Несчастный студент, беспомощный, обиженный беспричинным смехом милиционеров, приблизил трусики сперва к своему носу, затем -- к лицу стоявшего рядом с ним старшины.
Старшина не понял объяснения не то на ко--суахили, не то на другом наречии банту. (В защиту старшины следует заявить, что ни представители министерства высшего и среднего специального образования, ни даже следователь КГБ не знали, на каком языке гражданин Ганы пытался внушить милиции идею о собаке).
Зато старшина, прослуживший верой и правдой двадцать три года в милиции после шести лет безупречной службы в армии, всем нутром почувствовал, что дамские трусики, пусть даже такие изящные, в непосредственной близости к его лицу являются оскорблением власти. Следовательно…
Парня отнесли в камеру в бессознательном состоянии. Когда он пришел в себя и стал бушевать на смеси чего-то с английским, ему добавили, чем седьмое отделение милиции избавило себя от беспокойства до утра.
Утром установили личность пьяного хулигана. В протоколе появилось разбитое в ресторане окно, запах алкоголя, нанесение удара старшине милиции при исполнении им служебных обязанностей, матерная брань и прочее.
Студента освободили на поруки. В настоящий момент он находится в хирургическом отделении 12-ой городской больницы в состоянии средней тяжести. Около сотни черных студентов демонстрируют перед зданием Верховного Совета.
Милиция ведет себя тихо. Ограничилась арестом и избиением нескольких негров, выглядевших зачинщиками, изорвала лозунги, на которых, среди прочего, было требование легализовать проституцию в СССР.
Заведующий административным отделом ЦК ненавидел негров почти так же, как жидов. Тем более, когда они вмешиваются во внутренние дела суверенной страны. И не какой-нибудь там африканской страны, а супердержавы – Страны советов. Но тут пришлось взнуздать свои чувства. Справедливость, конечно, через пару месяцев восстановим. И старшину повысим в должности. А пока -- судить прилюдно и вкатать всем -- старшему лейтенанту, старшине и старшему сержанту по восемь лет. Студенту принести извинение, букет цветов и передачу из цековского буфета. Курву разыскать. Черномазых демонстрантов успокоить, а главное, растолковать, что в стране победившего социализма нет проституции.
Точка.
Долго еще не мог сосредоточиться заведующий отделом в опустевшем кабинете. Проклятые трусики не выходили из головы. Кого именно он хотел садить в семнадцатом ряду?
Солнце покатилось на запад. Портрет Владимира Ильича над головой постепенно уплывал в тень. В ярких лучах все еще купался портрет Леонида Ильича. Пасьянс не сходился. Послать бы их всех к…
Позвонила секретарша и сообщила, что в приемной ждет командующий округом.
– - Говорит, что пришел по вашему вызову.
– - По моему вызову? Но я…
Зазвонил телефон Первого:
– - Послушай, дорогой, тебе что, уже надоело твое место?
– - Виноват, Петр Ефимович, не хотел беспокоить вас по пустякам. Все уже сделано.
– - Что сделано?
– - Этих из седьмого отделения под суд. Студенту…
– - Послушай, говнюк, чем это ты занимаешься? У тебя здесь небывалое чэпэ, а ты мелешь херню о каком-то студенте. Референт вызвал к тебе начальника управления авиации, командующего и директора завода Антонова. Стой, Крым ведь не входит в Киевский военный округ. Впрочем, смотри сам. Командующего можешь отпустить или оставить для консультаций. А этих мудаков, если понадобится, вызовешь сам. Все. Исполняй.
Кабинет начал вращаться одновременно вокруг трех своих осей. Боже мой! Не только рядовые советские граждане, но даже некоторые на нижних ступенях в этом сером здании считают, что он уже живет в раю. Люди с почтением относятся к работе летчика--испытателя, к опасной работе верхолазов и воздушных гимнастов. Что они знают об опасности? О каких мудаках идет речь? Что еще стряслось?
