Придурков всюду хватает (сборник)

      - Я люблю тебя, Гоморра, - восклицает С.
      - И я тебя, Содом! - ответствует Г.
      И еще они говорят хором:
      - Не делай ничего, о чем бы ты мог пожалеть
      Или это другие говорят? А может, другие говорят следующее:
      - Считай, что ты уже покойник!
      Меня же никто из них, увлеченных собственными словами, слушать не хочет. И приходится мне обращаться на тот свет. А куда еще, извольте заметить, обращаться бедному человеку, если все порядочные люди давно уже там? Потому и я, помыкавшись по свету и всюду натыкаясь на Содомы и Гоморры, потерял способность говорить на нормальном языке и перешел, по совету одного великого итальянца, на свист. Зато я понятен ветру в поле, зато я понятен небожителям, для которых жизнь перестала быть источником страха и страдания.
      WINTER BONFIRE, OP. 122
      Когда мой "Прокофьев" был закончен, я понял, что недостает завершающего аккорда, поскольку без него окончание не кажется столь убедительным, как с этим самым аккордом. Так я сам себя поставил в щекотливое положение, из которого долго не мог выбраться, беспомощно взвизгивая и расчесывая наиболее уязвимые места повествования.
      Уже "Прокофьев" приобрел цвет слез, а я все не решался его потерять, все ждал какого-нибудь вмешательства извне. Тогда, наконец, извне появился один знакомый по сновидениям, любимый человек и сказал, виновато улыбаясь:
      - Мы со Скобкиным не хотим больше думать. И на этом прерываем свою повесть.
      И мы прервали.
      27 февраля 1999
      Вифлеем
      Малик Джамал СИНОКРОТ
      В МИРЕ СТРАШНЫХ МЫСЛЕЙ
      Но как полюбить братьев, как полюбить людей?
      Я бежал взглянуть на цвет моей безвыходности, на несправедливо частный ее оттенок...
      Из русских писателей XIX-XX веков
      Рукопись этого произведения была найдена у старьевщика-палестинца у Дамасских ворот Старого города, что в Восточном Иерусалиме, исправлена, переведена на почти современный русский язык и прокомментирована Василием Скобкиным в 1998 году
      МЫСЛЬ I
      Кто-то чиркнул спичкой в сумеречной пустоте моего сознания, изгнав оттуда Будду с Шестым Патриархом*, и осветил его пыльную захолустность**.
      * Свидетелей юношеского увлечения Синокрота
      ** Какой-то доброхот и сновидец по сей день уверяет легковерных, что стоит им попасть во сне в захолустье, как наутро они узнают о предательстве лучших друзей, а то и всего мира.
      МЫСЛЬ II
      Голос местного пророка, не побитого камнями*, сообщил нечто противное моему сознанию. Сознание затуманилось, и я принялся обтирать его лицевой стороной собственной жизни, которая тут же потускнела и потеряла свой парадный вид. Спасая честь, так сказать, парадного мундира, я вывернулся наизнанку. Теперь нервы у меня как аксельбанты, и каждый придурок норовит их потрогать. Зачем это делается, мне не понять, но моего понимания и не требуется. От меня требуется лишь терпение, железная дисциплина, отзывчивость и уважение** ко всем придуркам на свете.
      * По-видимому, имеется в виду Хассан ибн-Саббах - основатель секты асассинов, который декламировал своим смертникам, перед тем как отправить их на очередное задание, что-то вроде байроновского "Сосчитай те часы радости, которые ты имел в жизни, сосчитай те дни, в которые ты был свободен от тревоги, и пойми, что какова бы ни была твоя жизнь, лучше было бы тебе не жить".
      ** Синокрот так и не научился различать хорошее и дурное в уважении, презрении, самоудовлетворенности, смирении, самомнении и самоуничижении. Не пришел ему вовремя на помощь Спиноза, который-то хорошо знал, что "уважение и презрение имеют значение лишь относительно чего-либо великого или малого в сравнении с известным нам, находится ли это великое и малое в нас или вне нас".
