Мировая классика - Жюстина

      Я приказал привязать Жозефину, совершенно голую, к мачте другого корабля и начинить его порохом; потом перерубил канаты, связывавшие его с нашим, я сам поджег длинный фитиль - последнюю связь между двумя судами - и взорвал его, содомируя при этом маленького юнгу и с наслаждением наблюдал, как падает в пучину разорванное на куски тело женщины, которая так сильно меня любила когда-то и которая, совсем недавно, дала мне богатство и свободу... О, какое это было извержение, друзья мои! Никогда я не испытывал ничего лучшего.
      Наконец мы прибыли в Ливорно, где я рассчитался с экипажем, продал корабль, перевел свое состояние в векселя, выписанные на марсельский банк, и, отдохнув несколько дней, доехал до Марселя по суше, не желая больше испытывать судьбу на море, коварное непостоянство которого я так хорошо узнал.
      Марсель - чудный город, где можно найти все, что может удовлетворить страсти распутника во всех отношениях. Превосходная кухня, сказочный климат, обилие предметов похоти - что еще нужно такому человеку, как я? Впрочем, я не надел сутану священнослужителя: будучи уверен, что смогу воспользоваться этими правами, когда захочу, я предпочел насладиться некоторое время свободой цивильной одежды. Я снял красивый дом рядом с портом, нанял опытного повара, двух служанок и двух прожженых сводниц, одной из которых поручил заняться поиском педерастов, другой поручил заботу о женском обществе. Обе оказались настолько ловкими, что в течение первого года я поимел более тысячи мальчиков и около дюжины сотен молодых девиц. В Марселе существует особая каста этих созданий, известных как "шаферреканки", состоящая исключительно из девочек от двенадцати до пятнадцати лет, работниц мануфактур и различных мастерских, которая снабжает сластолюбцев этого города самыми очаровательными предметами на свете. Я быстро исчерпал этот класс и не замедлил пресытиться им, как, впрочем, и всеми остальными предметами. Всякий раз, когда мое удовольствие не сопровождалось преступлением, я не могу насладиться им в полной мере. И сообразно своим принципам я начал искать средства дать выход своим недюжинным талантам и удовлетворить свои наклонности.
      Таковы были мои планы, когда одна из сводниц привела ко мне девушку лет восемнадцати-двадцати с необыкновенно красивым лицом и, как меня уверили, не уступающую в мудрости самой Минерве. Только исключительная бедность толкнула ее на такой шаг, и меня просили по возможности пристроить ее так, чтобы не злоупотребить ее отчаянным положением. Не будь даже эта девушка прекрасна, как божий день, одного ее жалкого вида было бы достаточно, чтобы вскружить мне голову. Позабавиться и завладеть ею обманным путем - такая коварная мысль первой озарила мой мозг, и для осуществления этого плана я велел лакею, который провел ее в мой будуар, убираться. Я был настолько поражен ее красотой, что прежде чем предпринять что-нибудь, попросил ее рассказать о себе:
      - Увы, сударь, - отвечала она, - я родилась в Лионе; мою мать звали Анриетта, меня зовут Елена. Моя несчастная матушка умерла, так мне говорили, на эшафоте в результате злодейства ее брата. Так что перед вами плод ужасного инцеста, и жуткие обстоятельства моего рождения сопровождают меня всю жизнь. До одиннадцати лет я жила только подаяниями. Потом меня приютила одна дама и научила ремеслу, я не оказалась бы в таком плачевном положении, как сейчас, если бы не потеряла ее. После этого работы не стало, и я предпочла просить на пропитание, чтобы не погрузиться в разврат. Будьте великодушны, сударь, помогите мне, не пользуясь моим нынешним состоянием: вы заслужите благословение неба, и я буду за вас молиться.
