Эскапада

Не воображайте его, прошу Вас, сидящим за столом или у камелька, в колпаке и халате, в обществе каминных щипцов или чернильницы, собирающим справки в каком-нибудь объемистом томе или предающимся философическим размышлениям, облокотясь на ручку кресла и подперев голову рукою. Не воображайте его, умоляю Вас, поглощенным каким-нибудь вопросом высокой политики или высокой экономики, делающим заметки или производящим подсчеты. Г-н де Морамбер больше уже не тот человек, каким Вы знали его. Вы не увидите его больше небрежно одетым. Нет красивых и изящных вещей, которые могли бы удовлетворить его. Портной неустанно шьет для него костюмы, которые он никогда не находит достаточно роскошными, как не находит достаточно красивыми парики, изготовляемые для него парикмахером. Сапожник никогда не обувает его впору и достаточно изящно. Г-н де Морамбер подходит к зеркалу, глядится в него, душится, наряжается. Закончив свой туалет, он требует карету и уезжает. И, как по Вашему, дорогой братец, куда уезжает г-н де Морамбер? Вы думаете, что он уезжает на ученое собрание финансистов или экономистов, на свидание с министром или генеральным контролером? Как бы не так!.. Г-н Де Морамбер рыщет по городу в поисках за наслаждением. Его доставляют ему зрелища, прогулки, игорные дома и Бог знает, что еще! Нет общества, которое было бы для него слишком ветренным и слишком легкомысленным. Г-н маркиз де Морамбер фат. Г-н маркиз де Морамбер петиметр. Г-н де Морамбер игрок, гуляка и распутник. Душа покойного г-на де Шомюзи вселилась в него.

Я отсюда вижу, Вердло, как вы считаете, будто я завираюсь и рассказываю Вам лихорадочный бред или нелепый сон. Вы думаете, что мозг мой чем-то одурманен, и что меня следует поместить в дом умалишенных. Разуверьтесь. Я нахожусь в самом здравом уме и владею всеми своими чувствами. Скажу Вам даже больше: я одна сохранила здравый ум среди людей, с которыми я живу. Всех окружающих меня следовало бы посадить за решетку. Все помешались; судите сами: я расскажу Вам все по порядку, начав несколько издалека.

Вы помните, каким человеком был г-н де Морамбер. Знали ли Вы кого-нибудь, кто был бы более серьезен и более рассудителен? Насколько несчастный Шомюзи, да и Вы сами, были всегда немного тронутыми, он – на один лад, вы – на другой, настолько г-н де Морамбер всегда отличался вескостью и правильностью суждений. Вы знаете его вкус к знаниям и основательным рассуждениям, знаете также все достоинства его образа жизни и всю его серьезность. Вы знаете репутацию, которую создали ему его работы; прибавьте к этим качествам постоянство, которым отличался г-н де Морамбер в своих привязанностях. В течение двадцати лет нашего супружества он оставался неизменно верным мне, и я думала было, что он останется таковым навсегда, ибо он находится в возрасте, когда чувства притупляются и страсти становятся более разумными. Словом, г-н де Морамбер был не только образцовым супругом: он был на пути к тому, чтобы стать видным государственным деятелем. Приобретенная им репутация человека знающего и рассудительного должна была привести его к самым высоким постам. Все взоры были устремлены на него. Г-н де Морамбер был наверху величия, и как раз достигнутая им высота была причиной глубины его падения. Бедняга Морамбер, ты слишком возомнил о себе, и самые достоинства твои погубили тебя!

