Повелительница снов

      x x x
      После Глафиры многие дети у Ткачевых рождались вылитые цыганята. Выводя Варьку впервые к встрече стада, бабушка с жаром доказывала соседкам, что внучка совсем не похожа на цыганку, как с сомнением высказала одна из них. Глафиру и спустя век на хуторе помнили матерным словом. До приезда правнуков Кузьма Тимофеевич, конечно, не дожил, но Варе часто снился странный сон, что она одна куда-то переезжает, а там сидит старик и говорит: "Ну, давай, внуча, знакомиться!". Старика этого она видела на фотографии, висевшей на стенке мазанки. Он, еще не очень старый, сидел в начищенных сапогах, а рядом стояла молодая женщина в белой кофте с оборками.
      В том году они уехали с хутора рано, в августе, Варя должна была идти в первый класс.
      ЗДРАВСТВУЙ, ШКОЛА!
      - Сегодня у вас самый замечательный день, дети! Первое сентября! И вы стали не просто ребятами, вы стали учениками, - торжественно говорила толстая немолодая женщина.
      Кажется, она была не злой, и Варька, почему-то боявшаяся школы, сразу расположилась к ней душевно. Чтобы познакомиться с детьми, Ангелина Григорьевна стала по имени вызывать их к доске почитать какой-нибудь стишок. Дети с удовольствием и волнением ожидали своей очереди и уже начинали шалить, не желая в седьмой раз слушать про то, что случилось однажды в суровую зимнюю пору. Варя тоже знала много таких стихов про ласточку с весною и день седьмого ноября, но в данный момент на уме у нее были совершенно иные вещи. Летом у них в доме поселилась младшая мамина сестра Валька, приехавшая с маминой родины - из Сибири. С большим трудом Варины родители устроили ее в пединститут. А Валька хотела быть артисткой. Поэтому теперь она целыми днями рисовала слюнявым карандашом стрелки на глазах, взбивала редкие рыжеватые волосенки под Эдиту Пьеху и орала сильным неприятным голосом: "Огромное небо - одно на двоих!". С собой она привезла толстые альбомы с фотографиями артистов и несколько годовых подшивок журнала "Экран". Варька давно уже умела читать, поэтому журналы про артистов, где картинок было гораздо больше чем текста, ей пришлись по вкусу. В одном из них она увидела дружеский шарж на Софи Лорен. Варе очень нравились иностранные имена, а в этой нарисованной тете огромным, как Валькино небо, ртом и титьками, вываливающимися из декольте, было действительно что-то! Под рисунком было четверостишие, к которому Варя прибавила четыре строчки и от себя. Она хотела впервые прочесть все вместе, поэтому очень переживала. Даже мама и папа не знали, что Варя пишет стихи!
      Варя вышла к доске и пристально оглядела весь класс. Все тут же умолкли, потому что она с раннего детства могла глянуть так, что рты сами собой захлопывались, а языки примораживало к небу. Отчетливо и громко, разведя руки как для объятия, она прочла:
      Как много обаянья женского!
      Особого, софи-лоренского!
      И как прославился гигантский
      Талант в любви по-итальянски!
      Груди высокой полукружье,
      Улыбки блеск твоих ланит!
      Пленяет всех твоя наружность,
      Всех мужиков в кино манит!
      "Мать чесная!", - подумала Ангелина Григорьевна, но вслух твердо, не столько для ненормальной девчушки со славным личиком, сколько для тридцати обалдевших ребятишек, вопросительно уставившихся на учительницу, произнесла: "Молодец, Варя!".
