Стимпанк

Я только дважды потеряла столько, подумала Эмили, но тут ее отвлек от этих мыслей голос ученого позади нее.

– Пустая трата времени – вот проклятие, когда работаешь с этими спиритами, – сказал Крукс. – Мне приходилось смиряться с той же проблемой, занимаясь с Юмом. Он демонстрировал поразительнейшие феномены – левитацию, материализации, голоса, но всегда после часов скуки, когда все мы сидели в темноте, соединив наши потные руки. Это проклятущее испытание для того, кто привык к яркому свету и четким условиям ла-бо-ра-то-рии, можете мне поверить.

Остин попенял своему соседу:

– Не можете ли вы немножко следить за своими выражениями, Билл? С нами ведь дама…

Крукс фыркнул, не столько презрительно, сколько с восхищением.

– Чтобы я умерил свой язык! Да поглядите, с кем рядом сидит ваша сестра, прах меня побери! Если она почитала его стишки, она уже вкусила сполна. «Запертые страждущие реки, шары мужчины и корень мужчины», куда дальше! Да в нем больше бесстыдства, чем в Россетти и всей его шайке либертинов, вместе взятых!

Эмили почувствовала, что краснеет. Она ожидала, что Уолт вскинется на слова Крукса, зная, как сама она отозвалась бы на любое нападение, которому подверглись бы ее стихи. Но поэт только наклонил побуревшую от солнца шею, улыбнулся и сказал довольно загадочно:

– Меня окружают мастера подножек и вопрошений…

Стремясь переменить тему, Эмили смело обернулась к Круксу:

– Почему же вы продолжаете свои неправоверные изыскания, мистер Крукс, в таких раздражающих условиях?

– Только потому, мисс Дикинсон, что спиритизм – наиболее волнующий и многообещающий феномен, с каким мне пока довелось столкнуться. К счастью, благодаря состоянию моего отца мне дано удовлетворять мою любознательность любым способом, какой я пожелаю, не заботясь о том, чтобы зарабатывать на жизнь. Иначе я все еще прозябал бы в проклятущем занудном Оксфорде в качестве наблюдателя метеоритов в Радклиффской обсерватории. Однако при нынешнем положении дел я могу путешествовать по земному шару – и за его пределы, если мы осуществим задуманное, – и знакомиться с такими очаровательными барышнями, как вы.

Прежде чем Эмили успела ответить, Генри Саттон сказал:

– Вот и они.

Из боковой двери появилась ожидаемая пара.

Первой вошла мадам Селяви. Ее одежда была в некотором беспорядке: одна из ее пышных юбок задралась, приоткрыв край кринолина. По пятам за ней вошел Э. Д. Дэвис. Суровый автор и издатель, знаменосец дела спиритизма выглядел довольно-таки того, сего, этого – жилет застегнут не на те пуговицы, очки сбились на сторону, волосы взъерошены.

Мадам Селяви плюхнулась в кресло в центре комнаты. Она поддернула корсаж повыше под своим рвущимся наружу бюстом и испустила усталый вздох, всколыхнувший, как заметила Эмили, ее усы.

Дэвис занял место за пюпитром. Видимо, только сейчас спохватившись, он пригладил волосы, поправил очки и обратился к своим слушателям:

– Мадам Селяви и я беседовали с духами касательно нашего путешествия. Аудиенция была трудной и беспорядочной из-за многих помех на линии Небесного Телеграфа. К счастью, дух-проводник мадам, принцесса наррагасетских индейцев Розовое Облачко, сумела отразить все зловредные влияния и обеспечить успех нашего предприятия.

Мадам Селяви перебила его:

– Oui, mon ami [128], предзнаменования из Обители Лета самые благоприятные. Скоро нам будет дозволено пересечь границу во владения le Moissonneur Hideux [129].