В самом деле, именно репутация г-на де Морамбера, как одного из самых сильных умов нашего времени, была причиной того, что на нем остановилось внимание владетельного герцога. Этот весьма просвещенный государь задумал провести в своих владениях некоторые реформы, но желал провести их лишь после зрелого обсуждения. И вот, как Вам известно, он пригласил к себе г-на де Морамбера, чтобы посоветоваться с ним относительно их характера и их своевременности. Прибыв ко двору государя, г-н де Морамбер был осыпан почестями и окружен предупредительностью настолько, что его пребывание там затянулось, ибо владетельный герцог не мог больше обходиться без него. Подобная милость никогда не была видана. Шли бесконечные празднества, развлечения, ночные пиры, маскарады, и я все думала, что г-н де Морамбер присутствует на них лишь по обязанности, ибо находит там случай поговорить с государем и, среди окружающей придворной суеты, заводит с ним речь о вещах серьезных. Знайте же, дорогой братец, что я жестоко ошибалась! Вам не безызвестны коварные и пагубные прельщения тамошнего климата, где голова воспламеняется от множества наслаждений, где женщины слишком красивы, где слишком много цветов и музыки, где кровь разгорается на всяческие удовольствия. Казалось бы, что г-н де Морамбер лучше всякого другого способен не поддаваться этим пагубным соблазнам. Ничуть не бывало, он, напротив, поддался им с поразительной легкостью. Его благоразумие растаяло как воск. Его видели пляшущим целые ночи напролет, надевающим на себя самые шутовские и самые непристойные маскарадные костюмы, вплоть до появления полуголым, в образе Тритона, на морском празднестве, видели, как он принимает участие во всевозможных интригах и бросается на женщин с настоящим бешенством, тем более яростным и неистовым, что оно запоздалое и перед ним не открывается широкого будущего. Поветрие безумия помутило ему мозги. Утратив добрые нравы, он утратил всякую сдержанность, как в поступках, так и в словах. Он был неиссякаем по части сквернословия и циничных выходок. Как я уже сказала Вам, душа Шомюзи переселилась в него, но эта распутная душа не остановилась на рассказанном мною и грозила причинить многие другие бедствия.

Хорошо бы, если бы дело ограничилось распутством одного только г-на де Морамбера, но его плачевный пример увлек его сыновей! Да, эти дети, которых я так заботливо ограждала от зла, познали его существование и приобрели в нем опыт. Подобно своему отцу, с такой страстью отдавшемуся разврату, и они удалились от правил поведения, которые я так трудолюбиво внушала им. Они приняли участие в отцовском распутстве. Милости владетельного герцога, дружески принявшего их, облегчили им множество неприличных выходок. Они выступали в балетах и принимали участие в комедиях. Все же во всей этой дурманящей обстановке они каким-то чудом сохранили свою невинность, и в этом отношении они возвратились бы в Париж такими же, как они отсюда уехали, если бы их отцу не пришла в голову несчастная мысль посетить на обратном пути Венецию. Г-на де Морамбера влекла в этот знаменитый город слава его куртизанок, и вот в объятиях одной из этих обольстительных сирен мои мальчики потеряли то, что Вы знаете. Прибавлю, что им пришлось обжечься на этом, но надеюсь, что они вылечатся.

Вот в таком-то состоянии, дорогой мой Вердло, они были возвращены мне. Я с трудом узнала двух скромных юношей, увезенных отцом ко двору владетельного герцога, в двух скрытных и развязных бездельниках, которых г-н де Морамбер привез мне оттуда. Как отвратительно преобразила их эта злосчастная поездка! Ни следа от того послушания и робости, которые я так терпеливо насаждала в них. Ни следа от той благопристойности и сдержанности в речах, за которые они слышали столько похвал от всех, кому приходилось разговаривать с ними. Злая фея прикоснулась к ним своей палочкой. Одни только бесстыжие взгляды, кабацкие ухватки, наглые хихиканья, непристойные намеки на удовольствия, о которых они хранили грязные воспоминания и которыми гордились. Я не узнавала больше их языка, уснащенного итальянскими словечками и прибаутками, смысл которых ускользал от меня, но циничные намерения которых я отлично угадывала. Наглецами и развратниками, – вот кем сделал своих сыновей г-н де Морамбер. Прибавьте к этому смешной наряд, который они вывезли оттуда вместе с итальянскими модами, всю уродливость и всю нелепость которых мы так живо чувствуем здесь. Таково было, дорогой братец, зрелище, которое открылось моим глазам, и Вы можете представить, с каким гневом и каким огорчением я созерцала прискорбную картину.

