Земля под крылом

      Моим заместителем летел Николай Евсюков, он вел вторую шестерку.
      Благополучно пройдя севернее Гуровки, нанеся там удар по скоплению живой силы и техники фашистов, я, помня приказ начальника штаба полка, вместо того чтобы развернуться в свою сторону, направляю машину к южной окраине Гуровки. Евсюков, ничего не зная о имеющемся у меня приказе, разворачивается в противоположную сторону, беря курс на свой аэродром. За ним устремляется вся его шестерка, а за ними и мои ведомые. Конечно, Николай не имел права этого делать - он должен был следовать за мной. Но и я спохватился только тогда, когда группа ушла уже на восемьсот-тысячу метров на восток.
      Так вот и получилось, что я, ведущий, вместо того чтобы возглавить штурмовики, оказался от них далеко в хвосте, один-одинешенек в пасмурном неуютном небе, прошиваемом со всех сторон трассами зенитных снарядов и пулеметными очередями. Особенно густо вспыхивали разрывы там, где были видны наши "Ильюшины". Я вижу, как Евсюков, а за ним и все штурмовики ныряют в облака, спасаясь от заградительного огня немцев.
      Моя машина появляется над этим районом в то время, когда фашисты окончательно потеряли нашу группу. Теперь всю силу огня они обрушивают на одинокий, отбившийся от своих, самолет. Перед моими глазами проносятся разноцветные смертоносные трассы - красные, зеленые, желтые, синие, одна выше, другая ниже, иные по бокам.
      Следую примеру Евсюкова и стремительно ныряю в облака. Но и здесь вижу, как вспарывают воздух снаряды и пулеметные очереди, каждая из которых может стать для меня роковой. Маневрирую, насколько возможно, и... забываю о приборах.
      Неожиданно меня отрывает от сиденья и тянет вверх, к фонарю. "Валюсь!"-мелькнуло в голове. Инстинктивно отдаю ручку от себя. Но меня по-прежнему прижимает к фонарю. Вдруг перед глазами замелькала земля: самолет вываливается из облаков под углом в шестьдесят градусов, круто пикируя с высоты в триста-четыреста метров к быстро несущимся навстречу окопам, блиндажам, траншеям. Я нажимаю на гашетки и бесприцельно веду огонь из пушек и пулеметов. Но долго стрелять нельзя - могу врезаться в землю. Пытаюсь вывести самолет из пикирования, но не хватает усилий рулей. Воспользовался тримером, что на левой стороне кабины. Только тогда машина стала выходить из пикирования; а до земли оставалось пятьдесят-шестьдесят метров; у меня от перегрузки потемнело в глазах.
      Когда пришел в себя, вижу, что наша группа, идущая впереди и выше меня, вновь попала в зону огня. Не прекращается обстрел и моего "Ильюшина". Единственный выход: резко кладу самолет на крыло, скольжу и вывожу его из крена на высоте семи-пяти метров. В это же время по переговорному аппарату слышу голос своего стрелка. Что он кричал, не понял - было не до того: все усилия были отданы маневру.
      Только вырвавшись из цепких клещей фашистских зенитчиков, чуть не задевая землю, я переключил рацию на стрелка.
      - Саленко, ты что бубнил? - спрашиваю его.
      Но Саленко молчит. Оборачиваюсь, осматриваю кабину стрелка. Его не видно. Но ощутимо запахло гарью: характерный запах горящей резины и еще каких-то материалов. Ощупал себя, парашют - кажется, ничего не горит. Искры появляются откуда-то сзади, из кабины стрелка.
      Снова вызываю Саленко. В ответ - молчание. "Неужели убит? Может быть, ранен и не может собраться с силами? Надо спасать!" - все это мгновенно пронеслось в мозгу, а сам стараюсь определить свое местоположение. Немцы не стреляют. Вот впереди линия окопов, траншеи, проскакиваю над ними и различаю солдат в серых шинелях и шапках-ушанках. Вот это здорово: оказывается, что я не заметил, как перелетел первую линию нашей обороны, а эта уже вторая-на первой в полный рост не ходят.