      Это был предпоследний перед пенсией класс Ангелины Григорьевны Музычко. Вдова, одна поднимающая двух детей, потерявшая здоровье еще в войну, когда их, молодых девушек, гоняли строить узкоколейку до узловой станции, она очень хотела шесть лет перед пенсией прожить без проблем, но, глядя на Варю, поняла, что проблемы у нее уже начались. Она подошла к Варьке и, улыбнувшись, потрепала ее по жестким черным волосам.
      x x x
      Три года начальной школы Варя всегда вспоминала с удовольствием. Ее, правда, немного обижало, что Ангелина Григорьевна искренне веселилась над ее ответами и выходками, при этом ее большое тело колыхалось под неизменным штапельным сарафаном. Иногда она просто падала на жалобно стонущий стул и так смеялась, что из глаз лились слезы, и ей приходилось утираться большим клетчатым носовиком. Однажды Ангелина Григорьевна дала на уроке детям задание написать о первых признаках весны. С ужасом она увидела, что Варвара задрала глаза к потолку и с блаженством отдалась вдохновению.
      - Варя! И все остальные! Первый признак - это не второй и не третий! А раз он первый, так вот мне нужно всего две-три строчки, а не поэму!
      Через несколько минут Варя, разведя руки, уже читала у доски свое лаконичное произведение о первых признаках весны:
      Снег сошел. Весна. И кошка
      Завела себе роман.
      Погуляй еще немножко,
      Я котят топить не дам!
      Только один раз, когда все дети на школьном конкурсе загадок присудили первое место Вариной загадке, а жюри не дало ей даже призового места, Варя до слез огорчилась. Прижимая ее к необъятному животу, Ангелина Григорьевна утешала ее, как могла: "Не журись, Варька! Они обиделись, что разгадать не смогли твою загадку!"
      И лишь через много лет до Вари дошло, что в восемь лет девочкам, по представлениям педагогического коллектива школы, было еще неприлично даже догадываться, а тем более знать, откуда берутся дети. Но Варе это давным-давно рассказали в школьном туалете. Поэтому ее загадка была о беременной женщине:
      Идет матрешка на двух ножках,
      А все, кто встречает, счастья ей желают!
      У ВАРЬКИ ВЫРОСЛИ ТИТЬКИ...
      Весной бабушка и дед вызывали Варьку пораньше, к посевной. Она с радостью кидала свой портфель, скоренько собиралась, и уже через дня три тряски на поездах и попутных машинах была с вечным своим довеском - братом на хуторе. Здесь, как в волшебном саду, всегда было лето. Варька, погоняв денек удодов, необыкновенно ярко раскрашенных птичек, по степи, деятельно включалась в трудовой процесс. Особенно нравилась ей хуторская еда, не то, что в их школьной столовке! За лето Варя разъедалась, бурно росла и по взрослому хорошела. В восемь лет, к ее отчаянию и стыду, у нее стала расти грудь. Она стеснялась ходить за хлебом, потому что по такой жаре сверху ситцевого платьица кофточку не накинешь, а как стоять, если все деды туда смотрят! А бабушка только пожимала плечами и говорила: "Ну, что же выросла!". Варька пыталась есть поменьше, чтобы так не расти, но все было такое вкусное! Жрать на хуторе всегда было что, в этом тонко разбирались, стол был обильным и разнообразным. Услышав как-то раз слово "каймак", Варя подумала, что это, наверно, какая-то порода лошадей. Но каймаком были перетопленные в печи сливки, из него даже сбивали необыкновенно вкусное каймаковое масло.
      На таких-то харчах и вырастали здесь крутобедрые голосистые девки предмет тайной гордости всего казачества. Не девки, царицы! С шелковыми черными косами, бархатным взглядом, персиковой кожей и необыкновенно острым язычком, так сказать, с перчиком. Конечно, мужики умели поставить их на место, и выказывали с виду к ним полнейшее пренебрежение, мол, баба - так что с тебя взять! Но каждую из них провожали цепким кобелиным взглядом, не гаснувшим до самого преклонного возраста.
      После третьего класса Варя приехала на хутор с творческим заданием выяснить, какой вклад внесли ее родственники в Революцию. У одного мальчика из их класса дедушка был в продотряде. Его приглашали к ним в школу и очень почтительно благодарили за его геройскую жизнь. Варя тоже хотела бы быть внучкой героя. Поэтому ей было непонятно, почему на ее вопрос, не ходил ли ее дедушка, Александр Кузьмич, с продотрядами, бабка опять съездила ей прямо по морде. Но вопрос Варьки, видно, запал бабушке в душу. Поэтому, когда они перетряхали сало для базара, она сказала внучке: "Вот мы все робим с тобой, Варвара, все робим, а придет продотряд и отберет все, да еще по соплям нам врежет!".
