Дочь императора

Альфред де Бре

Дочь императора

ПРОЛОГ

Недалеко от городка Вейнсберга и замка того же имени, путешественник, на пути в северную Германию, замечал старинный, прочно укрепленный замок, обнесенный широкими рвами.

То был замок Риттмарк.

В течение нескольких столетий Канелли, владетели Дисгейма и Виддерна, бароны Риттмарка, совершенно основательно считались богатой и могущественной фамилией в окрестностях.

Наш рассказ начинается в 1509 году, когда величие Канеллей существовало только в воспоминании некоторых стариков.

Три последние владетеля Риттмарка, игроки и гуляки, растратили все это состояние. Нынешний барон, Адольф фон Риттмарк, единственный жалкий потомок благородного рода, владел одним только замком.

Однако его двоюродная сестра, прекрасная Эдвига фон Моргейм, на которой он женился в 1503 году, принесла ему хорошее приданое, но барон умудрился вместить в себя все пороки своего отца и деда, и не замедлил спустить все состояние жены в руки ростовщиков, уже успевших поглотить его наследственное имущество.

Вспыльчивый, ревнивый и грубый, он составлял несчастье своей жены. Впрочем, никто не слыхал, чтобы баронесса жаловалась на мужа. Ее единственная поверенная, старая тетка ее, госпожа фон Шторр, Давала ей по временам у себя убежище, когда насилие и оргии барона принуждали ее удаляться из Риттмарка. Эдвига ездила к ней кроме того гостить, когда муж ее отправлялся в одну из тех продолжительных экспедиций, которые предпринимались тогдашними владетелями на службе ленному государю или для частной расправы между собой, или, наконец, что бывало всего чаще, для того, чтобы, под самым ничтожным предлогом, пограбить богатых нюренбергских или кельнских купцов.

В 1506 году эта старая родственница перешла в вечность на руках баронессы. Несмотря на смерть тетки, Эдвига, вместо того, чтобы вернуться в Риттмарк, провела несколько месяцев в замке госпожи фон Шторр. Тем временем барон участвовал во всех кутежах разгульного герцога Ульриха Вюртембергского и своими пороками приобрел его расположение.

Насчет отлучек барона ходили разные слухи, и, надо сознаться, ни один из них не был ему благоприятен. Дворяне, горожане, крестьяне – все соседи заодно ненавидели и презирали его. Прозвища Адольфа Красного, Риттмаркского Волка, которыми обыкновенно частили его во всем околотке, достаточно доказывали общую к нему ненависть.

После продолжительного пребывания в замке тетки, Эдвига была почти постоянно больна. Печальная жизнь, которую она вела в Риттмарке, конечно, усиливала ее болезнь, и вскоре она была не в состоянии выходить из замка.

Страдая изнурительной лихорадкой и терзаемая заботами, которые положили слишком яркую печать на ее исхудалое лицо, она таяла со дня на день. Врачей она не пускала к себе. Постоянно сидя в своей комнате, она никого не принимала, кроме бедняков, для которых она была провидением, и которые пользовались отсутствием барона, чтобы посещать свою покровительницу.

В мрачный и печальный январский день 1509 года баронесса сидела в большом кресле перед огромным камином своей комнаты и с лихорадочным вниманием слушала своего пажа, Филиппа Гартмана.

Это был молодой человек лет пятнадцати. По его небольшому росту и нежным чертам лица его можно было принять за двенадцатилетнего ребенка.

Филипп держал под мышкой что-то вроде плаща и суконный картуз, как носили тогда крестьяне. Но обе эти вещи были тщательно свернуты, чтобы нельзя было разобрать, что это такое.

Паж, вероятно, бежал, потому что с трудом переводил дух, и пот струился по его лбу.

– Быть может, он не заметил тебя, Филипп, – сказала баронесса слабым голосом, так что ее едва можно было расслышать.

– Это невозможно, сударыня, – отвечал паж. – По вашему приказанию, я надел крестьянское платье сверх своего казакина и стал на перекрестке под большим вязом. Как же этот кавалер, которого вы ждете, мог бы проехать в двух шагах от меня, не заметив меня?