      Надо садиться, самолет горит. Впереди небольшой холм, на нем посевы озими, за ним, видимо, населенный пункт - там виднеется колокольня церкви.
      Мотор работает нормально. Решаю садиться, сбавляю газ и - черт возьми! - перед самым носом выскакивает неприметный овраг. Газую, перескакиваю овраг и, не выпуская шасси, плюхаюсь на "живот" машины. Из глаз сыплются искры - головой ударился о бронестекло, но разум не потерял.
      Отстегиваю ремни и буквально вываливаюсь из кабины. Фонарь задней кабины открыт, но стрелка там нет: Саленко пропал. В кабине все горит, что-то трещит, рвутся патроны. Горстями хватаю землю, забрасываю огонь. Подбегают солдаты и через две минуты огонь сбит.
      Обхожу вокруг "Ильюшина", пытаюсь выяснить причину пожара. Вижу одну пробоину в стабилизаторе - она не могла вызвать пожар. Больше попаданий нет. Посередине кабины стрелка лежит сигнальная ракетница, ракета выстрелена, гильза пустая; вокруг рассыпаны обуглившиеся ракеты, патроны от автомата, с которым летал Саленко; привязные ремни, шнур от шлемофона, нижний полик обгорели, даже борт фюзеляжа обуглился.
      Но где. же Саленко? Ничто не подсказывает причину его исчезновения.
      Солдаты, помогавшие тушить пожар, позвали к себе: в овраге, который я перескочил, была их землянка. Там сидел капитан. Познакомились. Оказались чуть ли не земляки, он был из Челябинска. Хозяин землянки предложил:
      - Может, перекусите, товарищ капитан. Есть конина и американские консервы.
      - Знаешь, что-то не хочется. Все еще не могу прийти в себя. И куда делся мой стрелок?
      - Найдется, если не погиб... Может, попробуете, - -он встряхнул флягой, в ней что-то забулькало. - Остался спирт.
      - Налей, - согласился я.
      Спирту оказалось граммов пятьдесят и такого страшного цвета пережженной резины, что выпил его с опаской. Но после этого появился аппетит, и американские консервы под неторопливый разговор были поглощены.
      В углу землянки зазуммерил телефон. Вызвали капитана. Видимо, разговаривало высокое начальство:
      капитан отвечал односложно.
      - Да... Здесь... Так точно... Направляю... - Отдав трубку телефонисту, капитан оказал:
      - Звонили из штаба армии. Спрашивают, где летчик с самолета, который сел на вынужденную. Приказывают немедленно направить в штаб армии.
      - Куда же я в такую темень? Заплутаюсь, как только выберусь из землянки.
      - Ну, это не беда. Дам вам провожатого, он здесь все дороги и тропы знает.
      Даже пройдя значительное расстояние, я все еще не мог освоиться с темнотой, шел, как слепой, ориентируясь на звук шагов солдата, шагавшего впереди. А он здесь действительно, видимо, знал каждый куст и каждую выбоину.
      - Товарищ капитан, осторожнее. Тут речка, переход из жердей.
      Я же не вижу ни речки, ни жердей. Осторожно нащупываю ногами переход. Солдат уже на том берегу, зовет меня, а я ползу по жердям, как жук по тростинке, пока не ощущаю под руками землю, траву и облегченно вздыхаю.
      В штабе армии подробно доложил оперативному дежурному о том, что видел в немецких тылах и тут же, в его комнате, разморенный теплом, моментально заснул, повалившись на кушетку, предложенную дежурным.
      Утром мне помогли связаться со своим командованием, перелететь на аэродром.
      Через три дня мы встретились и с Саленко. Оказывается, когда я резко выводил самолет из пикирования, он в полубессознании от перегрузки выронил сигнальную ракетницу, которая выстрелила, ракета начала гореть в кабине. Ему же показалось, что машина получила повреждение и горит бензобак. Он кричал мне об этом в переговорное устройство, я не отвечал, а самолет валился на крыло. Тогда он открыл фонарь и крикнул через борт, что "мы подбиты", а я снова молчал Машина же продолжала валиться. Что ему оставалось делать?! "Летчик убит!" - он вывалился из кабины, раскрыл парашют, а "Ильюшин" ушел дальше на восток.