      - Взгляните на дом свой, хозяева жизни! - говорю я придуркам. - И грязно у вас, и темно, и мерзко, как у какого-нибудь бедуина. И ругаете вы обидными словами лиц проеврейской национальности. И маршируете Фронтом освобождения Пустыни за пророками, ни разу не побитыми камнями. Маршируйте, конечно, если вам приспичило, но не говорите при этом "мы" и не запрещайте высокий штиль. Высокий штиль, который русский писатель Ломоносов* придумал, на звезды, а не на ваши чумазые рожи, глядя.
      И я, как Ломоносов, хочу взирать на небо, высматривая между спутниками-шпионами самые яркие и натуральные звезды, чтобы не думать больше о мелком и низком времени.
      * Ломоносов Михайло Васильевич (1711-1765), русский просветитель и поэт, родившийся в Холмогорах. В декабре 1730г. ушел с рыбным обозом в Москву и не вернулся. Открылась там ему "бездна звезд полна", вот и не вернулся. Согласно Ломоносову, каждый литературный жанр должен писаться в определенном "штиле": "высокий штиль" "потребен" для героических поэм, од и "прозаичных речей о важных материях", средний - для стихотворных посланий, элегий, сатир и описательной прозы, низкий - для комедий, эпиграмм, песен и "писаний обыкновенных дел".
      МЫСЛЬ III
      Со стороны матери одно, со стороны отца другое, а что со стороны себя? Со стороны себя, если не иметь в виду мать с отцом, неопределенность*. Взять, к примеру, время. Разве я живу настоящим, как другие? Или прошедшим? Иногда мне кажется, что я вообще не живу, что меня просто оттеснили в глубь пустыни, где многим существование представляется невозможным. Или это пустыня сознания?**
      * Происхождение Синокрота туманно, как и знакомство его палестинского отца, уроженца Иерихона, с его же матерью - учительницей русского языка из Одессы. Одно время он пытался доказать свое родство с рамальскими молочниками и кондитерами, но у него ничего не вышло.
      ** В четырнадцатой песне "Ада" Данте посетило сходное чувство:
      Вся даль была сплошной песок сыпучий,
      Как тот, который попирал Катон,
      Из края в край пройдя равниной жгучей
      О Божья месть, как тяжко устрашен
      Быть должен тот, кто прочитает ныне,
      На что мой взгляд был въяве устремлен!
      Я видел толпы голых душ в пустыне:
      Все плакали, в терзанье вековом,
      Но разной обреченные судьбине.
      Кто был повержен навзничь, вверх лицом,
      Кто, съежившись, сидел на почве пыльной,
      А кто сновал без устали кругом.
      Там, в невозможной пустыне, стоит песчаный стол, за которым я сижу и пишу пальмовой веткой. Справа от моего стола занозой в глазу торчит кривая мечеть с кривым полумесяцем, откуда несутся хриплые приказы. Чтобы зайти в мечеть, надо вымыть ноги. Но вода - мираж и ноги я мою песком, хотя в мечеть все равно не захожу. У меня другая дорога - та, что ведет в Рим. По этой дороге и бреду я, взвалив на плечи всю сыпучую неопределенность своего существования*. И кажется мне, что рядом со мною идет ангел-хранитель, а впереди развевается плащ святого апостола Павла.
      *** До Синокрота это успел проделать только Камоно Темэй в своих "Записках отшельника".
      Плащ, за край которого можно схватиться, чтобы не упасть, а не алгебраическое преобразование, в результате которого ничего кроме не получится.
      МЫСЛЬ IV
      Я провел линию, и она стала горизонтом*. А может, это граница моего терпения?**
      * Поскольку Истинный Горизонт - плоскость, проходящая через глаз наблюдателя и перпендикулярная к отвесной линии в точке наблюдения.
      ** "...испытание вашей веры производит терпение, терпение же должно иметь совершенное действие, чтобы вы были совершенны во всей полноте, без всякого недостатка" (Иак 1,3-4).