– Боже мой, Боже мой! – промолвила Эдвига, сжимая обеими руками свою горячую голову. – А Фриц мне клялся, что передал Герарду мое письмо и перстень… Фриц не вернулся? – спросила она, возвысив голос.

– Нет, сударыня!

– Странно… Неужели он меня обманул?.. Он, старый слуга моего семейства, человек, которому я вполне доверилась! Нет, быть не может!

«Однако, если Герард не идет на мой настоятельный зов, – продолжала она про себя, – он, значит, не получил моего письма. Мне теперь помнится, что Фриц смешался, что ему стало как будто совестно, когда я его расспрашивала!.. Я хочу знать правду, во что бы то ни стало… Но кого послать?..»

– Филипп, – заговорила она снова после минутного молчания, – ты мне предан?

– Всей душой! – отвечал он восторженно.

– Ну, так завтра я дам тебе важное поручение, от которого зависят, быть может, моя честь и жизнь… Ты меня не выдашь?

– Я охотно отдал бы жизнь, чтобы отвратить от вас малейшее огорчение, добрая госпожа, – проговорил он взволнованным голосом.

– Знаю я это, Филипп. Завтра я тебе объясню… но сегодня вечером… не смотря на все, я еще надеюсь… Зачем ты ушел с перекрестка?

– Баронесса, вы приказали мне оставаться там только до пятого часа.

– А пробило шесть: ты прав.

– К тому же…

– Ну?

– Вполне ли вы уверены, что барона нет дома?

– Он сказал мне, что поедет к своему другу Талакеру, чтобы попытаться вместе сделать нападение на нюренбергцев. Разве ты не видел, что он уехал на той неделе со своими людьми?

– Видел, сударыня; а между тем… боюсь я, что он где-нибудь поблизости.

– Почему тебе так думается?

– Крестьянин, которого я расспрашивал, сказал мне, что он видел человек двенадцать ландскнехтов под предводительством какого-то великана: это, наверное, разбойник Кернер, которого барон недавно взял к себе на службу.

– Где же этот крестьянин встретил их?

– Сегодня утром, в девять часов, на опушке леса.

– Они ехали к замку или от него?

– Они углублялись в лес.

– По направлению к перекрестку?

– Да, сударыня.

– Господи, Господи! – вскричала несчастная баронесса, с отчаянием ломая руки. – Это верно засада!

– Боюсь, что так, сударыня… тем более, что раза два или три мне невдалеке слышались звуки, похожие на звяканье оружия.

– Но ты только это и слышал, не правда ли? Криков, борьбы не было слышно?

– Нет, сударыня; если эта засада была устроена против кавалера, которого вы ожидаете, то она не удалась, потому что он не проезжал.

– О, теперь я благодарю Бога за это!

– Сейчас, когда я возвращался в замок, – продолжал паж, – собака выскочила из леса и бросилась ко мне. Это был Блиц, любимая борзая барона. Сегодня утром егерь, старик Вилькен, взял Блица с собой на объезд. Вдруг собака с радостным лаем кинулась в чащу. Напрасно старик звал его, – Блиц не вернулся.

– Привел ты его в замок?

– Нет, сударыня, он опять убежал в лес. Есть только один человек, для которого Блиц может покинуть меня и Вилькена, – это господин барон.

– Господи, сохрани и помилуй нас! – прошептала Эдвига, вздрагивая.

Наступило минутное молчание.

– Поди спроси, вернулась ли Агнеса? – сказала наконец баронесса.

Агнеса была ее любимая служанка; она нянчила ее со дня рождения и никогда не расставалась с ней.

Паж вышел и поспешно вернулся.

– Ну что? – спросила баронесса.

– Агнеса не возвращалась, – отвечал он, – и никто не знает, где она пропадает с нынешнего утра.

Баронесса в отчаянии ломала руки.