Эмили в третий раз услышала упоминание неведомого места, называемого Обитель Лета. Слова эти претворились для нее всего лишь в один из тех совершеннейших июльских дней, ради которых онажила, когда могла ощущать глубину, лазурь, благоухание, претворяющий экстаз. Ее возмутило, что такое название использует почти несомненный шарлатан, успешно морочащий ее брата, и она решилась его перебить:

– Вы готовитесь перепрыгнуть из нашей прекрасной весны, весны Новой Англии, прямо в летний зной, мистер Дэвис? Или вы всего лишь предполагаете путешествие в более теплые широты нашего Шара? Попокатепетль или Тенерифе, например?

Дэвис уставился на Эмили так пристально, что успел смутить ее, прежде чем ответил:

– Напротив, мисс Дикинсон. Обитель Лета – царство несравненно более фантастическое и полное опасностей и тем не менее сулящее куда большие награды, чем любой смертный угол нашего Шара. И мы достигнем ее, отплыв прямо из Амхерста, в определенном смысле даже не покинув ваш очаровательный городок.

Уолт повернулся к Эмили:

– Пожалуйста, Эмили, выслушайте его. Мы же предпринимаем не просто плавание в Индию.

Дэвис снял очки, пополировал их и снова надел.

– Разрешите мне, мисс Дикинсон, ознакомить вас с историей нашей миссии.

Я простой сын сапожника, родившийся в смиренной семье в Покипси в штате Нью-Йорк. В 1843 году я впал в мой первый магнетический транс и начал рассуждать о предметах, о которых, не получив даже школьного образования, не мог иметь никакого понятия. Некоторые доброжелательные последователи сочли меня достойным наименования Провидец из Покипси. С тех пор я нахожусь в почти непрерывном контакте с духами земных – и даже неземных – покойников.

Обитель Лета – так они называют место своего обитания. Обитель Лета, как кажется, это не Рай, но скорее место временной остановки на пути к Царству Божьему, чтобы дух мог отдохнуть перед окончательным вознесением. Мое открытие, как вы можете ясно видеть, обеспечивает логику и объяснение контактов духов с нашим миром. Мы говорим не о преображенных ангелах, но о недавно сбросивших плоть сущностях, которые еще не вполне отринули свои человеческие заботы и обличил.

География Обители Лета (которую мне удалось не без труда нанести на карту) сходна с нашими обычными ландшафтами. – Дэвис взял бамбуковую указку, спрятанную в пюпитре, и повернулся к чертежу на стене. Взмахивая указкой, он сказал: – Здесь, например, мы видим Хризопразовые горы, тянущиеся параллельно Турмалиновому морю. За их хребтом располагаются такие примечательности, как Трясина Источаемых Гуморов, Хрустальный Лес, Берилловые Чертоги и Десять Серебряных Врат.

Эмили коротко сказала:

– Ну а Парижская выставка?

Ее кощунство вызвало смешки у Уолта, Саттона и Крукса. Остину, однако, это не показалось забавным.

– Эмили, если ты не способна усмирить свой язык, так уйди. Я не потерплю, чтобы ты высмеивала моих досточтимых гостей, а также священные поиски, которые мы намерены начать.

Почувствовав обиженность в тоне брата, вновь проникнувшись нежным сочувствием к нему и к его горю, Эмили жестом показала, что запирает губы на замок.

Удовлетворенный этим репримандом Дэвис продолжил свою речь:

– С тех пор, как я открыл это царство, моим заветным желанием стало посетить его в телесной оболочке задолго до моей смерти. Много лет я бесплодно искал доступ в Обитель Лета. И как раз, когда намеревался оставить эти тщетные поиски, я нашел прославленную мадам Селяви.

Медиум сказала:

– Ах, mon cher [130], это я нашла вас!

– Как вам угодно, мадам. В любом случае мадам Селяви несравненно превосходила всех медиумов, с кем мне доводилось встречаться.

Видите ли, мадам способна служить физическим мостом между Обителью Лета и Землей благодаря поразительно новой эссенции, которую она источает.

