Рождественские повести - Земля Тома Тиддлера

То были причудливые минуты сна: я кивал головой, точно фарфоровый мандарин, веки наливались свинцом, и мне то и дело приходилось вздрагивать от того, что мустанг оступился в какой-нибудь выбоине. Однажды — Демус Блейк тогда еще был со мной — я погрузился в долгий восхитительный сон, не прерываемый ни толчками, ни тряской, а когда пробудился, чувствуя себя совсем другим человеком (я и теперь не перестаю удивляться, насколько меня освежил этот сон), то обнаружил, что меня поддерживает сильная рука моего спутника, ехавшего конь о конь несколько миль подряд и ухитрявшегося держать свободной рукой мои и свои поводья. «Я решил, что это вас подбодрит, полковник!» — пояснил славный малый.

Не все провожатые, попадавшиеся мне во время этого фантасмагорического путешествия через прерии, отличались таким добродушием, как Блейк, или таким веселым нравом, как Сим. Но почтальоны, как правило, оказывались хорошими ребятами, и могу сказать, что среди всех обитателей блокгаузов я наткнулся всего на двоих или троих с грубым или скверным характером: к счастью, ни с кем из них мне путешествовать не пришлось. В прериях, как и вообще повсюду, я убедился, что доброта — правило, а цинизм и злоба — исключение, хотя склонен считать, что шума и гама от дурно воспитанных и злых людей всегда бывает куда больше, нежели от добродушных их собратьев. Трудным было только начало, а потом на каждой станции я получал сменную лошадь без всяких помех и проволочек. «Привилегия для почты» распространялась и на меня, и в каждой из этих крошечных общин меня всегда радушно приглашали разделить трапезу. В общем, я обнаружил, что люди в этом необычайном уединении были бодры. Они получали хорошее жалованье, их недурно кормили, а в случае увечья, нанесенного томагавком или стрелой индейцев, их ожидала пенсия. Прозябая в глуши, постоянно готовые к тому, что их занесет сугробами, что по обледеневшей корке снега к ним придут волки и, завывая, станут скрестись в дверь, точно собаки, которые просятся в тепло, они, однако, никогда не унывали. Обычной темой их разговоров были суровые приключения, из коих складывалась повседневная жизнь этого передового поста христианского мира, рассказы о военных хитростях и жестокостях индейцев, о пантерах и гризли, о вилорогах и бизонах. Многие из них общались с индейскими племенами и говорили на разных индейских диалектах так же свободно, как на родном языке. Я убедился, что эти суровые люди очень гостеприимны. Они тут же прерывали разговор, чтобы не беспокоить меня, когда я ложился поспать на груду шкур и одеял, пока мой проводник седлал коней, и вскоре переставали подсмеиваться над моим явно вздорным отказом от виски. «Может, полковник и прав!» — говорили они со свойственной им грубоватой вежливостью. («Полковник» на американском Западе — просто форма учтивого обращения.) Однажды я обнаружил, что всех обитателей станции, стоящей вблизи болот, подкосила лихорадка, и они оказались в совершенно беспомощном состоянии. Лихорадка эта обычно спадает, когда начинает дуть здоровый северный ветер, но бедняги все еще мучились, ослабев за время болезни; из всей компании только один мог кое-как передвигаться, чтобы готовить пищу и поддерживать огонь.

