Нескромные сокровища

– В полночь, – ответил султан.

– В полночь она играет, – заметила фаворитка.

– Тогда я подожду до двух часов, – сказал Мангогул.

– Государь, – возразила Мирзоза, – вы не подумали о том, что сказали. Это самое прекрасное время для игры. Поверьте, ваше высочество, вы застанете Маниллу только что уснувшей между семью и восемью часами утра.

Мангогул последовал совету Мирзозы и посетил Маниллу в семь часов. Прислужница собиралась уложить ее в постель. Он увидел, судя по ее печальному лицу, что она проигралась; она ходила взад и вперед, останавливалась, подымала глаза к небу, топала ногой, прижимала кулаки к глазам и что-то бормотала сквозь зубы, чего султан не мог расслышать. Прислужницы, которые ее раздевали, с трепетом следили за ее движениями. Наконец, они ее уложили, но это не обошлось без грубостей и даже худших вещей с ее стороны.

И вот Манилла в постели; вместо вечерней молитвы она произнесла несколько проклятий тузу, который вышел семь раз, отчего она и проиграла.

Она только что сомкнула глаза, когда Мангогул направил на нее кольцо. В ту же минуту ее сокровище горестно воскликнуло:

– Вот так раз! У меня девяносто и ни одной взятки.

Султан улыбнулся, увидя, что в Манилле все дышит картежной игрой, даже ее сокровище.

– Нет, – продолжало оно, – я никогда не буду играть против Абидула; он вечно плутует. Не говорите мне о Даресе: с ним рискуешь всегда сделать несчастный ход. Измаил – сносный игрок, но его не так легко залучить. Мазулиму не было цены, пока он не попался в руки Криссы. Я не знаю более капризного игрока, чем Зульмис. Рика менее капризен, но бедный мальчик проигрался в пух и прах. С Лазули ничего не поделаешь. Самая прекрасная женщина в Банзе не заставит его играть по большой. Неважный игрок и Молли. В самом деле, игрокам есть от чего прийти в отчаяние, и скоро не будешь знать, с кем составить партию.

После этой иеремиады сокровище перешло к тем особым случаям, свидетелем которых оно было, и начало изливаться относительно стойкости его хозяйки и средств, какими она пользовалась в трудных обстоятельствах.

– Не будь меня, – сказало оно, – Манилла уже двадцать раз была бы разорена. Все богатства султана не могли бы покрыть долгов, какие уплатило я. Однажды, играя в брелан, она проиграла финансисту и аббату больше десяти тысяч дукатов. Ей оставалось только прибегнуть к своим драгоценностям. Но они совсем недавно были выкуплены ее мужем из заклада, и было рискованно пускать их в ход. Тем не менее она взялась за карты, и ей выпала такая соблазнительная игра, какие посылает судьба, когда хочет вас погубить. От нее ждали ответа. Манилла посмотрела на свои карты, опустила руку в кошелек, откуда – она это хорошо знала – ничего нельзя было вынуть, снова обратилась к игре и стала в нее всматриваться, не зная, на что решиться.

«Ставит ли сударыня, наконец?» – спросил ее финансист.

«Да, ставлю… ставлю, – пролепетала она, – мое сокровище».

«В какую сумму?» – спросил Тюркарес.

«В сто дукатов», – сказала Манилла.

Аббат не стал играть, – сокровище показалось ему слишком дорогим. Тюркарес согласился на ставку; Манилла проиграла и уплатила.

Тюркареса соблазнило тщеславное желание обладать титулованным сокровищем; он предложил моей хозяйке снабжать ее деньгами для игры, при условии, чтобы я служило его удовольствиям. Дело было тут же улажено. Но так как Манилла играла по большой, а средства финансиста не были неисчерпаемы, мы скоро увидели дно его сундуков.