      Приземлился Саленко на "нейтральной" полосе, примерно в четырехстах метрах от немцев и в шестистах метрах от наших позиций. Попробовал подняться - фрицы тотчас же открыли огонь. Пришлось притаиться, лежать не шевелясь. Только когда окончательно стемнело, к нему приползли наши солдаты и вывели к себе.
      Ночевал он, оказывается, километрах в десяти от штаба армии, где я провел ту ночь.
      Не знаю, по какой ассоциации или аналогии, но после этого случая 19 ноября вдруг появилось чувство, что в декабре меня обязательно собьют. Какое-то дикое суеверие! Но среди некоторой части летчиков бытовали такие поверья: перед боевым вылетом не бриться, фотографий в полет не брать, при вылете не прощаться с товарищами, не вылетать на самолете с тем номером, который был когда тебя сбили,-требуй другой и прочее, и прочее. Одним словом, если бы следовать всем этим приметам, то и летать было бы некогда. Но что поделаешь - не верил в эти поверья, а где-то в тишке гвоздилось - "в декабре собьют": 14 сентября сел на вынужденную, 15 октября был сбит за Днепром и вот теперь, 19 ноября, загорелся самолет.
      Но вот прошел декабрь-не сбили, провоевал весь следующий 1944 год, сделал около пятидесяти боевых вылетов, - тоже не сбили и только на подступах к Берлину, 26 марта 1945 года, фашистские зенитчики пять раз попали в мой "Ильюшин" так, что даже три лопасти винта оборвало, примерно по шестьдесят сантиметров, и пришлось вновь садить машину на "живот".
      Конечно, задолго до этого случая я "излечился" от всяких "предчувствий", "поверий" и "заповедей". Да, собственно, и те, кто говорил о них, - сами не верили в них: получали приказ и летели бритыми или небритыми, с фотографиями и без них, и какой бы номер ни носила твоя машина - бросались в гущу скоротечного воздушного боя и побеждали.
      Один бывший солдат говорил мне:
      - И на войне, Александр Андреевич, человек должен есть и пить, спать и отдыхать. И веселиться. Да, да, веселиться. Если он этого делать не будет, то и воевать по-настоящему не сможет. Другое, что для этого не всегда имеются соответствующие условия, обстоятельства. Война - это, что ни говори, дело жестокое.
      Да, воевать - это не обычное состояние человека. Постоянные бои, гибель товарищей, огромное нервное напряжение так или иначе воздействуют на людей, порой ожесточают, один становится замкнутым, углубленным в себя, угрюмым, другой, наоборот, начинает кичиться какой-то бесшабашной лихостью, удальством и этим бахвалиться. Вот почему так ценятся в боевой солдатской семье свои Василии Теркины, которые веселой присказкой, едкой шуткой, бойкой побасенкой развеселят загрустившего, подбодрят уставшего, осадят зарвавшегося.
      Как и в каждой воинской части были у нас в полку свои заводилы, острословы, песенники. Да, наверное, их имелось даже больше, чем "полагалось по штату", - летчики народ молодой, жизнерадостный и дружный.
      Во второй эскадрильи любили слушать "невыдуманные истории" Владимира Жигунова, песни под аккомпанемент гитары Маракушина, игру на баяне летчика из первой эскадрильи Виктора Кудрявцева; все мы хохотали до слез над рассказами летчика Киядарьяна.
      Однажды вечером (это было, когда мы стояли уже за Днепром) я вернулся из столовой в наше "общежитие" А мы занимали тогда здание школы, в одной из классных комнат которой размещались летчики, а в другой - стрелки. Вижу, в коридоре, возле нашей комнаты, толпятся почти все стрелки.
      - Что-то случилось? - спрашиваю у них. Они смеются, говорят, что комэск-1 (им был Николай Евсюков) "проводит опыт".