– Агнеса не могла добровольно бросить меня. Дай Бог, чтобы ее не погубила привязанность ко мне!.. Что делать, Господи, что же делать? – пробормотала она с тоской.

Она остановила на паже тоскливый взгляд, как бы решаясь доверить ему какую-то тайну. Крупные слезы блистали на глазах молодого человека.

Честность и почтительная преданность, выражавшаяся на его лице, успокоили бы самую недоверчивую душу.

Баронесса подозвала его ближе к своему креслу. Он повиновался.

– Ближе, – шепнула она. – Теперь слушай, что я тебе скажу на ухо. Я доверю тебе тайну, которую знает только один человек в мире, и от которой, как я уже сказала тебе, зависит моя честь и жизнь. Поклянись мне, что свято сохранишь ее.

– Клянусь, моя добрая госпожа.

– Спасением души твоей?

– Да!

– Хорошо. Возьми этот ключ; им ты отворишь дверь комнаты, которая в конце этого коридора, как раз возле маленькой лесенки, ведущей к калитке. Понимаешь?

– Да, сударыня; это та дверь, на которой гвоздями выведен крест?

– Так. На другом конце этой пустой комнаты ты найдешь другую дверь; стукни в нее сначала два раза, потом, после небольшой остановки еще три раза. Всего пять раз… Тебя спросят: кто там? Ты ответишь: да сохранит Бог сирот! Тебе отворят. Тогда ты увидишь женщину, крестьянку; потом, потом… ребенка, девочку лет трех… Ты скажешь этой женщине, – ее зовут Мартой… Ты скажешь ей, что пришел за ней от меня, и приведешь их сюда. В эту пору в коридоре никого не бывает, и я надеюсь, что вы никого не встретите. А все-таки скажи ей, чтобы она хорошенько укрыла ребенка платком… Ты меня понял, Филипп? – прибавила она, остановив на лице молодого человека свои большие глаза, ввалившиеся от бессонницы и страдания.

– Да, баронесса.

– Иди же скорее, мой друг, и да сохранит тебя Бог!

Как только он затворил за собой дверь, баронесса подошла или, скорее, дотащилась до своей образницы, стоявшей возле ее кресла, и стала усердно и горячо молиться.

Тем временем Филипп осторожно шел по темному коридору, который вел к лестнице близ калитки.

Когда он проходил мимо комнаты Агнесы, горничной баронессы, ему почудилось, что кто-то там зашевелился. Он остановился, прислушался, но все было тихо.

– В этом старом замке, – проворчал он, – благодаря ветру, крысам и треску полов всегда кажется, что кто-то ходит.

Однако, из предосторожности, он посмотрел в замочную скважину; но в комнате никого не было видно.

– Ошибся, – сказал он и пошел дальше.

Едва он скрылся за первым поворотом коридора, как дверь Агнесиной комнаты осторожно отворилась; молодой человек, несколько старше Филиппа и одетый в такое же платье, выставил голову. Успокоенный тем, что кругом все было тихо, он вышел, затворил дверь так же осторожно, как отворил ее, и пошел за Филиппом. Он, очевидно, хотел подсмотреть, куда он идет.

Дойдя до конца коридора, он с минуту постоял в нерешимости. Потом, предполагая, что Филипп, вероятно, должен был выйти через калитку, он спустился по лестнице, которая вела к ней.

Когда он хотел отворить калитку, выходившую в поле, ему послышалось щелканье ключа в замке. Он быстро поднялся наверх. Солнце садилось, и наступающие сумерки сгущали мрак и в темном коридоре. Только кое-где слуховые окна пропускали слабые лучи света, которые, подобно потухающей лампе, освещали очень небольшое пространство.

Паж барона, Георг Мансбург, надеялся вернуться в коридор вовремя, чтобы увидеть, кого караулил, в ту минуту, когда они стали бы проходить мимо одного из слуховых окон, но он опоздал. Однако, когда Филипп отворял дверь комнаты баронессы, волна света хлынула на молодого пажа и его спутницу.

Георг сделал радостный жест и убежал. Он сбежал с лестницы и вышел через калитку, которая вела к окнам замка.

