Рождественские повести - Холодный дом

Знаю, как должны бы влиять на меня мысли об Аде; но и они теперь больше не действуют. Слишком я нерешителен. Я люблю ее всей душой и все-таки каждый день и каждый час причиняю ей вред тем, что врежу самому себе. Но это не может продолжаться вечно. В конце концов дело будет слушаться в последний раз, и решение вынесут в нашу пользу, а тогда вы с Адой увидите, каким я могу быть!

Минуту назад, когда я услышала его всхлипыванья, когда увидела, как слезы потекли у него между пальцев, у меня сжалось сердце; но гораздо больше огорчило меня то самообольщение, с каким он возбужденно произнес последние слова.

– Я досконально изучил все документы, Эстер… я несколько месяцев рылся в них, – продолжал он, мгновенно развеселившись, – и, можете на меня положиться, мы восторжествуем. А что касается многолетних проволочек, так чего-чего, а уж этого, видит небо, хватало; зато тем более вероятно, что теперь мы быстро закончим тяжбу… она уже внесена в список дел, назначенных к слушанию. Все наконец-то окончится благополучно, и тогда вы увидите!

Вспомнив о том, как он только что поставил Кенджа и Карбоя на одну доску с мистером Беджером, я спросила, когда он думает вступить в Линкольнс-Инн для продолжения своего образования.

– Опять! Да я об этом и не думаю, Эстер, – ответил он с видимым усилием. – Хватит с меня. Я работал, как каторжник, над делом Джарндисов, утолил свою жажду знаний в области юридических наук и убедился, что они мне не по душе. К тому же я чувствую, как становлюсь все более и более нерешительным потому только, что вечно торчу на поле боя. Итак, – продолжал Ричард, снова приободрившись, – о чем же я подумываю теперь?

– Понятия не имею, – ответила я.

– Не смотрите на меня такими серьезными глазами, – сказал Ричард, – ведь то, о чем я думаю теперь, для меня лучше всего, дорогая Эстер, – я в этом уверен. Профессия на всю жизнь мне не нужна. Тяжба кончится, и я буду обеспеченным человеком. Но тут совсем другое дело. Эта будущая моя профессия по самой своей природе довольно изменчива и потому прекрасно подходит к моему теперешнему переходному периоду, могу даже сказать – подходит как нельзя лучше. Так вот, о чем же я теперь, естественно, подумываю?

Я посмотрела на него и покачала головой.

– О чем же, как не об армии? – проговорил Ричард тоном глубочайшего убеждения.

– Вы хотите служить в армии? – переспросила я.

– Конечно, в армии. Все, что нужно сделать – это получить патент[121], и вот я уже военный – пожалуйста! – сказал Ричард.

И тут он принялся доказывать мне при помощи сложных подсчетов, занесенных в его записную книжку, что если он, не будучи в армии, за полгода задолжал, скажем, двести фунтов, а служа в армии, полгода не будет делать долгов, – что он решил твердо и бесповоротно, – то это даст ему четыреста фунтов в год экономии, а за пять лет две тысячи фунтов – сумму не малую. Затем он так чистосердечно, так искренне начал говорить о том, какую жертву приносит, временно расставаясь с Адой, как жаждет он любовью вознаградить ее за любовь и дать ей счастье (а он действительно этого жаждал всегда, что мне было хорошо известно), как стремится побороть свои недостатки и развить в себе настоящую решимость; а я слушала, и сердце мое горестно сжималось. И я думала: чем все это кончится, чем все это может кончиться, если и мужество его и стойкость были так рано и так неисцелимо подорваны роковым недугом, который губит всех, кто им заражен?

Я стала говорить с Ричардом со всей страстностью, на какую была способна, со всей надеждой, которой у меня почти не было; стала умолять его хоть ради Ады не возлагать упований на Канцлерский суд. А Ричард, охотно соглашаясь со мной, продолжал витать со свойственной ему легкостью вокруг Канцлерского суда и всего прочего, расписывая мне самыми радужными красками, каким он станет решительным человеком… увы, лишь тогда, когда губительная тяжба выпустит его на волю! Говорили мы долго, но, в сущности, все об одном и том же.