      МЫСЛЬ V
      И чем дальше я отходил от своего отечества, тем сильнее оно, безысходное, занимало мое воображение, пока не воспалило его совсем. А зрение! Никакого труда не составляло мне теперь разглядеть грубого раба, наглого ростовщика, гордого похитителя верблюдов и всех остальных мясников. И с таким восторгом и приязнью я всматривался почти что в каждого своими прекрасными глазами, что один глаз у меня вытек совсем, а другой готов был вот-вот вытечь.
      В начале пути я еще вдыхал, раздувая свои арабские ноздри, дым мангалов и заводов по изготовлению мангалов, крематориев и костров инквизиции, и мне, не скрою, был сладок и приятен он - дым моей родины. А уже дальше пошли чужие дымы, дымы чужих шашлычных и чужих костров инквизиции, и они были мне отвратительны.
      И чужие барышники с чужими мухтарами* не вызывали у меня сердцебиения и тяжелого дыхания. И взирал я на них равнодушно. Что мне до ихних принцесс, думал я, когда у меня своя хабибти** имеется? Да и не отмечал я никакой разницы между их раввинами*** и нашими муфтиями****.
      * Начальник (араб.).
      ** Любимая (араб.).
      *** Духовный наставник (евр.).
      **** Служитель культа, авторитет в вопросах мусульманской религии и права (араб.).
      А теперь, когда случилось сделать мне остановку все в той же пустыне, я случайно узнал в газетном киоске, что наступил конец света*. И подавился я сигаретным дымом, и слезы устремились из моих тусклых глаз, чтобы затопить все километры, отделяющие меня от родины.
      * Это действительно было уже печатно доказано одним придурком "с точки зрения научного анализа".
      МЫСЛЬ VI
      Почему так волнуются листья на этих деревьях? Потому что ветер*. А почему я волнуюсь? Потому что привык**. Никто уже ни от чего не волнуется, так что это только моя прерогатива. Во-первых, я волнуюсь, оттого что листва может перестать волноваться, во-вторых, я волнуюсь, оттого что ветер может перестать дуть, а в-третьих, я волнуюсь, оттого что жизнь может прекратиться. Прекратится внезапно жизнь, и тогда что? *** Тогда и ветер напрасен.
      * Федор Тютчев, на что был хладнокровный поэт, а ведь тоже переживал: "О чем ты воешь ветр ночной?.."
      ** Кроме того, волнение, если оно вполне душевное, смягчает ответственность за содеянное в любом уголовном законодательстве, кроме, может, турецкого.
      *** Ну, на этот вопрос Чаадаев давно ответил, кажется, еще до того, как его поместили под "медико-полицейский надзор" с приказанием "не сметь ничего писать": "Жизнь то и дело ускользает от нас, затем она возвращается, но было бы неверным утверждать, что мы живем непрерывно. Жизнь разумная прерывается всякий раз, когда теряется сознание. Чем больше таких минут забвения, тем меньше жизни сознательной, а если нет ничего, кроме таких минут, это и есть смерть. Чтобы умереть, таким образом, не нужно уходить из этой жизни, а другой смерти, конечно, нет. Смерть в жизни - только и есть смерть". И в другом месте: "Христианское бессмертие - это жизнь без смерти, а вовсе не жизнь после смерти".
      МЫСЛЬ VII
      Мимо меня провели изменника родины*.
      * Это весьма странная глава, поскольку, будучи "вольным сыном эфира", Синокрот никогда не испытывал "шевеления отрадного мечтанья" в отношении какой-либо отчизны. При этом он любил к месту и не к месту цитировать Шекспира и даже однажды принял участие в любительской постановке "Ричарда II" на западном берегу реки Иордан:
      Нет, Болингброк! Пусть, если я изменник,
      Из книги жизни вычеркнут меня...
      Прощай, мой государь! Передо мной
      Открыт весь мир, закрыт лишь край родной!
      "Друг, ставший врагом, - сказал я ему, - зачем ты сделал это? Почему ты поступил так, как не хотят поступать другие? Зачем ты вылез из подполья, вышел из строя, взорвал любимый бассейн халифа*, унизил главного визиря**, вынужденного приговорить тебя к смертной казни? А друзья! О них ты подумал? Каково им умолять палача поменяться ролями, чтобы самим намылить веревку и выбить ящик из-под твоих ног?.. Ты идешь, уже не оставляя за собой тени. Ты идешь мимо меня, а я иду мимо себя. Я иду на казнь".
