Странствия Персилеса и Сихизмунды

В конце концов Рутилио и Клодьо написали Поликарпе и Ауристеле письма следующего содержания:

РУТИЛИО — ПОЛИКАРПЕ

«Синьора! Я — чужестранец, и что бы я ни говорил тебе о благородстве моего происхождения, ты вряд ли мне поверишь, коль скоро я не могу представить свидетелей, хотя подтверждает мою родовитость уже одно то, что я осмеливаюсь изъясниться тебе в пламенной любви. Требуй от меня каких угодно доказательств: твое дело требовать, а мое — доказывать на деле. Я хочу, чтобы ты была моею женой, — из этого ты можешь заключить, что я человек знатного происхождения и что я претендент достойный, ибо стремиться к чему-либо высокому сродни натурам возвышенным. Ответь мне на мое письмо хотя бы взглядом, и по тому, мягок или же суров будет твой взор, я пойму, что мне суждено — жить или умереть».

Рутилио запечатал письмо и порешил вручить его Поликарпе, руководствуясь, как видно, пословицей: «Поведай один раз, а запомнится навеки». Однако ж, прежде чем передать письмо, он показал его Клодьо, а тот, в свою очередь, показал ему письмо, которое он написал Ауристеле и которое было им составлено в следующих выражениях:

КЛОДЬО — АУРИСТЕЛЕ

«Одних оплетает любовная сеть вервием красоты, других — вервием прелести и изящества, третьих — вервием качеств душевных, которые они в своей избраннице усмотрели. Я же вложил выю свою в этот ярем, я впрягся в этот хомут, я сковал себе руки и набил себе на ноги колодки совсем по другим причинам. Я полюбил тебя из жалости, а ведь только каменное сердце может не проникнуться жалостью к такой красавице, как ты: тебя продавали, тебя покупали, ты до последней доходила крайности, временами ты бывала на волосок от смерти. Безрассудная и безжалостная сталь грозила твоему горлу, огонь уже охватывал твои покровы, ты замерзала от холода, ты слабела от голода, розы твоих ланит увядали, и в конце концов вода поглотила тебя, а затем извергла. Я удивляюсь, как еще у тебя достает сил терпеть ниспосылаемые тебе испытания: ведь этот странствующий король, который всюду тебя сопровождает только ради того, чтобы обладать тобой, бессилен тебе помочь, равно как и брат твой, если только он, впрочем, действительно твой брат, не в силах облегчить твою участь. Не верь, сеньора, тому, что тебе сулят в далеком будущем, ищи опоры в настоящем, избери тот путь, на который тебе указует само небо. Я молод, я приживусь где угодно, хоть на краю земли, я во что бы то ни стало увезу тебя отсюда, я избавлю тебя от назойливости Арнальда, я выведу тебя из этого Египта в землю обетованную: то ли в Испанию, то ли во Францию, то ли в Италию, но увы! не в Англию, не в любезный моему сердцу, не в любимый мой отчий край — туда мне путь заказан. Коротко говоря, я предлагаю тебе руку и сердце и беру тебя в жены».

Ознакомившись с письмом Клодьо, Рутилио сказал:

— Как видно, мы с тобой сошли с ума: мы сами себя уговариваем, что можем без крыльев подняться к небу, крылья же, коими нас наделило самомнение наше, — это муравьиные крылья. Послушай, Клодьо, давай-ка лучше разорвем наши письма: ведь нас толкнула взяться за перо не сила страсти, а некая праздная и бесполезная затея. Любовь возникает и растет лишь под сенью надежды, а где нет надежды, там о любви не может быть и речи, — так для чего же нам предпринимать попытку, зная заведомо, что она обречена на провал? Подобная декларация — это для нас петля и нож еще и потому, что как скоро откроются сердечные наши дела, то нас с тобой примут не просто за людей неблагодарных, но за отпетых негодяев. Неужто ты не понимаешь, что бывший учитель танцев, которому посчастливилось сменить свой род занятий на ремесло ювелира, королевской дочери не пара, а что высланный клеветник не пара девушке, отвергающей и презирающей королей? Давай-ка лучше держать язык за зубами и впредь закаемся делать глупости. Я, по крайности, предпочитаю, чтобы мое послание угодило в огонь, чтобы его выхватил из моих рук ветер, только чтобы оно не попало в руки Поликарпе.