      После этой речи Елена опустила глаза, не подозревая о сильном волнении, которое только что вызвала в каждой частице моего естества. Я не мог не узнать в этом прелестном создании ребенка, которого сделал своей кузине Анриетте, несчастной жертве злодейства моего кузена Александра и моего гнусного предательства... Наверное, ни одно дитя в мире так сильно не походило на мать: Елена еще не произнесла ни слова, а я уже вспомнил все обстоятельства ее рождения, только взглянув на нее.
      - Дитя мое, - сказал я, - рассказ ваш очень любопытен и, пожалуй, он мог бы тронуть меня, но тем не менее совершенно очевидно, что вы ничего от меня не получите, если слепо не будете исполнять мои желания. Начнем с того, что вы разденетесь донага.
      - О, сударь!
      - Не стоит упрямиться, радость моя, я этого не люблю, и повторяю еще раз: вы уйдете ни с чем, если не докажете полного повиновения всем моим капризам.
      В ответ полились обильные слезы; когда же Елена заключила из моих грубых действий, что я не расположен выслушивать ее жалобы, она уступила, скрепляя мою грудь слезами. У нее было слишком много прелестей и, соответственно, слишком много средств воздействия на такого распутника, как я, чтобы в моем сердце могла зародиться даже мысль о жалости. Невозможно было обладать более нежной кожей, более свежей и более изящной попкой, не говоря уже о наличии цветка девственности. Мой разъяренный член немедленно бросился в атаку, добрался до дна, излил кипящую сперму - так моя бедная дочь в свою очередь стала матерью. В таких обстоятельствах, друзья мои, была зачата Олимпия, которую я каждодневно сношаю в вашем серале и которая, как вы понимает, имеет тройную честь быть моей дочерью, внучкой, и племянницей в одном лице.
      Вскоре мы с Еленой перешли от инцеста к содомии. Я прочистил зад этому сладкому плоду моего семени. Из зада я переместился в рот - короче, она удовлетворила все мои ненасытные желания. Утомленный семяизвержением, я выпорол ее розгами, осыпал пощечинами, заставил испражняться. Не осталось ни одной сладострастной мерзости, которой я бы ее не осквернил в продолжении четырех часов, пока продолжался первый сеанс. Исчерпав похоть, я счел своим долгом объявить ей, с кем она имеет дело.
      - Елена, - спросил я девочку, сидевшую у меня на коленях, - что бы ты сделала, встретив своего подлого отца, который привел твою мать на виселицу, насладившись ею?
      - Вы меня пугаете.
      - Но если бы этот монстр был жив?.. Если бы он оказался в твоих объятиях, Елена... в твоей жопке?..
      Произнося эти слова, я вторгся в названный предмет. Елена потеряла сознание. Мои резкие движения в ее потрохах быстро привели ее в чувство. Я извергнулся.
      - Дитя мое, - заговорил я, отдышавшись, - выслушай меня. Я тот, кто дал тебе жизнь. Родной брат твоей несчастной матери и я были причиной ее смерти, но нашу вину искупит ребенок, которого я только что сделал тебе. Оставайся у меня, мне нужна женщина, которая будет служить моим удовольствиям и блюсти мои интересы; будь этой женщиной и выбрось из головы все предрассудки. Помни, что мне надо повиноваться безоговорочно. Ты должна быть и жертвой и госпожой в одном лице и исполнять все мои желания, и при малейшем сопротивлении или недовольстве с твоей стороны я, не задумываясь, верну тебя в жалкое состояние, в котором ты передо мной предстала: один из виновников гибели твоей матери может сделаться твоим палачом.
      Елена бросилась к моим ногам; она стала умолять меня не думать больше о страданиях женщины, давшей ей жизнь, и обещала стереть эти воспоминания беспрекословным повиновением. Я устроил ее в своем доме в качестве гувернантки, и милая нежная Елена в Марселе заменила Клементию из Мессины.