Наконец мы подошли к площади Сохо[122], где Кедди Джеллиби обещала ждать меня, считая, что это наиболее подходящее место, так как здесь было не людно, да и от Ньюмен-стрит близко. Кедди сидела в садике, разбитом посреди площади, и, завидев меня, поспешила выйти. Весело поболтав с нею, Ричард ушел, оставив нас вдвоем.

– У Принца тут, через дорогу, живет ученица, Эстер, – сказала Кедди, – и он добыл для нас ключ от садика. Хотите погуляем здесь вместе – мы запремся, и я без помехи расскажу вам, почему мне хотелось увидеть ваше милое, доброе личико.

– Отлично, дорогая, лучше не придумать, – сказала я.

И вот, Кедди, ласково поцеловав мое «милое, доброе личико», как она сказала, заперла калитку, взяла меня под руку, и мы стали с удовольствием прогуливаться по саду.

– Видите ли, Эстер, – начала Кедди, глубоко наслаждаясь возможностью поговорить по душам, – вы находите, что мне не следует выходить замуж без ведома мамы и даже скрывать от нее нашу помолвку, и хоть я не верю, что мама интересуется моей жизнью, но, раз вы так находите, я решила передать Принцу ваши слова. Во-первых, потому, что мне всегда хочется поступать, как вы советуете, и, во-вторых, потому, что у меня нет тайн от Принца.

– Надеюсь, он согласился со мной, Кедди?

– Милая моя! Да он согласится со всем, что вы скажете. Вы и представить себе не можете, какого он о вас мнения!

– Ну, что вы!

– Эстер, другая на моем месте воспылала бы ревностью, – проговорила Кедди, смеясь и качая головой, – а я только радуюсь – ведь вы моя первая подруга, и лучшей подруги у меня не будет, так что чем больше вас любят, тем приятнее мне.

– Слушайте, Кедди, – сказала я, – все вокруг как будто сговорились баловать меня, и вы, должно быть, участвуете в этом заговоре. Ну, что же дальше, милая?

– Сейчас расскажу, – ответила Кедди, доверчиво взяв меня за руку. – Мы много говорили обо всем этом, и я сказала Принцу: «Принц, если мисс Саммерсон…»

– Надеюсь, вы не назвали меня «мисс Саммерсон»?

– Нет… Конечно, нет! – воскликнула Кедди, очень довольная и сияющая. – Я назвала вас «Эстер». Я сказала Принцу: «Если Эстер решительно настаивает, Принц, и постоянно напоминает об этом в своих милых письмах, – а ты ведь с большим удовольствием слушаешь, когда я читаю их тебе, – то я готова открыть маме всю правду, как только ты найдешь нужным. И мне кажется, Принц, – добавила я, – Эстер полагает, что мое положение будет лучше, определеннее и достойнее, если ты тоже скажешь обо всем своему папе».

– Да, милая, – проговорила я, – Эстер действительно так полагает.

– Значит, я была права! – воскликнула Кедди. – Однако это сильно встревожило Принца, – конечно, не потому, что он хоть капельку усомнился в том, что о нашей помолвке нужно сказать его папе, но потому, что он очень считается с мистером Тарвидропом-старшим и боится, как бы мистер Тарвидроп-старший не пришел в отчаяние, не лишился чувств или вообще как-нибудь не пострадал, услышав такую новость. Принц опасается, как бы мистер Тарвидроп-старший не подумал, что он нарушил сыновний долг, а это было бы для него жестоким ударом. Ведь вы знаете, Эстер, у мистера Тарвидропа-старшего исключительно хороший тон, – добавила Кедди, – и он необычайно чувствительный человек.

– Разве так, милая моя?

– Необычайно чувствительный. Так говорит Принц. Поэтому мой милый мальчуган… у меня это нечаянно вырвалось, Эстер, – извинилась Кедди и густо покраснела, – но я привыкла называть Принца своим милым мальчуганом.

Я рассмеялась, а Кедди, тоже смеясь и краснея, продолжала:

– Поэтому он…

– Кто он, милая?