Тут, я полагаю, настало время уступить мое место профессору Круксу. Прошу вас, профессор.

Крукс и Дэвис поменялись местами. С оксфордской четкостью Крукс начал объяснения:

– Мадам Селяви – портал между нашим миром и Обителью Лета. Тщательные испытания и проверки доказали, что ей дана уникальная способность служить проводником той самой материи, из которой как будто сотворены духи и их мир. Я назвал эту новую форму материи «идеоплазмой». Идеоплазма представляется многосвойственной субстанцией – частично органической, частично неорганической – и до этой поры неизвестной нашей науке. Источаясь из тела нашего медиума, она подвластна ее мысленным приказам и принимает любую форму, какую медиум пожелает.

Кисть, рука целиком или даже весь дух целиком может материализоваться. И эти идеоплазматические создания абсолютно осязаемы, как я могу подтвердить лично.

Тем не менее, каким бы интригующим этот новый феномен ни показался мне вначале, я не видел, каким образом он может открыть нам прямой доступ в Обитель Лета. Идеоплазма источалась и возвращалась по каналу нашего медиума, не допуская, чтобы ей сопутствовал какой-либо материальный предмет. И вот тут-то вдело вступила наука.

Теперь Крукс взял с пюпитра стеклянно-металлическое изделие и протянул его для лучшего рассмотрения.

– Это мое последнее изобретение, которое я скромно называю Трубкой Крукса. Через его вакуумное внутреннее пространство можно послать электрический ток от катода в одном конце к аноду в другом.

Когда эта трубка наполняется идеоплазмой – захваченной и отторгнутой от мадам Селяви – и активизированной, – происходит нечто поразительное. Трубка с ее содержимым, а также любые предметы на расстоянии определенного радиуса от нее исчезают! Словно под воздействием электрического тока идеоплазма насильственно выбрасывается из нашего измерения, увлекая с собой некоторое количество земного мусора.

Духи сообщили нам, что они видели, как трубки с захваченными предметами материализовались в Обители Лета.

Крукс самодовольно улыбнулся.

– Теперь я возвращаю трибуну мистеру Дэвису. Когда Дэвис вновь встал перед ними, он сказал:

– Наш мир находится в соприкосновении с Обителью Лета точка в точку. Здесь, в Амхерсте, например, такой знакомый нам травянистый Выгон сосуществует по ту сторону с Бухтой Семи Душ в Обители Лета.

Вот отсюда мы и поплывем в потустороннюю жизнь.

И пока мы сидим здесь, сюда уже с верфи Маккея в Восточном Бостоне движется нагруженная специально сконструированная шхуна. По прибытии нашего судна сюда мы снабдим его кольцом идеоплазмированных трубок Крукса, которые медленно наполняли день за днем. Оснащенные таким образом, мы проломим барьер между мирами в путешествии более дерзком, чем плавание Ясона!

Из уважения к помешательству Остина Эмили хранила молчание на протяжении этой мешанины науки и мистики, подавляя свое растущее негодование.

Однако теперь она долее не могла сдерживаться:

– И как, прошу вас объяснить, мадам «источает» это небесное желе из айвы?

Дэвис принял смущенный вид и вновь начал полировать очки. Уолт уставился в потолок, а юный Саттон принялся небрежно насвистывать. Крукс закинул ногу за ногу и скрестил руки на груди. Полминуты в комнате царило молчание, будто на собрании «Незнаек» [131]. Затем заговорила сама медиум:

– Из mamelles, милая сестра Остина. Из изобильных сосцов.

Для иллюстрации мадам Селяви подложила ладони под тяжелые груди.

– Своего рода спиритуальное молоко, которое с чужой помощью я могу выдавливать кап-кап-кап.

Эмили лишилась дара речи. Предельно непристойные картины теснились в ее воображении. Мозг полон Коридоров, как ни одно Аббатство, где привидения бродят.

Уолт кашлянул, разбив ее внутреннее сосредоточение.