— Делай со своим письмом что хочешь, — сказал Клодьо, — ну, а я, если и не отдам свое письмо Ауристеле, то во всяком случае сохраню его на память об остроте моего ума. И все же я боюсь, что никогда потом не прощу себе этого малодушия: ведь попытка не пытка.

Вот о чем говорили между собой два любовника; впрочем, любовники они были мнимые, а вот нахалы и глупцы самые настоящие.

Периандр и Ауристела остались наконец одни. Периандр зашел к ней с тем, чтобы передать ей письмо, но, едва увидев ее, позабыл все свои заранее обдуманные речи и оправдания и сказал ей так:

— Сеньора! Посмотри на меня: я Периандр, я тот, кто был когда-то Персилесом, но по твоему желанию стал Периандром. Узел, коим завязаны наши судьбы, никто, кроме смерти, развязать не властен. А когда так, то зачем же ты даешь мне советы, разноречащие с этою истиною? Заклинаю тебя небесами и тобою самой, — а ведь ты еще прекраснее небес, — не говори мне о Синфоросе и не воображай, будто из-за ее прелести и богатства я могу забыть сокровища совершенств твоих и несравненную твою красоту, как телесную, так равно и душевную. Моя душа жива, доколе жива твоя, и я вновь вверяю тебе свою душу без каких-либо новых обещаний, помимо тех, которые я дал тебе в тот час, когда увидел тебя впервые, ибо к взятому мною на себя обязательству — всегда служить тебе — прибавить нечего, — в одном этом пункте отразилось мое посильное преклонение перед твоими совершенствами. Ты только скорей выздоравливай, госпожа моя, а уж я все сделаю, чтобы вывезти тебя отсюда, и постараюсь как можно лучше обставить наше путешествие, ибо хотя Рим — это небо на земле, но все же оно на земле, а не на небе, и совсем без помех и волнений добраться до него мудрено — во всяком случае промедления в пути неминуемы. Итак, держись за ствол беспримерного своего мужества, укройся под сенью его ветвей и помни, что не родился еще на свет такой человек, который был бы в силах его сломить.

В то время как Периандр произносил эти слова, Ауристела смотрела на него нежным взором, проливая слезы ревности и страсти; однако ж в конце концов любовные речи Периандра оказали на нее свое действие, она прониклась неотразимыми его доводами и ответила ему кратко:

— Я тебе верю всецело, возлюбленный мой, и, преисполненная доверия, молю тебя: как можно скорее уедем отсюда! Может статься, где-нибудь в другом месте я излечусь от ревнивого недуга, уложившего меня в постель.

— Будь я причиной твоей болезни, сеньора, — молвил Периандр, — я безропотно выслушал бы твои сетования, и мои извинения утешили бы тебя в твоей горести. Но коль скоро я ничем тебя не обидел, то и не за что мне просить у тебя прощения. Всем, что есть для тебя святого, заклинаю тебя: возвесели сердца твоих близких, возвесели сей же час! Ведь если у тебя нет причин убиваться, то зачем же ты нас терзаешь? Я же исполню твое повеление, и мы выедем отсюда при малейшей возможности.

— Сейчас ты узнаешь, как это для тебя важно, Периандр, — сказала Ауристела. — Да будет тебе известно, что меня соблазняли посулами и улещали дарами: мне обещано не более, не менее, как это королевство. Король Поликарп хочет на мне жениться и известил меня о том через дочь свою Синфоросу, она же в надежде на мое содействие, которое я могла бы ей оказать как мачеха, собирается выйти за тебя замуж. Подумай caм, можем ли мы с тобой на это пойти, пойми всю опасность нашего положения, прислушайся к голосу разума своего, сыщи средство, как отвратить беду, и прости меня за то, что я, мучимая ложными подозрениями, обидела тебя, но ведь подобного рода ошибки любовь прощает легко.