Я старался подбадривать себя мыслями об ожидающей меня награде в случае успеха, о цели, маячившей где-то в конце пути, ибо задача, которую я взял на себя, была далеко не из легких. Мысль об Эмме поддерживала меня, и я проникся британским упорством, решимостью выиграть во что бы то ни стало, преодолеть все преграды и скорее умереть, чем сдаться. Но тяготы этого путешествия превзошли все мои ожидания. День и ночь, под палящим солнцем под пронизывающим ледяным северным ветром, мы стремилась вперед, переправлялись через потоки, пробирались через болота, проваливались в логовища койотов или неслись по бескрайним равнинам. Я уже начал испытывать ненависть к бесконечным, поросшим травою плоскогорьям, к беспредельным просторам темно-зеленой глади, к синим горизонтам, к грядам отлогих холмов, по которым, однако, могли ехать фургоны и повозки. Так мы продвигались дальше и дальше, пока высокая трава, пестревшая цветами и диким льном, не сменилась покровом более короткой и жесткой, настоящей «бизоньей травы», которую так любят эти животные; ручьи и реки теперь попадались все реже, заросли полыни сменили цветущий кустарник Запада, вода в родниках стала солоноватой, и лошади то и дело скакали по голой белесоватой пустыне, а под их копытами хрустели кристаллы соли, ярко сверкавшей на солнце. Индейцы попадались редко, а дичь и того реже. По словам проводников, ее распугал непрерывный поток переселенцев. Что касается индейцев, то иногда на фоне алого вечернего неба мы видели отряд диких всадников: головные уборы из перьев, заостренные копья, развевающиеся одеяния… Но они не пытались на нас нападать, и спутники мои говорили, что это, вероятнее всего, охотники за бизонами из племени Юта, возвращающиеся на север. Я не в силах передать все трудности этого бесконечного пути — ноющую боль в суставах, сведенные жилы, боль, терзающую все мои переутомленные мускулы! Еще меньше могу я описать постоянное напряжение ума и всех чувств, ощущение, будто мозг так же измучен, как и тело.

Я никогда не забуду вечер, когда я прибыл в Солт-Лейк-Сити, столицу территории Юта и Новый Иерусалим мормонов. Проводники уже обнадежили меня, что этот город в пустыне будет поворотным пунктом в путешествии и что дальше я, уже не подвергаясь большой опасности, за сравнительно короткое время доберусь до более цивилизованных областей. Но, к своему удивлению, я обнаружил, что обитатели почтовой станции в Солт-Лейк-Сити так же одиноки и даже еще более подозрительны и насторожены, чем их товарищи на самых отдаленных постах в прерии. Они были «язычниками» среди фанатичного населения, «язычниками», находящимися в полной власти служителей этой странной веры, которая установила свои Законы в незнающих закона просторах Запада.

Вскоре я понял, почему они были так мрачны и подавлены.

— Где Джош Гудзон? — спросил проводник, когда все обменялись первыми приветствиями.

— Кто его знает… — ответил человек, к которому он обратился. — Сет говорит, что он пошел в город, пока я в коррале управлялся с лошадьми. Если это так, то он не вернулся, вот и все, что я могу сказать.

— Когда это было, Сет? — спросил вновь прибывший почтальон.

— Два дня назад, — ответил Сет, который скоблил длинным охотничьим ножом кусок наполовину изжеванного табаку, — перед самым заходом солнца.

— Дезертировать он не мог. Джош слишком честный парень, чтобы так улизнуть, — убежденно произнес мой проводник.

— Дезертировать! Только не он, — сказал Сет. — Но в донесении надо написать хотя бы так: «Пропал без вести».

Проводник взглянул в лицо Сету и с многозначительным видом медленно провел указательным пальцем по горлу. Сет кивнул.

— Поменьше болтай, надежнее будет, — заметил Сет, с подозрением глядя на меня.

— Полковник человек надежный. Можешь говорить при нем, как при мне! — воскликнул почтальон, прибывший со мной. — Так вы думаете, эти кровожадные мормоны…

— Тш-ш, Джем! Помалкивай! А то нам всем перережут глотки! — воскликнул тот, что был постарше, испуганно вскакивая, — тут того и гляди торчит кто-нибудь из этих негодяев. — Он выглянул в окно, потом распахнул дверь, чтобы удостовериться, что никто не подслушивает.

— Я и забыл, — виновато сказал Джем. — Но что же случилось с Джошем Гудзоном?

— Боюсь, — ответил Сет почти шепотом, — что его уже нет в живых. Джош все тревожился о своей сестре, Нелл Гудзон, которая пристала к мормонам прошлой зимой в Иллинойсе. Потом ее сманили, и вот теперь она где-то здесь.

— Ага, это и я слышал.

— Я так думаю, — продолжал Сет, — что Джош нанялся на нашу станцию, чтобы разыскать девушку, вернуть ее домой и в лоно церкви, в которой она выросла. А мормоны этого не допустят.