Он вспомнил, что в приемной ждет маршал. Заведующий лично отворил внутреннюю и наружную дверь кабинета, приветливо улыбнулся и пригласил маршала войти.
Дело, по-видимому, действительно было нешуточным. Командующий и сам толком ничего не знал. Сказал только, что речь идет о нарушении воздушных границ СССР.
Воздушных границ? Но причем тут административный отдел?
Картина прояснилась с приходом начальника управления гражданской авиации и директора авиационного завода. Действительно, срочно пришлось вызвать мудаков.
Простите мне великодушно. Не я употребил этот термин. У меня лично нет никаких претензий к пяти обычным непохожим друг на друга гражданам Советского Союза, объединенных именем "мудаки". В действительности их объединяла только совместная служба в экипаже самолета АН-24 Киевского управления гражданской авиации.
Самолет плавно приземлился, пробежал до конца посадочной полосы и вырулил на изолированную стоянку таможенного досмотра. В отворившуюся дверь ворвался жаркий ветер, сдувавший пыль с выгоревшей травы у края бетона. Вдали, за оградой с пропускными воротами, бушевало человеческое месиво. Было десять часов утра. Симферопольский аэропорт захлестывало полноводье курортного сезона.
Взлетали и садились самолеты. Солнце поднималось к зениту. Но АН-24 забыто торчал на бетонной стоянке. В самолете уже можно было выпекать хлеб. Из почти пустого салона восемь черных пассажиров в форме летчиков гражданской авиации протиснулись в дверь пилотской кабины и на смеси французского с русским потребовали выпустить их на землю.
Радист, самый молодой в экипаже, вытирая багровое лицо и шею уже мокрым платком, смачно обложил пассажиров многоэтажным матом и, почти не меняя тональности, связался с диспетчером на вышке. Диспетчер в такой же интеллигентной манере ответил, что хрен их знает, какого-то хрена торчащих хрен его знает где, вместо того, чтобы подрулить к обычной стоянке одесского рейса.
– - Причем здесь одесский рейс? Мы ждем таможенников и пограничников.
– - Каких таможенников? Какой вы рейс?
– - Как какой? Браззавильский.
– - Вы что, охреновили? Я серьезно спрашиваю. Откуда вы?
– - Я же объясняю, дундук. Браззавиль -- Каир -- Афины -- Симферополь.
Вот тут все и началось.
Уже через минуту примчался газик с пограничниками и таможенниками. А вслед за ним трап. Первого секретаря Крымского обкома партии разыскали на закрытом пляже санатория "Красный партизан" в Мисхоре, где разыскивать его не рекомендовалось, так как там он находился, вероятно, по делам чрезвычайной партийно-государственной важности. Злейшему врагу не желаю очутиться на месте начальников постов наблюдения всего западного и юго-западного побережья Крыма. В гарнизонах от Белгород-днестровского до Таганрога объявили боевую тревогу. Несчастный командир самолета АН-24 в десятый раз повторял очередному допрашивавшему одну и ту же историю.
Президенту дружественной Республики Конго (Браззавиль) по штату положен президентский самолет. Советский Союз по-братски предоставил президенту самолет АН-24. Экипаж сформировали в Киевском управлении гражданской авиации. В Республике Конго (Браззавиль) тоже есть летчики. Вот они все налицо -- восемь гавриков, окончивших Ульяновское авиационное училище. Дело только в том, что летать они не умеют и не будут уметь. Один из них даже умудрился утопить в Конго вертолет. Зато он родственник президента. А его коллеги -- из племени президента. Можно было послать в училище способных ребят. Но они не из племени президента. А этим не обязательно уметь летать. Обязательно уметь летать киевлянам. Подчиняются они непосредственно начальнику генерального штаба армии Республики Конго (Браззавиль). Два месяца тому назад они поставили начальника в известность, что самолет налетал положенное количество часов и нуждается в ремонте. Если ремонт не будет произведен, драгоценная жизнь президента подвергается опасности.