— О ней так и говорят, — подхватил Периандр: — без ревности любви не бывает, и если ревность возникает по незначительным, пустячным поводам, то любовь от этого только усиливается; такая ревность для страсти — что шпоры для коня: ведь если любовь слишком уж уверена в себе, то она мало-помалу ослабевает — по крайней мере, во внешних своих проявлениях она бывает уже не столь горяча. И сейчас я взываю к твоему светлому уму и прошу тебя: отныне смотри на меня — не могу сказать: более ясным взором, оттого что ни у кого нет таких ясных глаз, как у тебя, — смотри на меня взором более открытым и менее придирчивым, не превращай моего промаха, горчичному зерну подобного, в целую гору — по пословице: ревности утес до неба возрос. С королем же и с Синфоросой держись, как подскажет тебе здравый смысл: коль скоро ты преследуешь цель благую, то в конце концов Синфороса ничего не потеряет, если ты отведешь ей глаза. Ну, оставайся с богом, а то как бы долгая наша беседа кое-кого не ввела во грех.

На этом Периандр простился с Ауристелой и, выйдя из ее покоя, столкнулся с Клодьо и Рутилио. Рутилио только что разорвал свое письмо Поликарпе, Клодьо же складывал свое, собираясь положить его себе за пазуху. Рутилио раскаивался в безумной своей затее; Клодьо был в восторге от своего хитроумия и гордился своею смелостью. Но настанет такое время и пробьет такой час, когда Клодьо готов будет отдать полжизни, — если только жизнь можно было бы делить на части, — лишь бы это его письмо никогда не было написано.

Часть вторая

Любовные мечтания не давали покоя королю Поликарпу; ему не терпелось узнать о решении Ауристелы, а что она ответит ему взаимностью, в этом он был до такой степени уверен и убежден, что наедине с самим собою уже представлял, как отпразднует он свою свадьбу, устраивал в своем воображении торжества, придумывал наряды для себя и для невесты и в надежде на скорое бракосочетание мысленно награждал подданных. Строя воздушные эти замки, он не принимал, однако же, в расчет своего возраста; здравый смысл не указывал ему на разницу между семнадцатью и семьюдесятью годами; да будь ему даже шестьдесят, все равно разница была бы громадная. Так вожделения искушают и соблазняют человеческую волю; так мнимые увлечения сбивают с толку великие умы; так воображение нежной рукою увлекает и ведет за собою тех, кто в делах сердечных не способен к сопротивлению.

Иные чувства испытывала Синфороса; она опасалась за свое будущее, да оно и понятно: кто сильно любит, тот сильно боится; все, от чего у другого человека вырастают за спиной крылья, то есть душевное благородство, знатное происхождение, привлекательная наружность, — все это человеку любящему подрезает крылья, ибо влюбившемуся без памяти вечно представляется, будто любить его не за что. Любовь и страх неразлучны. Куда ни оглянись — везде они и всегда вместе. Иные уверяют, что любовь высокомерна: нет, она смиренна, приветлива, кротка; она даже готова поступиться своими преимуществами, лишь бы ничем не досадить любимому человеку; более того: всякий влюбленный так высоко ценит предмет своего увлечения и так дорожит им, что страшится подать малейший повод к тому, чтобы у него отняли его сокровище.

Обо всем этом размышляла прелестная Синфороса, более осмотрительная, нежели ее отец; в ее душе боролись страх и надежда; наконец она не выдержала и пошла к Ауристеле, дабы разведать о том, на что она надеялась и чего в то же время страшилась.