Моя хозяйка затеяла у себя блистательный вечер с игрой в фараон; вся ее компания была приглашена, предполагались ставки не ниже дуката. Мы рассчитывали на кошелек Тюркареса, но утром знаменательного дня этот плут написал нам, что у него не осталось ни гроша, и поверг нас в полное замешательство: нужно было как-нибудь выпутаться, и нельзя было терять ни минуты. Мы снизошли до старого главы браминов, и за весьма дорогую плату оказали несколько любезностей, которых он домогался целый век. Этот сеанс стоил ему двухгодового дохода от его бенефиций.

Однако Тюркарес вернулся через несколько дней; он был в отчаянии, говорил он, что сударыня поймала его врасплох, все же он рассчитывал на ее доброту.

«Но вы ошиблись в расчете, – отвечала Манилла, – я никак не могу вас принять. Когда вы были в состоянии давать взаймы, свет знал, почему я вас терпела. Теперь же, когда вы никуда не годны, вы нанесли бы ущерб моей чести».

Тюркарес был задет этой речью, и я тоже, потому что он был, может быть, наилучший из молодых людей Банзы. Он потерял обычную сдержанность и сказал Манилле, что она ему обошлась дороже трех оперных актрис, которые доставили бы ему удовольствий больше, чем она.

«Ах, – воскликнул он печально, – почему я не держался за мою маленькую белошвейку! Она безумно любила меня. Сколько радостей я доставлял ей каким-нибудь куском тафты!»

Манилла, которой не понравилось это сравнение, прервала его так резко, что его бросило в дрожь, и велела ему сейчас же выйти вон. Тюркарес знал ее и предпочел мирно спуститься по лестнице, чем вылететь в окно.

Манилла сделала после этого заем у другого брамина, который пришел, по ее словам, утешить ее в горе; святой муж занял место финансиста, и мы заплатили ему за утешение той же монетой, что и первому. Она проигрывала меня еще несколько раз. Известно, что игорные долги единственные, какие уплачиваются в свете.

Когда Манилле везет в игре, это самая добропорядочная женщина в Конго. Если не считать игры, ее поведение не выходит из должных рамок. Никто не слышит ее проклятий, она платит модистке, прислуге, одаряет прислужниц, выкупает из заклада тряпки и ласкает своего дога и мужа. Но она рискует тридцать раз в месяц хорошими наклонностями и деньгами, ставя их на пикового туза. Вот жизнь, какую она вела и какую будет вести. И бог знает, сколько раз еще я буду ставкой в ее игре.

Тут сокровище умолкло, и Мангогул пошел спать. Его разбудили в пять часов вечера, и он отправился в оперу, где обещал фаворитке встретиться с нею.

Глава тринадцатая

Шестая проба кольца.

Опера в Банзе

Из всех театров Банзы на высоте был только оперный.

Утмиутсоль[12] и Уремифасолясиутутут[13], знаменитые музыканты, один из которых уже начал стареть, а другой только что народился, поочередно владели сценой. Каждый из этих двух оригинальных авторов имел своих приверженцев. Невежды и хрычи стояли за Утмиутсоля: молодежь и виртуозы – за Уремифасолясиутутута; люди же со вкусом, и молодые и старые, высоко ценили их обоих.

Уремифасолясиутутут, говорили последние, превосходен, когда он на высоте, но время от времени он засыпает. С кем же этого не случается? Утмиутсоль более выдержан, более ровен; у него много прелести. Но у него нет ничего такого, чего нельзя найти, и даже в более совершенной форме, у его соперника, у которого есть черты, только ему свойственные и какие можно встретить лишь в его трудах. Старый Утмиутсоль прост, естественен, однообразен, даже слишком иногда, – это его недостаток. Молодой Уремифасолясиутутут причудлив, блестящ, сложен, учен, даже слишком учен иногда, но это, быть может, надо поставить в вину его слушателям. У первого – только одна увертюра, действительно превосходная, но возглавляющая каждую из его пьес; у второго – столько увертюр, сколько пьес. И все они слывут шедеврами. Природа вела Утмиутсоля путями мелодии. Изучение и опыт открыли Уремифасолясиутутуту источники гармонии. Кто так владел искусством декламации и будет владеть, как старые авторы? Кто, как не современные авторы, создают легкие арии, полные сладострастия, и оригинальные симфонии? Утмиутсоль один знает толк в партитурах. До Уремифасолясиутутута никто не различал тонких оттенков, которые отделяют нежность от сладострастия, сладострастие от страсти, страсть от томности. Некоторые приверженцы его утверждали даже, что, если партитуры Утмиутсоля выше, чем у него, то это объясняется не столько неравенством талантов, сколько различием поэтических текстов, какими они пользовались.