– Безумные волокна, неуправляемые выросты, – сказал поэт, – играют, женский облик сотворяя, и наш ответ неуправляем столь же.

– Неуправляем, – сказала Эмили. – Как бы не так!

6

«Какой мистический швартов ее удерживает нынче»

Лавинья Дикинсон завязала ленты шляпки под подбородком, взяла большую рыночную корзинку с крышкой и нетерпеливо обернулась к мешкающей сестре:

– Вы идете или нет, мисс Белая Ночная Бабочка? Прозвище, вдохновленное ее манерой одеваться, отвлекло Эмили от интроспекции. Она раздумывала над одним из самых первых своих стихотворений, ею записанных, которое начиналось: «Есть дома у меня сестра, другая ж за изгородью ждет».

Какой же коварной явила себя сестра через брак! Настоящая Клеопатра! Если бы только Остин мог жениться на милой Мэри Уорнер, насколько все могло бы сложиться лучше…

Эмили возблагодарила Бога за неколебимый здравый смысл своей сестры по крови. Она была не в силах вообразить жизнь без своей любимой Винни – кислой, ехидной, жадной, какой она была. Как она ей нужна! Особенно теперь, когда «Лаврами» словно бы овладела невероятная аморальность.

Миновали три дня после того, как объяснение касательно идиоплазмических poitrines [132] мадам Селяви вынудило Эмили праведно отступить под защиту «Имения». (Как ни странно, но она не почувствовала неодолимой потребности укрыться в безопасности своей кровати, а вместо этого коротала время за домашними обязанностями – испеченного ржаного хлеба хватило бы, чтобы накормить всех зевак, собравшихся поглазеть, как вешают Джона Брауна [133]! Если это свидетельствовало об усиливающейся ее жесто-косердности, она не знала, чем это объяснить, и не знала, нравится ли ей это…)

За это время никто из «Лавров» не искал ее ни для извинений, ни для улещиваний. Правда, Уолт постучал в парадную дверь на следующий же день и был принят Винни.

– Передай ему это, – так откликнулась Эмили на его появление, вручая сестре сложенное стихотворение. 

Репей… закогтил мое Платье

Вина не Репья

Но моя…

Слишком близко я подошла

К Берлоге Репья.

Прочитав, Уолт удалился без слов и больше не возвращался.

Эмили была немножко удивлена и опечалена, что океано-глубокий Бард не проявил большей настойчивости. Пламя преклонения, которое он зажег в ней – исключительно такое, какое один Поэт и Свободный Мыслитель может испытывать к другому, – напомнила она себе: разве он не признался, что его сердце навеки обручено с безымянной новоорлеанской бесстыдницей, чей дагерротип он носит с собой, – все еще пылало, как ни гасились угли.

Но какой бы ни была причина, Уолт не уговаривал, не спорил, и Эмили старалась изгнать из своих мыслей и его, и весь помешанный зверинец в «Лаврах».

Однако именно это утро принесло из города невероятную новость, вновь пробудившую в ней властное любопытство к сумасшедшей экспедиции, которую готовили Остин и остальные и которая теперь вынуждала ее вновь посетить Амхерст, хотя она повернулась к нему спиной много лет назад.

– Да, Винни, – сказала Эмили, встала, сняла с крючка свою Мериносовую Шаль и закуталась в нее. – Я готова сопровождать тебя в город. То есть мне кажется, я смогу это сделать, если обопрусь о твою сильную руку.

Винни словно бы растрогалась, и ее ворчливость умерилась.

– Ну, Эм, ничего легче ты у меня попросить не могла бы. Я знаю, тебе это тяжело, но, думаю, очень полезно.

– Ты моя Нянюшка и Исповедник, Винни, и потому я доверюсь твоим словам.

Рука об руку сестры вышли из парадной двери «Имения», прошествовали по уходящей вниз кирпичной дорожке, пересекли периметр невысоких живых изгородей, миновал и деревянную калитку и повернули на восток по пыльному немощеному тротуару Главной улицы.