      Мимо тебя провели изменника родины.
      * Правитель (араб.).
      ** Министр (араб.).
      МЫСЛЬ VIII
      За семью морями живет моя голубка во дворце. Мне трудно представить, сколько во дворце башен, фонтанов, темниц и колодцев, но я вижу каждый золотой волос на голове моей возлюбленной. Ее золотой волос вьется через семь морей. Солью все моря в один медный таз, стану Синдбадом-Мореходом и поплыву по красным, по желтым, по белым, по черным и прочим водам, изъясняясь со встречными мореплавателями двустишиями и песнями. Или напишу долгую, как путь из Дамаска в Сибирь, где живут Йаджудж и Маджудж*, поэму, чтобы ее отверг новый Махмуд Газневи...**
      * То же, что Гог и Магог; у мусульман народы, живущие на далеком Севере (вероятнее всего, русские) и угрожающие миру.
      ** Султан Махмуд Газневи, отвергнувший преподнесенную ему Фирдоуси поэму "Шахнаме".
      Как закончить то, что едва начато? Где-то там, за семью морями живет Изольда, изменившая Тристану. И Улисс бороздит очередной Карибский бассейн, где в каждом заливе Свиней его поджидают полицейские сирены. А поэму мою султан давно присвоил, проиллюстрировал своими непристойностями и разослал всем муэдзинам мира, чтобы они выкрикивали ее с минаретов все тридцать дней Рамадана*.
      * Девятый месяц мусульманского года; отмечается 30-дневным постом.
      Вот она, моя украденная жизнь, плывет по воздуху, словно золотой волос. Моя поэма, сотканная из мечтаний о голубке, тоскующей за семью морями в Долине Безразличия*.
      * Одной из семи долин Алишера Навои:
      Семь морей там и капле единой покорны,
      Семь небес - словно мака иссохшие зерна.
      МЫСЛЬ IX
      Пришел Толкователь толкований*, чтобы столковаться со мной.
      * Синокрот еще в православном монастыре рассказывал мне о мистической встрече с Артемидором из Далниса, жившим во II веке от Р. X. Артемидор был профессиональным прорицателем и толкователем сновидений, а его "Oneirocntica" ("Толкование снов") - полное собрание сведений о сновидениях, бытовавших у греков в пору Артемидора, и наблюдений самого толкователя.
      - О, - спросил я его, - как ты можешь истолковать мою жизнь, если каждый день я начинаю ее заново?
      - Каждое утро, - сказал я ему, - новая жизнь* блестит в зрачках роз и в клювах птиц. Блестит каждое слово апостола. И этот свет, Толкователь толкований, всем своим блеском уже все истолковал. Давным-давно истолковал, а ты продолжаешь оставаться темным, хотя это утро, и эти розы, и эти птицы лишили тьму всяких прав. Тьма бежала, а ты принял ее в свою душу; и не осталось в твоей душе места ни для слов апостола апостолов, ни для света и блеска небес. Так возьми то, за чем ты пришел, и уходи, человек противоположного ума.
      И он ушел, очистив мой дом от ненужных и древних вещей.
      * Так же говорит и Св Писание: "Ибо если мы соединены с Ним подобием смерти Его, то должны быть соединены и подобием воскресения" (Рим 6,5).
      МЫСЛЬ X
      Я ведь тоже могу написать длинный рассказ. Затянувшийся, как мое одиночество. Но легче, боюсь, вам от этого не станет. Не станет вам легче, поскольку вы не захотите делить одиночество со мною, а, напротив, станете читать рассказ, скрежеща зубами. И чем длиннее будет рассказ, тем больше зубовного скрежета обрушится на мой утонченный слух несостоявшегося Хафиза*. А потом последует ругань, а уже за бранью - рукоприкладство и членовредительство. Вы так привыкли, вас так воспитали, и ничего другого представить вы не можете.
