Комендант Птичьего острова

      Вероятно, хитрость голодного человека была очень заметна, потому что синдо усмехнулся. Это рассердило Косицына. Он замедлил шаг и сказал шкиперу по-хозяйски увесисто:
      - Повар ваш по чужим кастрюлям горазд... Боюсь, свинцовым горохом подавится.
      ...Голод снова привел его на птичий базар. Скинув бушлат, Косицын стал шарить в норах, выбитых птицами в песчаном откосе. У топорков были железные клювы. Они защищались отчаянно. Косицын свернул головы двум топоркам и зажарил птиц на углях. Темное мясо горчило и пахло рыбой.
      Что было дальше, он помнил плохо. С раскрытыми глазами комендант сидел у костра. Он ничего не видел, кроме огня и японцев, шевелившихся на песке. Скалы плыли, двоились, волны почему-то набегали на траву, солнце гудело, точно большая паяльная лампа. Чайки монотонно кричали "зря... зря..."
      Был славный штилевой вечер, когда Косицын спустился с горы и сел напротив японцев. Утомленный непрерывной тревогой, комендант хотел смотреть врагам прямо в глаза.
      - Ложись спать, аната, - сказал он устало. - Ложись спать, слышишь, чайки играют отбой.
      Странное дело, никто из "рыбаков" не пытался возражать коменданту, точно вся команда молчаливо признала сопротивление бесполезным. Спать так спать!
      Солнце погрузилось в тихую светлую воду. Утка спрятала голову под крыло. Дым над островом стоял на тонкой ноге, упираясь кроной в зеленое небо. В тишине было слышно, как гулькают волны, выбегая на отлогий песок.
      Семь "рыбаков" ложились на циновки, потягивались, вкусно зевая. Стоило одному из них открыть рот, как зевота, обежав всю команду, поражала Косицына. Вскоре это было замечено, и японцы принялись откровенно поддразнивать коменданта. То один, то другой кривил спазмой рот, изображая крайнюю степень усталости. Со всех сторон неслись глубокие блаженные вздохи, похрустывание расправляемых связок, чмоканье, кряхтенье, сонное бормотанье - темная музыка сна, способная свалить даже свежего человека.
      Чтобы стряхнуть дремоту, Косицын спустился к берегу и, став на колени, погрузил лицо в темную воду.
      Стало немного легче. Он смочил бескозырку и нахлобучил на голову. Только бы просидеть до утра. А там... Должен же "Смелый" заметить огонь.
      Он снова вернулся к японцам. Кажется, они теперь спали по-настоящему, без нарочитого храпа и вздохов. Косицын еще раз пересчитал "рыбаков". Семь японцев лежали полукругом - головами к сопке, ногами к костру. Огонь и тот задремал: угли уже подернуло сединой.
      Холодная вода стекала с лент бескозырки за шиворот. Комендант даже не шевелился. Пусть, так лучше. Рука от щипков онемела, а капли все-таки гнали сон.
      Вскрикнула птица. Повис, нудно заныл над ухом комар. Ниже, ниже... Звенит, переливается, тянет... Скорее бы рассвет, ветер, птичий базар. На свету как-то меньше слипаются веки. Он отмахнулся от комара. Медлит, сверлит... Хоть бы ужалил... Нудьга! Не комар - провод в степи... Откуда степь? Ерунда... Ветер? Нет, песня... Странная песня.
      Он смотрел на угли, стараясь понять, человек то поет или просто гудит усталая голова. А сквозь сонный плеск моря заметно пробивалась песенка грустная и простая.
      То была песня-петля, песня-удавка. Прозрачная, безобидная, цепкая, она незаметно обволакивала тело и усталую волю бойца.
      Он вскочил, отошел в сторону. Песня догнала его, пошла рядом, обняла за шею прозрачной рукой.
      Душит, гнет, качает, баюкает... Что за черт! Кружатся звезды, качается берег, точно палуба. Ерунда! А быть может, почудилось?
      Зябко стало коменданту. Он пошел быстрее, почти побежал. Песня смолкла, отстала...
      Из темноты навстречу взметнулась скала. С разбегу привалился он к мокрому камню. Кровь сильно токала в царапину на плече. Промыть бы соленой водой... Завтра лекпом наложит повязку по форме...
      Снова Косицын почувствовал вкрадчивое прикосновение песни. Она выползла откуда-то из темноты, из сырых водорослей, из камней, обняла и закрыла ладонью глаза.
      Опускаясь на корточки, он твердил сквозь зубы себе самому:
      - Я не хочу спать... Я не хочу спать... Не хочу.
      Но песня была сильнее. Она сомкнула веки бойца, пригнула к коленям горячую голову. Спать! Спать! Все равно...
      Он выпрямился, глянул с отчаянием в темноту. Коменданту почудилось, что на камне, напротив скалы, сидит шкипер. Руки синдо - локтями в колени, подбородок - в ладони. Лицо неподвижно, а под ресницами настороженно тлеют глаза. Вот оно что - песня сочится сквозь зубы.