– Насмешница какая! – сказала Кедди, и ее хорошенькое личико запылало. – Мой милый мальчуган, раз уж вам так хочется! Он мучился из-за этого несколько недель и так волновался, что со дня на день откладывал разговор. В конце концов он сказал мне: «Кедди, папенька очень ценит мисс Саммерсон, и если ты упросишь ее присутствовать при моей беседе с ним, тогда я, пожалуй, решусь». И вот я обещала попросить вас. А если вы согласитесь, – Кедди посмотрела на меня с робкой надеждой, – то, может быть, после пойдете со мной и к маме? Это я и хотела сказать, когда написала, что хочу попросить вас о большом одолжении и большой услуге. И если вы так сделаете, Эстер, мы оба будем вам очень благодарны.

– Дайте мне подумать, Кедди, – сказала я, притворяясь, что обдумываю ее слова. – Право же, я могла бы сделать и больше, если бы потребовалось. Я когда угодно готова помочь вам и вашему милому мальчугану, дорогая.

Мой ответ привел Кедди в полный восторг, да и немудрено, – ведь у нее было такое нежное сердце, каких мало найдется на свете, и оно так чутко отзывалось на малейшее проявление доброты и одобрения, – и вот мы еще два-три раза обошли садик, пока Кедди надевала свои новенькие перчатки и прихорашивалась, как умела, чтобы не ударить лицом в грязь перед «Образцом хорошего тона», а потом отправились прямо на Ньюмен-стрит.

Как и следовало ожидать, Принц давал урок. На этот раз он обучал не очень успевающую ученицу – упрямую и хмурую девочку с низким голосом, при которой застыла в неподвижности недовольная мамаша – а смущение, в которое мы повергли учителя, отнюдь не способствовало успехам ученицы. Урок все время как-то не ладился, а когда он пришел к концу, девочка переменила туфли и закуталась в шаль, закрыв ею свое белое муслиновое платье; затем ее увели. Немного поговорив, мы отправились искать мистера Тарвидропа-старшего и нашли этот «Образец хорошего тона» вместе с его цилиндром и перчатками расположившимися на диване в своей опочивальне – единственной хорошо обставленной комнате во всей квартире. Судя по всему, он только что завершил свой туалет – его шкатулка с туалетными принадлежностями, щетки и прочие вещи, все очень изящные и дорогие, были разбросаны повсюду, – причем одевался он не спеша и порой отрываясь от этого занятия, чтобы слегка закусить.

– Папенька, к нам пожаловали мисс Саммерсон… и мисс Джеллиби.

– Я в восторге! В упоенье! – воскликнул мистер Тарвидроп, вставая, и поклонился нам, высоко вздернув плечи. – Соблаговолите! – Он подвинул нам стулья. – Присядьте! – Он поцеловал кончики пальцев левой руки. – Я осчастливлен! – Он то закрывал глаза, то вращал ими. – Мое скромное пристанище превратилось в райскую обитель. – Он опять расположился на диване в позе «второго джентльмена Европы»[123].

– Мисс Саммерсон, – начал он, – вы снова видите, как мы занимаемся нашим скромным искусством – наводим лоск… лоск… лоск! Снова прекрасный пол вдохновляет нас и вознаграждает, удостаивая нас своим чарующим присутствием. В наш век (а мы пришли в ужасный упадок со времен его королевского высочества принца-регента, моего патрона, – если осмелюсь так выразиться) – в наш век большое значение имеет уверенность в том, что хороший тон еще не совсем попран ногами ремесленников. Что его, сударыня, еще может озарять улыбка Красоты.

Я решила, что на эти слова лучше не отвечать, а он взял понюшку табаку.

– Сын мой, – проговорил мистер Тарвидроп, – сегодня во второй половине дня у тебя четыре урока. Я посоветовал бы тебе наскоро подкрепиться бутербродом.

– Благодарю вас, папенька; я всюду попаду вовремя, отозвался Принц. – Дражайший папенька, убедительно прошу вас подготовиться к тому, что я хочу вам сказать!