— М-да! — снова поддакнул Джем.

— Короче, мы с Сетом так смекаем, — заметил старший в группе, — что Джош больно уж часто ходил по следам, вот и угодил к шанам.

— К шанам? — повторил я. — А что это такое? Тот удивленно посмотрел на меня.

— Никогда не слыхали о шановых братьях? Тем лучше для вас. Так, может, слыхали о данаитах?

Я слышал, впрочем довольно смутно и неопределенно, об этой тайной полиции мормонов, об этих свирепых фанатиках, слепо повинующихся своему пророку. — Значит, у вас есть основания опасаться, что ваш товарищ…

— Лежит где-нибудь под тиной в каком-нибудь соленом озерке, — перебил меня собеседник, — и уж никак не один. Здесь многие пропадали без вести, и никто из них не возвращался ни в свое поселение, ни в Калифорнию. И будут они там лежать, как я полагаю, до самого Судного дня, когда Большое Соленое озеро извергнет всех покойников, как вся прочая твердь и воды.

Я спросил, а нельзя ли обратиться прямо к мормонским старейшинам?

— А какой толк, полковник? Допустим, пойду я завтра в дом к Брайэму, или к Кимболлу, или еще к какому-нибудь из их заправил — из старейшин, ангелов или верховных жрецов, как их там, — и спрошу насчет Джоша Гудзона. Ну, медоречивый Брайэм возьмет да и скажет: «Уж не сбежал ли он отсюда? От заблудшего язычника всего можно ждать». Да еще упомянет о нем в своей воскресной проповеди. А может, кто-нибудь из них угостит меня стаканчиком винца или виски с мятным сиропом, и станет мне худо, я возьму да и помру. Ну, что вы смотрите на меня — разве не так же вот помер сборщик налогов, подкрепившись в доме Ангела Бэджера? Симпатичный ангелочек, а? Ну, ладно, я, положим, не стану пить под кровом мормона, но, может быть, пойду поздно домой и собьюсь с пути или еще что со мной случится… Вот не сойти мне с этого места, как раз на прошлой неделе иду я мимо Биг-Лик и вижу: глядит на меня со дна соленого озерка утопленница — вся белая, застывшая…

Как только рассказчик дошел до этого места, Сет, уже нетерпеливо ерзавший на стуле, с проклятием вскочил и тоже торопливо распахнул дверь. Никто не подслушивал.

— Ну вот что, — сказал Сет, — давайте-ка повременим с этими баснями, пока отсюда не выберемся. Эти мормоны такие бестии! Будь я проклят, если у них в любом углу нет своих ушей. А если они пронюхают, о чем мы тут толковали, то полковнику никогда не видать Нью-Йорка, а мне никогда не бывать в родном Монтгомери… Индеец Уокер и его окаянные Юта лихо орудуют томагавками, но это мормонам не по вкусу, так что мы можем повстречать других индейцев — все честь по чести, и одеяла, и красные разводы на лицах, точь-в-точь настоящие Юта, только с преотличными острыми ножами за поясами.

— Сет прав, — сказал мой прежний проводник, — зачем нам надо, чтобы кто-то из-за нас перекрашивался в индейцев, как это сделали Ангел Браун, Молодой Харрис и данаиты, когда Марта Стайлз и Рейчел Виллис захотели вернуться в Иллинойс. Так что, полковник, лучше вздремните малость, да и ты, Сет, не спеши седлать — вы же быстро сюда прискакали.

Я был не слишком опечален, когда после бешеного ночного галопа встретил зарю на границе территории мормонов. Дальнейший путь не был отмечен какими-либо происшествиями. Порой приходилось нелегко, но больших опасностей не было. Мы пересекли дорогу, на которой жутко белели высохшие кости множества лошадей и мулов и где множество травянистых холмиков отмечало место последнего упокоения какого-нибудь переселенца, его жены или ребенка, так и не достигших Земли Обетованной.