Во время кратковременного отсутствия Филиппа баронесса писала с лихорадочной торопливостью.

Эдвига рванулась к женщине, которую ввел Филипп, но была так слаба, что опять упала в кресло.

– Филипп, входи скорее. Сядь там, Марта… возле огня… согрей несчастного ребенка… Не бойся ничего со стороны Филиппа Гартмана, – сказала она, видя беспокойный взгляд, устремленный крестьянкой на пажа. – У него благородное сердце, и он скорее расстанется с жизнью, чем выдаст нас.

Говоря таким образом, она подала руку пажу, который поднес ее к губам.

– Филипп, – сказала она ему, – я думала о том, что ты мне сейчас сказал. Я тоже боюсь, чтобы барон не поймал нас как-нибудь. Будь настороже и предупреди меня, если увидишь, что он возвращается.

Филипп поклонился и пошел к двери.

– Постой, – сказала баронесса поспешно. – Вели оседлать лошадь… самую смирную… того белого иноходца… нет, это будет слишком заметно… другую… Потом еще лошадь для тебя… Стой и дожидайся с ними около башни… калитки… Накинь свой крестьянский плащ, чтобы тебя не узнали. Сейчас Марта пойдет за тобой; ты свезешь ее, куда она тебе скажет. Она тебе объяснит это дорогой. Ступай и торопись, потому что время дорого.

Филипп ушел. Едва он успел затворить дверь, Эдвига быстро повернулась к крестьянке.

– Дай мне ребенка, – проговорила она, – дай, я его поцелую… вероятно… в последний раз.

Марта откинула плащ, которым до сих пор запахивалась, несмотря на слова баронессы, и положила на колени Эдвиги прелестное дитя, девочку лет трех.

Ребенок спал. Длинные ресницы спускались на ее розовые щечки. С ее головки, наклоненной на руках Эдвиги, свешивались, как золотая бахрома, длинные, светлые локоны.

Легкое и ровное дыхание поднимало ее грудку. Ее маленькая, беленькая и пухлая ручонка, с розовыми ноготками и крошечными ямочками, так и напрашивалась на материнские поцелуи.

Баронесса несколько минут смотрела с глубоким восторгом на ребенка, который улыбался во сне.

– Дитя мое, моя дочка, моя крошка, Маргарита! – говорила она шепотом.

Потом, не совладав со своим желанием обнять ребенка, она прижала его к сердцу и осыпала поцелуями и слезами.

Маргарита полуоткрыла свои большие голубые глаза и, с той невыразимой грацией движений, которой Бог одарил детей, стала протирать их своими маленькими ручонками.

– Дочка моя, дорогое дитя мое! – повторила баронесса.

Удивленная видом незнакомой особы и, вероятно, испуганная страстностью ее поцелуев, Маргарита оттолкнула баронессу и потянулась ручонками к кормилице.

– Мама, – заговорила она жалобным голосом, – мама!

Эдвига попыталась удержать и успокоить ее, но дитя все откидывалось назад и звало Марту. Видя, что девочка готова закричать, она поспешила взять ее к себе.

– Это справедливо, – пробормотала Эдвига, глядя на Марту с грустной ревностью. – Ты ее кормила, тебя она любит и зовет матерью; а меня… меня она даже не знает… О, Господи! ты знаешь, мне больше не суждено видеть ее, – дай же, чтобы хоть раз, хоть перед смертью, я услыхала от нее дорогое имя матери!..

Под влиянием одного из трех чувств, которых не чужды самые великодушные сердца, Марта ощутила эгоистическую радость при виде наивных изъявлений привязанности и предпочтения, которые оказывал ей ребенок, вскормленный ее молоком. Но горе баронессы пробудило в ней угрызение, и на глазах ее навернулись слезы.

– Маргарита, – шепнула она ребенку, который обеими ручонками охватил шею кормилицы и прильнул щекой к ее лиц, – Маргарита, эта дама твоя мама.

Дитя покачало головкой в знак несогласия.