– Прочтите, прочтите, – кричали они, – сцену из «Дардануса»[14], и вы убедитесь, что, если дать хороший текст либретто Уремифасолясиутутуту, он создаст не менее очаровательные сцены, чем в операх Утмиутсоля.

Что бы там ни было, в мое время весь город сбегался на оперы одного и задыхался от смеха на балетах другого.

В Банзе ставилось превосходное произведение Уремифасолясиутутута, которое исполняли бы спустя рукава, если бы фаворитка не заинтересовалась им: периодическое нездоровье, которому подвержены сокровища, было на руку мелким сошкам, завистникам композитора, и вызвало отсутствие главной примадонны; у той, которая заменяла ее, голос был хуже, но, так как она возмещала его недостатки игрой, ничто не помешало султану и фаворитке почтить спектакль своим присутствием.

Мирзоза уже пришла. Султан входит. Занавес поднят, спектакль начался. Все шло великолепно. Шевалье заставила забыть Мор, и шел уже четвертый акт, когда во время пения хора, которое затянулось настолько долго, что фаворитка уже два раза зевнула, султану вздумалось направить кольцо на хористок. Никогда театр не видел более странной и комической картины. Тридцать девушек сразу онемели; широко раскрыв рот, они сохраняли свои прежние театральные позы. В то же время их сокровища надрывали глотку, распевая, одно – простонародную песню, другое – шаловливую уличную песенку, третье – какие-то фривольные куплеты. Все эти сумасбродства соответствовали их характерам. С одной стороны слышалось: «Да, да, милая кума!», с другой: «Как, неужели двенадцать раз?..» Здесь: «Кто меня поцеловал? Ах, нахал!» Там: «Вам проход свободный дан, добрый дядя Киприан!..»

Голоса эти, становясь все громче и безумнее, образовали чудовищный хор, самый шумный и самый смешной, какой когда-либо слышали с тех пор, как… да… но… (рукопись оказалась в этом месте испорченной).

Между тем оркестр продолжал играть свое, и хохот партера, амфитеатра и лож, присоединившись к его музыке и к пению сокровищ, дополнял какофонию.

Некоторые из актрис, боясь, что их сокровища устанут напевать глупости и начнут их рассказывать, бросились за кулисы, но они отделались одним страхом. Мангогул, убедившись, что публика не услышит уже ничего нового, повернул кольцо в обратную сторону. В то же мгновение сокровища смолкли, смех прекратился, спектакль вошел в рамки, пьеса продолжалась и благополучно дошла до конца. Занавес опустился; султан и султанша удалились, и сокровища актрис отправились туда, где их ожидали для иных занятий, – отнюдь не пением.

Это происшествие наделало много шуму. Мужчины смеялись, женщины были встревожены, бонзы – скандализованы, у академиков голова шла кругом. Что же говорил об этом Оркотом? Оркотом торжествовал. Он предсказывал в одном из своих докладов, что сокровища непременно запоют. Они запели, и это явление, сбившее с толку его собратьев, было для него новым лучом истины и блестяще подтверждало его теорию.