Но с продовольствием теперь было куда легче, так же как и с водой, нежели в те времена, когда изгнанные мормоны проделали свой знаменитый переход через пустыню, отмечая могилами нехоженые тропы. В Скалистых горах мы едва не попали под снежный обвал, и это было последней опасностью, которая угрожала нам в пути.

Но еще до этого я исполнил свой скорбный долг, поведав старому Амосу Грайндроду, которого я разыскал на станции Раунд-Понд, о смерти его сына и вручив ему обагренную кровью ленту, которую следовало возвратить невесте Сима. Старик выслушал известие со стоицизмом индейцев, среди которых провел большую часта жизни. Он был рад узнать, что перед смертью Сим выказал силу характера и умер «как настоящий кентуккиец» и что я подоспел как раз вовремя, чтобы спасти его скальп. Но вскоре природа взяла свое. Бронзовое лицо старика судорожно исказилось, из старческих глаз покатились слезы, сквозь рыдания у него вырвалось: «Сим! Мальчик мой дорогой! Мне бы умереть, а не тебе!»

Наконец утомительное путешествие кончилось: мы миновали одинокие редкие фермы, огороженные крепким частоколом, потом фермы пошли гуще, и в частоколах нужды уже не было, и, наконец, показались крыши деревни, из вежливости именуемой городом. С какой радостью я спешился, с какой радостью пожал сильную руку последнему проводнику из «Экспресс-Компани»! Оставив этого славного малого ломать голову над кабалистическими завитушками на десятидолларовой бумажке, которую я ему вручил, я нанял пару лошадей, запряженных в легкую повозку, и тут же помчался дальше. Повозка несла меня до тех пор, пока я не сменил ее на дилижанс, а дилижанс так же честно служил мне, пока я не услышал фырканья железного коня и не взял билета на поезд. До чего же восхитительным, уютным и роскошным показался мне такой способ передвижения после столь изнурительной верховой езды! Мне казалось, что бревенчатый настил самая гладкая дорога на свете, а тряский вагон — скользил как по паркету. Я наслаждался плавным ходом поезда и старался наверстать упущенное — предаваясь сну в такой мере, что спутники мои загорелись страстным любопытством узнать мой род занятий и положение.

Я уже успел коротко телеграфировать в Нью-Йорк. «Прибыл ли калифорнийский почтовый через Панаму?»

Ответ был еще более кратким: «Нет».

Пока что все шло хорошо. Мои усилия еще не оказались бесплодными. Я мог надеяться прибыть в Нью-Йорк раньше доктора, то бишь полковника, Джорэма Хэклера, но до победы было еще далеко. Ценные бумаги оставались в руках негодяя. Однако мое появление в Нью-Йорке будет неожиданным для него, и любое действие с моей стороны застигнет его врасплох. Я был слишком утомлен, чтобы строить призрачные планы, как перехитрить негодяя. Все мои способности понадобятся, когда начнется настоящая схватка, а теперь я должен отоспаться. И я спал, милю за милей, перегон за перегоном, предаваясь отдыху, не думая больше ни о чем.

— Масса выходит? Поезд прибыл в Нью-Йорк.

Кто-то дергал меня за руку, кто-то поднес к моему лицу фонарь. Один человек был черный, другой — белый. Кондуктор и негр-носильщик.

— Я еду в «Метрополитэн-Отель». Мне нужен экипаж. Багажа нет. Почтовый калифорнийский уже прибыл?

— Прибыл, — ответил газетчик, стоявший рядом с кипой газет под мышкой. — Здесь все новости. «Геральд», «Трибюн», «Тайме». Что мистеру угодно?

Я купил газету и пробежал глазами список прибывших через Панаму. Столько-то золотого песка, столько-то слитков, известный европейский путешественник, министр почт и телеграфа, синьора Кантатини, полковник Том, Хэклер и другие. Кучер экипажа был ирландец, как водится, и, к счастью, из старожилов. Он быстро доставил меня (в этот поздний час все другие магазины и лавки были закрыты) к еврею, торговавшему готовым платьем, который рад был заработать лишний цент даже во внеурочное время. Я купил новый костюм, белье, чемодан и прочее и сбрил буйную бороду бритвой, позаимствованной у самого хозяина и перед его собственным зеркалом. Вместо косматого калифорнийца во фланелевой рубахе, который его нанял, мой кучер повез в «Метрополитэн-Отель» самого обычного, хорошо одетого джентльмена.