– Ты моя мама, – промолвила она, обнимая крестьянку.

– И эта барыня тоже твоя мама.

Малютка покачала головой.

Баронессы закрыла лицо обеими руками и горько заплакала.

Маргарита смотрела на нее робко и с состраданием.

– Посмотри, как барыня огорчена, – сказала ей Марта, – посмотри, как она плачет: это ты ее опечалила. Пойди, обними ее и назови мамой, и ты увидишь, как она обрадуется.

Девочка не решалась. Рыдания баронессы заставили ее решиться. Она тихонько подошла к Эдвиге, потом, употребив все усилия, чтобы отнять руки баронессы от ее лица, она сказала ей взволнованным голосом.

– Не плач, барыня… Я буду обнимать тебя, сколько хочешь, и стану звать тебя мамой.

При этих наивных словах, при этих нежных и робких ласках, сердце несчастной женщины дрогнуло от глубокой радости. Она подняла Маргариту на руки, посадила ее на колени и осыпала поцелуями.

В первую минуту малютка немного испугалась и с беспокойством оглянулась на кормилицу; но глубокая нежность, зазвучавшая в голосе Эдвиги, скоро успокоила ее.

Она взяла платок баронессы и стала вытирать ей глаза одной рукой, а другой ласково гладила ее щеки и волосы.

Теперь не надо плакать, – сказала она, – потому что я делаю по твоему, мама.

Обрадованная тем счастьем, которое озарило лицо баронессы, она повторила слово «мама» пять или шесть раз.

– Да благословит, да вознаградит тебя Бог, дорогая моя дочка! – промолвила несчастная женщина, притерпевшаяся горю и изнемогавшая под тяжестью этого опьяняющего волнения радости.

В эту минуту по мощеному двору раздался конский топот.

– Пресвятая Богородица, спаси и помилуй нас! – сказала Эдвига. – Я забыла, какая опасность нам угрожает… Марта, надо бежать с ребенком, бежать, как можно скорее… Ты была права. Люди, приходившие наводить справки о том, что тут делается, были, вероятно, присланы бароном. Как он узнал о существовании этого ребенка – Бог знает!.. Но он что-то подозревает. Он верно подстерегает нас!

– Святая Марта, моя покровительница, помилуй нас! – проговорила кормилица. – Что станется с ребенком? Господин, которому я должна была сдать ее, который должен был защищать ее…

– Увы, – сказала баронесса, – он не придет. Дай Бог, чтобы он сам избег засады! О, мой благородный и храбрый Герард! Как страшно подумать, что в эту минуту ты, быть может, умираешь под ударами убийцы, и что я своей неосторожностью была причиной твоей смерти!

– Сударыня, время идет, и господин барон может вернуться, – сказала Марта, дрожавшая всем телом и от души желавшая быть подальше от замка.

– Это правда, – отвечала Эдвига. – Моя бедная голова идет кругом… Минутами мне кажется, что я схожу с ума… Слушай хорошенько… У меня была подруга детства, Матильда фон Реверс, теперешняя баронесса фон Гейерсберг. Она живет в нескольких милях отсюда, около Гейльброна. Мы любили друг друга, как сестры… Мы давно не виделись, но это ничего не значит… Я к ней писала и поручила ей Маргариту. Я окончу письмо… Как только я допишу его, ты пойдешь к Филиппу, который повезет тебя в замок Гейерсберг… Дай мне поцеловать ее еще раз, – прибавила она, удерживая Маргариту, которую Марта хотела взять к себе.

Она поцеловала ребенка и снова принялась писать.

– Баронесса фон Гейерсберг святая и чистая душа, – сказала она, продолжая писать. – Она вдова и свободна в своих поступках; она не откажет исполнить завещания своего умирающего друга… Помоги мне встать.

Опираясь на руку кормилицы, она дотащилась до маленького столика, стоявшего в углу комнаты. Она отперла один из ящиков ключом, который носила на шее, достала два запечатанных свертка, положила их с тремя написанными письмами, в большой общий пакет и заботливо запечатала его четырьмя печатями, завязав двойным шелковым шнурком.