– Праведное небо! – воскликнул «Образец», бледный и ошеломленный, когда Принц и Кедди, взявшись за руки, опустились перед ним на колени. – Что с ними? Они с ума сошли? А если нет, так что с ними?

– Папенька, – проговорил Принц с величайшей покорностью, – я люблю эту молодую леди, и мы обручились.

– Обручились! – возопил мистер Тарвидроп, откидываясь на спинку дивана и закрывая глаза рукой. – Стрела вонзилась мне в голову, и пущена она моим родным детищем!

– Мы давно уже обручились, папенька, – запинаясь, продолжал Принц, – а мисс Саммерсон, узнав об этом, посоветовала нам рассказать вам обо всем и была так добра, что согласилась присутствовать здесь сегодня. Мисс Джеллиби глубоко уважает вас, папенька.

Мистер Тарвидроп издал стон.

– Успокойтесь, прошу вас! Прошу вас, папенька, успокойтесь! – молил сын. – Мисс Джеллиби глубоко уважает вас, и мы прежде всего стремимся заботиться о ваших удобствах.

Мистер Тарвидроп зарыдал.

– Прошу вас, папенька, успокойтесь! – воскликнул сын.

– Сын мой, – проговорил мистер Тарвидроп, – хорошо, что святая женщина – твоя мать – избежала этих мук. Рази глубже и не щади меня. Разите в сердце, сэр, разите в сердце!

– Прошу вас, папенька, не говорите так! – умолял его Принц, весь в слезах. – У меня прямо душа разрывается. Уверяю вас, папенька, главное наше желание и стремление – это заботиться о ваших удобствах. Кэролайн и я, мы не забываем о своем долге, – ведь мой долг – это и ее долг, как мы с ней не раз говорили, – и с вашего одобрения и согласия, папенька, мы всеми силами постараемся скрасить вам жизнь.

– Рази в сердце! – бормотал мистер Тарвидроп. – Рази в сердце!

Но, мне кажется, он начал прислушиваться к словам сына.

– Дорогой папенька, – продолжал Принц, – мы прекрасно знаем, что вы привыкли к маленьким удобствам, на которые имеете полное право, и мы всегда и прежде всего будем стараться, чтобы вы ими пользовались, – для нас это станет делом чести. Если вы удостоите нас своего одобрения и согласия, папенька, нам и в голову не придет венчаться, пока вы не найдете это желательным, а когда мы поженимся, мы, само собой разумеется, будем прежде всего соблюдать ваши интересы. Вы всегда будете здесь главою семьи и хозяином дома, папенька, и мы были бы просто бесчеловечными, если б не поняли этого и всячески не старались угодить вам во всем.

Мистер Тарвидроп перенес жестокую внутреннюю борьбу; но вот он оторвался от спинки дивана – причем пухлые его щеки легли на туго замотанный шейный платок – и выпрямился, снова превратившись в совершенный образец отцовского хорошего тона.

– Сын мой! – изрек мистер Тарвидроп. – Дети мои! Я не в силах устоять перед вашими мольбами. Будьте счастливы!

Благодушие, с каким он поднял с полу будущую невестку и протянул руку сыну (который поцеловал ее с искренним уважением и благодарностью), произвело на меня прямо ошеломляющее впечатление.

– Дети мои, – начал мистер Тарвидроп, отечески обнимая левой рукой севшую рядом с ним Кедди и грациозно уперев правую руку в бок, – сын мой и дочь моя, я буду заботиться о вашем благополучии. Я буду опекать вас. Вы всегда будете жить у меня (этим он хотел сказать, что всегда будет жить у них) – отныне этот дом так же принадлежит вам, как и мне, – считайте его своим родным домом. Да пошлет вам провидение долгую жизнь, чтобы обитать в нем со мною!

И так велика была власть его хорошего тона, что влюбленные преисполнились искренней благодарности, словно он принес им какую-то огромную жертву, а не устроился у них на содержании до конца дней своих.