      Некоторое время спустя после этой встречи я безумно влюбился в шестнадцатилетнего юношу, красивого как Адонис, но его холодность, вызванная его чувствами к девушке того же возраста, каждый день приводила меня в отчаяние. Впрочем, Эмбер - так звали юношу - одарил меня своим доверием, а позже и дружбой, коща я предложил устроить ему свидание с возлюбленной в моем доме. Эфемия была статная девушка, рожденная быть моделью для художников, с приятными чертами лица, хотя не идущими ни в какое сравнение с красотой юноши, который вскружил мне голову. Я подружился с отцом и матерью Эфемии с единственной целью помочь Эмберу, и не проходило дня, чтобы мы не встречались друг с другом. В их компании я и придумал свой адский план самый чудовищный, который когда-либо созревал в моем черепе. Начал я с того, что стал рисовать черными красками юного Эмбера в глазах родителей Эфемии и благодаря искусству и хитрости завлек молодого человека в такие ловушки, что он сделался омерзителен для родителей своей возлюбленной. После этого не составило никакого труда настроить и Эмбера против этих людей, которые так косо на него смотрели, а от неприязни до преступления, тем более когда речь идет о пылкой душе, всего лишь один шаг, Эмбер понял, что до тех пор, пока живы родители Эфемии, он не может рассчитывать на счастье. Однако те были еще молоды, а Эмбер нетерпелив. Я улучил момент и вкрадчиво и неназойливо объяснил ему суть болезни и предложил лекарство от нее. Эмбер соблазнился и остался озабочен только одним:
      - А как Эфемия, примет ли она убийцу своих родителей?
      - Но зачем посвящать ее в это?
      - Она все равно догадается.
      - Никогда. Впрочем, я могу взять это дело на себя, мне требуется только ваше согласие.
      - Боже мой, неужели вы сомневаетесь, что получите его?
      - Тогда письменное, если можно.
      - Я согласен...
      Вот что написал по моей просьбе Эмбер:
      "Измученный долгими страданиями, я прошу моего друга Жерома купить для меня сернистый мышьяк, чтобы покончить с родителями Эфемии, которые упорно отказываются отдать мне свою дочь".
      Глупость и доверчивость юности часто оказывают ей плохую услугу. Хотя эта ловушка была весьма примитивна, бравый Эмбер согласился написать записку без колебаний, а я, едва заполучив ее, отравил за ужином врагов предмета своего вожделения. Эфемия ничего не заподозрила, тем не менее большой траур и искреннее горе заставили ее отлучиться на несколько недель. Ее увезла в деревню старая тетка.
      - Эмбер, - обратился я к юноше, - этот отъезд мне не нравится. Разлука может охладить вашу любовницу и вызвать в ее душе чувства, которые питали к вам ее родители. Нельзя оставлять ее там; дайте мне новые полномочия, и я берусь вытащить ее оттуда.
      Эмбер снова написал то, что я продиктовал. Во главе шайки головорезов, которым было заплачено золотом, я явился в сельское поместье тетки; я заколол ее собственноручно, мои люди, которым я разрешил грабить все, что попадется, быстро разделались с прислугой. Эфемию отвезли в загородный дом под Марселем, куда я пригласил Елену и Эмбера.
      - Друг мой, - сказал я молодому человеку, - я все для вас сделал, пора расплачиваться.
      - Что вы требуете?
      - Вашу задницу.
      - Мою задницу?
      - Вы не получите Эфемию, пока не удовлетворите мою просьбу.
      - Жером, вы же знаете, что я ненавижу такие мерзости!
      - Ваша любовница, Эмбер, в соседней комнате. - Я дал знак прижать ухо к стене, чтобы услышать разговор, который вели между собой Елена и Эфемия. Если вы не предоставите в мое распоряжение ваш зад, вы ее не получите.
      - Хорошо, наслаждайтесь, негодяй, только чтобы Эфемия не узнала об этом... Иначе она будет меня презирать.
      - Ну что вы! Поверьте мне...
      И тут мой вздыбленный член вонзился в самый изящный зад, каким я обладал в своей жизни. Я от всей души отдраил юного красавца, я залил ему потроха спермой, но так и не успокоил свою безумную похоть. Дело в том, что я задумал ужасные вещи, ужасных дел требовала моя испорченная душа.