– Отдай это письмо баронессе фон Гейерсберг, – сказала она. – Если Матильда согласится оставить Маргариту у себя и тайно воспитывать ее, то я желала бы, чтобы моя дочь узнала тайну своего рождения не раньше 18 лет. В эти годы она будет уже развитой девушкой и, чтобы ни предложил ей отец, она сумеет выбрать, и…

– Послушайте, – вдруг перебила ее Марта.

– По коридору идут, – прошептала баронесса.

– Шаги вооруженного человека… Может быть, сам барон!..

– Он! Боже мой, Боже мой!

Марта бросилась было к двери.

– Нет, нет, – сказала баронесса, хватая ее за руку. – Теперь поздно бежать. Спрячься!

– Куда же, сударыня?

– Сюда, – сказала баронесса, указывая ей на занавес огромной кровати, стоявшей по тогдашнему обычаю среди комнаты на возвышении. – Спрячься в складках этого занавеса.

– Мама, мама, мне страшно, – заговорила девочка, испуганная слезами и ужасом кормилицы и готовая расплакаться сама.

– Молчи, дитятко, Бога ради, молчи! – сказала Марта, кутая дитя в плащ.

Едва кормилица успела завернуться в широкие складки тяжелого шелкового занавеса, как мощная рука сильно потрясла дверь.

– Кто там? – спросила Эдвига.

– Черт возьми! Вы знаете кто, сударыня, – отвечал грубый и нетерпеливый голос барона. – Отворяйте!

Она еще раз взглянула на кровать, чтобы убедиться хорошо ли спряталась Марта, потом отворила дверь.

Фон Риттмарк вошел так стремительно, что чуть не сбил Эдвигу с ног.

– Где эта женщина? – спросил он, озирая комнату пытливым взглядом. – Не корчите из себя невинность, я говорю о той женщине, которую сейчас привел сюда ваш проклятый паж: его я задеру до смерти.

– Вы, кажется, видите, что я одна.

– Советую не шутить моим терпением, сударыня. Здесь у вас женщина… и ребенок.

– Ребенок? – повторила баронесса, притворяясь удивленной.

– Да, ребенок, ваша дочь, если хотите знать… Вы видите – я все знаю. Не бесите же меня ложью!

Он оттолкнул баронессу, которая стояла перед ним, и быстро обошел комнату, страшно ругаясь.

– Будь они прокляты, чертовы дети! – вскричал барон, взбешенный бесконечными поисками. – Куда запропастилась эта баба? Если она сейчас не выйдет, я клянусь ободрать ее живьем… Скажете ли вы мне наконец, где она? – крикнул он, схватив баронессу за руку, и так сильно, что она вскрикнула от боли.

– Мне больно, – промолвила она.

Он, не отвечая, выпустил руку бедной женщины и, снова принявшись за поиски, направился к кровати.

– Нет ли ее в кровати? – проворчал он.

Холодный пот выступил на лбу Эдвиги. Ее дрожащие руки судорожно стиснули ручку кресла так сильно, что сломались ногти.

Риттмарк подошел к постели; он переворошил даже подушки, но забыл заглянуть за занавес.

После минутного колебания он снова подошел к баронессе, ругаясь во всю мочь.

– Посмотрим, не посчастливится ли другим больше, чем мне! – сказал он.

Он отворил дверь в коридор и позвал своего любимого пажа Георга Мансбурга, того самого, который недавно подсматривал в коридоре.

– Георг! Георг! – кричал барон. Ответа не было.

– Георг, чертов сын, придешь ли ты? – продолжал барон.

Молчание продолжалось.

Взбешенный донельзя, барон вышел, оглашая замок перекатами своего хриплого голоса. Едва он успел выйти, как кто-то выскочил из темного угла в коридор, где сидел притаившись. Это был Филипп Гартман. Он бросился в комнату, когда Эдвига хотела быстро захлопнуть дверь.