– Что до меня, дети мои, – продолжал мистер Тарвидроп, – то я вступаю в ту пору своей жизни, когда желтеют и увядают листья, и нельзя предвидеть, как долго сохранятся последние, едва заметные, следы джентльменского хорошего тона в наш век ткачей и прядильщиков. Но пока что я по-прежнему буду выполнять свой долг перед обществом и, как всегда, показываться в городе. Потребности у меня немногочисленные и скромные. Вот эта моя комнатка, самое необходимое по части моего туалета, мой скудный завтрак и мой простой обед – и с меня довольно. Заботу об этих потребностях я возлагаю на вашу преданную любовь, а на себя возлагаю все остальное.

Эта столь необычайная щедрость снова повергла в умиление жениха и невесту.

– Сын мой, – проговорил мистер Тарвидроп, – у тебя нет кое-каких качеств, вернее нет хорошего тона, с которым человек рождается, – его можно усовершенствовать воспитанием, но нельзя приобрести – однако в этом отношении ты по-прежнему можешь полагаться на меня. Я стоял на своем посту со времен его королевского высочества принца-регента; я не сойду с него и теперь. Нет, сын мой. Если ты когда-нибудь взирал с чувством гордости на скромное общественное положение своего отца, будь уверен, что я ни в малейшей степени не запятнаю своей репутации. Ты, Принц, иного склада человек (все люди не могут быть одинаковыми, да это и не желательно), поэтому работай, старайся, зарабатывай деньги и, насколько возможно, расширяй масштаб своей деятельности.

– Все это я буду делать от всего сердца, дражайший папенька: можете на меня положиться, – отозвался Принц.

– Не сомневаюсь, – сказал мистер Тарвидроп. – Способности у тебя не блестящие, дитя мое, но ты прилежен и услужлив. И во имя той святой Женщины, чью жизнь я, смею думать, имел счастье озарить ярким лучом света, я буду напутствовать вас обоих, дети мои, следующими словами: заботьтесь о нашем заведении, заботьтесь об удовлетворении моих скромных потребностей, и да пребудет с вами мое благословение!

Тут мистер Тарвидроп-старший сделался чрезмерно галантным, – должно быть, в честь знаменательного события, – и мне пришлось сказать Кедди, что если мы хотим попасть к ней в Тейвис-Инн сегодня, то нам следует отправиться туда немедленно. Кедди ласково простилась со своим женихом, мы ушли, и всю дорогу она была так весела и так расхваливала мистера Тарвидропа-старшего, что я ни за что на свете не согласилась бы осудить его хоть единым словом.

На окнах дома в Тейвис-Инне, занятого семейством Джеллиби, были расклеены объявления о том, что дом сдается внаймы, и теперь он казался еще грязнее, темнее и неприютнее, чем всегда. Всего лишь день-два назад бедного мистера Джеллиби внесли в список банкротов, а сегодня он заперся в столовой с двумя джентльменами и, окруженный грудами синих мешков с бумагами, счетоводных книг и каких-то документов, делал самые отчаянные попытки разобраться в своих делах. Но эти дела, судя по всему, были выше его понимания, и когда Кедди по ошибке привела меня в столовую, мы увидели, что мистер Джеллиби, в очках на носу, растерянно сидит, загнанный в угол, между большим обеденным столом и обоими джентльменами, а лицо у него такое, словно он решил махнуть рукой на все, потерял дар слова и ничего уже больше не чувствует.

Поднявшись наверх, в комнату миссис Джеллиби (дети кричали на кухне, а прислуги нигде не было видно), мы увидели, что хозяйка дома занята своей обширной корреспонденцией – распечатывает, читает и сортирует письма, а на полу накапливается громадная куча разорванных конвертов. Миссис Джеллиби была так озабочена, что не сразу узнала меня, хотя и смотрела мне прямо в лицо своими странными блестящими глазами, устремленными куда-то вдаль.

– А! Мисс Саммерсон! – проговорила она наконец. – Я думала совсем о другом! Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете? Очень рада вас видеть. Как чувствуют себя мистер Джарндис и мисс Клейр?

В ответ я выразила надежду, что мистер Джеллиби тоже чувствует себя хорошо.