Глава четырнадцатая

Опыты Оркотома

15 числа, месяца… Оркотом делал в Академии доклад, в котором он высказывал свой взгляд на болтовню сокровищ. Так как он сообщал весьма уверенно о непогрешимых опытах, повторенных неоднократно, и каждый раз с тем же успехом, большинство слушателей было ошеломлено. Некоторое время публика сохраняла благоприятное впечатление о его докладе, и в течение целых полутора месяцев считали, что Оркотом сделал замечательные открытия.

Для полноты его триумфа нужно было только на заседании Академии повторить опыты, которыми он так гордился. Собрание, созванное по этому случаю, было блестящим. На нем присутствовали министры, и сам султан соблаговолил явиться туда, оставаясь, однако, невидимым.

Мангогул был большим искусником в монологе, пустота болтовни его современников развила в нем привычку говорить с самим собой, – и вот как он рассуждал:

«Одно из двух – или Оркотом продувной шарлатан, или гений, мой покровитель, – набитый дурак. Если академик, который, конечно, не колдун, может заставить говорить мертвые сокровища, то гений, который мне покровительствует, сделал большую ошибку, заключив договор с дьяволом и продав ему душу, с тем чтобы наделить душой сокровища, полные жизни».

Погруженный в размышления, Мангогул не заметил, как очутился среди академиков. Аудиторию Оркотома, как мы видели, составляли все обитатели Банзы, сколько-нибудь сведущие в вопросах о сокровищах. Он мог бы вполне быть довольным своей аудиторией, если бы смог ее удовлетворить; но опыты его не имели ни малейшего успеха. Оркотом брал сокровище, приближал его ко рту, дул в него до потери дыхания, оставлял его и снова брался за него, потом начинал производить опыт над другим, ибо он принес сокровища всех возрастов, всех размеров, всевозможных состояний и цветов; но тщетно он дул на них, слышались только нечленораздельные звуки, совсем не похожие на те, какие он обещал.

Вокруг поднялся ропот, который на минуту смутил его, но он овладел собой и заявил, что такие опыты не проходят удачно перед столь большим количеством публики, и был прав.

Мангогул в негодовании встал, вышел и в ту же минуту очутился у своей любимой султанши.

– Ну что ж, государь, – спросила она, как только увидела его, – кто прав – вы или Оркотом? Ведь его сокровища творили чудеса. В этом нет сомнения.

Султан прошелся несколько раз по комнате, не отвечая ей.

– Мне кажется, – сказала фаворитка, – ваше высочество чем-то недовольны.

– Ах, мадам, – ответил султан, – дерзость этого Оркотома ни с чем не сравнима. Я не хочу слышать о нем. Что скажете вы, будущие поколения, когда узнаете, что великий Мангогул выдавал пенсию в пять тысяч экю таким людям, в то время как храбрые офицеры, которые орошали своей кровью лавры, увенчавшие его чело, не получали больше четырехсот ливров пенсии! Ах, черт возьми, я прихожу в ярость! Я потерял расположение духа на целый месяц.

Тут Мангогул замолчал и продолжал шагать по апартаментам фаворитки. Он ходил с опущенной головой взад и вперед, останавливался и по временам топал ногой. На минуту он присел, но тотчас же вскочил, простился с Мирзозой, забыл ее поцеловать и удалился в свои покои.

Африканский автор, обессмертивший себя историей возвышенных и чудесных деяний Эргебзеда и Мангогула, продолжает в следующих выражениях:

Судя по плохому настроению Мангогула, все думали, что он изгонит всех ученых из своего царства. Отнюдь нет. На другой день он встал веселый, утром покатался на карусели с кольцами, вечером ужинал со своими фаворитками и с Мирзозой в великолепном шатре, разбитом в садах сераля, и казался ничуть не озабоченным государственными делами.

Умы, настроенные пессимистически, фрондеры Конго и новаторы Банзы, не преминули осудить его поведение. К чему только не придерутся эти люди!