      * Псевдоним Шамседдина Мохаммеда. "Хафизами" называли в Средней Азии сказителей и людей, знающих наизусть Коран. Поэтическая деятельность при дворе халифа не обеспечила Хафиза ничем, кроме душевных невзгод.
      Так что не буду писать я длинный рассказ, а напишу короткий. Короткий, как жизнь, рассказ, чтобы смысл его не успел вызвать гнев и вообще ничего не успел вызвать, кроме легкой дурноты. Дурнота - это не тошнота, с ней проще простого справиться, надкусив лимон. Мне с дурнотой справляться не надо, у меня одиночество, а вот вам стоит как следует поразмыслить, прежде чем танцевать лезгинку и монархию реставрировать. Реставрировать-то вы ее реставрируете, а дальше что? Дальше, скажете вы, нас не касается. Но ведь врете, очень даже касается, потому как если вам рассказ не нравится, так что уж о халифе говорить. Вы его обязательно расстреляете, скрежеща зубами, и повернете реки вспять, а вслед за реками и в моем рассказе начнете наводить революционный порядок. Придете с автоматами Калашникова, сожжете мою "александрийскую" библиотеку, разобьете вдребезги мои музыкальные инструменты, растащите мою коллекцию фиговых листков, выставите мое одиночество* на всеобщее посмешище и поругание, а меня в двадцать четыре часа вышлите из моей пустыни. И что я успею сделать за эти двадцать четыре часа? Ни прошлого, ни настоящего собрать я не успею, а вылечу из собственной страны голым соколом, если только вылететь смогу; если только не возникнет у вас маниакального желания приучить меня к охоте.
      * О разных формах и ступенях одиночества много писал Николай Бердяев, но, насколько мне известно, Синокрот его не читал.
      Но я охотиться с вами не стану, даю слово восточной чести*, так что бросьте портить мое имущество, а садитесь лучше пить арабский кофе с вареньем. С клубничным вареньем, которое так любят русские философы.
      * Тут к месту две взаимоисключающие пословицы: русская - "Что за честь, коли нечего есть" и восточная - "Честь - это тот алмаз, который делает нищего равным султану".
      МЫСЛЬ XI
      Скажите, если вы еще не разучились говорить. А если разучились, то все равно скажите: не знаете ли вы такого места, где можно сложить оружие?*
      * По-видимому, Синокрот имел в виду следующий пассаж из эссе Клая С. Льюиса: "Падший человек - это не просто несовершенное существо, которое надо исправить и улучшить; это мятежник, который должен сложить оружие. Сложить оружие, сдаться, попросить прощения, признать, что мы отклонились от правильного пути, начать заново - вот единственный выход из нашей пропасти. Именно это признание, безоговорочную капитуляцию, полный ход назад называют христиане покаянием".
      МЫСЛЬ XII
      Я не противник всего, я противник всего как у всех. Собираю вязанки общих слов и скармливаю их костру. В пустыню* можно прийти с любого конца света, а вот выход - мираж. Когда тебе кажется, что он найден, перекрестись и ложись спать возле костра: во сне куда-нибудь выйдешь.
      * Пустыня - это место встречи евреев с Богом, пустыня - это место, где "пали кости" спутника Моисея и где воспиталось новое поколение тех, кто поспешил вслед за Иисусом Навином вступить на Землю Обетованную (Евр 3,8-17). Пустыня - это место, где молился, постился и был искушаем Сын Божий (Мф 4,1-10). Пустыня - место, где скитались "те, кого весь мир был не достоин", то есть праведники и святые (Евр 11,38). Наконец, это место, где совершались чудеса: Господь накормил 5 тысяч алчущих пятью хлебами и двумя рыбами (Ин 6,31 и Мф 14, 14-21).
      Большие люди маленькой страны дрожат над своей пустыней. Только здесь, среди миражей*, они могут заниматься изготовлением золотых тельцов и выращиванием крокодилов. Где большой человек, там крокодил, а где крокодилы, там известно что. Такова специфика места, где я живу, - места, где любое действие контролируется крокодилами.