Прежде чем снять номер, я вежливо попросил у портье разрешения заглянуть в книгу постояльцев, сказав ему, что ожидаю брата из Олбени. Я нарочно ни словом не обмолвился о Хэклере из Калифорнии, и портье был уверен, что я прибыл из мест никак не более отдаленных, чем Филадельфия или Балтимора. Так и есть — имя Хэклера значилось в книге.

Я мог смело биться об заклад, что он явится в «Метрополитэн», потому что слышал, как он одобрительно отзывался об этой гостинице. Я слонялся возле стойки и лестницы, пока мне не удалось узнать, что он уже спит. Тогда я пошел к себе и стал обдумывать план действий. Признаюсь, я был в растерянности. Я беспокойно метался на подушке. Пока я спешил вперед, мне казалось, что стоит лишь прибыть вовремя, и все трудности будут позади, но что же делать теперь? Битва еще только предстоит. Что же я должен делать? Несомненно, утром Хэклер отправится в банк, чтобы получить деньги по подложному чеку, а быть может, предъявит и векселя. Я должен это предотвратить. Но как? Явиться в полицию и привести блюстителей порядка? И думать нечего! Скандал, позор — вот к чему приведет этот шаг. Более того, в глазах закона Хэклер может оказаться невинным, а я — злостным клеветником. Тогда я подумал о том, не встретиться ли с ним в открытую и, если понадобится, с пистолетом в руках потребовать, чтобы он вернул ценности фирмы. Слишком дон-кихотский поступок для первоклассного отеля Нью-Йорка! Я тщетно ломал себе голову.

О боже! Почему здесь так пахнет гарью, какой удушливый, тяжелый воздух! Дым! В гостинице пожар! Я вскочил и впопыхах оделся. Нет худа без добра! Дергая звонок, чтобы поднять людей, я подумал о Джорэме Хэк-лере.

— Пожар! Пожар! — ужасный крик, точно зов трубы в Судный день, донесся до ушей спящих. Черные клубы дыма хлынули в коридоры, то тут, то там выбивались змеи пламени, огненными языками они лизали стены и потолок. Послышались вопли, двери распахнулись настежь, из номеров с криком выскакивали полуодетые мужчины, женщины, дети. Повсюду царили панический ужас и смятение. Огонь разгорался, из-за густого дыма ничего не было видно, и люди отступали перед ним — все, кроме меня. Я ощупью двинулся к комнате Джорэма Хэклера. Я знал, какой у него номер и где он находится. Я знал, что рискую жизнью, но ставка стоила этого риска. Пробираясь вперед, я держался за стену, и чуть не задохнулся в клубах дыма. Какой-то человек, полуодетый, подгоняемый страхом, налетел на меня с вытянутыми руками и чуть не свалил меня с ног. Он свирепо выругался, багровый отблеск пламени упал на его лицо — это был Джорэм Хэклер!

Он не узнал меня и помчался дальше, помышляя только о спасении. При себе ли у него бумаги? Быть может, и нет. Я надеялся, что нет. А вот и его комната, в распахнутую дверь валят клубы дыма. И не только дыма. Тонкий язык огня стлался по полу возле панели. Я влетел в комнату. Дым разъедал мне глаза, я ловил ртом воздух, но ни дым, ни пламя не смогли бы заставить меня вернуться. Одежда Хэклера и дорожный сундук были на своем месте. Сундук открыт: бумаг в нем нет! Открыт и чемодан: и в нем нет бумаг! В отчаянье я ударил себя по лбу. Он забрал их с собой! Я напрасно рисковал жизнью. Эмма для меня потеряна! Я задыхался от дыма, нестерпимо жаркое пламя уже подступало к кровати, занавески алькова превратились в высокий желтый столб огня. Тонкий язык пламени почти лизал мне ноги. Снаружи слышался шум пожарных машин и рев толпы, и вот, наконец, хлынула вода — принимались все меры для тушения пожара.