– И это называется, – говорили они на прогулках и в кафе, – управлять государством! Целый день не выпускает копья из рук, а ночи проводит за столом.

– Ах, если бы я был султаном! – вскричал маленький сенатор, разоренный игрой, расставшийся с женой и давший своим детям прескверное воспитание. Если бы я был султаном, я гораздо лучше него привел бы Конго в цветущее состояние. Я хотел бы быть грозой моих врагов и любимцев подданных. Меньше, чем в полгода, я восстановил бы во всей силе полицию, законы, армию и флот. У меня было бы сто линейных кораблей; наши ланды превратились бы в плодородные поля, и дороги были бы исправлены. Я уничтожил бы или, по крайней мере, уменьшил наполовину налоги. Что касается пенсий, господа остроумцы, даю слово, вы не получали бы и на понюшку табаку. Бравые офицеры, Понго Сабиам! – бравые офицеры, старые солдаты, судьи, вроде нас, посвятившие труды и досуг на то, чтобы чинить правосудие – вот люди, которых я осыпал бы милостями!

– Разве вы не помните, господа, – прибавил тоном знатока старый беззубый политик с прилизанными волосами, в камзоле с протертыми локтями и в обтрепанных манжетах, – нашего великого императора Абдельмалека из абиссинской династии, который царствовал две тысячи триста восемьдесят пять лет тому назад? Разве вы не помните, как он велел посадить на кол двух астрономов за то, что они ошиблись на три минуты в предсказании солнечного затмения, и четвертовал своего хирурга и придворного врача, предписавшего ему некстати манную кашу?

– А затем, – продолжал другой, – спрашивается, на что нужны все эти праздные брамины, эти черви, жиреющие от нашей крови? Разве несметные богатства, в которых они утопают, не больше подошли бы таким честным людям, как мы?

С другой стороны слышалось:

– Разве имели понятие сорок лет тому назад о новой кухне и о лотарингских ликерах? Все окунулись в роскошь, которая возвещает близкую гибель империи, естественное последствие пренебрежения к пагодам и развращения нравов. В те времена, когда за столом великого Каноглу ели только одно мясо и пили только шербет, разве ценили модные фасоны, лаки Мартена[15] и музыку Рамо? Оперные актрисы были так же несговорчивы, как и в наши дни, но их можно было получить за более сходную цену. Государь, как видите, вносит большую порчу во все. Ах, если бы я был султаном!

– Если бы ты был султаном, – с живостью отозвался старый вояка, который вышел живым из битвы при Фонтепуа и потерял руку, сражаясь рядом с государем в битве при Лоуфельте, – ты наделал бы глупостей больше, чем их наговорил. Эх, дружище, ты не умеешь придержать язык, а хочешь управлять империей! У тебя не хватает ума управлять собственной семьей, а между тем ты хочешь привести в порядок государство. Замолчи, несчастный! Уважай властителей земли и благодари богов за то, что ты родился в империи, в царствование государя, мудрость которого озаряет путь его министрам, храбрость которого восхищает солдат, который наводит трепет на врагов и возбуждает любовь подданных и которого можно упрекнуть лишь в терпимости, с какой он относится к тебе и тебе подобным.

Глава пятнадцатая

Брамины

Когда ученые истощили все, что могли сказать о сокровищах, за них взялись брамины. Религия объявила болтовню сокровищ предметом своей компетенции, и представители духовной власти утверждали, что в этом явлении ясно виден перст Брамы.

Было созвано всеобщее собрание жрецов, и было решено обязать всех, хорошо владеющих пером, доказать, что событие было сверхъестественным и, в ожидании впечатления, какое произведут их труды, подготовить его изложением тезисов, частными беседами, влиянием духовников и публичными речами. Но хотя все брамины единодушно признали, что событие было сверхъестественным, однако, поскольку в Конго веровали в два божественных начала и существовало нечто вроде манихейства, они разделились на две партии по вопросу: какому из двух начал они обязаны болтовней сокровищ.