Но Вы не сомневаетесь, конечно, что, мысленно исчисляя размеры бедствия, я в то же время придумывала способы, как от него избавиться. Вы достаточно знаете меня, и поэтому представляете себе, что я не могла примириться с ролью простой свидетельницы этого бесчинства. Характер у меня твердый и мужественный, и перспектива трудной задачи неспособна обескуражить меня. Я быстро сообразила, в чем заключается эта задача. Необходимо было незамедлительно прекратить это пустословие и положить конец этому безобразному поведению. Необходимо было вновь взять в крепкие руки вожжи и кратчайшим путем вывести на прямую дорогу этих сбившихся с толку парней. Зло проникло слишком глубоко для того, чтобы его можно было искоренить одними только выговорами и приказаниями. Мальчишки, привыкшие к самым преступным вольностям, неохотно внимают добрым советам. Нужны были радикальные средства, и я твердо решила пустить их в ход, чтобы восстановить в моем доме дисциплину и порядок. К счастью, Бог не только наделил меня последовательным и твердым умом, но снабдил также мое тело сильными руками, и к ним-то я и прибегла, чтобы подать знак о начале безотлагательных, по моему мнению, реформ в области манер и поведения. Придя к такому решению, я тотчас же приступила к делу.

Мне хотелось бы, дорогой мой Вердло, чтобы Вы присутствовали здесь в день, когда я начала практически применять мысленно выработанную мною методу, и когда по всему дому, от подвала до чердака, раздался звук двух первых полновесных пощечин, которыми я наградила моих маленьких франтов. Первым их благом было доставление мне бесконечного удовольствия и огромного облегчения. Удовольствие это усугублялось действием, произведенным этим звучным проявлением моей власти. Я никогда не видела ничего более забавного, чем гримасы, состроенные двумя нашими ветрогонами, когда, все время вызывающе хихикая и щеголяя итальянскими плюмажами, они вдруг почувствовали на своих щеках самые увесистые, какие только можно представить, оплеухи. Совершилось какое-то чудо, при воспоминании о котором я и до сих пор еще хохочу. Вся спесь моих вертопрахов была сбита, и они сразу поняли, что времена щеголянья своим удальством для них прошли. Какой был растерянный и сконфуженный вид у моих глупышей, когда они переглядывались, растирая щеки и опуская голову перед налетевшей грозой. Все карты их были спутаны и замешательство так велико, что на этот раз я оставила их в покое, удовлетворенная только что проделанным мною опытом. Я владела теперь верным средством и была убеждена, что отныне успешно справлюсь со своей задачей.

Я опускаю, дорогой братец, описание того, чем была эта неделя оплеух в этот сезон пощечин. Их сыпалось несчетное количество, как в лучших фарсах итальянских комедиантов или наших ярмарочных представлениях, и я достигла в этом деле удивительной ловкости. Могу сказать, что мое удовлетворение превзошло всякие ожидания. С каждым днем я все больше дивилась достигаемым мной результатам. Куда девались эти перемигиванья, эти неуместные шушуканья, эти независимые манеры, эти двусмысленные замечания, итальянские словечки, прибаутки. Понемногу возвращались скромность и послушание, порядок и благопристойность. Мальчики говорили тихо и мало. Покушав в строго определенные часы, они шли в свою комнату, где их ожидала какая-нибудь полезная работа. Никаких товарищей, никаких развлечений. Чтение разумных или благочестивых книг. Время от времени прогулка в ботанический сад. Вставанье и отход ко сну в определенные часы. Словом, образ жизни, свойственный порядочным людям. Иногда по вечерам игра в бирюльки, которую Вы так любите и которой Вы научили этих пострелов во время пребывания их в Эспиньолях. Таков был счастливый результат моих усилий, которых я не ослаблю до тех пор, пока не буду уверена, что в мальчишках исчез всякий след от злосчастного разгула, в который вовлекло их преступное попустительство г-на де Морамбера.