      - Как это отберет? Это же наше, - недоуменно спросила Варя, которая не была еще знакома с этой стороной деятельности продотрядов.
      - А воны кажуть: "Было - ваше, а стало - наше!" - обреченно вздохнула бабушка и рассказала ей о подобном жизненном опыте и революционном подвиге ее дедов.
      РАССКАЗ БАБУШКИ О НЕОЦЕНИМОМ ВКЛАДЕ ДВУХ ДРУЗЕЙ В БОРЬБУ ПРОЛЕТАРИАТА
      Бабушка была младшей сестрой дедушкиного друга Григория Кукарекина. Сашка и Гришка были одногодками, сдружились еще мальцами, вместе прошли на империалистическую войну. У обоих убило там коней, и из конницы они перешли в артиллерию. По донским понятиям, стали босяками. В их артиллерийском расчете был говорливый агитатор, рассуждавший о заводах - рабочим и земле крестьянам. За ним они на пару вступили в партию, по-крестьянски рассудив, что еще несколько десятин к их кровным казацким наделам от большевиков лишними не покажутся. При крайней предприимчивости и оборотистости, Григорий постоянно попадал в какие-то истории из-за своего армянского темперамента. Но, поскольку в их дружбе с Сашкой Ткачевым он всегда коноводил, то в этих рискованных приключениях всегда, за компанию, принимал участие и дед Вари в роли молчаливого, неизменно спокойного ухмыляющегося статиста. Григорий легко поддался и пропаганде о мировой революции, ему очень нравилось, когда его называли странным заграничным именем "пролетарий". Коммунистов в его роду, кроме него, никогда не водилось, хотя люди попадались разного достоинства, был даже регент церковного хора.
      Из хуторских язвительных откликов и бабушкиных рассказов о похождениях Вариного деда и Гришки Кукареки в гражданскую войну можно было сделать вывод, что их путь в революции был стихийным и не всегда идеологически выдержанным. Неподалеку от хутора была станица Морозовская, при советской власти ей дали статус города и более мужественное название - Морозовск. В центре новоявленного города стоял памятник китайскому батальону, павшему здесь во время гражданской войны. Китайских кули использовали в казачьих хозяйствах в достаточных количествах, чтобы большевики могли формировать из них батальоны, пообещав, что дадут им на Дону землю. Под Морозовской, готовя к бою свой расчет, друзья увидели, что артиллерию от регулярной казачьей конницы кроме китайских кули и кривоногой матросни прикрыть некому. Нехорошие предчувствия теснили им грудь, поэтому они заранее подсобрали вещички и тщательно продумали пути отступления. И в таком душевном волнении, они встретили бой, который, естественно, длился недолго. Вовремя прервав свой революционный подвиг, они совершили отход к Царицыну за одну ночь. Именно столько Варя с мамой и братом добирались пассажирским поездом от Морозовской до Волгограда уже в 70-е годы. На хуторе смеялись, что Сашке с Гришкой кони ни к чему, они и так могут тикать со скоростью курьерского поезда. Варе нравился трогательный смешной бронзовый человек с азиатской физиономией в буденовке, стоявший за тяжелыми металлическими цепями в центре Морозовска. На ее вопрос о том, что же стало с китайскими рабочими, бабушка ответила кратко: "Покрошили в капусту!".
      Путь назад на хутор друзьям был закрыт, и они прошли всю гражданскую войну в артиллерии на стороне большевиков. Не знаю, к чему отнести известный, в свое время, на весь Тихий Дон случай, - то ли к подвигу, то ли еще к чему. Вариного деда и бабушкиного брата вместе со всем расчетом казаки взяли в плен. Делали они это крайне редко, предпочитая капустные заготовки. Им объявили, что наутро состоится станичный суд, и заперли в амбар. Охраны не ставили, так как сбежать из казачьей постройки было невозможно, это вам не колхозный курятник. Общего положения дел такая отсрочка не меняла, потому что казачий суд - это несколько стариков, которые бы просто обматерили наших революционеров и вынесли бы приговор: "Рубить в капусту!". С патронами тогда было туговато, на кого попало не тратили.