      Вхожу в комнату, забитую летчиками, стрелками - всеми, у кого оказался свободный вечер. Посреди комнаты освобожден круг. Там лежит довольно толстая доска длиной примерно метра в четыре. По концам ее стоят два летчика, перед ней - стрелок, а напротив его - Евсюков.
      - Летать боишься?
      - Нет, товарищ комэск, не боюсь.
      - Так-таки не боишься?
      - Не боюсь.
      - Тогда проверим. Становись на доску. Стрелок недоумевающе смотрит на Евсюкова, встает на доску. В руках у командира появляется полотенце, он завязывает стрелку глаза. Все присутствующие в классе затихают - если закрыть глаза, то покажется, что в комнате никого нет. Комэск берет "подопытного" за руку, а летчики, стоящие по краям доски, медленно начинают ее поднимать, чуть-чуть раскачивая. Сам Евсюков столь же медленно начинает приседать, одновременно пятясь от стрелка. Вот он уже выпустил его руку. Доска теперь на высоте десяти - пятнадцати сантиметров от пола.
      Евсюков командует, отойдя уже на два-три метра:
      - Выше, выше!
      Но доску не поднимают, ее только продолжают слегка раскачивать.
      - Еще выше! Держись, стрелок! И неожиданно, по-командирски:
      - Прыгай.
      "Подопытный", считая, что его вознесли на полтора-два метра, сосредотачивается, сжимается и ... Одни из "подопытных" "прыгали", а другие терялись и вместо того, чтобы соскочить с доски, ощупывали ее и стремились сесть, дабы потом соскользнуть с "высоты".
      Прошедшего "проверку" не выпускали из комнаты, чтобы сохранить в тайне секрет "опыта", а из коридора вызывали следующего.
      Бывали у нас и концерты - самодеятельные или, когда приезжали фронтовые артистические бригады, смотрели мы и кино, конечно же, постоянно слушали радио. Все это как-то сбрасывало нервную напряженность боевых вылетов, облегчало боевые будни. Но случалось и так, что песня недопета, аккорд баяниста не завершен, кинолента лишь началась, как раздается:
      - Боевая тревога! Все на аэродром!
      И снова вылеты: бомбить, штурмовать, разведывать.
      В конце ноября 1943 года наши войска, расширяя плацдарм за Днепром, овладели важным железнодорожным узлом Знаменка, отрезав путь на запад для вражеской группировки, находившейся в районе Днепропетровск-Запорожье. Немецкое командование стало срочно перебрасывать подвижной железнодорожный состав на юг, в район Николаева.
      Шестого декабря стояла такая низкая облачность, что все посчитали вылетов не будет: как же лететь, если в ста метрах от себя ничего не видно. Так ведь можно и в землю врезаться. Сидим отдыхаем.
      Вдруг приказ:
      - Девятьяров. С четверкой "Ильюшиных" от-штурмовать дорогу Ад-жамка Медерово, по которой отступает техника и пехота фашистов. Прикрытия истребителей не будет. Ясно?
      - Ясно!
      - Выполняйте. Взвилась куда-то за тучи зеленая ракета, выплеснулась перед нами ярким огнем, и четверка "Илов" оторвалась от взлетной полосы.
      Самое сложное для штурмовика, особенно для ведущего группу - это выйти на цель, появиться над ней таким образом, чтобы ни зенитчики, ни истребители противника не смогли перехватить, засечь, пристреляться.
      Наша четверка присмотрела железную дорогу, идущую на Николаев, и с правым разворотом устремилась к цели. На разъезде увидели вагонов двадцать с танками и автомашинами. Паровоза впереди эшелона не было.