Шатаясь, я уже подвигался к выходу, как вдруг заметил торчащий из-под изголовья постели сафьяновый бумажник. Негодяй забыл о нем, охваченный слепым ужасом. Клочья горящего занавеса упали на меня и сильно обожгли мне руки, но я овладел драгоценной добычей. Я раскрыл бумажник. Да, и чек и бумаги, все тут! Заснув бумажник в боковой карман, я выскочил из комнаты и изо всех сил помчался вниз. Струя за струей, из множества ведер, частично уже приглушили пламя, и теперь пожарники одерживали победу. Полузадыхающийся, обожженный, почерневший, но с гордо бьющимся сердцем, я протолкался по забитой людьми лестнице — выбрался на воздух и… упал без чувств…

Больше, пожалуй, рассказывать почти не о чем. Я совладелец фирмы, Эмма — моя жена, брат ее излечился от своей болезни, раскаялся и исправился и теперь живет в другой стране. Фирма «Сполдинг, Хаусерман и Ко» (Ко — это я) назначила пенсию бедной девушке, которая должна была стать женой несчастного Сима Грайндрода. О Хэклере мы больше не слышали.

Глава шестая,

в которой мы находим мисс Кимминз

День уже был на исходе, когда вновь отворились ворота и в потоке сверкающих золотых лучей закатного солнца, коснувшихся даже зарешеченного логова, в котором обитало грязное чудовище, во двор вошло дитя — маленькая девочка с прекрасными белокурыми локонами. На ней была простая соломенная шляпка, в руке — ключ от дверей. Девочка поспешно направилась к Путнику с таким видом, словно очень ему обрадовалась и хотела поведать ему одну из своих детских тайн, но, заметив фигуру за решеткой, в страхе отпрянула.

— Не пугайся, дитя мое, — сказал Путник и взял ее за руку.

— Мне оно очень не нравится! — промолвила девочка, вздрогнув от ужаса. — Оно такое страшное.

— Что поделать, мне оно тоже не нравится, — вздохнул Путник.

— Кто его туда засадил? — спросила малышка. — Оно кусается?

— Нет, только лает. Но не бойся, взгляни на него, моя милая. (Девочка в страхе закрыла глаза руками.)

— Нет, нет, нет! — вскричала она. — Я не могу на него смотреть!

Путник повернулся к своему другу за решеткой, как бы безмолвно вопрошая, доволен ли тот произведенным впечатлением, а потом вывел девочку в еще открытые ворота и, озаренный ласковым закатным солнцем, с полчаса простоял с нею там, о чем-то беседуя. Наконец, подбадривая девочку, которая обеими ручками вцепилась в его руку, он пошел обратно. Ласково погладив ее по прелестной головке, он рассказал своему другу за решеткой следующую историю.

Пансион мисс Папфорд для полдюжины юных леди нежного возраста — пансион компактного вида, пансион в миниатюре, можно сказать, карманный пансион. Сама мисс Папфорд, ассистентка мисс Папфорд с парижским выговором, кухарка мисс Папфорд, а также горничная мисс Папфорд вкупе составляют то, что мисс Папфорд именует учебно-воспитательным и хозяйственным персоналом своего колледжа-лилипута.

Мисс Папфорд — одна из самых приятных представительниц своего пола, а отсюда неизбежно следует, что она наделена мягким характером и сама бы открыто призналась в том, что чрезвычайно чувствительна, будь это, по ее мнению, совместимо с ее долгом перед родителями воспитанниц. Но, будучи убежденной в обратном, она прячет эту свою черту как можно дальше от людских глаз, что (благодарение богу!), к счастью, не так уж далеко.