      * "Мираж проявляется именно как мираж", - говорил Хосе Ортега-и-Гассет. Он много чего еще подобного наговорил (см примечание к мысли XXV).
      Но хватит, хватит о трагическом! И у этой медали есть обратная сторона, на которой выбито "Sub specie aeternitatis"*. Перевернем медаль и спокойно уснем возле костра инквизиции, чтобы проснуться когда-нибудь в Божием Царстве.
      * С точки зрения вечности (лат.)
      МЫСЛЬ XIII
      Жизнь - персидский ковер, узоры которого, переплетаясь, дают фантастическое представление о времени. Вот я иду, рассматривая и разгадывая его узоры, не в силах оторвать взор от узора момента, представляющегося непереносимо ужасным.
      Но стоит поднять взгляд, стоит забросить его высоко-высоко, как синева и глубина Вечности наполняют и переполняют тебя счастьем и достоинством бессмертия.
      "Я человек", - вспоминаю я, освобождая свою жизнь от временной Персии. Персии, ставшей безумным Ираном.
      Если вспомнить, что ты человек, если освободиться от Ирана, если подняться над самим собой и пойти, протягивая душу Вечности*, то уже не ковер будет расстилаться под твоими стопами, а голубые и золотые небеса. Да разве я иду? Я плыву! Я лечу! Я парю! Прощай, мое время. Низовое время людей, добровольно ставших ковровщиками.
      * Не той, "не нуждающейся ни в чем постороннем", вечности, из-за которой бедолага Ибн Баджа был отравлен марокканскими тюремщиками в 1138 году, а возглашаемой Мейстером Экхартом: "Что есть вечность? Свойство вечности то, что в ней бытие и юность одно и то же. Ибо вечность не была бы вечной, если б должна была вновь становиться, а не была бы всегда".
      МЫСЛЬ XIV
      Мне кажется, что им кажется, что мне кажется, что я существую в пятом лице*. Это может значить, что я вовсе не существую и потому захлебываюсь в потоке собственного сознания.
      * Я, кажется, могу засвидетельствовать, что такая проблема действительно наблюдалась. Ни одна фотография Синокрота, а их существует как минимум девятнадцать, не была похожа одна на другую. Объясняется это или чрезмерной подвижностью его физиономии, или тем обстоятельством, что большая часть их была сделана фотографами-индуистами, у которых всегда имелись множественные отклонения на почве истинного количества лиц у четырехрукого Брахмы. Трехглазый Шива, как известно, уничтожил его пятое, самое прекрасное лицо, но поверить в это отличники фотографического производства до сих пор не могут.
      МЫСЛЬ XV
      Жил еще в нашей пустыне человек, который понятия ни о чем не имел. Другой хорошенько подумает и скажет, что это сказочный Абул-Хасан, спящий наяву, а я отвечу, что дело не в имени. Главное, как человек жил, живет и жить будет. Это главное. Что до понятий, то они меняются. Вчера, например, любой еврей был врагом, а сегодня он уже лучший друг и родственник. Вчера сионизм был понятием отрицательным, а сегодня никаких дурных ассоциаций уже не вызывает.
      Жил, значит, человек в пустыне и был счастлив, пока не окружила его армия понятий. И так плотно она его окружила, так безжалостно взяла в кольцо, что он заговорил на дипломатическом языке понятий и сам стал только понятием*.
      * Здесь автор явно пародирует догадку Спинозы: "Из того, что мы сравниваем вещи между собой, возникают некоторые понятия, которые, однако, вне вещей не представляют ничего, кроме модусов мышления. Это очевидно из того, что если бы мы захотели их рассматривать как вещи, находящиеся вне мышления, то ясное понятие, которое мы о них имеем, тотчас превратилось бы в смутное".
      МЫСЛЬ XVI
      По моему сну металась крыса, а я метался вслед за ней, стараясь производить как можно меньше шума. Я не боялся крысы, я стеснялся ее убить. Я стеснялся убить наглую крысу, вторгшуюся в мой сон* и заставившую меня искать выход из этого сна**. Из этого долгого сна, где я и крыса должны были стать жертвами Великого Пробуждения.