      Они сидели понурые, часы перед неминуемой смертью страшны своей безысходностью. Они были молоды, полны сил, и ждали смерти у себя на родине в обыденной, почти домашней обстановке. Они не ели целый день, и в сумах, которые не отняли, у них была какая-то снедь, но кому полезет в горло кусок? Никому не полез, кроме Вариного деда. Ему полезло два хороших шмота сала, десяток малосольных огурцов, а из других сумок он позаимствовал полдюжины измятых вареных яиц. Глядя на его безмятежную жующую рожу, его товарищи бегали блевать в другой конец амбара. Повечеряв, Александр Кузьмич устроив из одежи боевых соратников себе что-то вроде гнезда, мирно отошел ко сну. Никто, конечно, не мог спать, и, слушая его забористый храп, мужики не как не могли понять: геройское это самообладание или бесчувственность чурбана? Да может, просто человек устал, измотался за день.
      А наутро станицу захватили красные, началось наступление, и их расчет топал без отдыха и без пищи более суток. На привале деда Сашку обвинили, что он, ведьмино отродье, все наперед знал, сожрал все у них и дрых на их кацавейках. Хотели было даже побить, но Варин дед и Григорий были драгунского роста, чуть более двух метров, и с кулаками-кувалдами. Григорий, хоть и тоже был злой на Саньку, тут же переместился за его спину и повернулся к нему спиной.
      x x x
      На хутор друганы вернулись уже после того, как, по бытовавшему тогда выражению, станичники просрали Дон. Началась какая-то суетная жизнь, при которой требовалось держать круговую оборону. Деда Сашку выгнали из партии в конце 20-х годов из-за того, что он отказался участвовать в раскулачивании.
      Когда его вызывали на подобные мероприятия, он, глядя поверх голов, что позволял ему его рост, с растяжкой произносил: "Не-а!". Переупрямить, что-то втолковать ему о мировой революции и борьбе пролетариата было невозможно. Он откровенно скучал, переминался с ноги на ногу, чесался, а в погромные дни спокойно ехал в затоны рыбалить. Партийная ячейка его долго не могла понять, что это - природная придурковатость или тонкий расчет?
      Безрезультатно побившись с ним около полугода, вычистили из партии, написав в постановлении: "Вытряхнуть из рядов, как гада из мешка!".
      Вот странности жизни! Но только благодаря этому, деда не тронули в репрессии, когда прямо по партийным спискам были уничтожены все старые большевики.
      О ТОМ, ЧТО КРОМЕ ПОЛИТИЧЕСКОЙ СОЗНАТЕЛЬНОСТИ, МУЖИКАМ И БАШКА НЕ ПОМЕШАЕТ
      - Мы, ростовские, завсегда приспособимся! - хвастала бабушка, - Пусть власть лютует, а мы - исхитримся и выживем. Земля у нас, слава Богу, родит, так что никакой мировой пролетариат нам не страшен. Но то, что сделали с казаками, Варька, пусть на их души камнем ляжет, пусть им и на том свете спокоя не будет!
      Варя помнила по книгам нарисованных на картинках жирных злых людей это были кулаки. Они жестоко угнетали бедноту, не давали крестьянам есть досыта. Но она теперь понимала, что даже приусадебный надел мог вполне прокормить огромную семью. Варя хорошо знала трудоемкий процесс выращивания капризной помидорной рассады на Урале, последующий перенос ее в пленочные парники. Она с малолетства видела, как трудно "доставались" с использованием самых высоких связей ее родителями навоз и пленка для взращивания невзрачных, снимаемых зелеными с куста помидорок. Поэтому ее поразила сама посадка помидор на Дону, когда семечко кидалось в небрежно взрыхленную носком сапога землю. Так как же надо было жить здесь, чтобы быть голодным? Бабушка не могла дождаться, когда Варя подрастет, чтобы посылать ее с теткой на станцию Лихая и в ближайшую станицу торговать всеми не съедаемыми припасами. Погреба ломились, а бабушка вздыхала, что уже который год засуха, неурожай. Так что же эти бедняки делали? Даже ямки отколупать не могли?