      - Одну минуту, - сказал я юноше, выбираясь из его зада, запер его в своей комнате и поспешил к Эфемии.
      - Подержи-ка эту девицу, - приказал я Елене, мне надо с ней позабавиться.
      Послышались крики, их тотчас подавили жестокие меры, и вот я блаженствую в очаровательной нетронутой вагине возлюбленной человека, в чьей заднице я только что вкусил неземное наслаждение.
      - Приведи сюда юношу, запертого в соседней комнате, кивнул я Елене, да захвати с собой одного из моих людей, и пусть он держит его покрепче.
      Появился Эмбер. Если его изумление было невыразимо, то не меньшим было мое удовольствие в тот момент.
      - Подлец! - завопил Эмбер, пытаясь броситься на меня. - Мерзкое чудовище!
      Но его держали надежно.
      - Друг мой, - обратился я к молодому человеку, не обращая внимания на его угрозы, - ты видишь этот кинжал? Я всажу его в грудь предмета твоих желаний, если только ты не дашь мне поцеловать твой зад, пока я занимаюсь другим делом.
      Эмбер затрясся; его подруга, которая была не в силах говорить, кивком головы попросила его уступить, и он встал в нужную позу. Это было для меня сигналом сменить позицию: я проворно перебрался из влагалища в анус, почти не прерывая акта, и ошалел от блаженства, лобзая ягодица любовника и содомируя при этом любовницу. Но несчастный Эмбер, за которым зорко следила Елена, не знал, до какой степени доходит мое коварство в самый сладостный момент извержения... В тот самый момент, когда моя душа, душа распутника, с наслаждением погружалась в последнюю и самую волнующую бездну порока, я заставил его обернуться; я показал ему его любовницу, залитую кровью, предательски пронзенную моим кинжалом в сердце и в обе груди. Он рухнул на пол без сознания. Елена привела его в чувство, но он открыл глаза только затем, чтобы увидеть, как умирает Эфемия, и осыпать меня оскорблениями.
      - Глупый юноша, - сказал я ему, наслаждаясь своим злодеянием, - вот твои записки, которыми ты себя изобличил. Если скажешь хоть слово, ты погиб: это убийство ляжет на тебя; мы с Еленой подтвердим твой жестокий поступок, и ты сдохнешь на эшафоте. Я еще не насытился и снова хочу твою задницу. Однажды я уже сношал девицу на трупе ее любовника, а сегодня намерен насладиться любовником на трупе его возлюбленной, чтобы сравнить эти два ощущения и определить, которое из них приятнее.
      Никогда еще я не испытывал подобного безумия: Елена прижималась к моим губам своим прекрасным задом, лакей прочищал мне задний проход, я сношал поочередно Эмбера и труп Эфемии.
      Устав от ужасов, я послал за представителем правосудия. Мы с Еленой обвинили Эмбера, доказательством послужили записки. Я прибавил, что он тайком от нас привел свою любовницу в этот дом и убил ее: вот до чего довела его ревность. Несмотря на юный возраст, Эмбера признали виновным и казнили. И я испустил крик восторга! Я, орудие и автор всех этих злодейств, живу и здравствую!
      Судьба предоставила мне возможность совершить и другие, хотя и пришлось сделать небольшую передышку. Я не надеялся на Елену - она была болтлива - и применил принцип Макиавелли: "Либо никогда не следует заводить сообщников, говорил этот великий человек, - либо надо уничтожить их, как только они сделают свое дело". В том же месяце, в том же доме, в той же самой комнате, я предал Елену смерти, мучительнее которой не испытывала ни одна из моих жертв. Затем спокойно возвратился в Марсель благословить судьбу, которой всегда угодно помогать моим злодеяниям.