Эмили вспомнились веселые сладостные прогулки, в которые когда-то отправлялись ее близкие и друзья до того, как они все настолько постарели и ожесточились. Почему нельзя вечно оставаться юными духом?

Идти до города было близко – Амхерст не отличался обширностью, – но Эмили на каждом шагу видела что-то, ее изумлявшее. Простая сельская жизнь – играющие дети, женщины, занятые домашними обязанностями, экипажи и лошади, собаки и лоточники… Все было для нее чудесным, как Сами Небеса.

С болью она снова услышала предостережение Уолта: порывая связи с обычной общей жизнью, она доведет свою утонченность до того, что перестанет существовать.

Проходя по Северной Приятной улице, обе сестры ностальгически посмотрели на дом, где провели часть своего детства. Из его окон Эмили тогда часто следила, как похоронные процессии движутся извилистым путем к кладбищу, – ее первая осознанная зачарованность Смертью. Об этих печальных и скудных годах, когда Сквайр из-за финансовых затруднений был вынужден временно покинуть «Усадьбу», она тем не менее сохранила несколько счастливых воспоминаний.

Эмили подумала о том, насколько ее жизнь могла бы сложиться по-другому, если бы семья осталась жить ближе к городу, не обрела бы такого благосостояния, не засела бы в своем замке, в «Усадьбе». Быть может, она бы вышла замуж? Или даже уехала отсюда? Теперь это казалось таким неосуществимым…

Впереди открылся Выгон. Эмили заметила, что почти все пешеходы нынче утром направляются в сторону этого пустыря, и заключила, что слухи, которые поманили ее туда, действительно соответствуют истине.

Как и предсказала Винни, возобновление знакомства с городом и правда оказывало на нее бодрящее воздействие. Ласковые майские ветерки все так же веселили ее. Эмили не могла встретить Весну равнодушно. Она ощутила былое желание, торопливость с томительной примесью…

– Прибавь шагу, Винни!

– Не так быстро, Бабочка. Благовоспитанные девицы не бегают на людях.

– Я не благовоспитанная девица, я Королева! А Королевы вольны делать, что им угодно!

Увлекая за собой сестру, Эмили поспешила к собирающейся толпе.

Выгон представлял собой прямоугольное пространство площадью два-три акра, обрамленное и местами усеянное деревьями в яркой майской зелени. Несколько из шести церквей Амхерста выходили на прошнурованный тропками пустырь, как и слегка трущобные, выкрашенные желтой краской строения, известные, в частности, под названием Братский Ряд. Холмистая местность, окружавшая Амхерст, держала в сложенных ладонях места для зрителей – естественный амфитеатр. Окутанные дымкой горы, долины, завершенные ниже.

А теперь, как ясно разглядела Эмили, Выгон щеголял новинкой.

На середине травянистой площадки, закрепленная в своей колыбели на колесах толстыми швартовами, в семидесяти пяти, если не более, милях от ближайшего порта стояла двухмачтовая шхуна, выглядевшая столь же нелепо, как панталоны на туземце Сэндвичевых островов.

Окруженная шумными зрителями шхуна напоминала сбившийся с курса барк, застрявший в косяках плоти.

Подходя ближе, Эмили разглядела подтянутую фигуру профессора Уильяма Крукса, стоящего на палубе. Он наклонялся над землемерным инструментом. Поглядев по направлению трубки, Эмили увидела в некотором отдалении Эндрю Джексона Дэвиса со свинцовым отвесом в руке.

Восемь взмыленных першеронов – без сомнения, те, которые доставили шхуну сюда по дорогам из Восточного Бостона, – были все еще припряжены к колесному днищу. Перед ними с кнутом в руке стоял Генри Саттон, а рядом его подсобник Остин Дикинсон.

Ни Уолта, ни мадам Селяви вокруг не наблюдалось, и Эмили подавила дурную мысль.