В течение двух месяцев начальник генерального штаба ежедневно обещал связаться с Киевским авиационным заводом. Наконец, позавчера он вручил командиру номер счета, переведенного на завод за ремонт самолета. Кроме того, он вручил восемь летчиков, цвет авиации Республики Конго (Браззавиль), которые полетят в Киев наблюдать за ремонтом самолета, что будет одновременно контролем и усовершенствованием. В паспортах всех восьми конголезцев четко отпечатаны советские визы. Получить их можно было только в советском посольстве в Браззавиле. Экипажу был сообщен день вылета и время прилета для первой посадки на советской территории. Следовательно, маршрут самолета был известен советским военным властям. И вот они в Симферополе.
Последним допрашивавшим был первый секретарь Крымского обкома партии, только что прилетевший на вертолете из Мисхора. Убедившись в безгрешности экипажа, но на всякий случай обматюгав их, первый секретарь приказал немедленно лететь в Киев.
На заводском аэродроме все началось сначала. Директор завода заявил, что врученный командиру номер счета в лучшем случае номер телефона любовницы начальника генерального штаба Республики Конго (Браззавиль), что самолету нечего делать на заводском аэродроме, так как бесплатно ремонтировать его не будут.
Ко всему еще, пожаловался командир экипажа собравшимся в кабинете, их лично нагло и подло обобрали. Командировочные -- тридцать долларов в день, деньги значительные только по советским понятиям -- у родственника президента, а он отказывается выплатить их экипажу , так как, мол, деньги экипажу не нужны, поскольку они прилетели к себе домой в Киев.
Заведующий административным отделом долго смотрел на членов экипажа, все еще стоявших там, у противоположного конца стола. Лично он не испытывал к ним недобрых чувств. Более того. От всего сердца он сейчас желал, чтобы на каждого из этих восьми черномазых нашлось бы, по меньшей мере, по одной бляди с трусиками, которая не только обобрала бы их до нитки, но даже душу из них, подлых, вымотала. Но поди угадай, чего хочет Первый!
– - То, что вы, мудаки, дали объегорить себя черножопым, ваше личное дело. Но как это советские люди, коммунисты, не думают об интересах своей страны? Что, иностранные доллары полностью затмили вашу бдительность? Гнать вас к такой матери надо из партии. Но ограничимся только строгим выговором командиру, второму пилоту, штурману, бортмеханику и радисту. Теперь так. Самолет пока ремонтировать. Там разберемся. Что касается посла в Браззавиле и воздушных границ нашей родины, это дело Москвы. Мудаки вы все-таки. Я еще понимаю, если бы вас об…бал белый человек, а то какие-то черножопые.
Мудаки вы мудаки.
Маршал с удивлением посмотрел на заведующего. Откуда у него такая ненависть к неграм? К жидам -- оно понятно. Но негры?
Маршал не знал, что несколько часов назад заведующий отделом был сенсибилизирован демонстрацией черных студентов и причиной этой демонстрации. Но даже безотносительно к этому заведующий отделом не любил разных чужеродцев. А почему, собственно, он их должен любить?
Солнце уже давно покинуло портрет Леонида Ильича и вообще ушло из кабинета. Думалось трудно. Раскладке пасьянса мешали периодически воскресавшие в сознании детали прошедшего дня. Радовало только, что Первый благосклонно отнесся к докладу. Если бы убрать из семнадцатого ряда двух заведующих отделами, все сошлось бы лучшим образом. Позвонить, что ли, заведующим промышленным и транспортным отделами? Ведь им футбол нужен так, как ему марксистско-ленинская философия. Но они же, сволочи, не откажутся. Ведь в ложе будет Первый с гостями.
Секретарша доложила, что звонит следователь КГБ, тот самый нагловатый интеллигент. Вот и сейчас он начал в манере, которую в разговоре с заведующим отделом не позволяет себе даже маршал:
– - Надеюсь, вы достаточно устойчиво сидите в своем кресле?