Синфороса застала Ауристелу одну, а этого ей как раз и нужно было; она жаждала знать, что же ее постигло — удача или неудача, а потому, едва переступив порог покоя Ауристелы, она молча вперила в нее испытующий взор, — она надеялась в выражении лица Ауристелы уловить, что оно ей сулит: жизнь или смерть. Ауристела поняла ее состояние и с полуулыбкой, то есть притворяясь веселой, молвила:

— Входи же, входи, принцесса! Страх не должен заносить секиру над древом твоей надежды. Хотя и твое и мое счастье еще не так близко, все же оно придет: ведь на пути к осуществлению благих желаний всегда возникают препятствия, однако ж в чаянии будущих благ никогда не следует отчаиваться. Брат мой сказал, что душевные твои качества и красота твоя таковы, что он просто не в силах тебя не любить и почитает за наивысшее благо и за особую милость твое желание выйти за него замуж; однако, прежде чем ваш счастливый союз будет-де заключен, нужно рассеять надежды принца Арнальда стать моим супругом, а он, уж верно, на мне женится, если только тому не помешает ваш брак с Периандром. Надобно тебе знать, сестрица, что я не могу жить без Периандра, подобно как тело не может жить без души. Я должна находиться там же, где и он. Он — дух, меня вдохновляющий, он — душа, меня оживляющая. А когда так и раз что он женится на тебе и останется с тобою в твоей родной стране, то как могу я жить в разлуке с ним на родине Арнальда? У нас с братом было решено, что, дабы отвратить эту беду, мы сначала направимся в его королевство, а затем испросим дозволения съездить в Рим и исполнить обет, ради которого мы с братом и покинули нашу отчизну, а мой опыт убеждает меня в том, что принц свято мое желание исполнит. Когда же мы выйдем из-под его опеки, то нам ничего не будет стоить направить путь к вашему острову, и тут мы, обманув его ожидания, увидим, как сбываются наши: я выйду замуж за твоего отца, а мой брат женится на тебе.

Синфороса же ей на это сказала:

— Я не нахожу слов, сестрица, чтобы выразить мою признательность за те слова, коими ты сейчас меня порадовала, а раз что я не знаю, как тебя благодарить, то пусть лучше моя благодарность останется у меня в душе. То же, что я собираюсь тебе сказать, ты прими не как наставление, а только как совет. В настоящее время ты находишься у нас в стране, во власти моего отца, он сумеет и не преминет защитить тебя от кого бы то ни было, и рисковать он не станет: он никуда тебя не отпустит. Арнальду же не удастся увезти тебя и твоего брата силой, — волей-неволей придется ему пойти моему отцу на уступки, раз что он находится в его королевстве и у него во дворце. Поклянись же мне, сестрица, что ты правда хочешь быть женою моего отца и моею владычицею; поклянись мне, что твой брат ничего не имеет против стать господином моим и супругом, я же тебе ручаюсь, что какие бы преграды и препоны ни воздвигал на нашем пути Арнальд, все они будут сметены.

На это ей Ауристела ответила так:

— Мужи благоразумные судят о будущем по прошлому и настоящему. Если твой отец явно или же тайно станет удерживать нас у себя силой, то этим он прогневает и озлобит Арнальда, а ведь Арнальд — могущественный властитель, еще более могущественный, чем твой отец; между тем властелины обманутые и разочарованные обыкновенно пылают мщением, и, таким образом, родство с нами принесет вам не радость, а горе: война возгорится у самых ваших домов. Ты, пожалуй, возразишь мне, что эта опасность грозит вам в любом случае: останемся мы здесь или же возвратимся позднее, что провидение в сгустившихся несчастьях всегда оставляет просвет, и в этом просвете блещет луч спасения. И все же я склоняюсь к мысли, что нам нужно отправиться в путь вместе с Арнальдом; ты же употреби все свое хитроумие и всю свою находчивость, дабы исхлопотать дозволение на наш отъезд, — тем самым ты исхлопочешь и ускоришь наше возвращение, и здесь у вас, в стране менее обширной, зато более мирной, нежели страна Арнальда, я стану наслаждаться мудростью отца твоего, ты же — пригожеством и мягкосердечием моего брата, и при этом наши души пребудут неразлучны и нераздельны.