– Надо передвинуть ее еще на пятнадцать ярдов дальше, Ген! – крикнул ученый, перекрывая восклицания и шуточки толпы.

Юный Саттон щелкнул кнутом и с помощью Остина погнал упряжку вперед.

– Но-о-о! Поднажмите, молодцы!

Шхуна медленно покатила по траве. В надлежащий момент Крукс резко махнул рукой вниз, сигналя отпрячь першеронов, и Саттон быстро это осуществил, выбив деревянную чеку, скреплявшую постромки. По инерции корабль продвинулся еще немного и остановился.

– Идеально! – крикнул Крукс. – Перо в шляпу ньютоновским законам!

Крукс отошел от своего инструмента, повернулся и обратился к толпе в своей царственной английской манере:

– Леди и джентльмены Амхерста, вам выпала честь стать сегодня свидетелями зари новой эры – эры, в которой регулярное сообщение между царством живых и царством мертвых положит начало Золотому Веку научного богословия. Более жизнь не будет затеняться смертью. А вместо – процветающая коммерция между двумя царствами позволит всем и каждому жить без тревог и страхов, зная, что наши души переживут свои земные оболочки.

Грубый мужской голос в толпе отозвался с насмешкой:

– Может, вы и ваши призраки сумеете разгадать Берделлское убийство!

Упоминание скандала, заполнявшего нью-йоркские газеты года два назад, вызвало бурю смеха. Крукс благодушно его переждал. А когда смех затих, он закончил очень просто:

– Вы увидите очень много и вскоре. Это я вам обещаю. А тогда судите сами.

Затем Крукс повернулся, спустился по веревочной лестнице и присоединился к трем своим товарищам, которые подкладывали клинья под колеса шхуны. Толпа, убедившись, что пока новых развлечений ждать нечего, начала расходиться.

Винни обернулась к Эмили. Лицо младшей сестры пошло пятнами.

– Ах, Эмили, мне никогда в жизни не было так стыдно! Посмотри на Остина, якшающегося с этими шарлатанами! Как теперь я смогу прельстить мужа?! Не говоря уж о том, как взорвется папа, когда возвратится! Черт знает, как все это обернется!

Эмили еще ни разу в жизни не слышала, чтобы ее сестра употребляла черные слова. Это ее приятно взволновало. Речь Крукса вызвала в ней некую чудесную экзальтацию. Всю жизнь Эмили втайне считала себя бунтовщицей и даже искательницей острых ощущений, хотя у нее эти ощущения оставались исключительно мысленными. «Как я люблю опасность!» – написала она в дневнике своей девичьей юности. И теперь, глядя на этот сказочный, невероятный корабль, стоящий тут подобно пощечине по самодовольной консервативной физиономии Амхерста, она словно почувствовала, что ее настоящая жизнь только-только начинается.

Где был Уолт, чтобы разделить с ней это восторженное волнение и подбодрить ее?

Дергая Эмили за руку, Винни взмолилась:

– Пожалуйста, пожалуйста, вернемся домой… Эмили высвободила руку.

– Можешь сбежать домой, если хочешь, Винни. Но я намерена увидеть, что они затевают.

Винни как будто была шокирована.

– Но, Эмили…

И в этот момент слух Эмили восхитил знакомый звучный тенор:

– Я думаю, лишь моряки вдали от суши способны истинно понять мои стихи.

7

«Належда, оперенная»

Повсюду вокруг Эмили шепчущие Листья, как Женщины, обменивались Новостями Под Секретом.

А так как Эмили тоже была женщиной, она понимала их речи.

Он верен тебе. Он здесь, когда ты нуждаешься в нем.

С сердцем легким, как пушинка, Эмили повернулась.

Он стоял там, вдвое больше натуральной величины: Уолт Уитмен, космос, бурный, мясистый, чувственный, певец самого себя.

Различие между ним в памяти и им вживе – как Алкоголь в Кувшине и Алкоголь между Губами.