Ах ты, сука, интеллигентская морда, двусмысленностями балуется!
– - Потому что новость, которую я вам сейчас сообщу, может свалить с ног даже привычного человека.
На сегодня, -- подумал заведующий отделом, -- вполне достаточно новостей.
– - Мы нашли девицу, -- продолжала телефонная трубка. – Официант ресторана гостиницы "Киев" узнал ее сразу. Но об этом он решил поделиться с нами, а не с милицией. Дело больно деликатное. Девица-то дочка…
Заведующий отделом и вправду чуть не свалился, услышав фамилию. Бог ты мой! Дочка самого…
– - Мне удалось поговорить с ней. Операция, скажу я вам, была тончайшей. Пиджак с паспортом она выбросила. Паспорт оказался недалеко от указанного ею места. Пиджак исчез. С деньгами сложнее. Советские она отдала. Говорит, инвалюты не было. Врет, конечно. Но ведь ее не допросишь, как следует. Я дал задание моим ребятам проследить, по каким каналам потечет валюта.
Сволочь интеллигентская. Но работать умеет. Ничего не скажешь. А что если…
– - Послушай, подполковник, у меня тут возникла одна идея. -- Он рассказал историю с самолетом и предложил: -- Знаю, что это не по твоему ведомству. Но раз уж ты позвонил, да и взаимозаменяемость, как говорится, должна иметь место. У одного из этих черножопых, родственника президента, кругленькая сумма долларов. Когда еще дружественная республика заплатит за ремонт самолета? Да и заплатит ли? Как ты смотришь на то, чтобы эти доллары поступили в казну государства? Так сказать, экспроприация экспроприаторов…
– - Будет сделано.
Заведующий отделом с удовольствием представил себе, как Первый отреагирует на его инициативу. Ох, и любит он такие штучки! Не так уж плохо завершается день. Вот только пасьянс…
– - Да, кстати, подполковник, ты часом не знаешь, кто из ваших послезавтра будет в семнадцатом ряду?
– - Нет. Но два свободных места там будут -- первое и второе.
– - Каким образом?
– -Это места абонемента, который футболисты подарили известному вам ортопеду-травматологу. А он на матч не пойдет.
– - Что, взяли вы все-таки этого жида?
– - К сожалению, нет. Прозевали в более благоприятные времена. Очень он известен за рубежом. Просто послезавтра у него научное общество. А работу он предпочитает футболу.
– - Это похвально, подполковник. Тебе с меня причитается.
Теплые сумерки приглушили дневную озабоченность кабинета. Молодой месяц поплыл по все еще светлому небу. Угомонились телефоны. Знать бы заранее, как Первый отреагирует на сообщение о дочке своего дружка! А зачем? Лучше не ввязываться. Того и гляди дружок станет Первым. Долго ли тогда загреметь с высоты? Нет, каждый должен заниматься своим делом. Первый с кагалом пусть идет на стадион, ортопед-травматолог -- на научное общество, а о делах сомнительных пусть докладывают органы. Так оно лучше. Тогда все и сходится. Как в пасьянсе.
1979
Рассказы
Рассказ об оружии
Стыдно признаться: с ясельного возраста люблю оружие. Из маминой зарплаты даже на одежду гроши с трудом выкраивались, а уж о покупке игрушек и речи быть не могло. Мне приходилось производить их самостоятельно. Уже в десять лет у меня был отличный пистолет. Из куска доски я выпилил ложе с рукояткой. На него прикрепил кусок металлической трубки, в которую сзади входил деревянный цилиндр, заканчивающийся призмой. Этот ударный механизм оттягивал резиновую ленту. В призме был выступ, который с оттянутой резиной становился на боевой взвод. Спереди ствол заряжался небольшой стрелой или в худшем случае шариком из жеваной бумаги. И, поверьте мне, это было грозное оружие. Большим пальцем боёк сталкивался с зазубрины. Натянутая резина с силой толкала его в металлическую трубку. И даже плотный бумажный шарик мог причинить боль.