      Обо всем этом я сообщил по радио командованию, а' сам повел "Илы" к дороге, которую нам надлежало "обработать". Но еще одна неожиданность: вскоре за разъездом появилась железнодорожная станция, на главном пути ее стоял пассажирский состав и паровоз, уже прицепленный к нему, устремленный на юг, то есть в сторону Николаева. Промчались мы над ним на высоте около четырехсот метров и видели, как из вагонов выпрыгивали гитлеровцы: санитары бежали в разные стороны от железнодорожного полотна, многие раненые прыгали на костылях, чтобы укрыться в какой ни попадись ямке, канаве, другие ползли подальше от злосчастного эшелона, третьи лежали неподвижно, устремив взгляд в небо, - будь, что будет!
      Но у меня был приказ, и мы, облетев станцию, вырвались, наконец, к цели.
      Об этом я тоже радировал командованию.
      Шоссейную дорогу, обозначенную на наших картах, мы прочесали на совесть: фашистов с нее, как ветром сдуло. И вернулись мы домой с сознанием полного выполнения своего долга.
      Примерно минут через пять-десять, после того как штурмовики отрулили к своим стоянкам, меня вызвал к телефону начальник штаба дивизии.
      - Девятьяров слушает.
      - Значит, так получается, Батя, ты противника увидел, мог его уничтожить, но "помиловал", ушел со своими орлами?
      - Товарищ...
      - Помолчи. На станции видели железнодорожный эшелон под парами? Почему не атаковали?
      - Товарищ...
      - На разъезде стоял состав? Вы его пожалели?!
      - Товарищ...
      - Молчи, Батя... Ты приказ знаешь...
      Начальник штаба назвал номер приказа, время издания. А в нем говорилось, что группе самолетов, обнаружившей при вылете эшелоны, тем более с паровозами, стоявшими под парами, разрешается по приказу ведущего менять маршрут и атаковать подвижной железнодорожный состав вне зависимости от того, какое имелось первоначальное задание.
      - Понял, Батя?
      - У нас имелся приказ: штурмовать на шоссе технику и живую силу противника.
      - Ты что, глухой?
      - Я вас понял. Но приказа этого у нас нет. ^
      - Ладно. На станцию мы направим другую группу. Через три-четыре дня мы снова вылетели по этому маршруту. Но теперь уже не повторили старой ошибки. На станции готовился к отправке эшелон в шестьдесят-семьдесят товарных вагонов, толкать его должны были три паровоза: два впереди и один - сзади. Все это в направление Николаева. Расправились с составом быстро. Но... Был в группе молодой летчик В. Колисняк. У его штурмовика имелись 37-миллиметровые пушки. Смот - ^ рю, 'снаряды он кладет как по заказу, с недолетом. Я ему кричу по радио:
      - Колисняк! Ты что расстреливаешь: эшелон или кукурузу?!
      - Эшелон!
      - Набери высоту! Пикируй круче! У тебя снаряды ложатся с недолетом!
      - Понял, Батя!
      Вот ведь доля ведущего: не успел скомандовать Колисняку, как вижу, что из станционного здания ведет по нам огонь, и довольно точный, крупнокалиберный
      пулемет. Пришлось срезать круг впереди идущему штурмовику, который заходил на атаку цели, нырнуть до пятнадцати-двадцати метров, дать пару длинных очередей. Немецкий пулеметчик замолчал.
      ... Пятый заход. Только тут обращаю внимание на то, что на железнодорожном переезде, южнее станции, именно там, где "Ильюшины", делая разворот, накреняются, стоит группа немцев, несколько повозок: что им стоит открыть залповый огонь, пуля влетит в открытую форточку "Ила" и... Я, выйдя из атаки, отстаю от впереди идущего, набираю побольше высоты, затем разворачиваюсь под прямым углом и пикирую, посылая на переезд снаряды и кинжальные пулеметные очереди.
      Последующий заход: станция горит, эшелон в пламени, на переезде - ни одной души. А всего мы тогда побывали над этой станцией десять - двенадцать.
      * * *
      Маршал Советского Союза Г. К. Жуков, являвшийся в то время представителем Ставки на 1-м и 2-м Украинских фронтах, пишет в своей книге "Воспоминания и размышления":
      "По данным немецкой трофейной карты за 24 января 1944 года, в районе Корсунь-Шевченковского выступа, который доходил своей вершиной до самого Днепра, находилось девять пехотных, одна танковая и одна моторизованная дивизии, входившие в состав 1-й танковой армии немецких войск.