      Я провел в том городе еще несколько лет, и за это время со мной не произошло ничего, достойного вашего внимания - все, как обычно: много распутства, много шалостей, несколько тайных убийств, но ничего выдающегося. Тогда-то я и услышал о вашей знаменитой обители СентМари-де Буа. Желание присоединиться к вам заставило меня вспомнить о моем прежнем сане. Я узнал, что это возможно через посредство пожертвований в пользу ватиканского суда. Я поспешил в столицу христианского суеверия, побывал у его святейшества, испросил позволения вернуться в орден; я отдал половину своего состояния Церкви и благодаря такой щедрости добился восстановления всех моих прав и направления в обитель Святой Марии. Так я стал одним из вас, уважаемые собратья. Дай Бог, чтобы я остался здесь надолго! Ибо, если порок обладает привлекательностью в ином месте, еще более притягателен он здесь, где, процветая под этой мирной сенью, он избавлен от всех неожиданностей и опасностей, которые слишком часто сопутствуют ему в мирской жизни!
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      Конец приключений в монастыре. - Как Жюстине удалось покинуть его. Постоялый двор, который путникам лучше обходить стороной
      Выслушанная повесть не только не утихомирила возбужденное общество, как на то надеялся Северино, но, напротив, настолько вскружила головы, что было решено немедленно поменять предметы распутства.
      - Оставим только шестерых женщин, - подал голос Амбруаз, - остальных заменим мальчиками. Мне надоело в течение целых четырех часов видеть лишь грязные влагалища и растрепанные груди, между тем как у нас достаточно красивых ганимедов.
      - Хорошо сказано, - одобрил Северино, взбесившийся фаллос которого торчал на шесть дюймов выше стола. - Пусть приведут поскорее шестерых мальчиков, а из девиц оставим Жюстину, Октавию и этих четверых красоток, которые в настоящий момент ублажают нашего Жерома.
      На сцене произошли изменения; появились юноши, и наши монахи стали заниматься содомией, а девушки служили только объектом жестоких утех.
      - Черт возьми! - воскликнул вдруг Амбруаз, извлекая свой возбужденный орган из зада очаровательного тринадцатилетнего педераста. - Даже не знаю, что бы такое придумать, что сотворить в моем безумном состоянии. У меня все чаще случаются приступы гнева при виде этой девчонки, - продолжал он, указывая на Октавию. - Мы не один раз реформировали новеньких в самый первый день, как они здесь появлялись. Мы ждем пополнения: на этой неделе мы примем еще двух или трех, которые гораздо лучше, чем она. Кстати, есть одно семнадцатилетнее создание, не уступающее грациям, которое мне показалось бесподобным. Поэтому предлагаю отделаться от этой потаскушки. Мы все ее сношали, нет среди нас ни одного, кто не совал бы ей член во влагалище, в задницу или в рот, так что ничего нового она нам не предложит, и потом...
      - Я не согласен, - прервал его Жером, - не все так быстро устают, как Амбруаз; с этой девчонкой мы еще можем вкусить тысячу удовольствий, одно пикантнее другого. Давайте мучить ее, терзать - это будет правильно, но убивать ее рано.
      - Ладно, - проворчал Амбруаз, яростно глядя на бедняжку, стиснув ее шею ногами, - тогда я предлагаю поступить с ней следующим образом, если общество со мной не согласно: пусть тот, кто не хочет испражниться, представит к ее горлу нож и без предупреждения колет ее, если она не проглотит дерьма всех остальных.
      - Чудесно... восхитительно! - закричали Сильвестр и Северино.
      - Вот за это я и люблю Амбруаза, - заметил Антонин. - Я уж и не помню, как давно кончаю только благодаря идеям этого мерзавца. А что будет с теми, кто облегчится?
      - Жюстина, - предложил Амбруаз, - вычистит им задницу языком, другая девица возьмет набалдашник кого-нибудь из наших долбильщиков и будет вставлять его по очереди им в зад, тем временем один гитон {Гитон педераст.} должен сосать им член, другой - пускать в рот газы.