Не помню, сколько времени я был вооружён этим пистолетом. Дело в том, что он был у меня не в одном экземпляре. Моё оружейное производство продолжалось и совершенствовалось. К примитивной дощатой рукоятке я добавлял красивые накладки с двух сторон. Пистолет, оставаясь игрушкой, становился всё более похожим на настоящее оружие. Но точно помню, что в седьмом классе, когда мы стали посещать погранотряд, пограничники обучали нас стрельбе из револьвера «наган», из малокалиберной, а потом и боевой винтовки, моя оружейная мастерская уже давно не функционировала.
В шестнадцать лет и один месяц я уже был вооружён карабином и четырьмя гранатами РГД. А после первого боя у меня появился трофей – пистолет «Вальтер». Не помню, куда я дел карабин, вооружившись вторым трофеем – немецким автоматом. Но очень отчётливо помню душевную боль, наслоившуюся на боль в раненой ноге, когда, выбираясь из окружения, вечером в дождь вынужден был выбросить в Днепр всё оружие – и автомат, и «Вальтер», и две гранаты Ф-1, – чтобы не утонуть, переплывая на левый берег.
В госпитале оружия у меня не было. Во-первых, в госпитале оно не положено по штату. Во-вторых, я уже понимал, где и когда необходимо быть вооруженным.
В семнадцать лет в разведке отдельного дивизиона бронепоездов у меня был положенный мне по штату автомат ППШ, трофейный парабеллум и очень дорогой и красивый кинжал, который подарили мне в Грузии, когда я выздоравливал после ранения. Кинжал – это тема отдельного рассказа. Парабеллум мне очень понравился. Так понравился, что в девятнадцать лет, снова попав на фронт после госпиталя и танкового училища, я снова немедленно вооружился именно этим пистолетом вместо положенного мне «ТТ» или револьвера наган.
Парабеллум пистолет восьмизарядный. Но у меня он был девятизарядным. В патроннике всегда был девятый патрон, а пистолет был на предохранителе. В течение восьми месяцев службы в отдельной гвардейской танковой бригаде парабеллум ни разу не принимал участия в боевых действиях. Когда мы выходили из боёв, я развлекался стрельбой по консервным банкам и другим целям. Только один раз разрядил пистолет, стреляя в живую цель.
Не сомневаюсь, что найдутся охотники осудить меня за то, о чём собираюсь рассказать, а то и подать это как пример совершённых Красной Армией преступлений, призывая меня к ответу, мол, время не амнистирует и такие преступления не имеют срока давности. Слышал уже – и не раз. Но каждый раз мне хочется поставить такого праведника на моё место тогда
Мы только что прошли Белоруссию. Ни единого уцелевшего села. Обгорелые дымоходные трубы, как молчаливые надгробья. Но главное – запах. Какой там запах?! Смрад. Смесь сладковатой вони разлагающейся человечины с горькой, дерущей горло, гарью. В душном танке, задыхаясь от запаха пороховых газов и отработанной газойли, мы отдыхали от этого смрада – куда более страшного, чем даже кошмарная картина выжженной земли. Изредка мы встречали местных жителей, выползающих из ям и землянок. Голодные, несчастные, они радостно встречали наши танки. Вот только угостить нас им было нечем. «Бульба ёсть, только дробненькая» – стыдливо оправдывались белорусы. Бульба. Гнилая мелкая картошка. Хороший хозяин такую бульбу свинье не скормил бы.
Мы не знали, где проходит граница с Литвой. На наших километровых картах она не была обозначена. Но указатели нам не понадобились. Внезапно мы попали на другую планету. Богатые фольварки, переполненные живностью. Ухоженные огороды. Чистые поля с колосящейся рожью и пшеницей. Большие участки, засеянные льном. И мрачные, неприветливые или враждебные лица хозяев всего этого богатства.