Ассистентку мисс Папфорд с парижским выговором можно считать в некотором отношении личностью редкой одаренности, ибо она ни разу в жизни не разговаривала с парижанином и никогда не выезжала за пределы Англии, если не считать увеселительной прогулки на яхте «Живчик», заплывшей в иностранные воды, что колышутся в двух милях от Маргейта во время прилива. Но даже столь благоприятными географическими условиями для овладения французским языком во всей его изысканности и чистоте ассистентка мисс Папфорд не воспользовалась в должной мере потому, что увеселительная яхта «Живчик» в тот раз столь ревностно стремилась оправдать свое назначение и название, что ассистентке мисс Папфорд пришлось лежать на полу каюты и мариноваться в соленой морской воде, словно ее солили для провиантских складов флота ее величества, и одновременно претерпевать великое смятение духа, немощь тела и полное повреждение накрахмаленных частей туалета.

Когда именно мисс Папфорд и ее ассистентка впервые обрели друг друга — неведомо ни людям, ни воспитанницам. Но произошло это давно. Среди воспитанниц, несомненно, могло бы утвердиться мнение, что мисс Папфорд и ее ассистентка — школьные подруги, если бы только эти воспитанницы дерзновенно отважились представить себе, что мисс Папфорд появилась на свет без митенок, без манишки, без золота на передних зубах и без мазков пудры на чистеньком личике и носике. И в самом деле, всякий раз, когда мисс Папфорд в краткой лекции излагает своим ученицам мифологию заблудших язычников (всегда решительно игнорируя Купидона) и рассказывает о том, как Афина в полной экипировке выпрыгнула прямо из головы Зевса, так и кажется, что она дает понять: «Вот и я точно так же появилась на свет, в полной экипировке, с Таблицей умножения, Грифельной доской и Картами».

Во всяком случае, ясно одно: мисс Папфорд и ее ассистентку связывает давняя-предавняя дружба. И воспитанницы даже предполагают, что стоит им уйти спать, как обе подруги называют одна другую просто по имени. Ведь однажды во время грозы мисс Папфорд вдруг упала в обморок, и ассистентка мисс Папфорд (никогда ни раньше ни позже не называвшая мисс Папфорд иначе, как мисс Папфорд) бросилась к ней с криком: «О моя дорогая Евфимия!» И в самом деле, на образце вышивки, что висит в классной комнате колледжа, значится им ч мисс Папфорд — Евфимия (год рождения тщательно выщипан), вышитое вблизи двух павлинов, которые, смертельно напуганные немецкой надписью, выползающей из домика и гонящейся за ними с горы, удирают без оглядки, чтобы спрятать свои профили в двух гигантских бобовых стеблях, произрастающих в цветочных горшках.

Помимо всего этого, среди воспитанниц втайне существует уверенность, что мисс Папфорд когда-то была влюблена и что предмет ее любви все еще пребывает в этом мире. Более того, они полагают, что он — весьма влиятельная персона. И более того, что ассистентка мисс Папфорд полностью осведомлена обо всем. Было замечено, что, когда мисс Папфорд просматривала через свой маленький золотой лорнет газету — а просматривать ее приходилось очень быстро, потому что мальчик-почтальон с бестактной пунктуальностью являлся за нею ровно через час, — она приходила в необычайное волнение и, обращаясь к своей ассистентке, многозначительно произносила «Дж.!», после чего ассистентка мисс Папфорд тотчас подбегала к мисс Папфорд, которая указывала ей лорнетом на это «Дж.», и ассистентка мисс Папфорд тоже читала про него и всегда выказывала сочувствие. Умы учениц были настолько заняты этим «Дж.», что однажды, воспользовавшись благоприятными для столь опасной вылазки обстоятельствами, некая бесстрашная лазутчица сумела заполучить в свои руки газету и изучила ее от доски до доски в поисках «Дж.», которого мисс Папфорд обнаружила там всего лишь за десять минут до того. Однако никакого «Дж.» отыскать не удалось, если не считать уголовного преступника, который перед казнью вел себя весьма нагло, и право же, невозможно было предположить, что мисс Папфорд когда-либо могла питать нежные чувства к нему. И потом не могли же его казнить без конца. Кроме того, через месяц он вновь появлялся в газете целый и невредимый.