      А казаки изображались в книжках с противными мордами, они гнались на конях с саблями за несчастными женщинами и детьми. Неужели в книжках врали? Впрочем, она вспомнила, что давным-давно думал по этому поводу один желтолицый человек, ведь все уже было под Луной. Она уже даже начала догадываться, почему казачество оказалось пережитком прошлого. Рецидивы военных выступлений у такой провинции были бы делом постоянным и привычным, это бы расшатывало устои империи изнутри, в таких случаях обычно верхушка подкупалась (или физически уничтожалась), а масса обкладывалась непомерной данью. Это была азбука покорения. Поэтому Варе было очень жалко плачущую, вспоминающую былое бабушку.
      x x x
      Когда Сашка Ткачев просватал за себя Настю Кукарекину, многие даже разобиделись. Сашка, при всех его странностях, был видный парень, а Настька - маленькая, сразу и не нащупать. Но огромные карие глаза, коса, толщиной в добрый кулак, и чистый, красивейший в двух хуторах голос со счетов было не снять!
      Гришка тут же окрутил Настину подружку, так что две свадьбы играли в один день. Невестам было по семнадцати годков, а женихи их были из самых ветроголовых, зато веселые!
      x x x
      Младшая Гришкина сестра Настя была совсем иной, чем он. При всей наивности, неискушенности сельской жительницы, она имела цепкий ум и практическую сметку. Боюсь, что в коммунистах друзья бы сдохли с голоду, если бы бабушка не имела бы еще и своего, маленького, но обособленного хозяйства. Настя н и к о г д а, ни при каких обстоятельствах не вступала в колхоз. Это было сложно, трудно, дед Сашка, хоть и вытряхнутый из рядов, считался сознательным, его вызывали и ежедневно прорабатывали, чтобы он подействовал на жену. Но на его маленькую кроткую жену, по всеобщему мнению, сам черт бы не подействовал. А Настя считала, что раз ее брату и мужу Бог ума не дал, то ее задача - спасти рожденных детей, а уж затем, на то, что останется, содействовать выживанию хуторских придурков, которые возомнили себя пролетариями всех стран.
      Бабушке-единоличнице до конца жизни не платили пенсии. Поэтому они дожидались пенсии деда, чтобы раз в месяц сделать закупки в магазине, который все по привычке называли "кооперация". Настасья Федоровна полагала, что унизит мужа, если станет делать хозяйственные расходы на собственные гроши, которые имелись у нее от продажи пуховых платков, огородины и яиц на Морозовском рынке. Свои же деньги она складывала на книжку в сберкассу - на смерть и посылала двум дочкам, вышедшим замуж за инженеров.
      ***
      ...То, до чего не доперли многие мужики, Настя поняла если не умом, то сердцем. Уже из первых репрессивных мер она сделала вывод, что власти не остановятся, пока не сравняют их всех с босяками, с которых и взять-то нечего. Поэтому нужен запас, нужен еще один погреб, нужны хованки. Над ней смеялись, с ней взахлеб спорил Григорий, объясняя задачи советской власти и ее политику. Он говорил, что никогда России не прожить без казаков, что Россия заинтересована в лояльном и политически грамотном казачестве. "И нищем",- добавляла Настя. Потом она своими глазами увидела, что власть не желает их знать вообще, что нищий казак для власти даже страшнее, чем сытый. Власть хотела видеть только мертвого казака.
      Теперь все они по паспорту, который им даже не считали нужным выдавать, стали просто русскими. Русскими, читай - "кацапами", стали Кукаречикяны. Особенно взъярились такому обороту потомственные казаки - татары Шахерназеевы.