      И вдруг комендант понял: вяжут сонного! Еще минута - и песня шаг за шагом уведет его в темноту... Сволочи! Как быка!
      Он рванулся, крикнул что было сил:
      - Врешь! Не выйдет... Молчи!
      И песня оборвалась. Стал слышен ленивый плеск моря.
      - Хорсо, - сказал шкипер. - Я буду не петь. - Он оплел руками колени и добавил, мечтательно сузив глаза: - Извинице... я думал делать приятность. Сибираки любят красивые песни.
      - Не сибиряк я... Молчи.
      - Извинице, а кто?..
      Косицын, пошатываясь, отошел от опасного места. Теперь он хоть видел в лицо врага. Темный страх, вызванный песней, сменился привычным ожесточением усталого и голодного человека.
      - Спрашивать буду я, - сказал мрачно Косицын. - Не в своем болоте расквакались...
      Они помолчали.
      - Я думаю, вы наверно, волжаник? - продолжал мечтательно синдо. Волжанские песни тоже довольно приятны. Как это? Вы есть жив еще, моя старушек. Жив на привец тебе, привец... Наверно, так? Очень хорсо! Шкипер подумал и сказал почти шепотом: - Признаюсь между нами, я тоже уважаю... свой добру старушек. Интересно, что думает счас моя стару, моя добру матерка?
      Комендант пригорюнился, подпер кулаком небритую щеку.
      - Думает... Известно, что думает.
      - Да? Очень интересно. Скажите, пожариста.
      - "Эх, и какую хитрую шельму я родила!"
      - Ах, так, - сказал шкипер отрывисто. - Хорсо. Вы знаете правило: смеется, кто сильный?
      - Вот я и смеюсь.
      - Кто вы? Командир? Нет. Хозяин? Нет. Просто солдат. Мы все одинаково робинзоны.
      - А я полагаю, робинзонов тут нет, - сказал в раздумье Косицын, - одни жулики, а я при вас комендант. Понятно?
      Он с трудом поднял голову и добавил, зевнув:
      - Волжские песни не пойте. Боюсь... рыбы подохнут.
      Дружный крик японцев вывел коменданта из дремы. Возбужденные "рыбаки" толпились на песке возле самой воды, громко приветствуя белую шхуну. Радист, оравший громче других, сорвал желтую куртку и размахивал над головой, хотя на шхуне и без того заметили группу, - до корабля было не больше десяти кабельтовых.
      Шхуна шла прямо к острову, и японцы наперебой объясняли Косицыну невеселую картину близкой расправы. Больше всех старался боцман, самолюбие которого было сильно уязвлено комендантом. Встав на цыпочки, он обвел рукой вокруг коротенькой шеи и высунул язык: "Что, дождался пенькового галстука?" Шкипер тут же любезно пояснил:
      - Это нас... Это императорски корабр. Скоро вы можете совсем отдыхац, господин... комендант.
      - Вижу, - сказал Косицын невесело.
      Он молча вынул наган, пересчитал пальцем японцев и, заглянув в барабан, заметил в тревожном раздумье:
      - Семь на семь... как раз.
      С этими словами он еще раз взглянул на корабль и отвернулся от моря.
      Комендант не нуждался в бинокле. То была знаменитая "Кайри-Мару", голубовато-белая, очень длинная шхуна с надстройками на самой корме, что делало ее похожей на рефрижератор. Официально шхуна принадлежала министерству земли и леса, но выполняла различные деликатные поручения, оценить которые можно только с помощью уголовного кодекса. Стоило задержать в наших водах краболова или парочку хищных шхун, как на почтительном расстоянии от катера появлялась "Кайри-Мару" и затевала длинный разговор, полный намеков и прозрачных угроз. Не раз мы встречали ее по соседству с гидропортом, новыми верфями или возле лежбищ морского бобра, и Сачков, сердясь, обещал отдать один глаз, чтобы увидеть другим "бычка на веревочке". Он горячился напрасно. Оба глаза нашего моториста были в полной сохранности, а нахальная "Кайри-Мару" третий год бродила вдоль побережья Камчатки, перемигиваясь по ночам с заводами арендаторов.
      Все было кончено. Косицын повернулся и пошел вдоль берега, стараясь определить место, к которому подойдет шлюпка с десантом.
      На что он надеялся, трудно сказать. Да и сам он не мог ответить на этот вопрос. Тяжелая кобура с дружеской неловкостью похлопывала его по бедру, точно желая в последний раз ободрить бойца.
      Следом за Косицыным шли "рыбаки". Им надоело ждать, когда комендант свалится сам. А вид "Кайри-Мару" и шипение шкипера подогревали решимость покончить с Косицыным прежде, чем шхуна выбросит на берег десант.
      Если бы на месте коменданта был Сачков или Гуторов, развязка наступила бы гораздо скорее: трудно сохранить патроны (и свою голову), когда палец так и тянется к спусковому крючку. Но Косицын был слишком нетороплив, чтобы ускорять события.