Не думайте, однако, что я собираюсь доводить строгость до неуместной крайности. Вы хорошо знаете, что я вовсе не враг кое-каких удовольствий, полезных для здоровья и хорошего самочувствия молодых людей и даже взрослых мужчин. Мне не безызвестны требования природы, и я вовсе не хочу, чтобы мои сыновья жили как отшельники. Я отношусь с уважением к требованиям чувств, и г-н де Морамбер не мог бы пожаловаться на меня в этом отношении. Вот Вам, дорогой братец, новости, которые я хотела сообщить Вам. Мне хотелось познакомить Вас с событиями, происходящими в нашей семье. Я думаю, что Вы дадите им надлежащую оценку из глубины Ваших тихих Эспиньолей, где Вы, в конце концов, изображаете собой мудреца и философа, ибо Вы избавили себя от забот быть мужем или отцом и являетесь сейчас опекуном, как Вы пишите мне, причем все благоприятствует Вашей питомице, и мне остается только поздравить Вас с тем, что Вы так хорошо устроились с нею. Г-жа де Грамадек, которая не перестает интересоваться ею, сообщила мне, что получила от нее несколько прекрасно составленных писем. Я не удостоилась этого. Это маленькая неблагодарность, но она часто бывает свойственна молодости.

Впрочем, и Гогота Бишлон немногим лучше повела себя по отношению ко мне. Вместо того, чтобы возвратиться ко мне на службу, она предпочла остаться в Эспиньолях. Вольному воля. Правда, она из деревни, и, почуяв вновь запах навоза, она не могла уже больше оторваться от него. Кстати, о г-же де Грамадек. Представьте себе, что из Вандмона была похищена весьма крупная сумма денег. Воры проникли через часовню, где они тоже похитили несколько ценных предметов, да и повсюду оставили после себя грязный след. Такие дерзкие налеты не являются чем-то необычным; на улицах тоже небезопасно с наступлением ночи. Г-н лейтенант полиции видит в этом свидетельство растущей порчи нравов. Она была велика уже во время ночного убийства нашего несчастного Шомюзи. Надеюсь, что эта порча не проникнет в мой дом, и, как Вы видели, я приняла твердые меры закрыть ей доступ и загородить дорогу. Заканчиваю это письмо сложением к Вашим ногам свидетельств почтения, которые сыновья мои поручают мне передать Вам. Они находятся в настоящий момент подле меня и я занимаю их вязаньем. Исполняю их желание и остаюсь Вашей любящей сестрой

маркиза де Морамбер.

VI

Зима протекла в Эспиньолях наиспокойнейшим образом. Когда кончились ноябрьские дожди и туманы, погода стала ясной, и холод начал давать чувствовать себя. Он был довольно пронзительный, иногда даже жестокий. С ним боролись усиленной топкой каминов, ибо г-н де Вердло был зябок. Самый яркий огонь, самые горячие уголья никогда достаточно не согревали его, и он пододвигал, как только можно ближе, свое кресло к камину, чтобы ничего не потерять из удовольствия жарить свои ноги до такой степени, что кожа сходила с них. Помимо этого поджаривания, он надевал также на себя, в качестве защиты от сквозняков, пуховую шубу и меховую шапку. К ним он присоединял еще муфту, внутрь которой. была всунута фаянсовая грелка для рук, имевшая форму закрытой книги и наполненная кипятком. Эта фаянсовая книга была не единственным чтением г-на де Вердло. Он любил сладко подремать за страницами какого-нибудь тома. Кроме того, он любил еще поиграть каминными щипцами, лопаточкой для золы и поддувалом. Такие занятия заполняли все зимние дни г-на де Вердло, и, отдаваясь им, он терпеливо ожидал возвращения более мягкого времени года. Если в буфетной говорили еще о странном приключении с украденной лошадью и о воре, то г-н де Вердло, казалось, почти не вспоминал о нем. Когда же ему случалось думать о происшествии, то оно представлялось ему каким-то далеким кошмаром, и он предпочитал забыть его. Разве не привел он Эспиньоли в такое состояние, что они способны защищаться от всякой неожиданности? Да и чего было бояться? Пресловутый атаман и его шайка не появлялись больше с тех пор, как военные отряды объезжали окрестности, чтобы обеспечить безопасность дорог. Так что в Эспиньолях жили очень спокойно. Увлечение фехтованьем и стрельбой, с такой силой охватившее м-ль де Фреваль, улеглось. Лишь изредка схватывалась она с Аркнэном, чтобы не утратить приобретенных навыков, да всаживала порой несколько метких пуль в чучело, стоявшее на полянке. За исключением этих довольно редких тревог, манекен в плаще проводил счастливые дни, причем его треуголка служила стоком для дождя, если таковой шел, или вращалась на шесте по воле ветра, если дул ветер. В январе были довольно сильные метели, сопровождавшиеся обильным снегопадом, который обратил манекен в какого-то елочного деда, засыпанного снегом и обледеневшего.