Те, кто никогда не покидал своей кельи и не перелистывал других книг, кроме священных, приписывали чудо Браме.

– Лишь он один, – говорили они, – может нарушить порядок природы, и время покажет, что во всем этом у него были свои глубочайшие цели.

Наоборот, те, которые посещали альковы и которых чаще встречали в подозрительных переулочках, чем в их кабинетах, боясь, что какие-нибудь нескромные сокровища изобличат их лицемерие, приписывали их болтовню Кадабре, злому божеству, заклятому врагу Брамы и его служителей.

Это вероучение подвергалось ожесточенным нападкам и не имело непосредственной целью улучшение нравов. Сами ее защитники не обманывались на этот счет. Но нужно было замести следы: чтобы добиться этого, любой служитель религии сто раз пожертвовал бы идолами и алтарями.

Мангогул и Мирзоза пунктуально присутствовали в установленное время в пагоде на службах Брамы, и газеты извещали об этом по всей империи. Однажды они пришли в большую мечеть, где совершалось очередное торжественное служение. Брамин, на котором лежала обязанность изъяснять закон, поднялся на кафедру и стал рассыпаться в пустых фразах, приветствуя султана и фаворитку и наводя на них скуку.

Он красноречиво разглагольствовал о способе ортодоксально держаться в обществе, подкрепляя необходимость этого бесчисленными авторитетами, и вдруг, охваченный священным энтузиазмом, разразился тирадой, которая произвела тем большее впечатление, что ее никто не ожидал.

– Что слышу я во всех кругах общества? Смутный ропот, молва о неслыханных происшествиях поразила мой слух. Все извращено, и способность речи, которой милосердный Брама до сих пор наделял язык – как знамение его гнева, – дана другим органам. И каким органам? Вы знаете их, господа. Нужны ли еще чудеса, чтобы пробудить тебя от усыпления, неблагодарный народ? И не достаточно ли было свидетелей грехов твоих? Нужно было еще, чтобы главные орудия подали голос. Без сомнения, мера их беззаконий переполнена, ибо гнев небесный наслал на вас новые наказания. Напрасно ты прятался в темноте, напрасно избирал ты немых соучастников; слышишь ты их ныне? Со всех сторон раздаются их голоса, обличающие твое нечестие перед лицом вселенной. О ты, мудро управляющий нами Брама, справедлив суд твой. Закон твой карает вора, клятвопреступника, лжеца и прелюбодея. Он осуждает и низость клеветников, и происки честолюбцев, и ярость ненавистников, и козни обманщиков. Верные твои служители не перестают возвещать эти истины чадам твоим и грозить им наказанием, какое ты уготовил в праведном гневе твоем нарушителям закона. Но тщетно! Безумцы предались неистовству страстей: они понеслись по течению. Они презрели наши предостережения, они посмеялись над нашими угрозами, они сочли за ничто наши проклятия. И пороки их возросли, укрепились и умножились, голос их нечестия достиг и тебя, и мы не могли предвидеть ужасного бича, каким ты покарал их. После того как мы долго молили тебя о милосердии, будем теперь прославлять твою справедливость. Под твоими ударами они, несомненно, вернутся к тебе и познают руку, которая легла на них своей тяжестью. Но, о неслыханное ожесточение! О верх ослепленности! Они приписали силу твоего могущества слепому механизму природы. Они сказали в сердце своем: «Нет Брамы. Не все свойства материи нам известны. И новое доказательство бытия божества – лишь доказательство невежества и легковерия тех, которые его нам противопоставляют». На этом основании они возвели целые системы, придумали гипотезы, производили опыты. Но с высоты своего вечного чертога Брама смеялся над их бесплодными измышлениями. Он посрамил дерзостную науку, и сокровища разбили, как стекло, преграду, которая сдерживала их болтливость. Пусть признают, наконец, эти горделивые черви слабость своего разума и тщету своих усилий! Пусть перестанут отрицать бытие Брамы или ставить пределы его всемогуществу! Брама существует, и он всемогущ, и он так же ясно явлен нам в своих ужасных карах, как и в своих несказанных милостях. Но кто же навлек кару на эту несчастную страну? Не твои ли злые деяния, мужчина алчный и безбожный? Не твое ли порочное кокетство и безумные любовные утехи, светская женщина, лишенная стыда? Не твое ли бесстыдное распутство, сладострастный нечестивец? Не твое ли бессердечие к монахам, скряга? Не твой ли неправый суд, продажный, пристрастный судья? Не твое ли лихоимство, ненасытный торговец? Не твоя ли распущенность и безверие, изнеженный нечестивый придворный?

