпеливо. — Здесь необходимо построить фабрику, где делают рыбные консервы. Если бы такая фабрика была, вы бы не пошли на ловлю в такую погоду да еще в дырявой посудине. Вы бы работали себе на фабрике и получали каждую неделю денежки. Чем не княжеская жизнь? И не рисковали бы в такой шторм. Вот что я требую от правительства! Я уже отправил ему сто сорок семь писем. Причем, учтите, все письма без марки! — Глаза его горели триумфом.

Пэт дрожащим голосом перебил его:

— Мы очень голодны, сэр.

— Вот видишь! — воскликнул наш негостеприимный хозяин. — А работай ты на моей фабрике, ты бы не был голодный. Почему? Да потому, что ты был бы богачом. И карман бы не был пустой.

— Ну, а кто бы тогда ловил рыбу? — спросил я.

Я просто не мог промолчать. Мы ведь едва держались на ногах. Но лучше было бы мне прикусить язык. Этот странный человек устремил на меня презрительный, негодующий взгляд блестевших сквозь очки глаз.

— Именно такие люди, как ты, и влекут эту страну к гибели, — сказал он. —Люди с куриным кругозором, без дерзания, без мечты. Люди, которые думают только о себе. —Он негромко засмеялся. — Но, может, вы живете на островах? А островитяне, я слыхал, люди очень отсталые.

— Может, и отсталые, — рассердился я, — но они никогда бы не позволили, чтобы у них на пороге люди умирали от голода. Они бы позвали их в дом, усадили у очага, накормили бы, потчуя всем, что есть в доме, а не стали бы кормить их баснями о рыбных консервах из морской гальки, которые по вкусу только русалкам.

— Полегче на поворотах, — спокойно проговорил Пэт.

Наш собеседник был оскорблен до глубины души, но дверь перед нами распахнул.

— Входите, — сказал он сухо. — Вы, конечно, правы, я должен был сперва пригласить вас в дом. Я мало чего могу предложить вам, но все, что у меня есть, — ваше.

Теперь наступил мой черед устыдиться, хотя я был немногим невежливее. В его словах, в том, как он держался, было что-то такое, что отличало его от всех других людей, которых мы знали. Возможно, причиной этому была длинная полка, висевшая напротив очага и уставленная книгами в потрепанных переплетах. Во всяком случае, говорил он как человек образованный.

В очаге горел маленький, но яркий огонь. Мы сели на лавки по обеим сторонам очага, а наш хозяин присел на корточки и подбросил еще торфу. Скоро от нашего платья пошел пар, а ногам стало горячо. Тело мое согревалось, и страх улетучивался. Я обнял колени руками, и так мне вдруг стало так хорошо!

Я был снова на твердой земле, над головой у меня кров. До этой минуты я все время чувствовал, будто над нами занесена чья-то огромная ледяная длань, готовая в любую минуту схватить нас обоих и швырнуть обратно в море.

Я стал с интересом разглядывать внутренность домика. Это была небольшая комната, единственная в доме, над кухонным закутком тянулись полати. На полатях сидело множество кошек, которые по очереди поднимали голову и глядели, что делается внизу. Когда огонь разгорелся, они начали осторожно спускаться вниз по шаткой стремянке в углу. Спрыгнув с последней ступеньки, кошка потягивала задние лапки, зевала и, неслышно ступая, шла к огню и усаживалась перед ним. Как только все коты и кошки сошли вниз, за ними потянулись котята. Каких только тут не было: двухнедельных на тонких животрепещущих ножках до полугодовалых длиннохвостых разбойников с большой дороги. Они выползали из-под комода, из-за мешков, прыгали со старой железной койки в углу. Некоторые обитали прямо на буфете, среди чашек и тарелок.

— Я очень люблю кошек, — сказал хозяин. — Если бы не они, куда бы девать все молоко от моей черной коровы?

— Вы ими хорошо обеспечены, — заметил Пэт.

— Это верно. Я их люблю за то, что они умеют меня слушать.

Я не смел взглянуть на Пэта: боялся, что не выдержу и прысну, чем нанесу еще одну обиду нашему хозяину.

— Меня в здешних местах зовут Люк — Кошачий Друг, — продолжал этот удивительный человек. — Неплохо придумано. Мышиный друг, на худой конец тараканий друг — все лучше, чем просто Люк Фейерти, как, по всей вероятности, будет стоять когда-нибудь на моем надгробном камне. Человек должен чем-то отличаться от других, иначе и жить не стоит!

У меня на языке вертелось, что он мог бы еще называть себя Люк — Консервной Фабрики Друг, но тут уж я промолчал.