      - И на этом все кончится? - спросил Сильвестр. - Клянусь своим задом, сожрать пять порций дерьма - не такое уж большое наказание! Я, например, съедаю дюжину для собственного удовольствия.
      - Нет, нет, - вставил Северино, - на этом дело не кончится: после того, как облегчившемуся монаху прочистят задницу членом, он получит право избить жертву до крови.
      - В добрый час, - сказал Амбруаз, - при этом условии я согласен, но без этого ни за что.
      Предложенные мерзости начались и скоро достигли апогея. Юный возраст и красота девочки еще больше разжигали пыл негодяев, и пресыщение, но вовсе не милосердие, позволившее ей, наконец, добраться до своей комнаты, подарило бедняжке, по крайней мере на несколько часов, отдых, в котором она так нуждалась.
      Жюстина, которая очень близко сдружилась с этой очаровательной девушкой и очень хотела, чтобы та заняла в ее сердце место Омфалы, старалась сделаться ее наставницей, однако в ту ночь Северино пожелал иметь нашу героиню в своей постели. Мы уже упоминали, что чувствительная Жюстина имела несчастье возбуждать желания этого содомита сильнее, нежели остальные девушки, и вот уже месяц, как она почти каждую ночь спала в его келье: немногих женщин он сношал в зад с таким усердием и постоянством; он решительно отдавал ей предпочтение в смысле формы ягодиц, температуры и узости ануса - что еще нужно поклоннику содомии? Но на этот раз распутник был утомлен чрезвычайно и нуждался в экспериментах. Очевидно, боясь, что не сможет причинить достаточно страданий чудовищным орудием, которым одарила его природа, он вознамерился содомировать Жюстину искусственным фаллосом двенадцати дюймов в длину и семи в окружности. Бедная девушка перепугалась и начала возражать, ответом ей были угрозы и удары, и она подставила свой зад. За несколько сильных толчков инструмент вошел далеко вглубь. Жюстина истошно закричала, монах позабавился, затем, после еще нескольких движений взад-вперед, неожиданно извлек годмише {Годмише - искусственный член.} и сам внедрился в подготовленное отверстие. Вот уж действительно необычный каприз! Не правда ли, что у мужчин обыкновенно совсем противоположные желания?
      Наутро, немного посвежевший, он захотел испытать другое приспособление для пытки. Он показал Жюстине орудие, более впечатляющее, чем использовал накануне. Это была пустотелая штука, снабженная поршнем, выталкивающим воду с невероятной скоростью через отверстие, которое создавало струю более двух дюймов в окружности. Сам инструмент имел девять дюймов в обхвате и шестнадцать в длину. Северино набрал в него очень горячей воды и приготовился затолкнуть его внутрь. В ужасе от предстоящего опыта, Жюстина бросилась к его ногам просить пощады, но монах пребывал в одном из тех энергетических состояний, когда человек глух к голосу жалости, когда страсти, более красноречивые, заглушают его и порождают весьма опасную жестокость. Северино с гневом пригрозил ей, Жюстина, трясясь всем телом, изготовилась. Коварная машина погрузилась на две трети, и вызванный ею разрыв в сочетании с очень высокой температурой едва не лишил ее чувств. В это время настоятель не переставал осыпать оскорблениями и ударами дежурную девушку, которая возбуждала его, натирая ему член о ягодицы своей подруги. Через четверть часа таких упражнений, причинявших Жюстине невыносимую боль, поршень сработал и выбросил струю почти кипящей воды в самую глубь ее влагалища. Жюстина потеряла сознание; Северино пришел в восторг и быстро совершил с бесчувственной девушкой акт содомии; потом ущипнул ее грудь, чтобы привести ее в чувство; наконец она открыла глаза.