Выслушав Ауристелу, Синфороса, обезумев от счастья, кинулась к ней на шею и прелестными своими устами коснулась уст ее и очей.

Но тут дверь в покой Ауристелы отворилась, и вошли Антоньо-отец, Антоньо-сын, Рикла и Констанса, а за ними Маврикий, Ладислав и Трансила — всем им хотелось повидать Ауристелу, побеседовать с нею и узнать, как она себя чувствует; должно заметить, что из-за ее болезни они сами потеряли здоровье.

Синфороса простилась с Ауристелой в более веселом расположении духа и еще более обманутой, чем до своего прихода к ней. И то сказать: что бы ни сулило влюбленным их увлечение, в воображении своем они идут еще дальше.

Почтенный Маврикий, задав Ауристеле ряд вопросов, какие обыкновенно задают больному посетители, и, получив от нее столь же обычные в таких случаях ответы, сказал:

— Если даже беднякам, как бы тяжело ни жилось им на родине, горько изгнание, горька разлука с родимым краем, хотя бы они питались там впроголодь, то каково же должно быть на чужбине тем, кто оставил в родном краю все земные блага, какими только может оделить человека Фортуна? Говорю я это к тому, сеньора, что годы мои идут быстрым шагом и подводят меня к последней мете, — вот почему меня так тянет на родину: я хочу, чтобы мне закрыли глаза и простились со мною друзья и родные. Мы все, сколько нас здесь ни есть, мечтаем о возвращении на родину как о высшей милости и высшем благе; все мы здесь чужие, все мы здесь иноземцы, и все мы, сколько я могу судить, оставили на родине то, чего никогда не обретем на чужбине. Так вот, не соблаговолили ли бы вы, сеньора, исхлопотать дозволение на наш отъезд, или же не благословили ли бы вы нас на подобного рода хлопоты? Разумеется, не может быть и речи о том, чтобы мы вас бросили, — благоразумие ваше, дивная ваша красота, равно как и необычайная тонкость вашего ума, являют собою магнит для наших сердец.

— Во всяком случае, для моего сердца, для сердца моей супруги и моих детей, — вмешался Антоньо-отец. — Мы лучше лишимся жизни, нежели общества сеньоры Ауристелы, если только она не погнушается обществом нашим.

— Благодарю вас, сеньоры, за вашу любовь ко мне, — молвила Ауристела. — К сожалению, я не имею возможности отплатить вам за нее как должно, однако желание ваше исполнят по моей просьбе принц Арнальд и брат мой Периандр, заболевание же мое вас не задержит: оно и было-то к лучшему. А до тех пор, пока не настанет счастливый день и час нашего отъезда, вы не давайте унынию овладеть вашими сердцами и не помышляйте о бедствиях грядущих: раз уж небо от стольких бед нас избавило, то оно, вне всякого сомнения, благополучно доставит каждого из нас к берегам вожделенного отечества. Если напасти не способны истощить телесные наши силы, то тем менее способны они истощить наше терпение.

Слова Ауристелы всех удивили: в них сказались верующее ее сердце и восхитительный ум.

Но тут в покой Ауристелы вошел ликующий король Поликарп: дочь его Синфороса уже успела подать ему надежду на исполнение его отчасти благих, отчасти нечистых желаний; надобно заметить, что у стариков порывы страсти обыкновенно драпируются плащом лицемерия и прикрываются им, ибо лицемеры явные вредят прежде всего самим себе, под флагом же супружества старики скрывают порочные свои поползновения.

Вместе с королем сюда вошли Арнальд и Периандр. Выразив Ауристеле свою радость по поводу того, что ей стало лучше, король сообщил, что он отдал распоряжение нынче вечером — в ознаменование той милости, какую всем им явило небо, исцелив Ауристелу, — зажечь в городе потешные огни, и еще он распорядился, чтобы всю неделю в городе шло веселье и торжества не прекращались.

Периандр на правах брата Ауристелы, Арнальд на правах возлюбленного, искавшего ее руки, поблагодарили короля.