      * Древнему китайцу, которому приснилась бабочка, повезло несравненно больше. Впрочем, в отличие от Чжуан-цзы, Синокрот не менялся с крысой ролями.
      ** Сенека просил милого Луцилия в таких случаях не особо удивляться: "Кто спит неглубоко и в дремоте видит какие-то образы, тот иногда во сне понимает, что спит.."
      МЫСЛЬ XVII
      Диалектика хороша лишь тем, что никто не понимает вполне ее предназначения. С аналогичным явлением сталкиваешься в культуре, которая сильна лишь тем, что ее тоже никто не понимает. Однако есть проблемы, призывающие к срочному объяснению и решению, несмотря на полное и всеобщее непонимание и разоружение. Решая одну проблему, забываешь о других. И только тем и живешь, забытый теми, для кого как бы уже и не живешь.
      Вот я, не живущий, лежу себе на смертном одре, а вокруг меня столпились все кому не лень, чтобы сфотографироваться со мной, не живущим, на память. На вечную память.
      - Спасибо, что почтили мою память, - говорю я.
      - Да чего уж там, традиции у нас такие, - перемигиваются все кому не лень.
      И никому не интересно, что меня все это раздражает, выводит из себя и заставляет думать об иных традициях. Но провожающие меня в последний путь твердят, что это, мол, мои проблемы, а свои они будут решать по-своему. Я бы сейчас сказал, как они будут их решать, но кто посчитается с моим или русского писателя Венедикта мнением! Кому интересно, что думаем мы, лежа на смертном одре? Никто с нами, знающими диалектику культуры и культуру диалектики, никогда не считался*, фотографируя и отпевая нас по чуждому, то есть не католическому, обряду.
      * Кроме, может быть, Сократа. Тот тоже, прихлебывая цикуту, хитро приговаривал: "Подвергай все сомнению".
      - Царица Небесная! - только и можем выдохнуть мы.
      Но недоброжелатели, торжествующие победу, сильно ошибаются. Страшно, можно сказать, ошибаются, навязывая свои заблуждения тем, кто, не вступая в пустые споры, кое в чем разобрался и давно уже смотрит в другую сторону. Там, в той прекрасной стороне, не поступают против воли человека. Последней воли человека, перешагнувшего через линию горизонта, как через какой-нибудь Рубикон.
      МЫСЛЬ XVIII
      Я приоткрыл глаз и исследовал им окрестности. Так я и знал: сорок разбойников поджидало меня на большой дороге, привычно затачивая свои страшные ножи. И все только потому, что я частично русский: по-видимому, той самой частью, которая нелюбима всеми, по-видимому, сердцем. А может, душой или языком.
      Враги раскопали мою биографию, враги перерыли мое нищее белье и рукописи, враги объявили мне джихад*, как Соломону Рушди. Разум их не имеет стыдливости, поэтому поступки их чудовищны.
      * Рвение (араб.). - каноническое предписание вести войну против иноверцев.
      Они перегородили дорогу, ведущую в Рим, они вооружились чем попало, они, провозгласив себя новым поколением ревнителей традиций, поступают традиционно подло.
      Что мне делать с фрагментами своей биографии и частичной русскостью? Что мне делать со своей ущербной душой и никому здесь не нужным языком? Идти в Рим. Все-таки идти тайными тропами в Рим, стряхивая с себя частичность и фрагментарность. Идти в Рим за своей сестрой Нищетой, вооружась humilitas*.
      * Смирение (лат.). Пьер Абеляр определял смирение как то, благодаря чему мы отвлекаемся от тяги к тщеславию, чтобы не пытаться казаться выше, чем мы есть.
      МЫСЛЬ XIX
      Высота голоса птицы пронзила мое сердце. Чувства, столпившиеся в горле, заставили меня часто-часто задышать, а потом заплакать. Но плакал я про себя, и экономный мой плач слышал только ангел-хранитель, сидящий на краю кровати.