      - Что это с тобой? - поинтересовался монах. - Ничего особенного не произошло: иногда мы еще и не так обращаемся с вашими прелестями. Скажем, пучок колючек, черт меня побери! Хорошо посыпанный перцем, смоченный уксусом; его заталкивают во влагалище кончиком ножа - самое лучшее средство, чтобы разогреть вашу пещерку. При первой твоей оплошности ты это испытаешь сама, - прибавил злодей и кончил при этой мысли в прелестный зад своей жертвы. - Не сомневайся, шлюха! Ты это испытаешь, а может быть, чего-нибудь и похуже; не пройдет и двух месяцев, как ты познаешь это.
      Наконец наступило утро, и Жюстину отпустили.
      Она застала свою новую подругу всю в слезах и постаралась как можно лучше успокоить ее; но не так-то просто смириться с таким жестоким поворотом судьбы. У Октавии были неистребимые запасы добродетельности, чувствительности и религиозности, и от этого ей было еще горше. Однако встретив родственную душу, она скоро завязала с нашей отзывчивой сиротой самую тесную дружбу, и обе нашли в ней силы противостоять общим несчастьям.
      Но обреченная Октавия недолго наслаждалась этими нежными отношениями. Не зря было сказано Жюстине, что срок пребывания в монастыре нисколько не влияет на реформацию, что это диктуется капризом монахов или какими-то другими соображениями, так что реформировать жертву могли и через неделю и по истечении двадцати лет. Октавия находилась в обители только два месяца, когда Жером объявил ей о близкой реформации, хотя именно он имел к ней самое сильное влечение, с ним она спала чаще всего и провела в его келье ночь даже накануне ужасного события. Она была обречена не одна: дивное создание двадцати трех лет от роду, жившая в монастыре с самого рождения, девушка выше всяких похвал, чей нежный и отзывчивый характер как нельзя лучше соответствовал ее романтической внешности, которую подарила ей природа, одним словом, настоящий ангел, - была замучена в тот же день, и вопреки обычаю монахи решили убить их вместе. Эту восхитительную девушку, отцом которой, как поговаривали, был Сильвестр, звали Мариетта. Грандиозные приготовления предшествовали этой кровавой церемонии, и поскольку наша героиня к своему несчастью была назначена присутствовать в числе почетных приглашенных, читатель не осудит нас за то, что мы в последний раз опишем чудовищное поведение монахов во время оргии.
      Легко догадаться, что выбор Жюстины был обусловлен их изощренной жестокостью. Они знали исключительную ее чувствительность, знали, что она близкая подруга Октавии: что еще требовалось, чтобы выбор пал на нее? Точно так же поступили с девушкой по имени Флер д'Эпин, красивой, нежной, двадцатилетнего возраста и самой преданной подругой Мариетты: она тоже должна была присутствовать на этом погребальном празднестве. Все эти детали лучше всего характеризуют порочную душу наших злодеев, поэтому мы не могли опустить их.
      Десять других женщин от пятнадцати до двадцати пяти лет и красоты неописуемой, шестеро юных педерастов, подобранных по признаку изящества из возрастной группы от тринадцати до пятнадцати, шесть двадцати-двадцатипятилетних долбильщиков, отличавшихся необыкновенной толщиной или длиной членов, наконец, три дуэньи возрастом от тридцати до сорока лет для различных услуг - такие предметы предназначались для адской церемонии жертвоприношения.
      Ужин, как известно, происходил в подвале рядом с темницей, где уже были заперты жертвы. Собираться начали с наступлением темноты, однако обычай требовал в таких случаях, чтобы каждый монах провел один час в своей келье в обществе двух девушек или двух мальчиков из числа приглашенных, и для этого Сильвестр, отец одной из жертв, пожелал уединиться с Жюстиной и другой девушкой из того же класса, Авророй, почти столь же очаровательной, как наша героиня.
      Мы немного расскажем о церемониях, предшествовавших главному событию.
      Монах, погрузившись в глубокое кресло, с расстегнутыми панталонами, а чаще всего совершенно голый от пояса и ниже, добродушно выслушивал одну из девушек, которая должна была приблизиться к нему с розгами в руках и примерно с такими словами:
      - Итак, ты все решил, злодей! Ты собираешься запятнать себя самым ужасным из преступлений - убийством?