      Эта довольно сильная группировка противника мешала 1-му и 2-му Украинским фронтам проводить дальнейшие операции в западном направлении, так как была расположена на флангах того и другого фронтов".
      Дальше Г. К. Жуков отмечает: "...Крайне не вовремя наступила распутица, пошел мокрый снег, дороги раскисли. Нелетная погода до предела ограничила действия авиации. В результате войска не смогли полностью создать материальных запасов. Однако дольше ждать с началом операции было нельзя.
      Корсунь-Шевченковская операция началась 24 января ударом 2-го Украинского фронта в общем направлении на Звенигородку. 1-й Украинский фронт начал атаку на сутки позже...
      Продвигаясь вперед, войска обоих фронтов отсекли Корсунь-Шевченковскую группировку противника и нажимать ее к центру окружения. Одновременно обоим фронтами был создан и внешний фронт, чтобы устать со стороны Умани деблокирования окруженной группировки".
      И еще Г.К. Жуков отмечает: "В отличие от действий войск противника, окруженных под Сталинградом, где они, обороняясь, ждали спасения, надеясь на прорыв котельниковской группы Манштейна, окруженной в районе Корсунь-Шевченковской сами решили сдаться, бросившись навстречу ударной группе, действовавшей извне".
      Я привожу столь длинную цитату из книги маршала Жукова для того, чтобы показать в сколь сложных условиях приходилось действовать нам, летчикам-штурмовикам.
      3 февраля нам передали приказ:
      - Девяткой "Илов" лететь в район села Капустино - южнее окруженной группировки фашистов, отыскать там сосредоточения танковой дивизии "Мертвая голова", которая спешит на помощь окруженным частям, штурмовать ее и не выходить из боя до тех пор, пока не подойдет следующая группа "Ильюшиных". Обо всем этом требовалось докладывать командованию.
      По маршруту от Звенигородка на Капустино, тщательно прочесывая местность, мы наконец-то обнаружили то, что искали: где-то примерно в трех-четырех километрах от Капустине затаилась колонна примерно из шестидесяти машин. Она развертывалась в боевой порядок в северном направлении, иными словами, в сторону корсунь-шевченковских окруженцев.
      Отрадировав командованию о "находке", кричу в микрофон:
      - Под нами танки! Под нами танки! Боевой порядок-круг! Круг! Атакуем! Атакуем!
      Штурмовики устремились за мной. Сильнейший зенитный огонь фашистов постепенно слабел. Наши бомбы, реактивные снаряды, пулеметные очереди вспарывали позиции немецких зенитчиков, "малютки" сыпались из кассет на танки, как град при грозе.
      Сколько так продолжалось? Не знаю. Наверное, минут двадцать. Я стал выводить своих из боя, когда услышал позывные ведущего следующей группы "Ильюшиных", его слова:
      - Батя! Батя! Отходи! Отходи! Начинаем мы! Слышишь?!
      В тот день над фашистской танковой колонной побывали три группы наших штурмовиков, которые задержали противника на полтора-два часа. Это позволило, как потом рассказывали нам, командованию фронта подбросить в угрожаемый район артиллерийские противотанковые части и достойно встретить немецкие "тигры", "пантеры" и прочее "зверье".
      14 февраля наши войска освободили город Корсунь-Шевченковский. Огненное кольцо, сжимавшее гитлеровцев, сужалось и сужалось. Они уже понимали, что никакой помощи извне ждать не приходится. Из окруженных частей улетели на последних самолетах некоторые генералы и штабные офицеры.
      На следующий день поздно вечером я и мой ведомый облетели всю вражескую группировку с запада на восток. Надвигавшаяся снежная пурга и без того сократила видимость, так что пришлось лететь буквально над головами вражеских солдат. У немцев все перемешалось: в одном месте находились и пехота, и техника, и, видимо, штабы. Главное, все это сгрудилось, перепуталось, чувствовалось, что войска потеряли всякое управление. Мы еще заметили, как из центра кольца поднялся транспортный самолет и ушел на запад. О всем виденном я тут же радировал в штаб. Садиться на родном аэродроме нам пришлось уже в полной темноте при свете костров.