В Вильнюсе пришедшие туда партизаны рассказали нам, что литовцы убивали евреев ещё до прихода немцев, а потом стали такими рьяными помощниками, что даже эсэсовцев поражали эти нелюди.
Все это я вспомнил, увидев мрачное лицо примерно пятидесятилетнего литовца возле фольварка, недалеко от которого остановились три танка моего взвода. Такая злость обуяла меня! И надо же, именно в этот момент из хлева появилась огромная свинья. Следует заметить, что сытыми в ту пору мы не бывали. Говорили, что отстали тылы. Не знаю. Но голод можно было утолить и курицей, и уткой, и гусем. Полно этой птицы было во дворе фольварка. Но ни курица, ни утка почему-то не совмещалась со злостью. Я вытащил из кобуры парабеллум и все девять пуль всадил в свинью, где-то в глубине сознания представляя себе, что это не свинья, а её хозяин. Девять пуль калибром девять миллиметров свинью не убили. Недаром говорят, кричит, как свинья недорезанная. Вот так она кричала. А потом уже дуэтом с хозяином фольварка. Борис, мой механик-водитель, прирезал свинью. Попарно связали лапы. Просунули длинную жердь и вчетвером унесли её к танку. С хозяином поладили.
Ребята разделали тушу. Себе мы оставили окорок. Густо обмазали его глиной. Закопали в ямку, над которой разложили костёр. Кулинарных проблем у нас не было. Мы знали, сколько времени необходимо окороку находиться под костром до полного созревания. Но наше командование, по-видимому, не знало, каким важным делом занимаются экипажи первой роты второго батальона. Последовала команда: «К машинам! По местам!». Мы успели извлечь полусырой окорок, укутать его в брезент и погрузить на корму танка. На остановке, которую мы посчитали окончательной, повторили всё сначала. И начальство тоже повторило команду. Но на третьей остановке мы довели окорок до кондиции. Потрясающая была пища! Кашрута в ту пору я ещё не соблюдал.
Чтобы закончить историю моего парабеллума, следует вспомнить холодное январское утро в заснеженной Восточной Пруссии, когда раненый в голову, лицо, обе руки и обе ноги я лежал у гусеницы моего подбитого танка между двумя немецкими траншеями. Еврейская внешность. Правда, я не знал, что внешности у меня уже не было. На груди ордена, медаль и гвардейский значок. В кармане гимнастёрки партбилет. Отличный комплект для военнопленного. Единственным выходом из положения было самоубийство. Но я лежал на животе. И на животе в кобуре, правда, незастёгнутой, ждал меня парабеллум. Как достать его рукой, перебитой тремя пулями? Нарушив законы физики, я сделал это. Но надо было ещё снять пистолет с предохранителя, перевести тугую собачку с «зихер» на «фойер». Обычно это делают большим пальцем. Прошло шестьдесят три года. У меня и сегодня этот палец работает с ограничением. А тогда… Кисть замёрзла и не повиновалась. И всё-таки и это я сделал! А дальше – говорят, что я потерял сознание. А ещё говорят, что парабеллум унаследовал Ванюшка Паньков, наш батальонный фельдшер, лейтенант медицинской службы. В хорошие руки попал пистолет.
После войны мне подарили бельгийский дамский револьвер с двумя патронами. Он полностью умещался на моей ладони. Игрушка. Но, по-видимому, мама решила, что даже это могут инкриминировать как нелегальное хранение оружия и выбросила грозное оружие. Так я думаю, хотя у меня нет абсолютной убеждённости в этом. Факт, что револьвер исчез.