Но все проходит, и через неделю погода изменилась, небо прояснилось, и засияло солнце. Снег растаял, и после этой интермедии зима продолжала идти своим чередом. Когда прошли январь и февраль, в марте так явственно стали ощущаться признаки, возвещавшие приближение весны, что Аркнэн предложил м-ль де Фреваль вывести лошадей и прогалопировать немного по полям.

Уже два месяца Аркнэн принужден был отказываться от сопутствования м-ль де Фреваль по причине боли в пояснице, не позволявшей ему держаться в седле. Между тем г-н де Вердло не хотел, чтобы Анна-Клавдия отваживалась выезжать за ворота замка без Аркнэна. Правда, Куафар предлагал заместить его, но Анне-Клавдии, казалось, не очень нравилась такая свита. К тому же, Гогота заявила, что Аркнэн заболеет, если Куафар узурпирует обязанность, ему не принадлежащую. Куафар хорош для взращивания салата и поливки брюквы, а не для того, чтобы гарцевать рядом с барышней. Узнав об этом соперничестве, Анна-Клавдия отказалась от своих прогулок, в которых однако чувствовала потребность, так что с удовольствием приняла Предложение Аркнэна возобновить их.

День был пасмурный и мягкий, лишь изредка налетали порывы резкого ветра, и спокойствие воздуха на несколько мгновений нарушалось ими. Земля не была больше мерзлой и гулкой, но сохраняла еще какую-то инертность и оцепенелость. Копыта лошадей отпечатывались на ней, но не погружались в нее. Животные, долгое время стоявшие на конюшне, обнаруживали нетерпение. Миновали пруд. В его спокойной воде отражался «старый флигель» эспиньольского замка, но скоро пропала из виду широкая угловая башня и высокая кровля замка. Перед всадниками открывалась дорога, проходившая среди коричневых полей между двумя рядами еще голой живой изгороди. Поехали галопом, м-ль де Фреваль впереди, за нею бравый Аркнэн, которого еще мучила поясница. Так они миновали болото Пурсод и у Бифочтэна въехали в лес. Тропинка продолжалась там, но скоро стала очень трудной и узкой, так как с обеих сторон ее тесно обступали деревья. Мох бархатил кору стволов. Запах земли смешивался с запахом опавших листьев. На кустике негромко пела птичка и упорхнула с мягким шумом крыльев. Аркнэн стал насвистывать.