– Барон вошел с Георгом Мансбургом через калитку, – сказал он. – Этот проклятый изменник привел его сюда. Я узнал о его возвращении, только когда его лошадь привели в конюшню. Я бросился бежать к вам, но было уже поздно.

Пока он говорил это, баронесса помогла Марте и ребенку выйти из-за занавеса, который давил их своей тяжестью.

– Что же теперь делать? – вскричала Эдвига, целуя тихо плачущую Маргариту. – О Боже, Боже, возьми мою жизнь, но спаси этого несчастного ребенка, и я умру, благословляя Тебя!

– Не попытаться ли бежать теперь? – сказала кормилица, направляясь к двери.

– Нет, нет, не сюда! – крикнул Филипп, загораживая ей дорогу. – Барон вернется; он должен быть на том конце коридора, у Георга, которого, вероятно, старается привести в чувство.

– Несчастный! Ты убил его? – вскричала баронесса.

– К сожалению нет, сударыня; хотя хватил, что было силы, но только ошеломил его.

– Несчастный мальчик! Он выдаст тебя. Барон убьет тебя.

Говоря это, Эдвига с отчаянием оглядывалась кругом и искала средства выпроводить Марту и ребенка.

– Георг не видал меня, сударыня; он подбирал ключ к двери на маленькую лесенку и стоял ко мне спиной.

– Как бежать, как бежать? – повторяла баронесса с отчаянием.

Маргарита плакала, кормилица то молилась, то жаловалась.

– Остается только окно, – заметил Филипп.

– Шестьдесят футов высоты! – вскричала Эдвига.

– А веревки на что?

– Где взять такую длинную и крепкую веревку? Наконец, эти окна выходят на рвы, полные водой.

– Будь у меня только веревка! – говорил Филипп, оглядываясь.

– Там сундуки перевязаны, – сказала баронесса, указывая на свою гардеробную.

Филипп сбегал и принес.

– Я ни за что не решусь спуститься по веревке, – проговорила кормилица, выглянув в окно.

– Больше нечего делать, – сказала Эдвига. – Филипп прав: как ни опасно это средство – оно единственное. Барон безжалостно убьет вас обеих, тебя и бедного ребенка.

В эту минуту послышались голоса.

– Боже милостивый, идут! – вскричала баронесса. – Филипп, Филипп, скорей!

Он прибежал с пятью или шестью веревками, связанными одна с другой, и составил довольно длинную веревку, конец которой привязал к железной решетке балкона.

– Отворите же, отворите! – кричал в коридоре бешеный голос Риттмарка.

В то же время он страшно стучал в дверь, то своей железной перчаткой, то рукояткой сабли.

– Прощай, дитя мое, Бог да хранит тебя! – промолвила Эдвига, прильнув губами к ротику маленькой Маргариты.

Марта схватилась за веревку, но когда пришлось стать на балюстраду балкона, у нее не хватило духа.

– Никогда я на это не решусь! – вскричала она в ужасе.

– Бога ради, соберись с силами! – сказала ей баронесса, трепетавшая сама при мысли об этом рискованном предприятии; но еще больше страшилась она для дочери бешенства барона.

– Не могу, сударыня, не могу!

– Попытайся… скорей, скорей!.. Дверь не долго продержится.

Марта опять попробовала, но ее дрожащие руки скользили по веревке.

– Боже, Боже, помилуй нас! – вскричала Эдвига в отчаянии.

–Я спущусь с ребенком, – объявил Филипп решительно. – Посади ее мне на спину, Марта… Обвей ее руки вокруг моей шеи. Опоясай меня и ее веревкой!

Испуганный ребенок тянулся к кормилице и отбивался, как мог.

Но, несмотря на его сопротивление, баронесса привязала его на спину пажа.

– Возьми эти бумаги, Филипп, – сказала она, подавая ему запечатанный пакет, – адрес выставлен на письме. Скажи баронессе Гейерсберг…

В эту минуту дверь дрогнула под ударом топора, и замок почти вылетел вон.

Филипп только что схватился за веревку, как дверь окончательно рухнула от второго удара топора.