Почти сразу после репатриации в Израиль я купил «берету». Восьмизарядный пистолет калибра 7,65 мм. Хороший пистолет. В тире клуба инвалидов Армии Обороны Израиля, в который меня любезно зачислили, я тщательно скрывал задранный нос, демонстрируя навыки офицера Красной армии. Скрывал я и удовлетворение, слушая восторженные междометия и удивление, что стреляю с одной руки. Пистолет меня вполне устраивал. Игрушка, о которой я мечтал с детства.
В конце восьмидесятых годов на территории Иудеи, Самарии и сектора Газы начались арабские беспорядки, так называемая интифада. Израильские автомобили забрасывались камнями и бутылками с зажигательной смесью. Министр обороны Ицхак Рабин заявил, что бросающим камни следует ломать руки и ноги. Это я увидел и услышал во время телевизионной передачи. Но почему-то тех израильских военнослужащих, которые не ломали руки и ноги, а всего лишь применяли силу, задерживая бандитов, отдавали под суд. Не странно ли такое противоречие между словами и действиями министра обороны? Но меня это уже не удивляло. Возмущало только. Мне захотелось хоть чем-нибудь помочь поселенцам – жителям Иудеи, Самарии и сектора Газы. Раз в неделю, в среду я стал ездить в Ариэль и в Гинот Шомрон безвозмездно оказывать ортопедическую помощь поселенцам. На моё начальство это произвело впечатление. Оно решило, что «берета» недостаточно серьёзное оружие для человека, едущего по небезопасным дорогам Самарии, и подарило мне пистолет «Ругер». Отличный американский пятнадцатизарядный пистолет калибра 9 мм.
Событие, связанное с этим пистолетом, требует небольшого предисловия. Даже двух предисловий. Тогда пусть и неумелое описание события приобретёт некоторую стереоскопичность.
Однажды в Киеве, гуляя с моим маленьким в ту пору сыном, мы встретили Филиппа Соловщука, однополчанина, с которым в 1942 году воевали на Северном Кавказе. Филипп стал рассказывать сыну байки про его отца. Были и смешные эпизоды. Но самое сильное впечатление на сына произвёл рассказ о том, что я никогда не прикасался к пистолету, если не вытаскивал его для того, чтобы убить. А я не знал, что обо мне ходила такая легенда. Но это далёкое прошлое.
А вот уже в Израиле как-то задолго до интифады обратился ко мне араб из Газы, ремонтировавший помещение нашей больничной кассы, с просьбой проконсультировать его ребёнка. Я обратился за разрешением к своему начальству. «Нет» было обусловлено многими причинами. Но перевесило всё-таки моё «да». На следующий день араб приехал с младенцем. Господи! В пелёнки с полугодовалым младенцем было завёрнуто больше каловых масс, чем детского тела. Я вытащил ребёнка из пелёнок, выбросил их, а малыша помыл под струёй тёплой воды из крана. Затем тщательно обследовал его и назначил лечение. Отец ещё несколько раз привозил ребёнка на осмотр. Последний раз я наблюдал его уже здоровым, когда ему исполнился год и два месяца. Начальство моё вынуждено было смириться ещё с двумя подобными случаями. Надо заметить, что у моего начальства, не имеющего медицинского образования, кружилась голова от странного сочетания у их подчиненного какого-то патологического (по их представлению) желания оказывать помощь арабам и одновременного убеждения о единственном способе разрешить арабо-израильский конфликт – трансферт арабов с нашей территории в арабские страны. Всё это было, как я уже заметил, до интифады.