      17 февраля корсунь-шевченковская группировка фашистских войск перестала существовать. Только часть танков и бронетранспортеров, на которых спасались генералы, офицеры и эсэсовцы, смогла прорваться к своим. Примерно 18 тысяч солдат и офицеров сдались в плен, на поле боя осталась вся боевая техника врага.
      Тогда я и был представлен командованием к присвоению звания Героя Советского Союза. Так закончилась моя днепровская эпопея.
      Над Яссами
      Весной 1944 года советские войска, продолжая успешное наступление, вышли на государственную границу с боярской Румынией - союзницей фашистской Германии. В середине апреля наш 66-й штурмовой авиационный полк перебросили в Молдавию, под Яссы.
      Линия фронта проходила в четырех - шести километрах севернее города. После одного из боевых вылетов, когда мы штурмовали технику и живую силу фашистов, я посадил группу на своем аэродроме и только два самолета Евгения Буракова и Георгия Мушникова - остались в воздухе. Дело в том, что на аэродроме базировались сразу три полка дивизии, и в момент пашей посадки на боевое задание вылетали "Илы" одного из них. Буракову и Мушникову посадку запретили. Тогда они не придумали ничего лучшего, как ходить над аэродромом на бреющем полете, нарушая самые элементарные правила.
      Как на грех, на аэродроме находился командир дивизии В. П. Шундриков. Он стоял на крыше штабной землянки и, наблюдая лихачество моих летчиков, откровенно высказал об этом свое мнение командиру полка. А что это было за мнение, я узнал буквально через минуту.
      - Девятьярова к командиру полка! - передавали друг другу летчики.
      Я быстренько оглядел себя и торопливо зашагал к землянке.
      - Кто это у тебя, Девятьяров, ходит бреющим? - не давая отрапортовать, сразу обрушился комполка Круглов.
      - Летчики Бураков и Мушников.
      - Понятно, - повернулся ко мне Командир дивизии. И, нарочно искажая фамилии, добавил:
      - Только Дураков и может такое.
      "Разнос" продолжался несколько минут. Я внутренне бурлил, как перегретый самовар, проклинал своих друзей-товарищей и, сжимая кулаки, грозился: "Ну, погодите, дам я вам припарку, будег вам баня без предбанника".
      Более сообразительный, Георгий, отрулив к стоянке, начал там копаться, а Евгений направился сразу к командному пункту.
      - Бураков! Кто вам разрешил ходить над аэродромом на бреющем полете?
      Евгений, зная, что обращение на "вы" означало последний градус гнева командира эскадрильи, растерянно молчал.
      - Я вам давал такое задание?
      - Не-ет, товарищ командир.
      - А кто?
      - Кто командует эскадрильей? Я или варяги? Окончательно обозлившись, я бросил на землю планшет и шлемофон прямо под ноги Буракову, стоявшему по стойке "смирно".
      - Ну, ну, Девятьяров. Ты потише, а то быков напугаешь, - раздался голос командира дивизии. (Молдоване на быках возили на аэродром воду).
      Только мы сели обедать, как снова раздалось:
      - Группа Девятьярова, становись! Все, кто летал! "Ну,-думаю,-еще что-то нашли. Пришла беда - отворяй ворота".
      К строю подошел командир дивизии:
      - Девятьяров, два шага вперед!
      Шагаю, а ноги не слушаются, словно одеревенели.
      - Работу вашей группы над целью наблюдал маршал Советского Союза Конев. Признал ее отличной и приказал всей группе, лично товарищу Девятьярову объявить благодарность.
      Тут надо было молодцевато распрямиться, выпятить грудь и гаркнуть в ответ, а я, да и друзья мои, после случившегося с Бураковым и Мушниковым, вразнобой и не очень четко ответили:
      - Служу Советскому Союзу!