Поликарп в глубине души злорадствовал, видя, как ловко обманул он Арнальда; Арнальд же, окрыленный улучшением в состоянии здоровья Ауристелы и не подозревавший о замыслах Поликарпа, стал спешно готовиться к отплытию, ибо он полагал, что чем дольше задержатся они в пути, тем дальше отодвинется исполнение его желаний.

Маврикий, также мечтавший скорее возвратиться на родину, прибегнул к любимой своей науке, и она ему открыла, что их отъезд с величайшими сопряжен трудностями. Он поставил о том в известность Арнальда и Периандра, а те уже были осведомлены о намерениях Синфоросы и Поликарпа и весьма всем этим озабочены: они хорошо знали, что когда любовная страсть властвует над властелином, то его уже ничто не остановит, никаких святынь для него уже не существует, и обещаний своих он не исполняет, обязанностей не соблюдает. Следственно, у них не было оснований верить тем немногим обещаниям или, лучше сказать, ни одному из тех обещаний, которые им в свое время дал Поликарп. В конце концов все трое уговорились на том, что Маврикий выберет одно из многочисленных судов, стоявших в гавани, и на этом судне они тайно отплывут в Англию; для погрузки же они всегда, мол, найдут благовидный предлог, а до тех пор никто из них не должен показывать виду, что ему что-нибудь известно об умыслах Поликарпа.

Обо всем этом они уведомили Ауристелу; Ауристела же одобрила их план и с того дня стала особенно заботливо следить за своим здоровьем, а равно и за здоровьем своих спутников.

Глава восьмая

Клодьо вручает письмо Ауристеле; Антоньо-сын нечаянно убивает Клодьо

Как утверждает история, нахальство, вернее сказать — бесстыдство, Клодьо дошло до того, что он дерзнул вручить Ауристеле наглое письмо под тем предлогом, что это, мол, внимания достойные и высокой оценки заслуживающие духовные стихи.

Ауристела развернула письмо, и так сильно было в ней любопытство, что досада не могла заставить ее прекратить чтение. Ауристела прочла письмо до конца, сложила его и, подняв на Клодьо очи, в эту минуту не излучавшие света любви, коим они обыкновенно светились, но метавшие молнии гнева, заговорила:

— Отойди от меня, низкий, бессовестный человек! Если этот наглый твой вздор вызван каким-либо моим промахом, бросившим тень на мое доброе имя и честь, то я прежде всего накажу самое себя, но и твоя дерзость не останется безнаказанной, если только моя снисходительность и жалость к тебе не окажутся выше твоего безрассудства.

Клодьо был подавлен; в это мгновение он, как уже было сказано, отдал бы полжизни за то, чтобы наглого этого поступка не существовало. На него напал необоримый страх; он сам себя уверил, что жить ему осталось только до той минуты, когда Арнальду или Периандру станет известна совершенная им подлость. Понурив голову, Клодьо молча повернулся и пошел прочь от Ауристелы, а в душу к Ауристеле закралось между тем отнюдь не напрасное, но, напротив, вполне основательное опасение, что Клодьо от отчаяния решится на предательство, если только кто-нибудь осведомит его о замыслах Поликарпа, и она почла за должное уведомить о сем происшествии Периандра и Арнальда.

В это самое время Антоньо-сын сидел один у себя в комнате, как вдруг дверь отворилась, и к нему вошла женщина, коей на вид можно было дать лет сорок, однако ж прельстительная ее наружность скрывала, должно думать, все пятьдесят; покрой ее платья обличал в ней испанку, и хотя Антоньо знал лишь, как одеваются на острове варваров, где он родился и вырос, со всем тем по одежде ее он сейчас догадался, что это не местная уроженка.