Уитмен просиял на сестер, его бородатые щеки пошли морщинами.

– Как приятно видеть вас тут, Эмили. И вас тоже, мисс Лавинья. Самые складки вашей одежды, ваш стиль, пока я смотрел, как вы идете по улице, и особенно ваши нижние контуры безумно меня вдохновляют.

Вытаращив глаза, Винни открыла рот, закрыла его и снова открыла:

– Ну уж!… Эмили, ты сама сумеешь найти дорогу домой!

И с этим восклицанием сестра Эмили удалилась твердым шагом, помахивая рыночной корзиной, как полицейской дубинкой.

Уолт расстроился.

– Боюсь, я обидел вашу сестру. Прошу, простите меня, Эмили. Со мной все время это случается. Я забываю, что не всякий человек так же непосредственен и свободен, как Уолт Уитмен.

– Ах, не верьте ее негодованию, Уолт. Втайне она польщена, я уверена. Просто избегает показать это на людях. Несколько дней назад и я сама могла бы удалиться в притворном негодовании, как требуют приличия.

Уолт положил смелую ладонь на плечо Эмили.

– Едва я увидел вас сегодня, как почувствовал, что изменения, давно в вас назревавшие, почти завершились. Я счастлив, что сыграл в этом роль, пусть и малую.

Против обыкновения Эмили не сочла нужным подорвать свою новую уверенность, проанализировав ее в клочки. Она чуть придвинулась к Уолту, так что его мускулистая рука вся естественно обняла ее плечи. Под защитой его объятия она почувствовала себя еще спокойнее.

– Пойдемте посмотрим, чем занимаются мой брат и его присные.

– Именно туда я и направлялся.

Уолт и Эмили подошли к колесной шхуне. В тени ее высокого носа Остин, Саттон, Дэвис и Крукс взламывали крышку ящика, который только что доставил в своем фургоне местный торговец. Заметив приближающуюся пару, они оторвались от своих трудов. Саттон восторженно приветствовал Уолта, а Остин подозрительно посмотрел на руку, компрометирующую его сестру. Дэвис и Крукс ограничились кивками и вновь атаковали крышку.

– Что тут у нас, Ген? – спросил Уолт.

Крякнув, за него ответил Крукс:

– Идсоплазмовые трубки. Их надо закрепить в предназначенных для них местах и соединить друг с другом при помощи провода. И мы будем готовы отправиться в путь. Возможно, уже завтра.

Под треск дерева и визг гвоздей крышка внушительного ящика наконец поддалась их усилиям. Мужчины осторожно опустили ее наземь, а Эмили с любопытством заглянула внутрь ящика.

Угнездясь в соломе, ряд над рядом, располагались десятки трубок Крукса, все наполненные туманно-серой субстанцией, которая извивалась и закручивалась прихотливыми спиралями.

Горло Эмили сжалось, мешая вздохнуть, дыхание у Грудины замерло на Нуле.

– Уолт… мне нехорошо. Не можем ли мы уйти? Крукс не проявил ни малейшего сочувствия к состоянию Эмили.

– Конечно, идите. Мы вчетвером без труда установим эти электроспиритуальные фиалы. Почему бы вам и барышне не навестить страусов, Уолли? Они больше по вашей части, вы же так распинаетесь в любви к птицам и павианам.

Уолт, казалось, не обратил внимания на полузавуалированное оскорбление.

– Великолепная мысль! Идемте, Эмили, навестим наших оперенных друзей, проникнем в их крылатые предназначения.

Когда они приблизились к краю Выгона, Эмили почувствовала себя лучше. Она попыталась объяснить, что именно на нее так подействовало, не желая, чтобы Уолт счел ее типичной слабонервной старой девой.

– Зрелище этой спиритуалистической слизи подействовало на меня гнетуще, Уолт. Мысль, что вся она источилась из грубой телесной формы мадам Селяви… боюсь, для меня это было чересчур.