В конце концов, после долгих размышлений, ученицы выдвинули гипотезу, что «Дж.» — маленький, пухленький, престарелый джентльмен в высоких, начищенных до блеска сапогах, о котором мисс Линкс, ученица, отличающаяся острой наблюдательностью, однажды на каникулах ездившая в Танбридж Уэллс вместе с мисс Папфорд, по возвращении под величайшим секретом рассказала, что она своими глазами видела, как этот джентльмен петушком подскочил к мисс Папфорд на Променаде и, пожимая ей руку, пробормотал что-то вроде: «О жестокая Евфимия, навеки твой!» Мисс Линкс высказала смелую догадку о том, что он, надо думать, — Палата Общин, или Курс Валюты, или Из Зала Суда, или Светская хроника и потому так часто появляется в газете. Однако общее мнение решительно отвергло подобную догадку на том основании, что ни у одной из вышеназванных знаменитостей имя не начинается с «Дж.».

От острого всевидящего глаза воспитанниц не ускользают и другие случаи, когда мисс Папфорд таинственно оповещает свою ассистентку о том, что в газете имеются особо волнующие известия. Это происходит, когда мисс Папфорд видит имя своей бывшей воспитанницы в отделе «Рождения» или «Бракосочетания». В таких случаях кроткие глазки мисс Папфорд неизменно наполняются слезами умиления. А девочки, видя, как отличились их предшественницы — хотя мисс Папфорд никогда об этом не упоминает, — испытывают гордость от сознания того, что и они в будущем достигнут такой же славы.

Ассистентка мисс Папфорд с парижским выговором несколько плотнее и выше мисс Папфорд, но представляет собою столь же аккуратное, подтянутое маленькое существо, ставшее благодаря длительному лицезрению, обожанию и подражанию мисс Папфорд очень похожей на нее. Будучи беззаветно преданной мисс Папфорд и обладая недюжинным талантом художника, она создала ее портрет, который был тотчас опознан воспитанницами и вызвал такой восторг, что его тут же за пять шиллингов выгравировали на камне. Конечно же это был самый мягкий и белый камень, какой когда-либо добывали в каменоломнях. Нежные очертания ее носика получились на этом камне столь расплывчатыми, что люди неискушенные в искусстве, как оказалось, были весьма озадачены тем, куда же в конце концов направлен его кончик, и, разглядывая портрет, невольно, в крайнем замешательстве щупали собственный нос. Поскольку на портрете мисс Папфорд стоит у открытого окна в состоянии тяжелого уныния, задумчиво склонившись над вазой с золотыми рыбками, воспитанницы заключили, что ваза эта — подарок от «Дж.», что он украсил ее цветами своей души и что мисс Папфорд изображена ожидающей его в тот памятный день, когда он опоздал.

Наступления летних каникул воспитанницы ожидали с особым нетерпением, ибо все знали, что на второй день каникул мисс Папфорд приглашена на свадьбу одной из своих бывших воспитанниц. Ввиду того, что скрыть событие все равно не представлялось возможным — с таким размахом велась деятельность, связанная с приготовлением туалета, — мисс Папфорд провозгласила о нем во всеуслышание. Тем не менее она сочла своим долгом перед родителями объявить о предстоящей свадьбе с томно-меланхолическим видом, словно свадьбу следует рассматривать как некое бедствие (каковым она в иных случаях и является). А поэтому мисс Папфорд продолжала готовиться к празднику с видом кротко смиренным и соболезнующим. И за все это время ни одна из воспитанниц не забывала, поднимаясь или спускаясь по лестнице, заглянуть в спальню мисс Папфорд (конечно, если мисс Папфорд там не было) и принести какие-нибудь удивительные сведения касательно новой шляпки.

Когда же перед самыми каникулами основные приготовления были закончены, все воспитанницы выразили — через посредство ассистентки мисс Папфорд — единогласную просьбу, чтобы сама мисс Папфорд великодушно снизошла и показалась бы им во всем своем великолепии. И мисс Папфорд, вняв мольбе, явила собою прекрасное зрелище. Хотя старшей из воспитанниц едва минуло тринадцать лет, не прошло и двух минут, как все шестеро уже отлично разобрались в фасоне, покрое, цвете, стоимости и качестве каждой части туалета мисс Папфорд.