Он с удовольствием смотрел на м-ль де Фреваль. Его ученица делала ему честь. Посреди тропинки торчал странной формы кряжистый пень. Лошадь Анны-Клавдии шарахнулась в сторону. Она обуздала ее. Так достигли они Большого Пригорка. Въехав на него, Аркнэн слез с лошади, чтобы подтянуть подпругу у седла Анны-Клавдии. Застегивая пряжку, Аркнэн смотрел на молодую девушку. С того дня, как карета привезла ее в Эспиньоли, жизнь на открытом воздухе и упражнения, которыми занималась она, совсем преобразили ее. Нисколько не утратив грациозности, она сделалась сильной. Она была теперь очень красивой, здоровой и крепкой, с выражением какой-то отваги и решительности на лице, но в иные дни это выражение сменялось печалью и непонятным недовольством, ибо никто в Эспиньолях и не помышлял прекословить ей. Г-н де Вердло предоставлял ей полнейшую свободу и не отказывал ей ни в одном из ее желаний, ни в нарядах, ни в безделушках. Несмотря на это баловство, Аркнэн часто замечал, что молоденькая барышня часто приходила в состояние какого-то странного возбуждения. В такие дни она не могла усидеть на месте и бродила по замку, как неприкаянная, витая мыслью где-то так далеко, что не замечала никого, даже сталкиваясь носом к носу с кем-нибудь из обитателей замка. В течение прошедшей зимы барышня не раз обнаруживала такое волнение и беспокойство.

Аркнэн объяснял это отсутствие прогулок верхом, которые она так любила, а также волнениями плоти, которые беспокоят девушек, даже принадлежащих к самым лучшим семьям. Но все это, слава Богу, его не касается! Его, Аркнэна, роль сводилась в данный момент к тому, чтобы быть берейтором и телохранителем миловидной барышни и хорошенько затягивать подпругу ее седла. Проделав это последнее, наш Аркнэн вытащил из кармана трубку и попросил у м-ль де Фреваль разрешения дать небольшой отдых своей еще больной пояснице. Анна-Клавдия с улыбкой дала свое согласие и сама села подле Аркнэна на стволе поваленного дерева. Во время таких привалов Аркнэн очень любил поговорить с м-ль де Фреваль на занимавшие его темы. На этот раз дым его трубки ему несомненно напомнил дымки, вылетевшие из дула его пистолетов во время нападения на карету, потому что он завел речь о встрече с разбойниками.

Послушать его, так выходило, что больше всего он сожалеет о том, что был сброшен с седла в самом начале схватки и не мог разглядеть лица знаменитого атамана, о подвигах которого ходило столько рассказов. Будучи сам честнейшим человеком в мире и неспособный ни на какое воровство, г-н Аркнэн был полон снисходительности и даже восхищения к тем, кто присваивают себе чужое имущество вооруженной рукою, с помощью в некотором роде военных приемов. Аркнэн питал к джентльменам с большой дороги уважение, которое он не в силах был побороть в себе. Зато он испытывал глубокое презрение к мелким воришкам и карманникам, которые действуют как настоящие мошенники, путем хитрости и проворства рук, которые очищают карманы прохожих, обманно проникают в дома, чтобы похитить оттуда драгоценности и деньги, и тащат все, что попадется им под руку. Эти лоскутники вызывали крайнее отвращение у Аркнэна, но он не мог отказать в уважении, и даже больше, чем уважении, людям, которые, на большой дороге или в лесу, приставляют пистолет к виску путешественника, и, учинив свое дело, вступают в перестрелку с жандармерией, образуют отряды и открыто сражаются, ведя своего рода партизанскую войну. Они ведут себя так, как наши солдаты вели бы себя во вражеской стране. Они изобретательны на всякие хитрости и затеи и умеют при случае не щадить своей жизни. Они применяют по отношению к публике, у которой они вымогают деньги, вольности может быть, достойные порицания, но не содержащие в себе ничего резкого. Это не простые грабители, но люди более высокой породы, вовсе не плуты и не мошенники, от которых их отделяет и над которыми возвышает их звание Разбойников.

Их предводители часто являются настоящими сказочными героями, каковым был, например, тот, что руководил нападением на карету, – Аркнэн очень печалился, что проворонил его визит в Эспиньоли, куда тот явился под именем кавалера де Бреж. Не раз расспрашивал он г-на де Вердло об этом посещении, по поводу которого м-ль де Фреваль всегда хранила молчание, так же как и сегодня она ничего не ответила на вновь рассказанную Аркнэном историю с каретой.