Тем временем Люк — Кошачий Друг извлек откуда-то довольно страховидную миску с холодным вареным картофелем в мундире и плеснул в две надбитые кружки третьегодичной простокваши, налив при этом на пол целую лужу. Сидящие рядом кошки нагнулись и стали воровато лакать.

Затем Люк придвинул к черному от вековой грязи столу три табуретки и, поставив на него это скромное угощение, сказал:

— Идите сюда, садитесь и ешьте досыта. Простите, что не разделю с вами трапезу: у меня в обиходе всего две кружки.

Ничего не оставалось делать, как сесть за стол и приступить к еде. Люк из вежливости сел вместе с нами и ревниво следил за тем, чтобы мы ели и похваливали. Он дал нам свой нож, чтобы очистить картошку, и уговаривал нас макать ее в простоквашу, уверяя, что тогда картошка будет как посоленная.

— Картошка и простокваша — вот моя пища, — сказал он. — И, как видите, я крепок и здоров, как дуб.

И Люк принялся распространяться о том, что все беды на свете происходят от вкусной еды. Сладкая пища, говорил он, делает людей вялыми и безвольными, не умеющими за себя постоять. Во времена его деда мужчины были на двенадцать дюймов выше ростом и могли трое суток провести в море без сна. Мы с Пэтом были категорически не согласны с его теорией питания и просто кипели от возмущения, так что даже забыли, какую гадость едим. Проглотив несколько картофелин, мы, зажмурив глаза, выпили простоквашу.

Однако, когда мы вернулись к огню, я почувствовал, что еда хорошо подкрепила меня и я прямо-таки ожил. В глазах Пэта загорелись огоньки, он нагнулся ко мне и прошептал:

— В старое доброе время, Дэнни, великаны потому водились, что картошку с простоквашей заедали карликами.

Я не выдержал и фыркнул. Люк, вытиравший стол, обернулся ко мне. Я сделал вид, что одна из кошек поцарапала меня. Люк пристально поглядел: «Кошек дразнить нельзя», — говорил его взгляд, но долг вежливости удержал его от выговора. Положение спас здоровенный кот: он прыгнул ко мне на колени и, свернувшись калачиком, громко замурлыкал. Я погладил его в благодарность. Люк сразу смягчился и принялся снова вытирать стол.

Остатки еды Люк выбросил в деревянное корыто.

— Это вдове Джойс, — сказал он. — Очень достойная женщина, держит трех поросят. А я ненавижу выбрасывать хорошую еду. Сам было подумывал завести поросенка, но не могу ничего с собой поделать: не выношу свиней. Это мерзкие, хитрые твари. Ничего в них нет, кроме сала и лжи. Поросенок не постыдится родную мать, свинью, обмануть.

Все это было сказано с такой горячностью, что меня так и подмывало спросить его об опыте общения с этими животными. Но я опять ничего не сказал. Люк сел на табуретку прямо перед огнем и стал вопрошающе поглядывать на нас. Вид у него был растерянный и жалобный. До этой минуты он ни о чем нас не расспрашивал, кто мы, откуда, удовлетворившись на первых порах догадкой, что мы потерпели минувшей ночью кораблекрушение. Глядя на него, я вдруг подумал: а ведь лучшего помощника нам не найти. Он мог поехать куда угодно, и ему не надо ни перед кем отчитываться, кроме своих котов и коровы. Он, как я успел заметить, не любил сплетен. А самое главное — Люк человек с воображением, а значит, поймет с первого слова, почему нам так хотелось добыть дикого жеребенка, а теперь — вороную кобылу. Порукой тому был энтузиазм, с которым он так защищал свою консервную фабрику, хотя я и высмеял ее.

— Пэт, — сказал я, — по-моему, мы могли бы рассказать мистеру Фейерти все, что с нами произошло. Я уверен, что именно он сможет нам помочь.

Глава 11

МЫ ПРИОБРЕТАЕМ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОГО ДРУГА

— Не называйте меня, пожалуйста, мистером Фейерти. Зовите просто Люк. Это куда приятнее.

Люк — Кошачий Друг подался вперед на своей маленькой табуретке и склонил голову набок, как умный пес, знающий, что его сейчас возьмут караулить овец. Вид у него был такой дружелюбный, что и Пэт решился довериться ему. Но, прежде чем начать рассказ, он все-таки попросил Люка держать в тайне все, что он сейчас услышит. Люк не задумываясь обещал.

Мы рассказали ему, как причалили на Лошадиный остров, как увидели там табун лошадей, как нас похитили двое злоумышленников, переодетых в полицейскую форму. Во время рассказа Люк то и дело вскрикивал и подпрыгивал от удивления, на что было очень смешно смотреть. Кошкам совсем не нравилось легкомысленное поведение хозяина, они потихоньку стали отодвигаться и наконец уселись полукругом возле огня в трех шагах от него.