При виде барона, ворвавшегося в комнату с мечом в руке, Марта так перепугалась, что вскочила на балкон, схватилась за веревку и спустилась в след за Филиппом.

Чтобы выиграть для их спуска время, Эдвига загородила мужу дорогу. Почти умирающая, она с такой силой уцепилась за него, что он не сразу мог вырваться от нее. Ослепленный яростью, он бешено ударил ее по голове железной перчаткой так, что она упала навзничь с окровавленным лицом.

Освободившись от нее, барон бросился к окну.

– Стреляйте же, стреляйте! – крикнул он своим людям, которые были вооружены пищалями.

Они повиновались.

Раздалось несколько выстрелов, потом, почти одновременно послышалось падение в воду двух тяжелых тел.

– Ага! Попались! – вскричал барон.

И не обращая внимания на жену, которая лежала на полу полумертвая, он бросился к двери коридора.

Между тем, неподалеку от того перекрестка, где Филипп, паж баронессы, простоял так долго настороже, на опушке леса, сидели в засаде человек двенадцать вооруженных. По платью они были ландскнехты, наемные разбойники, которые в то время обыкновенно продавали свои услуги владетельным особам и даже простым дворянам, достаточно богатым, чтобы нанять их.

По-видимому, люди, о которых мы говорим, уже давно оставались без дела, потому что их костюмы были не блистательны. Большинство отличалось суровыми физиономиями, длинными бородами, грубым и диким выражением лица.

– Черт возьми, капитан! – промолвил один из ландскнехтов, великан, растянувшийся во всю длину на траве. – Маленький паж не возвращается. Сдается мне, что и кавалер, которого мы поджидаем, пожалуй, минует наших рук.

– Будем надеяться, – возразил другой разбойник, Зарнен, который из простых ротных сержантов произвел сам себя в лейтенанты, как Кернер произвел себя в капитаны. – Со стороны этого кавалера было бы очень нехорошо заставить нас прождать почти четыре часа и отнять у нас небольшую награду, которую нам обещали за убийство его.

– Ведь бывают же, подумаешь, – промолвил другой, – такие бессовестные люди!

– Молчите, – сказал капитан, подумав. – Посмотрим, кто из вас всех меньше?

Ландскнехты переглянулись с удивлением.

– Кто из нас всех меньше? – проворчал Зарнен.

– Ну да, треклятая скотина! – продолжал капитан тем приветливым тоном, которым отличалось тогдашнее воинство.

– Конечно всех меньше Крамер! – крикнули два или три голоса.

– Черт возьми, а ведь правда, – сказал Кернер. – Эй, Крамер!

На этот приветливый зов к капитану подошел молодой человек очень маленького роста, но его широкие плечи обличали в нем необыкновенную силу.

– Сними с себя кирасу и шлем, – сказал ему капитан.

– Зачем?

– Слушайся и молчи.

– Порцгейм, ты дашь Крамеру плащ, что вчера отнял у нюренбергского купца; под ним, Крамер, твой буйволовый казакин будет не заметен. Теперь стань туда, где стоял паж, и стой по возможности в тени. Сядь там! Понимаешь? Если кавалер, которого мы ждем, наконец явится, он примет тебя за высланного к нему проводника и спросит тебя: «Где путь верному рыцарю?». Повтори за мной.

– Где путь верному рыцарю, – повторил разбойник.

– Так. А ты отвечай ему: «Я готов вести его, куда зовет его судьба». Отвечая таким образом кавалеру, подойди к нему поближе, будто хочешь говорить с ним, схвати лошадь под уздцы и свистни. Тогда мы бросимся на него.

– Гм, гм, – промычал Крамер.

– Ну, чего?

– А если он убьет меня прежде, чем вы успеете подойти?

– Разве ты боишься?..

– Нет, я только не доверяю товарищам.

– Осел! Неужели ты не понимаешь, что если мы дадим ему время убить тебя, то ведь он успеет и улизнуть? Неужели ты думаешь, что мы захотим потерять деньги, обещанные за его жизнь?