Между тем Аркнэн докурил свою трубку и вытряхивал из нее пепел на ствол поваленного дерева. Он мысленно видел уже это дерево, поставленным прямо и очень подходящим служить виселицей для знаменитого атамана, о котором он только что вел речь, если когда-нибудь удастся захватить его в плен. Но Аркнэн не успел высказать эту мысль, так как м-ль де Фреваль встала и смотрела на открывавшуюся перед ними с высоты Пригорка широкую панораму. Аркнэн показал на ней пальцем далекую точку:

– Вы видите, сударыня, вот то большое дерево. Так вот, если подойти к нему, то можно различить колокольню Бурвуазэна, куда мне нужно будет как-нибудь съездить вновь. Кум мой Морэн обещал окончательно успокоить мою совесть насчет моей проклятой жены. Пусть Бог примет ее душу, а земля тело, ибо м-ль Гогота сгорает от нетерпения и пристает ко мне, бедняга! Мадемуазель знает почему…

И сьер Аркнэн, почесав себе затылок, прибавил:

– В конце концов, он добьется-таки правды, мой куманек Морэн. Это тертый калач, и он знает все, что делается кругом гораздо лучше, чем эта старая сорока г-н де ла Миньер, который всюду сует свой длинный нос. О, мой Морэн рассказал мне презанятные вещи относительно этого г-на де Шаландр, которому принадлежит большой замок От-Мот, но я не болтун и говорю только, когда меня спрашивают! По-видимому, этому г-ну де Шаландру известно много такого, что могло бы представить интерес для королевских драгун…

Аркнэн искоса поглядывал на м-ль де Фреваль. Та погрузилась в привычную для нее задумчивость и, казалось, совсем позабыла о присутствии Аркнэна, но вдруг очнулась и вскочила на лошадь. День начинал клониться к вечеру. М-ль де Фреваль и Аркнэн медленно спустились с Пригорка, затем, когда стала позволять дорога, пришпорили лошадей и возвратились в Эспиньоли кратчайшим путем. Перед замком они встретились с г-ном Куафаром. Он держал в руке большой тюк контрабандного табака, только что купленный им у коробейника. Не проходило недели, чтобы кто-нибудь из этих господ не появлялся в замке. Г-н Куафар всегда покупал у них что-нибудь, угощал их кружкой вина и долго о чем-то тихо переговаривался с ними.

Вышло так, что м-ль де Фреваль не осталась долго в неведении относительного этого г-на де Шаландр, о котором Аркнэн сделал загадочное сообщение на Высоком Пригорке: вести о нем привез г-н де ла Миньер. После своего визита г-н де ла Миньер, которого Аркнэн так непочтительно называл «сорокой», не появлялся больше в Эспиньолях, ибо зима держала его взаперти в своем гнезде, где он жил, зарывшись в перьях и в пухе и перебирая клювом скудные вести, которые доходили к нему в заточение. Г-н де ла Миньер был в большой досаде, что он вынужден сидеть таким образом взаперти и не может ходить из дома в дом, собирая свой обычный корм из сообщений, слухов и мелких фактов, которым он питал свое любопытство. Зимою г-н де ла Миньер, посаженный на голодную диету, должен был довольствоваться тем, что приносили ему добрые души. Он принимал посетителей в своей комнате, так жарко натопленной, что только он один мог выносить ее тропическую температуру; все двери и окна в ней были обиты войлоком, а сам он со всех сторон был обставлен ширмами. Г-н де ла Миньер разделял вместе с г-ном де Вердло любовь к ярко пылающему камину, у горячего огня которого оба они жарились. Эти предосторожности мало охраняли его от острых болей, которыми он страдал. В одиночестве накаленной комнаты г-н де ла Миньер наблюдал, как на ногах у него то растет, то убывает опухоль, мазал ее бальзамами и мазями, и с нетерпением ожидал момента, когда ему снова можно будет приняться за сбор новостей. Это случалось с первым весенним теплом, освобождавшим его от самых жестоких его страданий и позволявшим возобновить свои разведки. Тогда можно было видеть, как г-н де ла Миньер выходит из своей скорлупы, задирает нос, вбирает в себя воздух и чует в нем притягательный запах ближнего.