      Ангел вздрогнул, сложил крылья и руки для молитвы, и я успокоился, улыбнувшись ему уже из сна.
      И наступило счастье*.
      * Вот так, назло Омару Хайяму, Паскалю и Шопенгауэру, в настоящем наступило счастье. А ведь они и мысли об этом допустить не могли, сомневались, стало быть, в наших жалких возможностях.
      МЫСЛЬ XX
      Дорога движется красной нитью в тексте мироздания.
      Красная дорожная пыль ложится на листья и плоды смоковниц. Я думаю о ветре. Вот он поднимается из-за большого камня в застиранной чалме непогоды.
      - У-у-у, - взвывает он, пряча от меня лицо, изрытое оспой.
      За ветром появляется его младший брат дождь и обрушивает свои стрелы на мою незащищенную голову. О, я погибаю! Стройные колонны моих мыслей обращаются в бегство, заставляя остаток ума лихорадочно искать выход. Выход из положения, которое сами же и создали.
      Как же мне спокойно оставаться в искусстве ненастья, когда вопрос "Быть или не быть?" сменился вопросом "С кем и с чем быть?".
      Я легко делаю выбор* и остаюсь с остатком своего ума. Я еще могу им блеснуть и вспомнить, как чуден Нил при тихой погоде и как тиха египетская ночь, пока пыль снова не легла на листья смоковниц.
      * Приведу здесь целиком абзац любимого Синокротом св. Бернарда Клервоского: "Следовательно, свобода выбора остается и после грехопадения, пусть даже склонная к страданию, но цельная. И то обстоятельство, что человек сам по себе не имеет достаточно сил, дабы сбросить с себя грех или страдание, еще не означает уничтожение свободы выбора, но только лишение остальных свобод. Ибо ни мудрость, ни мощь не входят в существо свободного выбора и никогда не входили; ему свойственно лишь желание: он делает тварь только желающей, но не делает ее ни мудрой, ни могучей. Поэтому правильно то, что человек теряет свободу выбора лишь тогда, когда он перестает быть водящим, но отнюдь не тогда, когда он перестает быть могущим или мудрым. Ибо где нет воли, нет и свободы. Я не говорю, что ее нет, если отсутствует желание добра, я говорю - если тварь не имеет желания вовсе. Ведь безусловно ясно, что свобода выбора пропадает там, где исчезает не только добро, как следствие воли, но и полностью сама воля. Ибо если человек не может хотеть только добра, то это значит, что у него отсутствует свобода, но не выбора, а суждения. Если же у него не будет силы не только хотеть, но и совершить добро, которое он хочет совершить, то у него будет отсутствовать свобода желания наслаждения, но не свобода выбора. Таким образом, поскольку свободный выбор следует за волей, то, если он исчезает, не может быть и его. Воля же одинаково упорствует как в благе, так и во зле. Поэтому, само собой разумеется, что и свободный выбор пребывает полностью как в добре, так и во зле. И как воля, даже претерпевая страдания, не перестает быть волей, но называется и в действительности является несчастной волей, подобно тому, как может быть и счастливая воля, - таким же образом и свободный выбор как таковой не может быть устранен или ограничен какой-либо необходимостью или препятствием".
      Пусть ветер прячется за глинобитной стеной, скрывая свое пустое и черное лицо древнего мира. Мира, где не было Христа, а значит, и ничего быть не могло. Ничего не могло быть, покуда Господь не остановился у смоковницы, не стряхнул с нее красную пыль и не накормил апостолов, которым с самого начала было понятно с кем быть.
      МЫСЛЬ XXI
      Если государство не может позволить себе сумасшедшего в государственном масштабе, то это уже не государство, а пародия на него. Карикатура. Потому все должно быть официально определено: вот он, мол, наш главный помешанный, наша национальная гордость, без которой не видать нам проблеска мысли и вообще ничего не видать.
      Стало быть, выбирается герой, так сказать "торговец доказательствами", и объявляется злодеем не в своем уме. И пусть он не сидит в подземной темнице, полной крыс и насекомых, а ходит себе по городу.