– Да нет, не вполне, моя милая, – возразила миссис Джеллиби самым невозмутимым тоном. – Ему не повезло в делах, и он немного расстроен. К счастью для меня, я так занята, что мне некогда об этом думать. Теперь, мисс Саммерсон, у нас уже сто семьдесят семейств, в среднем по пяти человек в каждом, переселились или желают переселиться на левый берег Нигера.

Я вспомнила о той семье, которая жила тут, в этом доме, и еще не переселилась, да и не желала переселяться на левый берег Нигера, и не поняла, как может миссис Джеллиби оставаться такой спокойной.

– Я вижу, вы привели домой Кедди, – заметила миссис Джеллиби, взглянув на дочь. – Теперь даже странно видеть ее дома. Она почти совсем забросила свои прежние занятия и прямо-таки вынудила меня нанять мальчика.

– Но, мама… – начала Кедди.

– Ты же знаешь, Кедди, – мягко перебила ее мать, – что я действительно наняла мальчика, – сейчас он ушел обедать. К чему противоречить?

– Я не хотела противоречить, мама, – отозвалась Кедди. – Я только хотела сказать, что вы ведь и сами не собирались заставлять меня тянуть лямку всю жизнь.

– Я полагаю, милая, – возразила миссис Джеллиби, продолжая вскрывать письма, с улыбкой пробегать их блестящими глазами и раскладывать по разным местам, – я полагаю, что твоя мать для тебя образец деловой женщины. Далее. Как это ты сказала: «Тянуть лямку всю жизнь»? Если бы ты хоть сколько-нибудь интересовалась судьбами человеческого рода, ты не так относилась бы к делу. Но высокие интересы тебе чужды. Я часто говорила тебе, Кедди, что судьбами человеческого рода ты ничуть не интересуешься.

– Да, мама, Африкой я действительно не интересуюсь.

– Конечно, нет. И не будь я, к счастью, так занята, мисс Саммерсон, – продолжала миссис Джеллиби, бросая на меня мимолетный ласковый взгляд и раздумывая, куда бы положить только что вскрытое письмо, – это могло бы меня огорчать и расстраивать. Но в связи с Бориобула-Гха мне приходится думать о стольких вещах, на которых необходимо сосредоточиваться, что это служит для меня лекарством.

Кедди бросила на меня умоляющий взгляд, и, так как миссис Джеллиби снова устремила глаза на далекую Африку – прямо сквозь мою шляпу и голову, – я решила, что настал подходящий момент перейти к цели своего визита и привлечь к себе внимание миссис Джеллиби.

– Пожалуй, вы удивитесь, – начала я, – когда узнаете, зачем я пришла сюда и прервала ваши занятия.

– Я всегда рада видеть вас, мисс Саммерсон, – отозвалась миссис Джеллиби, спокойно улыбаясь и не переставая заниматься своим делом, – но мне жаль, – и она покачала головой, – что вы так равнодушны к бориобульскому проекту.

– Я пришла с Кедди, – сказала я, – ибо Кедди – и в этом она права – считает, что у нее не должно быть никаких тайн от матери, и думает, что я могу поддержать ее и помочь ей (хоть я сама не знаю, каким образом) открыть вам одну тайну.

– Кедди, – обратилась миссис Джеллиби к дочери, на миг оторвавшись от работы, но сейчас же безмятежно принялась за нее снова, покачав головой, – ты обязательно скажешь мне какую-нибудь глупость.

Кедди развязала ленты своей шляпы, сняла ее и, держа за завязки, принялась раскачивать над полом, но вдруг залилась слезами и пролепетала:

– Мама, я выхожу замуж.

– Вот нелепая девчонка! – заметила миссис Джеллиби с отсутствующим видом, просматривая только что распечатанное письмо. – Какая ты дурочка!

– Я выхожу замуж, мама, – всхлипывала Кедди, – За мистера Тарвидропа-младшего из танцевальной академии, а мистер Тарвидроп-старший (он, право же, настоящий джентльмен) дал свое согласие, и я прошу и умоляю вас, мама, тоже дать согласие, потому что без него я никогда не буду счастлива. Никогда, никогда! – всхлипывала Кедди, начисто позабыв о своих обидах и обо всем на свете, кроме любви к матери.