И вы, на ком в особенности тяготеет эта кара, женщины и девушки, впавшие в распутство! Если бы даже изменив долгу, налагаемому нашим законом, мы сохранили молчание о вашем распутстве, при вас всегда находится голос еще более настойчивый, чем наш. Он следует за вами повсюду и везде будет укорять вас за ваши нечистые желания, за ваши двусмысленные привязанности, за ваши преступные связи, за чрезмерные заботы о том, чтобы нравиться, за ухищрения, на какие вы пускаетесь, чтобы привлекать поклонников, за ловкость, с какой их удерживаете, за чрезмерность ваших страстей и за ярость вашей ревности. Чего же вы еще ждете? Почему не сбросите иго Кадабры и не вернетесь под кроткую власть законов Брамы? Но возвратимся к нашей теме. Я говорил уже, что светские люди держат себя как еретики по девяти причинам: первая… и т.д.

Эта речь произвела различное впечатление. Мангогул и султанша, которые одни знали секрет перстня, нашли, что брамин так же удачно объяснил болтовню сокровищ с помощью религии, как Оркотом с помощью науки. Женщины и придворные петиметры говорили, что проповедь соблазнительна и что проповедник – юродивый. Остальная часть аудитории смотрела на него как на пророка, проливала слезы, прибегала к молитвам и слегка даже к бичеваниям, но ничего не изменила в своей жизни.

Слух об этом докатился до всех кафе. Один из остроумцев решил, что брамин лишь поверхностно коснулся вопроса и что его выступление было холодной и скучной декламацией. Но, по мнению ханжей и кликуш, это была самая красноречивая и внушительная проповедь из всех, какие были произнесены в храме за целое столетие. По-моему же, остроумец и ханжи одинаково были правы.

Глава шестнадцатая

Видение Мангогула

В то время как все были заняты болтовней сокровищ, в государстве возникли новые волнения Они были вызваны употреблением «пенума», т.е. маленького кусочка сукна, который накладывали на умирающих. Старинный ритуал требовал, чтобы его клали на рот Реформаторы утверждали, что его следует класть на зад. Страсти разгорелись. Дело готово было дойти до драки, когда султан, к которому взывали обе партии, разрешил в своем присутствии диспут между самыми учеными из их главарей. Вопрос подвергся тщательному обсуждению. Ссылались на традицию, на священные книги и на комментарии к ним. И у той и у другой стороны имелись веские доводы и крупные авторитеты. Мангогул, не зная, к чему склониться, отложил решение вопроса на неделю. По истечении этого срока сектанты и их противники вновь появились перед султаном.

Султан

– Жрецы и священники, – обратился он к ним, – садитесь. Проникнутые сознанием всей важности пункта из учения, вызвавшего между вами разногласия, мы после диспута, происходившего у подножия нашего трона, не перестали взывать к небесам о ниспослании нам озарения. Прошлую ночь, в час, когда Брама открывает свою волю любимцам, мы имели видение. Мнилось, мы слышали беседу двух важных лиц, из которых одно считало, что у него посреди лица два носа, а другое, что у него две дыры на заду. Вот что они говорили. Первым высказалось лицо с двумя носами:

«То и дело ощупывать себе зад рукой – вот смешной тик…»

«Правда».