– Помнится, мне тоже стало не по себе, когда я впервые присутствовал при материализации. Но это ощущение исчезает, когда понимаешь, что нет ничего неестественного в любых порождениях нашей земли. Все прекрасно на своем месте, и ничто не бывает не на месте.

Беззаботное признание Уолта, что он наблюдал истечение идеоплазмы, пробудило в Эмили все отвращение, которое она испытала, узнав о неразборчивом поведении мадам Селяви. Вся напрягшись, она остановилась, выскользнула из-под руки Уолта и повернулась лицом к нему.

– Полагаю, вы, следовательно, не видите ничего безнравственного в том, чтобы помогать доить эту непотребную женщину, словно призовую корову! Без сомнения, вы сами часто с радостью предавались такому скандальному занятию. Ведь это же… это… достойно мормонов!

Уолт вздохнул, и Эмили, хотя и сознавая свою правоту, огорчилась, что причинила ему боль. Однако затем его терпеливая улыбка несколько ее ободрила.

– Безнравственность! А я-то надеялся, что вы выше подобных мелочных понятий, Эмили. Нравственно ли море? Или древесная лягушка? Ползучая ежевика нравственна? Нравственность – это жупел мелких умов, если перефразировать моего друга Эмерсона. Я просто ем то, что мне кладут на тарелку, не прибегая ни к хвале, ни к хуле, благодарностям или проклятиям. Жизнь при таком подходе куда приятнее. А что до наших бедных гонимых друзей на берегах Большого Соленого озера – кто может сказать, что их обычай не так хорош, как наш, если не лучше? Во всяком случае, он более естественный. Разве один жеребец не оплодотворяет многих кобыл? Но, если вас это успокоит, буду счастлив заверить вас, что сам я никогда не оказывал материализующей помощи мадам Селяви в… э… способствовании ее истечениям. Это обязанность Дэвиса и профессора.

Слова Уолта и удручили Эмили, и принесли ей облегчение, смутили и успокоили. Ее обрадовало, что Уолт интимно в материализации не участвовал; однако его пренебрежение условностями было нелегко проглотить той, которая – при всей своей независимости – всю свою жизнь провела среди мелочно-пошлых заразных умишек Амхерста.

В конце концов Эмили позволила своей склонности к Уитмену взять верх. Он поэт, и потому обычные мерила к нему неприложимы. Они пошли дальше и весь путь до «Лавров» хранили молчание. Миновав пышность зелени, они оказались перед страусиным загоном. Гигантские птицы сгрудились у изгороди, приветствуя Уитмена, который отвечал им ласковыми поглаживаниями.

– Думаю, я мог бы бросить все и поселиться с этими птицами, – сказал он. – Такие они мирные и самодостаточные. Они не потеют и не скулят из-за своего положения. Они не лежат во мраке без сна, оплакивая свои грехи. А самое главное, они не доводят меня до тошноты, обсуждая свои обязанности перед Богом!

Все это так соответствовало собственным чувствам Эмили, которая часто воображала себя пчелой или пауком, что она пролила слезинку-другую безмолвной радости. Когда к ней вернулся голос, она спросила:

– Я все еще не понимаю, Уолт, какую роль эти великолепные птицы играют в их экспедиции?

– Вам известно, что движущая энергия для пролома измерений даруется чудотворной стихией, электричеством, а конкретно – системой гальванических пар, ведь так?

– Теперь я это знаю.

– Ну так каждая пара хранит только один заряд – возможно, достаточно, чтобы отправить нас в Обитель Лета, но не на возвращение оттуда. Их необходимо все время подзаряжать с помощью вращения генератора.

– Но почему такие экзотические тягловые животные? Ведь, конечно, лошадь или две вполне могли бы…

– Таковы инструкции принцессы Розовое Облачко, духа-проводника мадам. Она сообщила нам, что страусы – единственные животные с аурой, позволяющей им перенестись вместе с нами в царство духов. В них имеется что-то эфемеричное.