      - Надеюсь на это.
      - О чудовище! Неужели никакие советы, никакие предостережения людские и небесные не могут отвратить тебя от этого ужаса?
      - Нет ни человеческой, ни небесной силы, которая была бы способна остановить меня.
      - А как же Бог, который все видит?
      - Я смеюсь над Богом.
      - А ад, который тебя ожидает?
      - Я не боюсь ада.
      - Но люди, которые когда-нибудь разоблачат твои злодеяния?
      - Я плевал на людей и на их мнения; я думаю только о пороке, люблю только порок, дышу только ради порока, и один порок сопутствует мне в жизни.
      Затем следовало покрасочнее описать суть злодеяния вместе с его подробностями и его последствиями и в конце концов воскликнуть (в данном случае эти слова были обращены к Сильвестру, и произносила их Жюстина):
      - О, несчастный! Неужели ты забыл, что речь идет о твоей дочери, что это ее ты хочешь уничтожить - такое прелестное создание, кровь и плоть твою?
      - Эти узы ничего не значат для меня, скорее, они еще больше подвигают меня на этот поступок; я бы хотел чтобы была еще ближе, еще красивее, еще нежнее и т.д.
      Тогда обе женщины хватали злодея; одна держала его, другая порола изо всех сил; они менялись местами и не переставали поносить пациента оскорблениями и упреками, смысл которых зависел от преступления, задуманного им. Когда он начинал истекать кровью, они по очереди опускались на колени перед его фаллосом и брали его в рот, стараясь вдохнуть в него силы. Затем монах заставлял их раздеться и приступал к всевозможным гнусностям и издевательствам, но при одном условии: на теле девушек не должно было оставаться следов, чтобы на церемонию они явились в подобающем виде.
      Сильвестр в точности исполнил все, что было описано выше, и, завершая предварительные процедуры, он свалил Аврору и Жюстину, связал их вместе и некоторое время сношал обеих в вагину. После чего похлопал их по ягодицам, похлестал по щекам, приказал облобызать свой зад и облизать заднее отверстие в знак их глубокого почтения; распалив себя таким способом и предвкушая высшее наслаждение от предстоящего детоубийства, он спустился в подвал, опираясь на девушек, которые, как того требовали правила, должны были исполнять при нем обязанности дежурных.
      Все уже были в сборе, Сильвестр пришел последним. Обе жертвы, облаченные в черный креп с кипарисовым венком на голове, стояли рядом на пьедестале, возвышавшемся до уровня стола. Октавия стояла к обществу лицом, Мариетта - задом; их креповые одеяния были подняты до пояса и позволяли видеть соответствующие места. Женщины выстроились в одну шеренгу, две группы мужчин встали по другую строну, монахи остались в середине, а трое дуэний окружили жертвы. Сильвестр поднялся на трибуну перед пьедесталом и произнес следующую речь:
      - Если и есть что-то святое в природе, друзья мои, так это, без сомнения, неписанное право распоряжаться существами, себе подобными, которое она предоставляет человеку. Убийство же есть первейший из законов природы, непостижимой для глупцов, но понятной для таких философов, как мы; именно через посредство убийства она каждодневно вступает в свои права, которые отнимает у нее принцип размножения; без убийств, частных или политических, мир был бы населен до такой степени, что жить в нем стало бы невозможно. И уж, конечно, когда убийство становится удовольствием, как в нашем случае, не совершить его было бы просто непростительно. Может ли быть что-нибудь приятнее, чем избавиться от женщины, которой вы долгое время наслаждались? Какой это дивный способ усладить свои прихоти и вкусы! Какое это пиршество для тела и души! Посмотрите на этот зад, - продолжал оратор, указывая на Мариетту, - этот зад, который так долго служил нашим удовольствиям; посмотрите на эту вагину, - он указал на Октавию, - которая, хотя появилась здесь недавно, не меньше служила утехой для наших членов!