При виде ее Антоньо из учтивости встал — пребывание на острове нимало не отразилось на его благовоспитанности — и предложил ей сесть, дама же (если только женщину в этом возрасте можно назвать дамой), не сводя глаз с Антоньо, заговорила:

— Мое появление, юноша, явилось для тебя, верно, полнейшей неожиданностью, ты не привык, чтобы тебя навещали женщины: я слышала, что ты возрос на острове варваров, и даже не среди самих варваров, но среди утесов и скал, и если красота твоя и стройность от этого нимало не пострадали, то душа твоя, верно уж, загрубела, и я боюсь, что моя душевная мягкость мне ни к чему не послужит. Не отодвигайся от меня, не волнуйся, успокойся! Я не Чудовище, и я не собираюсь внушать тебе или же советовать что-либо противное человеческой природе. Заметь: я говорю с тобой по-испански — на языке, коим ты владеешь, а ведь общность языка обыкновенно сближает людей незнакомых. Зовут меня Сенотьей, я родилась и выросла в Испании, в королевстве Гранадском, в городе Альгаме[25]; слава же обо мне идет по всем испанским городам, а также по многим городам иноземным — мне мои способности не дают прозябать в безвестности, меня прославляют мои деяния. Назад тому несколько лет я покинула родные края, спасаясь от бдительности сторожевых псов, охраняющих в Гранадском королевстве стадо католическое. Я вероисповедания мусульманского, занимаюсь я искусством Зороастровым[26] и в нем не имею себе равных. Погляди на солнце. Видишь, какое оно яркое? А хочешь, я в доказательство своего всемогущества сделаю так, что лучи его померкнут и оно скроется в тучи? Попроси меня, и по одному моему знаку дневной свет сменится ночною тьмой. А хочешь, сейчас задрожит земля, разбушуется ветер, забурлит море, сдвинутся с места горы, завоют хищные звери? Ты можешь сейчас увидеть любое из тех грозных знамений, по коим мы создаем себе представление об изначальном хаосе. Попроси меня — ты не пожалеешь и восчувствуешь ко мне уважение. Да будет тебе известно также, что в городе Альгаме во все времена жила какая-нибудь женщина по имени Сенотья: вместе с этим именем мы наследуем волшебный наш дар, и этот дар превращает нас не в колдуний, как нас иногда называют, но в ворожей и чародеек — эти названия больше нам пристали. Колдуньи никому никакой пользы не приносят; бездельницы эти колдуют над разными безделицами, вроде надкусанных бобов, иголок с обломанным кончиком, булавок с обломанной головкой, волос, срезанных во время полнолуния или же когда луна на ущербе, пользуются магическими знаками, коих смысла они сами не разумеют, а если чего иной раз и достигают, то отнюдь не благодаря всему этому дрязгу, а единственно потому, что господь ради высших целей попускает иной раз дьяволу их обморочить. Мы же, чародейки и волшебницы, — мы люди более высокого разбора. Мы имеем дело со звездами, мы созерцаем движение небесной сферы, мы знаем свойства трав, растений, камней, слов, и, сочетая активное начало с пассивным, мы, что называется, творим чудеса. Мы делаем такие необыкновенные дела, что люди диву даются, и вот источник нашей доброй или же худой славы: добрая слава идет о нас, если мы употребляем наше искусство на добрые дела; дурная — если мы употребляем его во зло. Природа толкает смертных чаще на дурные поступки, нежели на добрые, — вот почему нам трудно держать в узде людские страсти, а дайте им вырваться на свободу — уж они наделают бед! Да и какая сила способна удержать мстительную руку разгневанного и оскорбленного? Какая сила способна удержать отвергнутого любовника, когда он пытается заставить полюбить его? Принудить человека что-либо перерешить, сломить его упорство, пойти наперекор его воле — нет, тут наши чары бессильны, тут наши снадобья ничего поделать не могут.