      Да, когда-то у казаков были привилегии, но были и жесткие, достаточно тяжкие обязанности. Они всегда стояли на страже, они служили Отечеству. И вдруг они стали никому не нужны, вредны, были признаны чем-то архаичным, устаревшим. Но они были еще живы, и только это власти оставалось исправить.
      x x x
      К четвертому классу за лето Варя написала сочинение о продотрядах. Она с гордостью зачитала его бабке, но та, всегда имевшая на все вопросы приземленную житейскую точку зрения, сказала, что если Варька покажет его учителке, то, скорее всего, останется с одной начальной школой в голове, поскольку ее из школы немедленно выпрут. В сочинении рассказывалось о продотрядах 33 года и сложных путях выживания донского казачества, если не как класса, то как человеческих единиц, которым иногда надо пожрать.
      ОНИ СКАЗАЛИ: "БЫЛО - ВАШЕ, А СТАЛО - НАШЕ!"
      Никогда старики не помнили такого урожая, какой случился у них на хуторе в 32 году. Собранное зерно не представлялось возможным даже просто вывезти. День и ночь шли подводы. Григорий Кукарекин, как сознательный коммунист, уехал куда-то в центр на его приемку. Все планы были давно перевыполнены, когда их колхоз кое-как справился с этим неожиданным даже для Дона урожаем. Гришка вернулся на взмыленном жеребце и нес что-то несусветное. Такого просто не могло быть, ни в одну башку такого просто не могло прийти. Он говорил, что сопровождавшие зерно особисты сказали ему по секрету, что доставляют зерно в Одессу, где его отвозят недалеко в море и топят. Никто ему, конечно, не поверил, брехал он частенько. Но, с осторожной угрюмостью, станичники стали готовить хованки. По собственному почину Гришка объехал еще несколько хуторов. Уполномоченные по заготовкам сменяли одного за другим злые, как собаки, они старались выбрать последнее. Каково же было удивление и возмущение, когда они приперлись и по первому снегу, чего раньше никогда не было. Поэтому в хованки пошло все, их берегли, устраивали новые. А в 33 году на Дону был неурожай. В предупрежденных Гришкой хуторах жратва была, но народ боялся ее доставать из хованок. Уполномоченные обнюхивали даже прозрачные детские ручонки - не пахнут ли те едой. В конце концов, было вытрясено все и из хованок, где остались лишь нетранспортабельные для вывоза в Одессу кавуны и тыквы. Отсутствие зерна подорвало всю хуторскую живность, по которой тоже были заготовительные планы. Сало было закопано, его держали на голодную смерть и тоже вытягать боялись. Уполномоченные стали теперь ездить чуть не каждую неделю и люди поняли, что приходит конец. На Дону начались голодные волнения и бунты, которые подавлялись с невиданной жестокостью. Шепотом рассказывали, что на Украине, которая сдала весь урожай, уже дошли до людоедства. Из этого станичники сделали вывод, что хохлы сдали все до зернышка. Что им ховать что ли некуда было? С этого момента начался новый страшный этап выживания, который бабушка Настя называла "террор". К весне ячейки добились, чтобы по трудодням в колхозах выдали немного зерна. Если бы его смолоть, то можно было бы, замешивая муку в воду, хотя бы так кормить детей. Ведь не станешь же кроху кормить салом!