      Он прибавил шаг, но и "рыбаки" зашагали напористей. Упрямые, легкие на ногу, они не произносили ни слова. Был слышен только быстрый скрип гальки да крики чаек, провожавших людей.
      В молчании пересекли они ломкий плавниковый навал, перелезли через грядку камней и, спустившись вслед за Косицыным к морю, пошли по мокрой, твердой кромке песка.
      Он обернулся и устало сказал:
      - Эй, аната! Мне провожатых не надо.
      Шкипер со свистом вобрал воздух, ответил учтиво:
      - Прощальная прогулка, господин комендант!
      Они пошли дальше. Это была странная прогулка. Впереди рослый, чуть сутулый краснофлотец с угрюмым и сонным лицом, за ним семь нахрапистых, обозленных "рыбаков" в костюмах из синей дабы и пестрых фуфайках. Когда шел комендант - шли "рыбаки", когда комендант останавливался - делали стойку японцы.
      Так они обогнули остров и вышли на северо-западный берег - единственно удобное для высадки место. Маленькая бухта, которую пограничники окрестили впоследствии бухтой Косицына, изгибается здесь в виде подковы с высоко поднятыми краями, которые отлично защищают воду от ветра.
      Тут Косицын заметил впереди себя две длинные тени. Радист и боцман, забежав вперед, стали на пути коменданта. Остальные зашли с левого фланга, и все вместе образовали мешок, открытый в сторону моря.
      "Рыбаки" наступали полукругом. Позади них, на голой вершине, еще шевелился огонь. Дым стоял точно дерево с толстым стволом, и его широкая крона бросала тень на песок.
      Шкипер крикнул что-то по-своему, коротко. И на этот раз Косицын сразу понял: смерть будет трудной. В руках радиста был гаечный ключ, боцман размахивал румпелем, остальные держали наготове сучья и голыши.
      Стрелять на близкой дистанции было неловко. Комендант попятился в воду и поднял наган. Странное дело, Косицын почувствовал облегчение. Настороженность, тревога, не покидавшие его трое суток, исчезли. Пропала даже сонливость...
      Он стоял твердо, видел ясно: злость и страх боролись в японцах. Боцман шел сбычившись, глядя в воду. Шкипер закрыл глаза. Радист двигался боком. Все они трусили, потому что право выбора принадлежало коменданту. До первого выстрела он был сильней каждого, сильней всех... и все-таки они двигались...
      Семь на семь. Ну что ж!
      - Чего жмешься! - крикнул он боцману. - Гляди прямо. Гляди на меня!
      Он стал тверже на скользких камнях и выстрелил в крайнего. Боцман упал. Остальные рванулись вперед. Два голыша разом ударили коменданта в локоть и в грудь, сбив верный прицел.
      - А ну! Кто еще?
      Целясь в синдо, он ждал удара, прыжка. Но "рыбаки" неожиданно замерли. Один шкипер, серый от злости и страха, весь сжавшись, зажмурившись, еще подвигался вперед.
      В море выла сирена...
      Вытянув шеи, "рыбаки" смотрели через голову коменданта на шхуну, и лица их скучнели с каждой секундой. Кто-то швырнул в воду камень. "Са-а", сказал оторопело радист. Синдо осторожно открыл один глаз, зашипел и разжал кулаки.
      Косицын не мог обернуться: "рыбаки" были в двух шагах от него. Он смотрел на японцев, силясь угадать, что случилось на шхуне, и понял только одно: терять время нельзя.
      Он поправил бескозырку, опустил наган и пошел из воды на противника.
      Радист попятился первым, за ним остальные. "Рыбаки" отходили от моря все быстрей и быстрей. Потом побежали.
      На берегу комендант обернулся. "Кайри-Мару" шла под конвоем пограничного катера, закрытого прежде высоким бортом, - теперь шхуна медленно разворачивалась, открывая маленький серый катер, и зеленый флаг, и краснофлотцев, уже прыгавших в шлюпку.
      ...Как "Смелый" встретил "Кайри-Мару", рассказывать долго. Мы задержали ее в шести милях от Птичьего острова и сразу пошли на дымный сигнал (Сачков клялся, что на острове проснулся вулкан).
      ...Выскочив на берег, мы кинулись навстречу Косицыну. Но комендант, как всегда, не спешил. Славный увалень! Он хотел встретить нас по всей форме на правах коменданта Птичьего острова.
      Мы видели, как он растопырил руки, приглашая японцев построиться, как переставил маленького шкипера на левый фланг и велел подобрать животы. После этого он отошел на три шага, критически осмотрел "рыбаков" и, скомандовав "смирно", направился к шлюпке.
      Застегнув бушлат на все пуговицы, он степенно шел нам навстречу отощавший, заросший медной щетиной.
      Глаза коменданта были закрыты. Он спал на ходу.
      1938