– Вот вы опять видите, мисс Саммерсон, – все также безмятежно заметила миссис Джеллиби, – какое это счастье, что я так занята и обязана сосредоточиться на чем-то одном. Кедди обручилась с сыном какого-то учителя танцев… водит знакомство с людьми, которые интересуются судьбами человечества не больше, чем она сама! И это в то время, как мистер Куэйл, один из виднейших филантропов нашего века, сказал мне, что готов сделать ей предложение!

– Мама, я всегда ненавидела и терпеть не могла мистера Куэйла! – проговорила Кедди, всхлипывая.

– Ах, Кедди, Кедди! – отозвалась миссис Джеллиби, с величайшим благодушием распечатывая следующее письмо. – Я в этом не сомневаюсь. Как ты могла относиться к нему иначе, если у тебя нет и крупицы тех интересов, которыми он так переполнен? Если бы общественные обязанности не были моим любимым детищем, если бы я не была занята обширными предприятиями мирового масштаба, все эти мелочи, признаюсь, могли бы меня глубоко огорчать, мисс Саммерсон. Но могу ли я допустить, чтобы сумасбродства Кедди (от которой я ничего другого и не ожидаю) встали преградой между мной и великим африканским материком? Нет. Нет, – повторила миссис Джеллиби спокойным, ясным голосом и с приятной улыбкой, продолжая распечатывать и сортировать письма. – Нет, конечно.

Я была так мало подготовлена к столь холодному приему, хоть и ожидала его, что просто не находила слов. Кедди, по-видимому, тоже совершенно растерялась. А миссис Джеллиби по-прежнему вскрывала и сортировала письма, время от времени повторяя ласковым голосом и с невозмутимой улыбкой:

– Нет, конечно.

– Надеюсь, мама, – всхлипнула в заключение бедная Кедди, – вы на меня не сердитесь?

– Ну, Кедди, значит, ты и вправду глупая девчонка, если продолжаешь задавать мне такие вопросы после того, как я тебе рассказала о своих заботах, поглощающих все мое внимание, – ответила миссис Джеллиби.

– Надеюсь, мама, вы даете согласие и желаете нам счастья? – проговорила Кедди.

– Если ты так поступила, значит ты просто неразумное дитя, – сказала миссис Джеллиби, – и даже испорченное дитя; а ведь ты могла бы посвятить себя грандиозной общественной деятельности. Но шаг сделан, я наняла мальчика, и говорить больше не о чем. Нет, Кедди, пожалуйста, не надо, – проговорила миссис Джеллиби, когда Кедди попыталась ее поцеловать, – не мешай работать; дай же мне разобраться в этой куче бумаг до прихода послеобеденной почты!

Я решила, что делать мне тут больше нечего и пора уходить. Однако мне пришлось ненадолго задержаться, так как Кедди сказала:

– Вы позволите, мама, привести его сюда и познакомить с вами?

– О господи, Кедди! – воскликнула миссис Джеллиби, уже успевшая погрузиться в созерцание какой-то неведомой дали. – Ты опять? Кого привести?

– Его, мама.

– Кедди, Кедди! – промолвила миссис Джеллиби, которой все эти пустяки, должно быть, осточертели. – Если уж тебе так хочется, приведи его как-нибудь вечером, когда не будет ни собрания Главного Общества, ни совещания Отдела, ни заседания Подотдела. Тебе придется согласовать этот визит с расписанием моих занятий. Дорогая мисс Саммерсон, вы были очень любезны, что пришли сюда помочь этой глупышке. До свидания! Сегодня утром я получила еще пятьдесят восемь писем от рабочих семейств, желающих ознакомиться с различными деталями вопроса о культивировании кофе и туземцев, значит мне незачем просить извинения за то, что у меня так мало досуга.