      Но небольшое количество зерна невозможно смолоть без значительных потерь. На хуторе имелась крупорушка. Поэтому с соседних хуторов потянулись подводы родственников, чтобы, дождавшись очереди, без свидетелей смолоть зерно родственным гуртом и по справедливости поделить. Ткачевы собрались у старого деда - Кузьмы Тимофеевича Ткачева, отца Александра Кузьмича Ткачева. Когда Гришка с жаром кричал, что зерно их топят в Одессе, Кузьма первый молча встал и пошел рыть хованку в сенях. Он отмалчивался, когда его спрашивали напрямую - брешет Гришка, или нет, поэтому все решили, что зерно хоть и вывезли, но, конечно, на заграничную продажу, просто Григорий понял не так. Хата Кузьмы, стоявшая на отшибе, была удобна для общего сбора, и, поскольку назавтра наступала очередь Ткачей на молотье, подворье заполнилось родственным обозом. Под самое утро, когда изголодавшиеся измученные люди заснули глухим сном, у них украли все зерно вместе с подводами и лошадьми. К колхозному выданному пайку все подмешали оставшиеся толики сохраненного, утаенного зерна, решив, что хотя бы дети теперь смогут съесть его, не таясь. За превышение размеров пайка, отдаваемого в помол, запросто могли упечь лет на десять, или просто обокрасть, сказав, что столько он и отдавал. А свой своему, все-таки, поневоле друг. Вопрос стоял о выживании детей, потому что каждый мог изредка в степной схоронке нажраться сала. Поэтому, выйдя во двор до ветру, Ларион - сын Кузьмы из Грузинов, ввалился в хату, забыв подвязать портки: "Все, как собаки сдохнем!".
      Они все выскочили во двор и, обрывая волосья клочьями, заголосили на весь хутор. О себе так горевать не будешь, только о детях. Даже погони было не составить, коней-то тоже свели! Когда воют, голосят мужики, да еще потомственные казаки, это означает, что им открылся жизненный край.
      Дед Кузьма открыл двери и попросил всех вернуться в хату. Он притворил ставни с наружной стороны, на щеколду закрыл двери и сказал: "Тихо, я их с хутора не выпущу, пару раз вокруг объедут, и сами вернутся, и наше вернут!". Все загалдели, что, мол, они пойдут и руками гадов подушат. На что дед Кузьма им ответил, что если еще что-то подобное услышит, то отпустит ворюг на все четыре стороны: "Это такие несчастные люди, что наши слезы - вода, по сравнению с ихними!".
      Ткачи сидели молча и ждали, вот раздался скрип подвод, и срывающийся на рыдание чей-то смутно знакомый голос крикнул: "Простите, станичники! Простите, Христа ради!". Дед Кузьма зычно гаркнул в ответ: "Забирай мешок с красной меткой!". Короткое, тихое "Благодарствуем" слилось со скрипом снега под чьими-то подошвами. Разъезжались по домам понурые, хотя помол окончился для них вполне благополучно, но он открыл для всех страшную истину - даже если они выживут, они останутся только разрозненными физическими единицами, казачеству - не выжить, казачеству подписан смертный приговор. Не видя еще самого страшного из того, что довелось им пережить в 37-39 годах, они уже встали у жизненного краха всех ранешних надежд и устремлений. Как верить, а, главное, служить власти, которая морит голодом твоих детей и с беззастенчивостью ночного вора шарит у тебя по карманам? И еще долго для них звучал такой знакомый когда-то голос раскулаченного, казалось навеки сгинувшего казака: "Благодарствуйте!".
      x x x
      А к Григорию они часто ходили с бабушкой. Жена его давно умерла, он жил со своей единственной незамужней дочерью, которая каждое утро вывешивала на просушку застиранные простыни с багровыми подтеками. Бабушкин брат писался кровью. Он едва выползал на свет божий, бледный, худой, опираясь на костыль. Григорий умер три года спустя. Да и не жизнь это уже была. Его забрали в 37 году, отбили почки, зубы он потерял еще на Магнитке, где вкалывал в зоне как раб. Вернулся он в 54 году и был уже не работник, то есть без смысла существования. И из прежней хуторской партийной ячейки в живых он остался один.
      О РТУТНЫХ ОЗЕРАХ И ТРУБОЧКАХ ДЛЯ КОКТЕЙЛЯ
      Вот после таких откровений народного быта Варвара пришла в четвертый класс. При своей природной невыдержанности и полном отсутствии страха перед будущим Варя быстро стала притчей во языцах. Ей ничего не стоило поправить завравшуюся учительницу истории. В чем-чем, а в истории ее на хуторе просветили. Она могла многое бы порассказать обо всех Щорсах и Гришках Котовских вместе взятых. Она знала и о подвигах последнего на одесском Привозе. У ростовских и одесситов всегда было хорошее сообщение. Не зря поезд "Ростов-Одесса" издавна назывался "уркаганским".