Несколько раз в течение мертвого сезона, в часы, когда он не был всецело поглощен пластырями и припарками, г-н де ла Миньер принимался размышлять о своем посещении Эспиньолей. М-ль де Фреваль произвела на него очень сильное впечатление. Он находил эту девушку весьма соблазнительной, и мысленно рассматривал ее так, как может смотреть на девушек только человек, который относится без большого уважения к их добродетели, особенно когда они появились неизвестно откуда. М-ль де Фреваль, по его мнению, должна была причинять много хлопот этому простаку г-ну де Вердло. Это предположение очень забавляло раньше г-на де ла Миньер, но затем, по возвращении из Эспиньолей, в долгие дни одиночества в комнате, заставленной ширмами, когда Вернонс погружался в зимнее оцепенение, мысли его мало-помалу стали принимать другой оборот. В конце концов, этому болвану Вердло не приходилось так уже жаловаться на присутствие в своем доме красивой девушки, сидящей за его столом или у его камина и живущей под его крышей. Наступает момент, когда зрелище юности действует живительно, и мало-помалу в мозгу г-на де ла Миньер стал зарождаться один заманчивый план. Раз м-ль де Фреваль удовлетворялась жизнью в Эспиньолях, куда не заглядывала ни одна живая душа, где все были отрезаны от мира, и где царила беспросветная скука, то почему бы ей не согласиться променять общество г-на де Вердло на другое общество, которое доставит ей больше развлечения и больше удовольствия? И разве г-н де ла Миньер неспособен предложить е такого общества, которое было бесконечно предпочтительнее всякого другого, ибо состояло ничуть не меньше, чем из его собственной персоны?

Словом, г-н де ла Миньер решил сделать попытку сочетаться законным браком, и с этой целью бросил свои взоры на Анну-Клавдию де Фреваль.

Вот эти-то планы, над которыми он так много размышлял, побудили г-на де ла Миньер с первыми признаками весны отправиться в Эспиньоли. У него не было намерения сразу выложить начистоту занимавшие его мысли; он предполагал лишь подготовить почву и издали намекнуть на них. На всякий случай, однако, он велел освидетельствовать свой костюм и освежить парик. Он велел также заново окрасить свою карету. Ему оставалось только подождать погожего дня, чтобы тронуться в путь. Такой день вскоре наступил, и г-н де ла Миньер торжественно подкатил в своей заново окрашенной карете к воротам эспиньольского замка.

Г-н де ла Миньер остался однако сильно раздосадованным, когда узнал от г-на де Вердло, что м-ль де Фреваль нет сейчас в замке. Она поехала кататься верхом с Аркнэном, но наверное скоро возвратится. Это заверение, вполне удовлетворившее г-на де ла Миньер, не прогнало однако его дурного настроения. Неприлично молодой девушке разъезжать верхом в обществе какого-то Аркнэна. Она может встретиться Бог знает с кем. Как это живут в Эспиньолях, ничего не зная о происходящем кругом. Г-н де ла Миньер собирался сделать г-ну де Вердло подробное сообщение об этом и поджидал лишь возвращения м-ль де Фреваль, чтобы и она с пользой для себя выслушала его. У г-на де ла Миньер были на этот раз важные известия, полученные им, несколько дней тому назад, непосредственно из уст г-на де Шазо, стоявшего в Вернонсе с сильным отрядом драгун, и уже в силу этого обстоятельства хорошо осведомленного во множестве вещей.

Но м-ль де Фреваль не показывалась, и г-н де ла Миньер начинал терять терпение. Он приехал в Эспиньоли не для того, чтобы вести беседу с одним только г-ном де Вердло. Где могла пропадать так долго эта маленькая наездница? Если она удостоится когда-нибудь чести быть его женой, то он сумеет ввести в должные рамки эти наезднические замашки и неприличные поездки.