Антоньо слушал испанку Сенотью, смотрел на нее, и было ему весьма любопытно знать, какую цель преследует пространная сия речь. А Сенотья между тем продолжала:

— Надобно тебе еще знать, благоразумный варвар, что гонение, воздвигнутое на меня испанскими инквизиторами, оторвало меня от родины: ведь когда тебя изгоняют, то это нельзя назвать отъездом, а скорее отрывом. Я долго скиталась, то и дело невольно пригибая голову, оттого что надо мною вплотную нависали опасности неисчислимые; мне все казалось, будто меня хватают за подол собаки, — я до сих пор боюсь собак, — и наконец я попала на этот остров. В скором времени я представилась королю, предшественнику Поликарпа. Я удивила народ разными дивами, начала торговать своим искусством, и теперь у меня благодаря этому более тридцати тысяч золотых. Я копила денежки и вела добродетельный образ жизни, не ища никаких наслаждений, и так бы все шло по-прежнему, когда бы счастливая, а может статься, злосчастная моя звезда не привела тебя сюда, и теперь судьба моя в твоих руках. Если я кажусь тебе уродливой, я сделаю так, что ты признаешь меня за красавицу; если тебе мало тридцати тысяч золотых, которые я тебе подарю, то раздвинь границы своего желания, расширь вместилища и хранилища своей алчности и скажи мне прямо сейчас, сколько бы ты хотел иметь денег. Для тебя я со дна моря достану жемчуг, таящийся в раковинах, поймаю птиц небесных и отдам тебе; по моему велению все деревья, растущие на земле, одарят тебя своими плодами; по моему велению недра земные выбросят на поверхность все свои драгоценности; силою чар моих ты станешь непобедимым, незлобивым во дни мира, грозным на поле брани; словом сказать, я улучшу твой жребий настолько, что тебе все будут завидовать, ты же никому. Взамен я не прошу тебя, чтобы ты на мне женился, я прошу лишь, чтобы ты сделал меня своею рабой, а рабу свою ты не обязан любить как жену, мне же довольно будет одного сознания, что я твоя. Постарайся же, великодушный юноша, проявить в сем случае рассудительность; проявить же ты ее можешь, доказав мне на деле свою признательность. А еще ты докажешь свою рассудительность тем, что, прежде чем пойти мне навстречу, пожелаешь удостовериться в силе моих чар. В знак же того, что ты именно так и поступишь, обрадуй меня сейчас: подай мне какой-нибудь добрый знак, позволь мне коснуться благородной твоей руки!

С этими словами Сенотья встала и попыталась обнять юношу. Тогда Антоньо, придя в такое смятение, как если б он был самой уединенной девицей на свете, а враги осадили крепость ее целомудрия и ей должно защищать эту крепость, вскочил и, схватив лук, который он всегда носил с собой или держал где-нибудь поблизости, вложил стрелу и, находясь на расстоянии двадцати шагов от Сенотьи, нацелился в нее.

Угрожающая поза, которую принял Антоньо, ничего доброго для влюбленной женщины не предвещала, и потому она, дабы стрела в нее не попала, подалась всем телом в сторону, стрела же пролетела мимо самого ее горла (тут варварство Антоньо сказалось не только в одежде). Стреле все же суждено было найти свою жертву: в эту самую минуту дверь отворилась и в комнату вошел злоречивый Клодьо, и вот он-то и послужил стреле целью, стрела же, пронзив ему губу и язык, обрекла его на вечное молчание, каковую кару он заслужил многими своими грехами.

Уверившись в том, что стрела сия была смертоносна, и убоявшись другой стрелы, Сенотья положила не прибегать к силе волшебных своих чар, — в смятении и страхе, она, шатаясь и спотыкаясь, вышла из комнаты, дав себе слово отомстить жестокому и бездушному юноше.

Глава девятая

Антоньо не был удовлетворен своим выстрелом; хотя его стрела и попала в цель, но как вина Клодьо была ему не известна, вина же Сенотьи была ему ясна, то и не мог он не упрекнуть себя в недостаточной меткости.

Он бросился к Клодьо, дабы удостовериться, не подает ли тот каких-либо признаков жизни, и мгновенно удостоверился, что все признаки уничтожила смерть. Только тут уразумел Антоньо, что он наделал, и сам назвал свой поступок варварским.