Без четверти двенадцать я закончил приём больных в Ариэле и поехал в Гинот Шомрон. С пятой дороги, пересекающей Самарию, свернул на север, на тихую узкую пустынную дорогу. Красива она невероятно! Один её участок проходит по узкой глубокой лощине. Это место, представляя себе, как просто сверху забросать автомобиль камнями, я всегда старался проехать на максимальной скорости, несмотря на крутые повороты. Но на сей раз я не смог увеличить скорости. Впереди меня медленно плёлся зелёный арабский форд-минибус. В зеркале заднего вида я увидел точно такой же автомобиль, прижимающийся к моей машине. Я открыл окно, взял свой «Ругер» в левую руку и прицелился в идущий впереди автомобиль. Он припустил и скрылся за поворотом. Я остановил машину посреди дороги. Объехать меня было невозможно. Не выключая мотора, вышел из автомобиля. С «Ругером» уже в правой руке подошел к форду, стоявшему метрах в пяти позади моей «вольво». За баранкой сидел араб лет двадцати пяти. Увидев «Ругер» в моей руке, он перестал дышать и стал белее мела. У меня не было уверенности в том, что он окончил университет Патриса Лумумбы, или некое нерекламируемое закрытое учебное заведение в системе КГБ. Тем не менее, обратиться к нему я решил не на иврите, а на русском.
– В этом пистолете пятнадцать патронов. Если я увижу тебя за мной, пятнадцать пуль будут в твоей башке. Моё идиотское правительство, конечно, посадит меня в тюрьму. Но в тюрьме я буду живым. А ты будешь трупом. Понятно?
Завершил я своё выступление лучшим образцом моего танкистского репертуара, и приблизительного представления о котором не может быть у человека, очень хорошо владеющего русским языком. До сего дня у меня впечатление, что он понял меня отлично. Я сел в автомобиль и поехал. Он стоял.
В следующую среду в Ариэле до начала приёма в кабинет заскочил таксист Иоси.
– Ну, доктор, наделал ты переполох в арабских сёлах. Рассказывают, что здесь на «вольво» разъезжает хромой доктор, Руси, совершеннейший бандит. У него не пистолет, а настоящая пушка. Но здесь же кто-то пустил слух, что надо соблюдать пропорции. Потому что этот хромой доктор Руси друг арабов. Рассказывают, как в больничной кассе, куда не мог попасть араб, ты отмывал от говна арабского младенца и вылечил его.
Сын узнал об этом инциденте не от меня. Дело в том, что я старался вообще поменьше рассказывать о моей работе в Самарии, чтобы не волновать жену. Но Израиль ведь такой маленький. Все знают либо друг друга, либо друга, знающего другого друга. Вот каким образом в Самарии стало известно о младенце из Газы? Загадка всё же. Сын не преминул сострить:
– Изменяешь традициям. Вытащил пистолет и не стрелял?
Увы, изменяю. Возможно, это объясняется тем, что тогда у меня, советского комсомольца, был фашистский «парабеллум», а сейчас – у израильтянина демократический американский «Ругер».
16 июля 2008 г.
Однокурсники-однополчане
Сентябрьское солнце деликатно прикасалось к лицу, розовому после ожогов. Весёлые зайчики отплясывали от орденов, по достоинству и количеству весьма не обычному для лейтенанта. Он неторопливо переваливался на костылях. До начала второй пары оставалось несколько минут. Можно было не торопиться. За три месяца после выписки из госпиталя перебитые руки ещё недостаточно окрепли для торопливости. Именно поэтому он вчера перевёлся сюда из столичного медицинского института, в котором проучился два дня. Расстояния между кафедрами там явно не соответствовали его, как он сформулировал, тактико-технической характеристике.
Всё нравилось ему в этом относительно небольшом городе. В отличие от столицы, война не оставили здесь своих следов. Студенческая группа оказалась не хуже столичной. Почти половина – фронтовики. Но с погонами только он один. В послевоенном бюрократическом бардаке застопорилась демобилизация. Жаль было терять ещё один год. Он рискнул поступить в институт, получив полуторамесячный отпуск в полку резерва офицеров бронетанковых и механизированных войск.
Студенты его группы уже поднялись в теоретический корпус по шести широким ступеням. Одинокая женская фигура в военной форме украшала площадку у двери. На расстоянии трудно было разглядеть детали. Мешало солнце, слепившее по оси улицы. И только подойдя к самым ступеням, он вдруг узнал Галю. Ту самую Галю из штаба бригады.