      - Эх, вы. Поете небось: "...За вечный мир на смертный бой летит стальная эскадрилья". Бейте, хлопцы, врага еще сильнее, метче, счастливых вам полетов и ясного неба.
      Первое мая мы встречали на том же аэродроме среди молдавских виноградников. Были в гостях у сельчан, они побывали у нас, добросовестно отпробовали солнечного дара Молдавии, разливая его в котелки, кружки, стаканы, провозглашая тосты за нашу скорую победу, за мир после нее, за мирный труд.
      Злые языки говорили потом, что это гостевание и привело к трагическому случаю.
      На следующий день мы - двенадцать "Ильюшиных", под прикрытием восьми истребителей взлетели чтобы отштурмовать танки и артиллерию брага в районе Ясс.
      Как обычно, после взлета стал убирать шасси. Они начали складываться, но не успели .встать на замки, как снова выпали. "Что за чертовщина? Недостает давления воздуха в бортовой сети?" Резко открыл винтель бортового баллона (а в нем давление пятьдесят атмосфер), шасси опять начали складываться и вновь выпали. Повторил эту процедуру несколько раз, а результаты все те же. Вижу, что шасси неисправные. Тогда делаю круг и радирую на аэродром:
      - У меня не убираются шасси. Что делать? Через минуту слышу голос начальника штаба полка'
      - Идите на задание с выпущенными шасси. После полета благополучно сели на свое поле и я прокатился до самого его конца - тормоза не действовали. Осторожно подрулил к стоянке и нос к носу столкнулся со старшим техником Трусовым - инженером эскадрильи.
      - Разберитесь, инженер, почему у меня не убирались шасси.
      - Есть, разобраться.
      Прошло немного времени и он доложил, что лопнул бронированный шланг. Ответ меня не удивил, так как на "Ил-2" подобное случалось. Но при этом, как правило, раздавался сильный хлопок, а его-то я и не слышал.
      Наверное, так на этом все бы и закончилось, если бы я совершенно случайно не услышал разговор. Кто-то спрашивал Спащанского - начальника штаба полка:
      - Почему это Девятьяров сегодня летал с выпущенными шасси?
      - А как бы он убрал их, если вчера Вдовенко, ну, техник его самолета, промывал цилиндр подъема шасси и не прикрутил трубку к цилиндру. Вот через это отверстие и травило воздух.
      Вернувшись к себе, я вызвал Трусова:
      - Так, инженер. Значит, шасси не убирались потому, что лопнул шланг? Но что-то не слышно было хлопка.
      - ...Извините, товарищ командир. Не хотел вас расстраивать еще больше. Вы и так были взволнованы... Вдовенко вчера не прикрутил воздушную трубку к цилиндру.
      - Здорово получается: не хотел расстраивать, потому что я был взволнован. А не подумал о том, что над целью пришлось ходить с выпущенными шасси. За мной шла целая группа. Что могло случиться, представляешь?
      - Да-а.
      - Если бы группа не выполнила задание-тебе грозила бы штрафная рота по меньшей мере... С Вдовенко разбирайся сам. А тебе...
      Я наложил на инженера взыскание. Потом поведение Трусова обсудила первичная партийная организация и тоже наказала его.
      Чтобы не возвращаться к этому, расскажу еще об одном случае, который тоже говорит о том, к чему приводит небрежность, неуважение к приказу во фронтовых условиях.
      Да, собственно, почему только во фронтовых условиях! Я уже рассказывал о Бондаренко, с которым мы летали на Урале. За любую вольность в воздухе приходится расплачиваться сторицей.
      ...Это произошло уже позднее, в конце осени 1944 года, когда мы воевали в Польше, на Сандомирском плацдарме. Командование приказало получить в запасном полку, стоявшем под Киевом, двенадцать самолетов с экипажами и перебросить их на наш аэродром. Одновременно со мной в этом же полку получил двадцать машин с такими же молодыми летчиками майор Бочкарев и должен был перебросить их на 3-й Украинский фронт.
      Четыре дня мы сидели на аэродроме под Киевом,