Меня нисколько не удивило, что Кедди расстроилась и, когда мы спускались по лестнице, снова зарыдала, бросившись мне на шею и говоря, что лучше бы ее выбранили, чем отнеслись к ней так безучастно, а потом призналась, что ей почти не во что одеться, и она прямо не знает, как ей удастся выйти замуж прилично. Однако я постепенно утешила ее, заведя разговор о том, как много она будет делать для своего несчастного отца и Пищика, когда заживет своим домом; и вот, наконец, мы спустились вниз, в сырую темную кухню, где Пищик валялся на каменном полу со своими братцами и сестрицами и где мы затеяли с ними такую возню, что я побоялась, как бы меня не разорвали на куски, и поскорее принялась рассказывать им сказки. Время от времени я слышала у себя над головой громкие голоса, доносившиеся из столовой, и грохот падающей мебели. Грохот, боюсь, объяснялся тем, что бедный мистер Джеллиби все еще силился разобраться в своих делах, но после каждой бесплодной попытки отрывался от обеденного стола и устремлялся к окну, намереваясь выброситься из него во дворик.

Вечером, мирно возвращаясь домой после этого беспокойного дня, я много думала о помолвке Кедди, твердо надеясь, что (несмотря на мистера Тарвидропа-старшего) девушка будет счастливее, чем теперь. Да, думала я, и она и муж ее едва ли когда-нибудь поймут, что представляет собою в действительности «Образец хорошего тона»; что ж, тем лучше для них, и стоит ли желать им узнать истину? Я лично вовсе не хотела, чтобы они эту истину узнали, и мне даже было почти стыдно, что сама я не вполне верю в мистера Тарвидропа-старшего. И еще я смотрела на звезды и думала о тех, кто путешествует по дальним странам, и о звездах, которые видят они, и надеялась, что, быть может, и на мою долю выпадет благодать и счастье приносить пользу кому-нибудь по мере моих слабых сил.

Когда я вернулась домой, наши, по обыкновению, так обрадовались мне, что я, наверное, села бы и расплакалась от умиления, если бы не знала, что это будет им неприятно. Все в доме от первого до последнего человека приветствовали меня с такими сияющими лицами, разговаривали со мной так весело и были так рады хоть чем-нибудь мне услужить, что во всем мире, думалось мне, не нашлось бы никого счастливее меня.

В тот вечер мы долго засиделись за разговором, потому что Ада и опекун заставили меня подробно рассказать про Кедди, и я болтала, болтала, болтала без умолку. Наконец я ушла к себе наверх, краснея при мысли о том, как я разглагольствовала, и вдруг услышала негромкий стук в дверь. Я сказала: «Войдите!», и в комнату вошла хорошенькая маленькая девочка, чистенько одетая в траурное платье, и сделала мне реверанс.

– Позвольте вам доложить, мисс, – сказала девочка нежным голосом, – я Чарли.

– Ну да, конечно Чарли, – в изумлении воскликнула я, наклоняясь и целуя ее. – Как я рада видеть тебя, Чарли!

– Позвольте вам доложить, мисс, – продолжала Чарли все тем же нежным голосом, – я теперь ваша горничная.

– Ты, Чарли?

– Позвольте вам доложить, мисс, это вам подарок от мистера Джарндиса, а еще он шлет привет.

Я села и, обняв Чарли, смотрела на нее не отрывая глаз.

– Ах, мисс! – проговорила Чарли, всплеснув руками, и слезы потекли по ямочкам на ее щеках. – Том в школе, позвольте вам доложить, и учится так хорошо! А маленькая Эмма, мисс, она у миссис Блайндер, мисс, и о ней так заботятся! А Том давно уже поступил бы в школу, а Эмма перешла бы к миссис Блайндер, а я приехала бы сюда, но мистер Джарндис считал, что Тому, и Эмме и мне надо было сначала привыкнуть к тому, что придется нам жить врозь, – ведь мы такие маленькие! Не плачьте, пожалуйста, мисс!

– Не могу удержаться, Чарли.

– Да, мисс, я тоже не могу удержаться, – сказала Чарли. – И позвольте вам доложить, мисс, мистер Джарндис шлет привет и думает, что вы захотите давать мне уроки. И, позвольте вам доложить, Том, и Эмма! и я – мы будем видеться раз в месяц. И я так счастлива и так благодарна, мисс, – воскликнула Чарли от полноты сердца, – и я постараюсь быть такой хорошей горничной!