      Поэтому свои последующие школьные годы Варя старалась вычеркнуть из памяти. Ее не любили, ее ненавидели, на нее натравливали детей. Ангелина Григорьевна уже ничем ей не могла помочь, под ее теплым крылом копошились новые первоклассники. Дети, под взрослым влиянием, переменились к Варьке. Ей теперь приходилось часто с остервенением драться. Надо же было отвоевывать для себя какую-то нишу, в которую она не допускала никого, где бы она могла спокойно жить. На уроках она только и слышала: "Ткачева! Ты опять в окно смотришь, ворон считаешь! У-у, варварка!". Так и прилипла к ней эта противная кличка - "Варварка".
      x x x
      Однажды на урок к ним заглянула сама директриса школы - надменная красивая Зоя Павловна. Она окинула холодным взглядом класс и, не глядя на заробевшую учительницу, приказала: "Выводи девчонок!".
      Испуганные девочки вышли в коридор из притихшего класса. Наверно, кто-то из них провинился, и сейчас Зоя Павловна будет ее при всех карать. Каждая лихорадочно перебирала в уме свои проступки, у Варьки упало сердце, ее в последнее время так много наказывали, что у нее совсем все перепуталось в голове. То, что она полагала достойным похвалы, безжалостно высмеивалось ее учителями, а других, которые делали то, что Варя считала для себя постыдным, хвалили и ставили в пример. Девочек всех четвертых классов выстроили в длинном коридоре школы в линейку. Варька даже не могла спрятаться ни за чью спину. Директриса медленно шла вдоль их колеблющейся шеренги, придирчиво осматривая каждую. Так она прошлась раза два, потом остановилась и сказала: " Вот что! Нашей школе оказана великая честь встречать посланцев города с исторического двадцать четвертого съезда Коммунистической Партии Советского Союза! Десять человек из вас поедут на эту встречу. Выбирать будем в два этапа. Сначала отберем двадцать девочек, а уже из них - окончательно сформируем десятку. Троечницы к конкурсу допущены не будут! Всем почистить пальто, обувь, потому что ехать надо на вокзал. Выберем только самых красивых и добротно одетых, на подготовку у вас два дня. Все! Идите!"
      Варя была так рада, что ее не наказали! Она радостно прыгала вместе с восторженными девчушками, которые оживленно обсуждали во что им лучше одеться, какой шарфик повязать, чтобы понравиться Зое Павловне. Троечницы сидели понурые, и Варя снова обрадовалась, потому что наказали не ее, а несчастных троечниц. Мальчики, которым девочки немедленно обо всем разболтали, решительно не согласились с Зоей Павловной насчет троечниц, некоторых из них они считали очень симпатичными и достойными войти в десятку красавиц среди четвертых классов.
      Бабушки и мамы два дня старались приодеть девочек. С одежкой на такой возраст в магазинах было очень плохо. Поэтому они шили, вязали, штопали. Варина мама была, как всегда, очень занята на работе. Варя сама достала демисезонное пальтишко, выбила из него пыль на балконе, стащила мамин белый берет и на этом закончила подготовку к смотру-конкурсу. За ней зашла одноклассница Люба, которая не могла сдержать торжествующей улыбки. На ее темной головке красовалась связанная крючком ажурная шапочка с кокетливой кисточкой. Варя не могла сдержать восторга перед такой красотой. Девочки, визжа и толкая друг друга, стали примерять прелестную шапочку перед зеркалом. Варьке было как-то плевать на то, выберут ее или нет. Она и так старалась держаться понеприметнее, а ей все время влетало. Но в том, что выберут Любу, Варя нисколько не сомневалась!
      Они опять выстроились в линейку теперь уже не в школьной форме, а в верхней одежде и с надеждой уставились на строгую Зою Павловну.