«Не можете ли вы от него избавиться?»

«С неменьшим трудом, чем вы от двух носов…»

«Но мои два носа вполне реальны. Я вижу их, я их ощупываю. И чем больше я рассматриваю и трогаю, тем больше убеждаюсь в их реальности… А вот вы уже десять лет, как ощупываете себя и всякий раз обнаруживаете, что зад у вас такой же, как и у всех. И вам уже давно следовало бы излечиться от вашей мании»…

«Моей мании? Нет, двуносый человек, безумец – это вы».

«Довольно споров! Оставим это. Я уже сказал вам, каким образом у меня появился второй нос. Расскажите и вы мне историю вашего второго отверстия, если только помните…»

«Еще бы мне не помнить! Такие вещи не забываются. Это было тридцать первого числа, между часом и двумя ночи».

«Ну, и что же?»

«Постойте… Простите… Я боюсь, что… Нет, нет… Как ни мало я знаю арифметику, но, кажется, правильно вычислил».

«Это очень странно. Итак, в эту ночь?»

«В эту ночь я услыхал знакомый мне голос, кричавший: „Помогите! Помогите!“ Я осмотрелся и увидел молодое создание, перепуганное и растрепанное, которое бежало ко мне со всех ног. Его преследовал угрюмый, свирепый старик. Судя по его одежде и по инструменту, которым он был вооружен, это был столяр. На нем была рубаха и короткие штаны. Рукава рубахи были засучены до локтей, руки жилисты, лицо смугло, лоб покрыт морщинами; щеки одутловатые, на подбородке растительность, глаза сверкающие, грудь волосатая; на голове – остроконечный колпак».

«Представляю себе его».

«Женщина, которую он уже настигал, продолжала кричать: „Помогите! Помогите!“, а преследовавший ее столяр твердил: „Не удерешь! Я тебя поймал! Теперь уж не скажут, что у одной тебя его нет. Клянусь всеми дьяволами, ты тоже его получишь!“ В этот момент несчастная оступилась и упала ничком, все еще крича: „Помогите! Помогите!“, а столяр прибавил: „Ори, ори, сколько хочешь, но у тебя оно будет все равно, маленькое или большое, – уж за это я ручаюсь!“ Тотчас же он задирает ей юбку и обнажает зад.

Этот зад, белый как снег, жирный, упругий, круглый, пухлый, толстый, как две капли воды походил на зад жены верховного жреца».

Жрец

Моей жены?

Султан

А почему бы и нет?

Человек с двумя дырами прибавил: «Это была, в самом деле, она, я узнал ее. Старый столяр поставил ногу ей на крестец, наклонился, провел руками по ее бедрам до самого места расхождения ног, пригнул ей колени к животу и приподнял ей зад так, что я вдоволь мог его разглядеть; созерцание доставляло мне удовольствие, хотя из-под юбок раздавался голос, кричавший: „Помогите! Помогите!“ Вы подумаете, вероятно, что я жестокий, безжалостный человек, но я не хочу казаться лучше, чем я есть, и признаюсь, к моему стыду, что в эту минуту испытывал больше любопытства, чем сострадания, смотрел во все глаза и не думал ей помогать».

Великий жрец снова прервал султана:

– Государь, уже не я ли – один из собеседников?

– А почему бы и нет?

– Человек с двумя носами?

– Почему бы и нет?

– А я, – прибавил глава новаторов, – человек с двумя дырами?

– Почему же нет?

«Мерзавец столяр взял свой инструмент, который он перед тем положил на землю. Это был коловорот. Он взял терку в рот, чтобы ее увлажнить, затем уперся рукояткой себе в живот, и, наклонившись перед несчастной, все еще кричавшей: „Помогите! Помогите!“, собирался проделать ей отверстие там, где их должно быть два и где у нее было только одно».